Мужчины не ее жизни Ирвинг Джон
— Разве это не запрещено? — спросила она.
Она считала, что учебная езда имеет свои ограничения, ну, например, ей нельзя ездить по вечерам или удаляться больше чем на пятнадцать миль от своего дома. Она не знала, что и без того уже ездит незаконно, потому что у нее нет ученических водительских прав.
— Тому, что ты должна знать, невозможно научиться в рамках закона, — сказал ей отец.
Ей пришлось целиком сосредоточиться на вождении; это был один из немногих случаев, когда они выезжали на старом белом «вольво» и она не просила его рассказать ей о том, что случилось с Томасом и Тимоти. Тед дождался, когда они оказались на подъезде в Флашинг-Медоус, и тогда неожиданно начал рассказывать ей эту историю точно так же, как когда-то рассказал ее Эдди О'Харе, — с Тедом Коулом в третьем лице, словно Тед был одним из персонажей в этой истории, к тому же третьестепенным.
Тед прервался в том месте, где нужно было рассказать, сколько им с Марион пришлось выпить и почему Томас оказался единственным выбором — единственный трезвый водитель, — и сказал Рут, чтобы она перестроилась с полосы для обгона на правую полосу.
— Здесь ты съедешь на Гранд-Сентрал-парквей, — небрежным тоном сказал ей отец.
Перестраиваться ей пришлось резковато, но она выполнила задание. Вскоре справа она увидела Ши-Стадиум.
В той части истории, где они с Марион спорили, где лучше сделать левый поворот, Тед снова прервался — на сей раз он сказал Рут повернуть через Квинс на Северный бульвар.
Она знала, что старый белый «вольво» может перегреваться в пробках, но когда сказала об этом отцу, тот ответил:
— Ты не катись на сцеплении, Рути. Если остановилась на какое-то время, перекинь передачу в нейтрал и притормози. По мере возможности не держи ногу на педали сцепления. И помни о зеркале заднего вида.
К тому времени она плакала. Уже была рассказана сцена со снегоочистителем, ее мать знала, что Томас мертв, но еще не знала про Тимоти. Марион спрашивала Теда, как дела у Тимоти, но Тед ей не говорил — он просто смотрел, как Тимми умирает, но не мог говорить.
Они проехали по мосту Куинсборо на Манхэттен, когда отец рассказывал про левую ногу Тимоти, как плуг снегоочистителя отрезал ее посредине бедра и спасателям, пытавшимся извлечь тело, пришлось оставить ногу в салоне.
— Я не вижу дороги, папа, — сказала ему Рут.
— Так. И здесь, похоже, негде остановиться, — добавил отец. — Придется ехать дальше.
Потом он рассказал ей, как ее мать заметила ботинок ее брата. («Тед, Тед, как же он без ботинка?» — сказала Марион, не понимая, что ботинок Тимми все еще на его ноге. И так далее…)
Рут ехала по направлению из центра по Третьей авеню.
— Я тебе скажу, когда свернуть на Парк-авеню, — сказал ей отец. — На Парк-авеню есть одно местечко, где рождественские украшения особенно хороши.
— У меня слезы текут ручьем — я ничего не вижу, па, — сказала Рут.
— Но у нас же с тобой экзамен, Рути. А на экзамене иногда невозможно притормозить, иногда негде остановиться и приходится ехать дальше. Ты меня поняла?
— Поняла, — ответила она.
— Ну вот, — сказал ей отец, — теперь ты знаешь все.
Потом уже Рут поняла, что она сдала и ту часть экзамена, о которой он не говорил. Она ни разу не посмотрела на него — он сидел, никем не видимый, на пассажирском сиденье. За все то время, что отец рассказывал ей эту историю, Рут ни разу не оторвала глаз от дороги или от зеркала заднего вида. А это тоже было частью экзамена.
В тот ноябрьский вечер 69-го года отец заставил ее проехать по Парк-авеню, отпуская замечания относительно рождественских украшений. Где-то к концу Восьмидесятых улиц он сказал ей свернуть на Пятую авеню, по которой они доехали до «Станхопа», точно напротив «Мет»[25]. Тогда она впервые услышала, как полощутся на ветру флаги у «Мет». Отец сказал, чтобы она отдала ключи от старого белого «волью» швейцару, которого звали Мэнни. На Рут произвело впечатление, что швейцар знает ее отца.
Но в «Станхопе» ее отца знали все. Видимо, он нередко наведывался туда.
«Сюда он приводит женщин!» — поняла Рут.
— Если тебе это будет по средствам, всегда останавливайся здесь, Рути, — сказал ей отец. — Это хороший отель.
(Начиная с 1980-го ей это стало по средствам.)
В тот вечер они зашли в бар, и ее отец тогда передумал насчет портвейна. Вместо этого он заказал бутылку отличного «шато де поммар»; Тед выпил вино, а Рут — двойной эспрессо: она знала, что ей еще предстоит вести машину назад в Сагапонак. Пока они сидели в баре, Рут казалось, что она все еще сжимает руками баранку. И хотя смотреть на отца в баре — до того как они вернулись в старый белый «вольво» — ей не запрещалось, она не могла заставить себя взглянуть на него. Ей казалось, что он все еще рассказывает ей эту жуткую историю.
Уже было за полночь, когда отец направил ее по Мэдисон-авеню, а в районе Девяностых сказал повернуть на восток. Они добрались до моста Триборо по проезду Франклина Рузвельта, а потом по Гранд-Сентрал-парквей до Лонг-Айлендского шоссе, где ее отец уснул. Рут помнила, что ей нужен съезд на Манорвиль; она могла не будить отца — она сама знала, как добраться до дома.
Она двигалась навстречу бесконечной веренице машин, возвращающихся с уик-энда, и свет фар этого потока постоянно слепил ее, а в ее направлении не ехал практически никто. Несколько раз она давила на педаль газа старого белого «вольво». Два раза она разгонялась до восьмидесяти пяти и один раз — до девяноста, но на таких скоростях ее пугала вибрация передних колес. Большую часть пути она не превышала разрешенной скорости и думала о том, как погибли ее братья — в особенности о том, как ее мать попыталась взять ботинок Тимми.
Отец ее проснулся, только когда она доехала до Бриджгемптона.
— А ты почему не ехала по объездным? — спросил он.
— Я хотела, чтобы вокруг было городское освещение и свет фар других машин, — сказала Рут.
— Ага, — сказал ее отец, словно собираясь снова уснуть.
— Что это был за ботинок? — спросила у него Рут.
— Баскетбольный кед — Тимоти такие больше всего любил.
— Кеды? — спросила она.
— Да.
— Понятно, — сказала Рут, поворачивая на Сагг-Мейн.
Хотя в этот момент рядом с «вольво» не было ни одной другой машины, Рут включила сигнал поворота — ярдов за пятьдесят до перекрестка.
— Хорошая езда, Рути, — сказал ей отец. — Если у тебя когда-нибудь будут поездки покруче этой, я уверен, ты вспомнишь, чему научилась.
Когда Рут наконец вышла из бассейна, ее трясло. Она знала, что ей нужно согреться, прежде чем играть в сквош со Скоттом Сондерсом, но воспоминания о водительском экзамене и биография Грэма Грина навеяли на нее депрессию. Виноват в этом был не Норман Шерри, просто биография Грина приняла такой оборот, против которого Рут восставала. Мистер Шерри был убежден, что у каждого заметного персонажа в романах Грэма Грина был свой прототип в реальной жизни. В интервью для «Таймса» сам Грин сказал В. С. Притчетту[26]: «Я не умею выдумывать». Но в том же самом интервью, признавая, что его персонажи — «амальгама свойств реальных людей», Грин одновременно отрицал, что берет своих персонажей из реальной жизни. «Реальные люди вытесняются вымышленными… — сказал он. — Реальные люди слишком вас ограничивают». И тем не менее множество страниц биографии мистера Шерри посвящены именно «реальным людям».
В особенности опечалилась Рут, узнав о том, что у Грина рано началась любовная жизнь. Рут вовсе не хотела знать о том, что писатель, перед чьим творчеством она преклонялась, влюбился «без памяти», как написал об этом биограф, в «рьяную католичку», которая в конечном счете и стала женой Грина. В своей автобиографии «Что-то вроде жизни» Грин написал: «В сердце писателя есть осколок льда». Но в ежедневных письмах, отправляемых юным Грэмом своей будущей жене Вивьен, Рут видела только знакомый пафос влюбленного по уши мужчины.
Сама Рут никогда не влюблялась по уши. Возможно, ее нежелание соединить свою жизнь с Аланом частично объяснялось тем, что она видела: Алан влюбился в нее по уши.
Она бросила чтение «Жизни Грэма Грина» на 358-й странице, в начале двадцать четвертой главы, которая называлась «Наконец-то брак». Рут стоило прочесть еще немного, потому что в конце этой главы она нашла бы эпизод, который, возможно, улучшил бы ее отношение как к Грэму Грину, так и к его невесте. Когда пара наконец сочеталась браком и отправилась в свадебное путешествие, Вивьен дала Грэму письмо, врученное ей ее вездесущей матушкой («сексуальные наставления»); письмо это оставалось нераспечатанным. Грэм прочел его и тут же разорвал. Вивьен так никогда и не узнала, что там было написано. Рут оценила бы тот факт, что новоявленная миссис Грин решила: она вполне может справиться с этим и без совета своей матушки.
Что же касается названия главы — «Наконец-то брак», то почему оно (сама эта фраза) так угнетающе подействовало на нее? Неужели и она вступит в брак на такой же манер? Это было похоже на название романа, который никогда не будет написан Рут или который она никогда не захочет прочесть.
Рут решила, что ей стоит перечитать самого Грэма Грина; она была уверена, что ей больше не хочется ничего узнавать про его жизнь. Она погрузилась в размышления о, как это называла Ханна, своем «любимом предмете»: в неутомимое исследование взаимоотношений между «реальным» и «вымышленным». Но одна только мысль о Ханне вернула Рут к реальности.
Она не хотела, чтобы Скотт Сондерс увидел ее голой в бассейне, по крайней мере пока.
Она вернулась в дом и оделась в чистую сухую одежду для сквоша. В правый передний карман своих шортов она насыпала немного талька, чтобы ладонь оставалась сухой и ровной — никаких волдырей. Она уже охладила белое вино, а теперь поставила рис на электрическую пароварку. Ей оставалось только, когда придет время, нажать на кнопку и включить ее. Обеденный стол она уже накрыла — на двух персон.
Наконец она поднялась на второй этаж сарая и — сначала размявшись — начала разогревать мяч.
Она разминалась в легком ритме: четыре удара справа вдоль стены, потом посыл мяча в жестянку; четыре рейла слева — потом опять жестянка. Каждый раз посылая мяч в жестянку (она специально метила в аут), она ударяла по мячу с такой силой, чтобы жестянка звенела погромче. В настоящей игре Рут почти никогда не попадала в жестянку; в какой-нибудь напряженной партии это могло случиться от силы пару раз. Но ей хотелось быть уверенной, что Скотт Сондерс, появившись, услышит, как она попадает в жестянку. И, поднимаясь по лестнице на игру, он тогда будет думать: «Для так называемого неплохого игрока она явно слишком часто попадает в жестянку». А потом они начнут играть, и для него станет большой неожиданностью, что она практически никогда не попадает в жестянку.
Когда кто-то поднимался по лестнице на второй этаж сарая, можно было ощутить, как легко подрагивает пол корта, и Рут, уловив это дрожание, сделала еще пять ударов — пятый в жестянку. Она вполне могла успеть сделать все пять ударов за время, которое ей требовалось, чтобы произнести себе под нос: «Папа с Ханной Грант!»
Скотт дважды постучал в дверь корта ракеткой, потом осторожно открыл дверь.
— Привет, — сказал он. — Надеюсь, вы тренируетесь не для игры со мной.
— Ну, разве что совсем немножко, — ответила Рут.
Два ящика
Она отдала ему пять первых очков. Рут хотелось увидеть, как он двигается. Двигался он достаточно быстро, но ракеткой замахивался, как теннисист, — он не работал кистью. И у него была только одна подача — сильная, прямо в нее. Обычно подача эта была высокой, и Рут успевала отскочить в сторону и ударить по мячу, после того как тот отскочит от задней стены. А отскок подачи у Скотта был слабый — мяч падал на пол посредине корта. Рут обычно могла ударить по такому мячу корнером. Она вынуждала Скотта бегать от задней стенке к передней или от одного заднего угла к другому.
Рут выиграла первый гейм со счетом 15:8, прежде чем Скотт сообразил, с каким сильным противником имеет дело. Скотт принадлежал к тем игрокам, которые переоценивают свои способности. Если он начинал проигрывать, то объяснял это тем, что расслабился; только после третьего или четвертого гейма начал он понимать, что противник переигрывает его. Рут старалась держать счет ровным в течение двух следующих геймов, потому что ей хотелось заставить Скотта побегать.
Второй гейм она выиграла со счетом 15:6, а третий — 15:9. Скотт Сондерс был в очень хорошей форме, но после третьей игры ему понадобилась бутылка с водой. Рут не пила воды. Бегать приходилось одному Скотту.
Он не успел восстановить дыхание, а потому ошибся на первой подаче в четвертом гейме. Рут почувствовала его разочарование, как чувствуют внезапный резкий запах.
— Не могу поверить, что отец все еще обыгрывает вас, — сказал он, переводя дыхание.
— Ничего-ничего, скоро я его обыграю, — сказала Рут. — Может, в следующий раз.
Четвертый гейм она выиграла со счетом 15:5. Скотт, бросившись за укороченным ударом в передний угол, поскользнулся на лужице собственного пота; он упал на бедро и ударился головой о жестянку.
— Вы в порядке? — спросила его Рут. — Может, хватит?
— Сыграем еще одну, — скороговоркой произнес он.
Рут не понравилось его отношение, и в последнем гейме она побила его 15:1; единственное очко ему досталось, когда она (понимая, что не стоит это делать) попробовала ударить в дальнюю боковую стенку, а попала в жестянку. Она попала в жестянку единственный раз за пять партий. Рут разозлилась на себя за эту попытку, лишний раз подтвердившую ее мнение о низкоэффективных ударах. Если бы она не попала в аут, то наверняка смогла бы выиграть последний гейм со счетом 15:0.
Но Скотту Сондерсу было тяжело пережить и поражение со счетом 15:1. Рут не могла понять — то ли он дуется, то ли корчит какую-то слишком уж кривую гримасу, пытаясь поскорее восстановить дыхание. Они покидали корт, когда в открытую дверь залетела оса, и Скотт неловко замахнулся своей ракеткой. Он промахнулся. Оса, жужжа, носилась по помещению. Ее неровный хаотичный полет был направлен к потолку, где она оказалась бы вне пределов досягаемости, но Рут достала ее в воздухе ударом слева. Некоторые говорят, что это самый трудный удар в сквоше: удар слева с лета с заносом ракетки за голову. Струны ее ракетки рассекли членистое тело осы пополам.
— Хороший удар, — сказал Скотт с таким выражением, будто пытался подавить рвоту.
Рут села на настил рядом с бассейном; она сняла кеды и носки и опустила ноги в прохладную воду. Скотт, казалось, не знал, что ему делать. Он привык раздеваться полностью и мыться под душем вместе с Тедом. Рут нужно было сделать первый шаг.
Она встала и сняла с себя шорты, потом стянула футболку, опасаясь показаться неловкой (ох уж эта обычная, неуместная акробатика), когда она начнет выворачиваться из своего потного спортивного бюстгальтера. Но ей удалось вылезти из эластичного бюстгальтера без каких-либо осложнений. В последнюю очередь она стянула с себя трусики и, не глядя на Скотта, вошла в душевую. Она уже намылилась и стояла под водой, когда и он зашел в душевую и включил воду. Она намылила шампунем голову и теперь, смывая пену, спросила его, не возражает ли он против креветок.
— Нет, я люблю креветок, — сказал он ей.
Глаза у нее были закрыты, — она смывала шампунь, — но она знала, что он теперь наверняка смотрит на ее грудь.
— Хорошо, потому что у нас на ужин креветки, — сказала ему Рут.
Она выключила воду и вышла на настил, а потом нырнула в бассейн с глубокой стороны. Когда она вынырнула, Скотт все еще стоял на настиле и смотрел куда-то мимо нее.
— Там, на дне, случайно не стакан для вина? — спросил он. — У вас тут недавно были гости?
— Это у моего отца недавно были гости, — ответила Рут, перебирая в воде руками.
Член у Скотта Сондерса был больше, чем ей показалось поначалу. Юрист нырнул на дно и поднялся на поверхность со стаканом.
— Должно быть, вечеринка была умеренной буйности, — сказал Скотт.
— Мой отец более чем умеренный человек, — ответила Рут; она плыла на спине; когда это пыталась делать Ханна, у нее соски едва торчали над водой.
— У вас очень красивые груди, — сказал Скотт.
Он держался на плаву рядом с ней. Он набрал воду в стакан и вылил ей на груди.
— У моей матери, видимо, были лучше, — сказала Рут. — Вы знаете что-нибудь про мою мать? — спросила она.
— Ничего — так, какие-то слухи, — признался Скотт.
— Вероятно, они отвечают действительности, — сказала Рут. — Вполне возможно, что вы знаете о ней почти столько же, сколько и я.
Она поплыла к мелкой стороне, он последовал за ней, все еще держа стакан в руке. Если бы не этот дурацкий стакан в его руке, то он бы уже прикоснулся к ней. Рут выбралась из бассейна и завернулась в полотенце. Она несколько секунд смотрела, как методично вытирается Скотт, а потом прошла в дом — с полотенцем на пояснице, с обнаженной грудью.
— Если вы повесите свою одежду в сушилку, то после ужина она уже будет сухой, — сказала она ему. Он последовал за ней внутрь — тоже с полотенцем на пояснице. — Скажите мне, если вам холодно, — сказала она. — Можете надеть что-нибудь из вещей моего отца.
— Мне очень удобно в полотенце, — сказал он.
Рут включила пароварку и, открыв бутылку белого вина, налила один стакан Скотту, другой — себе. Она выглядела очень неплохо с одним полотенцем на талии и голыми грудями.
— Мне тоже удобно в полотенце, — сказала она ему.
Она позволила ему поцеловать ее, и он положил чашечку ладони ей на грудь.
— Я не ждал этого, — сказал он.
«Вот тебе и на!» — подумала Рут. Если она принимала решение относительно кого-то, то ждать, пока мужчина соблазнит ее, было скукой смертной. У нее никого не было четыре, почти пять месяцев, и ждать теперь она не собиралась.
— Дайте-ка я вам покажу кое-что, — сказала Рут Скотту.
Она провела его в мастерскую отца, где вытащила нижний ящик так называемого письменного стола Теда. Ящик был полон черно-белых поляроидных фотографий — их тут лежали сотни, и еще около дюжины трубчатых контейнеров с поляроидным покрытием. От покрытия, от ящика и всех фотографий исходил неприятный запах.
Рут без всяких слов вручила Скотту стопку фотографий. Это были снимки натурщиц Теда, снятые до того, как он их рисовал, и после. Тед говорил своим натурщицам, что такие фотографии ему необходимы — с ними он может продолжать работу над рисунком даже в отсутствие натурщицы; фотографии ему нужны «для сверки». На самом деле он никогда не продолжал работать над рисунками. Просто ему нужны были фотографии.
Когда Скотт просмотрел все фотографии из стопки, Рут показала ему другие. У этих фотографий был какой-то налет любительщины, которая свойственна по-настоящему плохой порнографии; то, что натурщицы не были профессионалками, лишь усиливало это свойство. В их позах сквозила напряженность — свидетельство стыда, который ощущали женщины; но к тому же еще в фотографиях видны были спешка и небрежность, с которыми они были сделаны.
— Почему вы мне это показываете? — спросил Рут Скотт.
— Они вас возбуждают? — спросила она.
— Меня возбуждаете вы, — сказал он.
— Я думаю, они возбуждают моего отца, — сказала Рут. Это все его натурщицы — он их всех перетрахал.
Скотт быстро листал фотографии, практически не глядя на них; трудно смотреть на такие фотографии, когда ты не один.
— Тут много фотографий, — сказал он.
— Вчера и позавчера мой отец трахал мою лучшую подругу, — сказала ему Рут.
— Ваш отец трахал вашу лучшую подругу… — задумчиво повторил Скотт.
— Нашу семейку какой-нибудь дебильный студент-социолог назвал бы дисфункциональной.
— Я был студентом-социологом, — признался Скотт Сондерс.
— Что вы учили? — спросила его Рут.
Она положила фотографии назад в нижний ящик. Запах покрытия был такой сильный, что ее стало подташнивать. В некотором роде этот запах был даже хуже, чем у кальмаровых чернил. (Впервые Рут обнаружила эти фотографии в нижнем ящике отцовского стола, когда ей было двенадцать лет.)
— Я решил пойти на юридический факультет — вот чему меня научила социология, — сказал рыжеватый блондин.
— А о моих братьях вы слыхали? — спросила Рут. — Они погибли.
— Кажется, что-то такое я слышал, — ответил Скотт. — Это ведь давно случилось?
— Я вам покажу их фотографию — они были симпатичные ребята.
Она повела его по ковровой дорожке лестницы наверх. Босые ноги шагали по ступенькам бесшумно. Крышка пароварки начала подпрыгивать, издавала какой-то звук и сушилка — что-то стукалось или брякало в ее вращающемся барабане.
Рут отвела Скотта в главную спальню с ее незастеленной большой кроватью, мятыми простынями, на которых она, казалось, видела отпечатки тел отца и Ханны.
— Вот они, — сказала Рут Скотту, показывая на фотографию братьев.
Скосившись на фото, Скотт попытался прочесть латинскую надпись над дверями.
— Кажется, социологам не преподавали латынь, — сказала Рут.
— В юриспруденции много латыни, — сказал он ей.
— Мои братья были симпатичные ребята, правда? — спросила у него Рут.
— Да, — согласился Скотт. — Venite, кажется означает «входите»? — спросил он ее.
— Входите сюда, мальчики, и становитесь мужчинами, — перевела для него Рут.
— Ну, мне это не по нутру! — сказал Скотт Сондерс. — Мне больше нравится быть мальчиком.
— Мой отец так и остался мальчиком, — сказала Рут.
— Это спальня вашего отца? — спросил ее Скотт.
— Загляните в верхний ящик в прикроватной тумбочке, — сказала ему Рут. — Не бойтесь — открывайте.
Скотт медлил; может быть, он думал, что там новая пачка поляроидных фотографий.
— Не волнуйтесь. Фотографий там нет, — сказала Рут. Скотт вытащил ящик — там лежало множество презервативов в ярких сверкающих упаковках и тюбик со смазкой.
— Значит… это таки и в самом деле спальня вашего отца, — сказал Скотт, нервно оглядываясь.
— Это ящик, набитый мальчишескими игрушками, если я правильно понимаю, что такое мальчишки, — сказала Рут. (Она впервые обнаружила презервативы и смазку в этом ящике, когда ей было лет девять-десять.)
— А где ваш отец? — спросил у нее Скотт.
— Не знаю, — ответила она.
— Вы его не ждете? — спросил он.
— Я бы сказала, что жду его где-нибудь завтра днем, — сказала Рут.
Скотт Сондерс посмотрел на презервативу в ящике.
— Боже мой, я не надевал презерватива со студенческих времен, — сказал он.
— Но сегодня вам придется надеть, — сказала ему Рут. Она сняла с пояса полотенце и голая села на неприбранную кровать. — Если вы забыли, как это делается, я могу вам напомнить, — добавила она.
Скотт выбрал презерватив в синей упаковке. Он долго целовал ее, а еще дольше делал ей кунилингус, и ей не понадобилась смазка из отцовского ящика. Она кончила через несколько секунд после того, как он вошел в нее, и почувствовала, как кончил он еще мгновение спустя. Почти все это время, и в особенности когда Скотт делал кунилингус, Рут смотрела в открытую дверь отцовской спальни, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги отца по лестнице или по коридору. Но слышала она только клацание или постукивание в сушилке. (Крышка пароварки больше не вибрировала — рис был готов.) А когда Скотт вошел в нее и Рут почувствовала, что кончает почти сразу же — все остальное тоже должно было закончиться очень быстро, — она подумала: «Возвращайся же домой, папочка! Поднимись по лестнице, чтобы увидеть меня сейчас!»
Но Тед не вернулся домой и не увидел свою дочь в тот момент, когда она этого хотела.
Боль в новом месте
Ханна положила слишком много соуса в маринад. Кроме того, креветки томились в маринаде более двадцати четырех часов и потеряли вкус креветок. Но это не помешало Рут и Скотту съесть их все, а вместе с ними весь рис и все жареные овощи, а к этому еще и что-то вроде огуречного чатни, видавшего лучшие дни. Они запили это второй бутылкой белого вина, а потом Рут открыла бутылку красного вина, чтобы выпить с сыром и фруктами. Они допили и бутылку красного вина.
Они ели и пили, а из одежды на них были одни полотенца на талиях, и груди Рут были все так же вызывающе обнажены. Она надеялась, что ее отец войдет в столовую, но он не появился. И как бы удачен ни был для нее матч со Скоттом Сондерсом — не говоря уж о последующем! — разговор за столом шел ни шатко ни валко. Скот сказал, что его развод носил «мирный» характер и у него сохранились «дружеские отношения» с бывшей женой. Недавно разведенные мужчины слишком много говорят о своих бывших женах. Если развод и в самом деле был «миролюбивым», то чего о нем говорить?
Рут спросила у Скотта, в какой области права он практикует, но он ответил, что это неинтересно — это связано с недвижимостью. Скотт признался также, что не читал ее романов. Он попробовал было начать «Перед падением Сайгона» — думал, что это роман про войну. Ему в молодости пришлось немало постараться, чтобы избежать призыва и не попасть во Вьетнам, но книга оказалась, на его взгляд, типичным «женским романом». Это словосочетание неизбежно вызывало у Рут ассоциации с широким набором предметов женской гигиены.
— Это ведь что-то про женскую дружбу? — спросил он. Но вот его бывшая жена прочла все, что написала Рут Коул. — Она твоя фанатка, — сказал Скотт Сондерс. (Опять бывшая жена!)
Потом он спросил у Рут, «есть ли кто-нибудь» у нее. Она попыталась рассказать ему об Алане, не называя имен. Вопрос о браке стоял для нее отдельно от Алана. Она с уважением относится к браку, сказала Скотту Рут, но в то же время испытывает перед ним совершенно идиотский страх.
— Ты хочешь сказать, что больше его уважаешь, чем боишься? — спросил юрист.
— Знаешь, что говорит на этот счет Джордж Элиот? Мне так понравились эти слова, что я даже выписала их для себя, — сказала ему Рут. — «Что может быть важнее для двух человеческих душ, чем чувствовать, что они соединены навеки…» Но…
— Он не разводился? — спросил Скотт.
— Кто? — спросила Рут.
— Джордж Элиот. Он не разводился?[27]
«Может быть, если я встану и начну мыть посуду, ему станет скучно и он уйдет домой», — подумала Рут.
Но когда она стала загружать тарелки в посудомоечную машину, Скотт подошел к ней сзади и стал ласкать ее груди; она через оба полотенца почувствовала, как в нее уперся его член.
— Я хочу любить тебя вот так — сзади, — сказал он.
— Мне так не нравится, — ответила она.
— Нет, я не имею в виду анал, — грубовато сказал он. — Я имею в виду то же самое, только сзади.
— Я так и поняла, — сказала ему Рут.
Он так настойчиво ласкал ее груди, что ей с трудом удавалось правильно ставить винные стаканы на полочку в верхней части посудомойки.
— Мне не нравится сзади — и точка, — сказала Рут.
— А как тебе нравится? — спросил он.
Было ясно, что он исполнен решимости сделать это еще раз.
— Я тебе покажу, как только кончу загружать машину, — сказала она.
Рут не случайно оставила парадную дверь незапертой, так же намеренно оставила она свет в верхнем и нижнем коридорах. Еще она оставила открытой дверь в отцовскую спальню, питая все уменьшающуюся надежду, что отец вернется и увидит, как она занимается любовью со Скоттом. Но этого не случилось.
Рут оседлала Скотта — она скакала на нем целую вечность. Она чуть не укачалась и не заснула в этом положении. (Они оба слишком много выпили.) Когда по его дыханию она почувствовала, что он скоро кончит, она легла ему на грудь и, ухватив его за плечи, перевернулась вместе с ним так, чтобы сверху оказался он, потому что ей невыносимо было видеть гримасу, искажавшую в момент оргазма лица большинства мужчин. (Рут, конечно же, не знала — она никогда этого не узнала, — что именно так предпочитала заниматься любовью и ее мать с Эдди О'Харой.)
Рут лежала в кровати, слыша, как Скотт спускает в унитаз презерватив. Вернувшись в постель, Скотт почти сразу же уснул, а Рут лежала без сна, прислушиваясь к звуку посудомоечной машины. Шло окончательное полоскание, и ей казалось, что два стакана постукивают друг о дружку.
Скотт Сондерс уснул, держа левой рукой ее правую грудь. Рут не получала от этого большого удовольствия, а когда Скотт уснул и начал прихрапывать, рука его больше не сжимала ее грудь, а лежала на ней мертвым грузом, как лапа спящей собаки.
Рут попыталась вспомнить остальную часть высказывания Джордж Элиот о браке. Она даже не знала, из какого романа этот пассаж, хотя и отчетливо помнила, как давным-давно переписала его в один из своих дневников.
Теперь, засыпая, Рут вдруг подумала, что Эдди О'Хара, наверно, знает, из какого романа этот пассаж. По крайней мере, у нее теперь есть повод позвонить ему. (Хотя, если бы она позвонила Эдди, он бы не сказал ей, откуда этот пассаж — Эдди не был поклонником Джордж Элиот. Эдди позвонил бы отцу. Мятный О'Хара, даже будучи на пенсии, наверняка знал, из какого романа Джордж Элиот эта цитата.)
— «Поддерживать друг друга во всех трудах…» — прошептала Рут, пытаясь вспомнить текст.
Она не боялась разбудить Скотта — трудно разбудить человека, который так сильно храпит. А стаканы продолжали постукивать друг о друга в посудомоечной машине. Зазвонил телефон. Он в последний раз звонил так давно, что Рут казалось, будто весь мир погрузился в глубокий сон.
«Опираться друг на друга во всех печалях… ухаживать друг за другом во всех болезнях, — вспоминала Рут то, что писала о браке Джордж Элиот, — слиться воедино в безмолвных невыразимых воспоминаниях в момент последнего прощания…»
Это казалось совсем неплохой идеей Рут Коул, заснувшей наконец рядом с незнакомым мужчиной, чье дыхание громыхало, как духовой оркестр.
Телефон прозвонил не меньше десятка раз, прежде чем Рут услышала его. Скотт Сондерс проснулся, только когда Рут ответила на звонок. Она почувствовала, как его лапа ожила на ее груди.
— Алло, — сказала Рут.
Она открыла глаза, но лишь через секунду узнала цифровые часы отца. Еще одна секунда ушла на то, чтобы лапа на ее груди напомнила ей, где она и при каких обстоятельствах и почему она не хотела отвечать на звонки прежде.
— Я так волновался за тебя, — сказал Алан Олбрайт. — Я звонил и звонил.
— Ах, Алан… — сказала Рут. Шел третий час ночи. Сушилка остановилась задолго до посудомойки. Лапа на ее груди снова превратилась в руку и твердо ухватила ее. — Я спала, — сказала Рут.
— Я думал, ты умерла! — сказал Алан.
— Я поругалась с отцом — потому не отвечала на звонки, — объяснила Рут.
Рука ушла с ее груди. Она увидела, как эта же рука потянулась через нее к верхнему ящику прикроватной тумбочки, выбрала презерватив, снова в синей упаковке, потом вытащила из ящика тюбик со смазкой.
— Я пытался позвонить твоей подружке Ханне. Она ведь должна была быть с тобой? — спросил Алан. — Но все нарывался на ее автоответчик. Я даже не знаю, получила ли она мое послание.
— Не надо звонить Ханне — я и с ней разругалась, — сказала ему Рут.
— Значит, ты там одна? — спросил ее Алан.
— Да, одна, — ответила Рут.
Она попыталась лечь на бок, сжав ноги, но Скотт Сондерс был силен, ему удалось поставить ее на колени. Он выдавил достаточно смазки на презерватив, а потому вошел в нее с удивительной легкостью; у нее моментально перехватило дыхание.
— Что? — сказал Алан.
— Я себя ужасно чувствую, — сказала ему Рут. — Позвоню тебе утром.
— Я мог бы приехать за тобой, — сказал Алан.
— Нет! — сказала Рут — и Алану, и Скотту.
Она перенесла свой вес на локти и на лоб, пытаясь лечь на живот, но Скотт с такой силой прижимал ее к себе за бедра, что ей было удобнее остаться на коленях, и она продолжала стукаться макушкой об изголовье кровати. Она хотела пожелать Алану спокойной ночи — но дыхание у нее стало прерывистым, к тому же Скотт так сильно сдвинул ее вперед, что ей было не дотянуться до телефона, чтобы положить трубку.
— Я тебя люблю, — сказал ей Алан. — Извини.
— Нет, это ты меня извини, — сумела проговорить Рут, перед тем как Скотт взял у нее трубку и положил на аппарат.
После этого он ухватил обеими руками ее груди, сжал их так, что ей стало больно, и принялся огуливать ее сзади, как собаку, — точно так же Эдди О'Хара когда-то охаживал ее мать.
К счастью, Рут не помнила подробностей эпизода с ничего не прикрывающим абажуром, но ее воспоминаний хватало на то, чтобы не хотеть когда-либо самой оказаться в такой позе. Но вот она оказалась. Ей пришлось со всей силой подать Скотта назад, чтобы не стукаться макушкой об изголовье кровати.
До звонка она спала на правом плече, которое все ныло после сквоша, но плечо не доставляло ей таких неприятностей, как Скотт Сондерс. Видимо, было что-то в самой позе, что ущемляло ее, и дело было не только в ее воспоминаниях. К тому же Скотт держал ее за груди гораздо грубее, чем ей хотелось бы.
— Пожалуйста, прекрати, — попросила она его, но он чувствовал, как она толкается в него, и тем сильнее напирал.
Когда он закончил, Рут легла на левый бок лицом к пустой кровати; она слышала, как Скотт смывает в унитаз новый презерватив. Поначалу ей показалось, что у нее кровотечение, но это были только избытки смазки. Когда Скотт вернулся в кровать и попытался прикоснуться к ее грудям, она оттолкнула его руку.
— Я тебе говорила, что мне так не нравится, — сказала она ему.
— Но ведь я попал куда надо, разве нет? — спросил он.
— Я тебе сказала, что мне не нравится сзади — точка! — сказала она.
— Да брось ты — ты подмахивала бедрами. Тебе понравилось, — сказал ей Скотт.
Она знала, что должна была подаваться назад, чтобы не стукаться макушкой об изголовье. Может быть, он тоже понимал это. Но Рут только сказала ему:
Читать бесплатно другие книги:
