Многобукаф. Книга для (сборник) Бормор Петр
— Да, — согласился летописец.
— Хорошо. Дай-ка сюда перо!
Король быстро записал в календаре «ввести новый налог на фамилии» и вернул перо летописцу.
— Теперь упомяни вскользь, что у меня было десять жен, а не две. И что мою мать звали не Селена, а Сирена. Это внесет некоторую сумятицу в умы историков и заставит относиться к документу с уважением. Чем черт не шутит, может, и правда докажут, что у меня было десять жен…
— А детей?
— Хм… сын у меня один. Напиши, что есть еще два внебрачных. Тем более что они действительно есть. Я не хочу направлять историю по линейному пути.
— Но ведь может получиться смута!
— Смута и так будет, без них не обходится. Зато там будет звучать мое имя.
— О-о… тогда конечно, — перо снова заскрипело по пергаменту.
— Ну что, все готово? Прочти, что получилось.
Летописец зачитал текст документа; король внес несколько мелких поправок.
— Ну вот и хорошо. Сверни этот пергамент в трубочку и спрячь хорошенько где-нибудь в архивах. Но так, чтобы его непременно нашли через пару сотен лет.
— Будет сделано.
— И пригласи ко мне следующего. Портретист уже два часа ждет аудиенции.
Галатея вгляделась в зеркало и страдальчески застонала.
— Что случилось? — встревожился Пигмалион.
— У меня целлюлит! — убитым голосом сообщила Галатея.
— Чушь. У тебя не может быть целлюлита.
— Ах, чушь?! — Галатея резко обернулась к Пигмалиону и уперла руки в бока. — Значит, я, по-твоему, говорю чушь?!
— Нет. Целлюлит — это чушь. У тебя его нет.
— А я говорю, есть! Вот, смотри!
— Зачем мне смотреть, если я и так знаю, что его там нет?
— Значит, тебе уже и смотреть на меня противно? — голос Галатеи задрожал не то от подавленных рыданий, не то от гнева.
— Наоборот, — сдержанно возразил Пигмалион. — На тебя очень приятно смотреть. Ты дивно хороша.
— Нет, я уродлива! — топнула ногой Галатея.
— Ты просто самокритична. А на самом деле… Ну ты же знаешь, что я изваял тебя настолько прекрасной, что сам влюбился.
— Это потому что у тебя дурной вкус, — отрезала Галатея. — Не заговаривай мне зубы.
— Но, милая…
— Ты просто пытаешься оправдаться. У меня целлюлит, и это твоя, твоя работа!
— Милая, поверь мне…
— Не поверю! Я верю только своим глазам! Вот, вот, смотри, складочка. А вот еще одна! Ой, и еще! И это все из-за тебя, изверг!
Галатея зарыдала.
— Милая, — попытался успокоить ее Пигмалион. — Я уверяю тебя, ты безупречна! Мне ли это не знать?
— Тебе, тебе! Да! О боги, ну почему меня изваял не великий Фидий, а какое-то безвестное ничтожество?
— Ну, знаешь ли… — начал Пигмалион, но Галатея жестом велела ему замолчать.
— Не оправдывайся, бракодел! Вот, сюда посмотри.
— Ну?
— Что ну? Что это, по-твоему?
— Нога. Эээ… лодыжка.
— Это лодыжка!? Это ножка от кровати, вот что это такое! Это коровье копыто! Толстое и кривое.
— Не наговаривай на себя. У тебя изумительные ножки…
— А грудь? Где ты видел такую грудь?
— В мечтах.
— А талия? Где у меня талия?
— Вот тут…
— Убери руки! Ай! Я кому говорю, убери… Пусти, не смей!
На целую благословенную минуту голос Галатеи замолк — Пигмалион заткнул ей рот поцелуем.
— Ну извини, дорогая, — произнес он покаянно, не разжимая объятий. — Я был неправ.
— В чем?
— Во всем.
Галатея задумалась.
— Любишь меня?
— Люблю.
— Я самая прекрасная?
— Лучше всех!
— Единственная и неповторимая?
— Да.
Галатея вздохнула и положила голову на грудь Пигмалиону.
— Тогда разбей эту мраморную дуру Хлою, которую ты ваяешь в мастерской.
— Но, милая! Это же моя работа! Я же скульптор!
— А я не желаю видеть в твоей мастерской никаких голых статуй! Ты мой и только мой!
— Ну конечно, но…
— Ты на нее так смотрел! На меня ты никогда так не смотришь.
— Но разве можно сравнивать…
— Значит, ты разобьешь ее? Обещаешь?
«А и правда, ну почему ее не изваял великий Фидий?.». — устало подумал Пигмалион.
Жена мне однажды сказала: «Если ты такой умный, вот возьми и напиши сказку своим детям. А я к ней нарисую картинки».
Сказку я придумал, но записать поленился, а жена поленилась нарисовать, и так оно и пропало.
Зато с тех пор остановиться не могу.
А та, первая сказка, была примерно такая:
Жил-был на свете волшебник Шимахуз, который все делал только наполовину. Такой уж он был ленивый.
Начнет делать скатерть-самобранку — до второй перемены блюд дойдет, а про компот и закуски позабудет.
Станет превращать лягушку в принцессу — до половины превратит, а дальше так оставит.
И во всем так.
Поэтому люди к нему обращались очень редко, только в самом крайнем случае, да и то потом раскаивались.
А однажды пришел к волшебнику великан и закричал громким голосом:
— Не здесь ли живет волшебник Шимахуз? Шимахуз, волшебник, здесь живет?
Вышел к великану волшебник в одном тапочке и наполовину застегнутом халате.
— Ну, я волше… а что тако…?
— Я — великан Ждыдва. Ждыдва я, великан. Знаменит тем, что все делаю дважды. Два раза все делаю, и этим знаменит. Мне нужны, понимаешь, семимильные сапоги. Семимильные сапоги мне нужны, понимаешь?
— Понима…
— Они теперь в моду вошли, а у меня до сих пор километровые галоши. Километровые галоши у меня, a уже в моде семимильные сапоги. Вот ты мне их и сделай. Сделай мне их.
— Так ведь… только наполови…
— Ну да, я знаю. Знаю я. Ты сделаешь сапоги наполовину, а я зато шагну дважды. Я дважды шагну в сапогах, которые ты сделаешь наполовину. Как раз один раз и получится, семь миль. Семь миль за один раз получится.
Так и порешили. Волшебник Шимахуз стал делать сапоги-скороходы, и сделал их, конечно, только наполовину. Надел сапоги великан, шагнул — и пропал из глаз.
А под вечер вернулся ползком, весь в грязи, в синяках и без сил.
— Ты что мне подсунул? — зарычал он на волшебника, едва переводя дух и даже забывая повторяться. — У тебя же не два полу-семимильных сапога получилось! У тебя же получился один семимильный сапог, и один простой! Это же мне пришлось вдогонку за своей правой ногой семь миль на одной ножке скакать! Да еще по камням, болотам и оврагам! Вот только дай мне отдышаться, я тебя в лепешку расшибу! Дважды!
Тут волшебник Шимахуз так испугался, что безо всяких сапог-скороходов убежал за тридевять земель. И с тех пор, говорят, стал все дела делать не наполовину, а на целых семьдесят пять процентов.
А великан Ждыдва потом еще два месяца ходил еле-еле. Он так сбил себе ноги, что мог носить только мягкие стометровые тапочки. И говорить из-за одышки тоже стал медленно, вдумчиво, взвешивая каждое слово. За это другие великаны стали его считать солидным и здравомыслящим, и очень зауважали.
— … потому что я ненавижу детей! — сказал бургомистр.
— Хм? — сдержанно удивился его собеседник.
— Да, ненавижу. С детства. С тех самых пор, как соседский мальчишка отобрал у меня кулек с ледецами, а вокруг стояли другие дети, и смеялись. Даже девочки.
— Но у Вас же самого двое детей?
— Их я ненавижу даже больше остальных. Мерзкие визгливые создания, от них только грязь, шум и головная боль.
— Ну хорошо, — собеседник размял пальцы и придвинул к себе лист договора. — Значит, за триста золотых монет я должен… Кстати, а почему вы не хотите, чтобы я просто уничтожил этих детей? Это было бы гораздо быстрее, надежнее и, смею заметить, вдвое дешевле.
— Ну… — бургомистр замялся. — Они же все-таки живые. Как-то это нехорошо. Я, знаете, даже котят никогда не мог топить — всегда относил на болото и там выпускал.
— Ясно, — длинный палец пробежал по строчкам договора и уперся в следующий абзац. — Сколько, говорите, всего детей?
— Около четырехсот, — ответил бургомистр. — Вы же понимаете, точной цифры я назвать не могу. Одни еще слишком малы, и не могут ходить, другие — скорее подростки, а не дети…
— Соображу на месте. Ну что ж. Значит, послезавтра с утра и приступим.
— А почему не завтра?
— Потому что метод новый, непроверенный, — отозвался Флейтист. — Сначала я хотел бы его испытать на крысах.
Я стояла на своем обычном месте и наблюдала, как мэр ругается с Крысоловом.
— А я тебе говорю, что ты не получишь ни гроша! — мэр веско отбивал каждое слово взмахом руки, он так умеет.
— Но я же вывел из города всех крыс? — возмущался Крысолов.
— Ты едва не утопил нашего казначея! — рявкнул мэр. — Бедняга нахлебался воды и подхватил тяжелую простуду и скажи еще, что это не ты заманил его в реку своим черным колдовством!
— Я в точности выполнил уговор! — не сдавался Крысолов. — И не моя вина, что главной крысой, грабящей гаммельнские склады, оказался ваш собственный казначей.
— Тебя по закону надлежит сжечь на костре, — заявил мэр. — Во сколько ты оцениваешь собственную жизнь? Всяко дороже трехсот гульденов, верно?
— Верно, — сглотнул Крысолов.
— Ну так иди отсюда и радуйся, что мы еще не требуем с тебя доплаты.
Мэр развернулся и пошел прочь, сочтя разговор оконченным.
Крысолов тоже так считал — во всяком случае, догонять мэра он не стал, а только погрозил ему вслед кулаком. Потом огляделся и увидел меня.
— Здравствуй, девочка.
— Добрый день, господин Крысолов, — я решила не обижаться на «девочку».
— А скажи, девочка, много ли в вашем городе детей?
Детей в нашем городе было много, и я так ему и сказала. Он кивнул своим мыслям, достал из кармана свирель и некоторое время смотрел на нее, шевеля в воздухе пальцами — придумывал новый мотив. Я уже видела такое, у нас сосед по вечерам играет на дудке, и тоже смотрит на нее таким взглядом, когда размышляет, куда и как поставить пальцы и стоит ли это вообще делать.
— А скажи, девочка…
— Не называйте меня девочкой.
— Да? Ну, извини. А как тебя тогда называть?
Я сказала ему свое имя, он усмехнулся.
— Надо же, какое совпадение. А меня зовут Гензель.
— Смешно, — согласилась я.
— А скажи, Гретхен, тебе тоже жалко казначея?
— Нет, — ответила я сразу, — он же не утонул.
— А если бы утонул?
Я задумалась.
— Мне было бы жалко, что он утонул, — наконец решила я. — А его самого — нет. Хотя он хорошо платил. И почти не щипался.
— Я помешал твоему бизнесу?
— Ничего.
Крысолов помолчал, повертел свирель в руках и сказал вроде даже не мне, а куда-то в сторону:
— Завтра я буду играть новую песню. И уведу из города всех детей. Клянусь всем святым, что ни одной чистой невинной души в Гаммельне не останется!
— Аминь, — хмыкнула я.
— А ты пойдешь со мной, когда я заиграю?
— А сколько дадите?
Это вышло грубо, и Крысолов обиделся, но, кажется, понял. Ну куда я пойду, в самом деле? Ведь не просто так тут стою, не от хорошей жизни. Мне семью кормить надо. Не матери же вместо меня выходить, от нее и так на улице уже шарахаются.
Утром Крысолов заиграл. Не знаю, как у него это получилось, но мелодию услышали все, даже на другом конце города. И кто сказал, что Крысолов умеет красиво играть? Может, и умеет — но мне не понравилось. Жуткая это была песенка; свирель взвизгивала и скрипела, как мучимый грешник. Звуки лепились один на другой, звуки шарили по всему телу, проникали под кожу, толкались в животе, поднимали волосы на затылке. Прохожие морщились и кляли Крысолова последними словами. Во многих домах заплакали дети; и мне тоже почему-то хотелось плакать.
Потом мимо меня прошла сумасшедшая старая Роза — вот ей, кажется, песенка нравилась. Лицо у нее, во всяком случае, было совершенно счастливое. Я подождала еще, но больше никого не было. И тогда я пошла в ту же сторону, куда удалилась старуха.
Крысолов сидел на берегу и играл на свирели. Роза расположилась рядом и с обожанием смотрела на него своими бельмами.
— А, это ты, Гретхен, — Крысолов заметил меня и отложил свирель. — Что же ты мне сказала, будто в городе полным-полно детей?
— Детей много, — согласилась я, — а вот чистых невинных душ… Вы ведь их собирались вывести?
— Собирался. Одна вот есть, — Крысолов кивнул на старую Розу.
— Сумасшедшая?
— Почему же сразу сумасшедшая? Просто она впала в детство, со всяким может случиться. Ну, почти со всяким, — тут же поправился он.
— Я тоже пришла.
Крысолов задумчиво пожевал губами.
— Я ни на секунду не заблуждаюсь, будто тебя привела магия моей песенки. Тогда почему же?
— Может, я тоже сумасшедшая, — сказала я и пожала плечами. — Научите меня играть на свирели.
— Иди ко мне, — промурлыкала Гера.
— Давай в другой раз? — скривился Зевс. — Сегодня у меня болит голова.
— Вот как? — Гера прищурила глаза. — Ну и с кем же ты мне сегодня изменял?
— Да что ты, что ты! — испуганно замахал руками Зевс. — Да я же… да ни в жисть!
— Не лги мне! — голос Геры стал холоден, как горный лед. — Я сама вчера слышала, как одна критянка говорила другой, что ее муж в постели — просто бог!
— Ну она же о муже говорила, не обо мне…
— Но откуда этой критянке знать, каковы в постели боги? А?
Зевс потупился.
— Честное слово, душенька! Ну у меня же правда болит голова.
Гера подошла к мужу и деловито обнюхала.
— Ну конечно, отчего бы ей не болеть! Опять какую-то бурду пил с Дионисом.
— И вовсе не бурду! — обиделся Зевс. — Прекрасный перебродивший нектар.
— Ты бы лучше о своей жене подумал!
— Я думал…
— Нет, не думал!
— А я говорю, думал!
— А я говорю, нет!
— Дорогая, не кричи, у меня и так голова раскалывается…
— И правильно! И пусть раскалывается!
Зевс сел на пол и обхватил руками гудящую голову.
— Я прошу тебя… помолчи минутку! Не сбивай… У меня, кажется, сейчас родится какая-то мысль…
— Ах, мысль?!
Гера решительно выхватила из-за спины скалку и обрушила ее на темечко мужа.
Голова Зевса раскололась, как гнилое яблоко, и оттуда вылетела, трепеща крылышками, маленькая Афина. Зевс, испуганно вскрикнув, попытался запихнуть ее обратно, но было уже поздно.
— Значит, ты обо мне думал, да? — задыхаясь от гнева, прошипела Гера. — Голые крылатые девки — вот что у тебя в голове!
Афина увернулась от руки Зевса и вылетела в окно. За ее спиной загрохотали молнии и чугунно зазвенели сковородки.
Будучи богиней сражений, а что еще важнее, богиней мудрости, Афина нисколько не сомневалась в результате этой битвы.
— Избушка, избушка! Повернись к лесу задом, ко мне…
— Оставь в покое мою избушку! — заорала Баба-Яга и высунула голову из окошка. — Не смей! Тоже, взяли моду… Все шастают, все избушку туда-сюда вертят. Вот сейчас как выскочу, как выпрыгну… Эй?.. Да где ты?
— Здесь я.
Баба-Яга близоруко прищурилась. Далеко внизу, у крылечка, сидел в траве пучеглазый лягушонок.
— Ты, что ли?
— Я. Помощь мне нужна, бабушка. Невесту мою украли.
— Помощь ему… А ты знаешь, что я только по царевнам специализируюсь?
— Так она и есть царевна!
— Ну-ка, ну-ка! — заинтересовалась Баба-Яга. — Давай подробности.
— Да какие там подробности… Была у меня невеста, Василиса. Любили мы друг друга. А потом налетел Иван-Царевич, схватил мою суженую и умчался — она и квакнуть не успела. Теперь не знаю, где ее искать. Подскажи, бабушка?
Старуха хмыкнула и прикрыла рот рукой.
— А ведомо ли тебе, что та Василиса — заколдованная девица?
— А мне все равно, — ответил лягушонок, — хоть девица, хоть волчица, хоть устрица. Да будь она даже цаплей — мне никакой другой не надо. Люба она мне…
— А ты ей?
— Говорит, тоже люб.
— А ты и поверил?
— Конечно, поверил. Я ей во всем доверяю.
— Тяжелый случай, — покачала головой Баба-Яга.
— Еще какой тяжелый, — вздохнул лягушонок. — Так поможешь?
— Ну, помочь — дело нехитрое. Дорогу я тебе укажу. Придешь ты ко дворцу Ивана-Царевича, а дальше что?
— А дальше — убью его.
Баба-Яга поперхнулась.
— Как — убьешь?
— Как — это я еще не придумал. Но убью точно! Нечего чужих невест воровать!
— Ну… ладно. Слушай сюда, внимательно. Расскажу, как с Иваном справиться. Пойдешь отсюда на восток, выйдешь к морю-окияну. В море-окияне найдешь остров Буян. На острове растет дуб, на дубе висит сундук, в сундуке сидит заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо, а в яйце…
— Смерть Иванова?
— Нет. Там смерть Кощеева. Возьмешь яйцо, и пойдешь с ним шантажировать Кощея. А уж он-то с Иваном как-нибудь справится.