Дикие карты Желязны Роджер
— Этот был настоящим джокером из джунглей…
Голос у него сорвался.
Дон Карло отвел глаза. Он распрямил плечи, черпая силы из почти религиозной уверенности в том, как должен поступить. Он склонился ближе к сосредоточенному лицу Мясника.
— То, что мы делаем… — проговорил он. — Это печально, очень печально. Но иногда нам приходится наносить удар и даже уничтожать тот образ жизни, который нам дорог, чтобы сохранить его.
Вопреки напускной храбрости — «и чего ради я пытаюсь произвести впечатление на эту оборванку?» — Джек, не торопясь, двигался по туннелям. Дорога до парка была долгой, и он снова начал ощущать боль. Стоило ему уловить какой-нибудь шум, как он замирал на месте. Пестрая кошка демонстрировала потрясающую выдержку. Она забегала футов на пятьдесят вперед и возвращалась, если путь был чист. Джек отчаянно жалел, что не может поговорит с ней.
Теперь звуки были не только воображаемые, они становились громче. Джек начал слышать нечленораздельные крики. Каждый выстрел или взрыв заставлял его вздрогнуть. Фонарь он выключил из страха, что кто-нибудь может его заметить, и даже вымазал лицо грязью. Теперь пестрая кошка держалась в нескольких футах поодаль.
Впереди послышался топот тяжелых ботинок по бетону. Он попятился и в тот же миг наткнулся на одного из охотников, для которого это столкновение стало такой же неожиданностью, как и для него самого.
— Что за дьявольщина? Джоуи! Джоуи, я поймал одного!
Мужчина в каске с фонарем несильно ударил Джека прикладом по голове.
— Где он, Слай?
Приклад слегка оцарапал кожу. Джек увернулся от луча света и бросился бежать в тупик. Ему хотелось вжаться в стену. Очень жаль, что он не может превращаться во что-нибудь полезное, вроде бетона или грязи. Едва эта мысль промелькнула у него в мозгу, как он ощутил знакомый зуд, который означал, что его кожа начинает покрываться чешуей. Джек подавил его, замедлив дыхание и взяв себя в руки. Больше сейчас от него ничего не требовалось. Да где же пестрая кошка? Вонищенка убьет его, если с ней что-нибудь случилось.
— Он должен быть где-то здесь, Джоуи. Ему некуда отсюда деваться, — прозвучал в дюйме от него грубый голос.
— Брось гранату и сваливаем отсюда. Нам приказано уничтожить их базу.
— Ай, Джоуи, брось!
— Слай, ты совсем спятил. Давай, парень, кидай.
Послышался звон металла о камень. Джек еще успел уловить вспышку света от гранаты, прежде чем всплеск адреналина стер его сознание. «Merde», — была его последняя сознательная мысль.
Грохот взрыва вызвал обвал камней, но на этом участке строительные работы не велись. Крыша выдержала.
— Проверь, чтобы все было в порядке, Слай.
— Ладно, Джоуи. Спасибо.
Слай пользовался репутацией почти такого же законченного психа, как Малыш Ренальдо.
«Почему я?» — спросил себя Джоуи.
— Ничего не осталось. Какое-то тряпье и один кед. Правый.
— Тогда идем. У нас еще много дел.
Ни один из них не заметил пеструю кошку, устроившуюся на выступающем из стены камне почти под самым потолком. Она спрыгнула на землю и осторожно пробралась сквозь изорванную и окровавленную одежду. Она передала эту картинку Вонищенке и отправилась ей навстречу.
Вонищенка бесшумно остановилась у дальней стены ответвления на «86-ю улицу». Она ласково потрепала пеструю кошку и так тщательно, как только могла, попыталась прикинуться безобидной старухой. Черный кот предупредил ее, что приближаются мафиози, но она не успела уйти. Их было слишком много, чтобы сопротивляться, поэтому она безропотно подошла к ним. Теперь она молча смотрела на погром, который они учинили в ее жилище. Ее единственный защитник безотрывно смотрел на дона Карло.
— Должно быть, им как-то удалось ускользнуть, — извиняющимся тоном проговорил Мясник.
— Мне нужны их головы, — снова сказал дон Карло. Он оглянулся и увидел картину на бархате в дешевенькой деревянной раме: стая львов подкрадывается к пасущимся в саванне зебрам. Один угол был оторван.
— Дон Карло, сэр, я…
Это был Джоуи.
— Что еще?
— Там Мария, дон Карло. Я наткнулся на нее в одном из туннелей.
Джоуи подвел Розмари к отцу. Она, казалось, не видела его, да и вообще ничего вокруг себя не замечала. Ее взгляд был пустым, почти безмятежным. Она походила на безвольную тряпичную куклу, потерянную кем-то в туннеле.
Дон Карло взглянул на нее сначала с изумлением, потом с тревогой.
— Мария, что случилось, mia? Джоуи, что с ней произошло?
— Не знаю, дон Карло. Она уже была такая, когда я ее нашел.
Вонищенка взглянула на нее из-за спутанных волос.
— Розмари, ты-то зачем во все это влезла? Эти социальные работники… вечно они всюду суют свой нос, — пробормотала она вполголоса.
Охранник обернулся на ее голос, но покачал головой и вновь отвернулся.
— Позаботься о ней вместо меня, Джоуи, пока я не закончил с этим. — Дон Карло обернулся к Мяснику и спросил: — Старухе что-нибудь известно?
— Сейчас выясним.
В луче света блеснуло лезвие стилета Мясника: он двинулся к женщине. Потом остановился и внимательно прислушался.
Все, кто находился в туннеле, также напряженно слушали. Рокот, который сначала казался шумом очередного поезда, приближался, и слишком стремительно. Из западного туннеля послышались вопли, потом крик боли, и из темноты выехал вагон метро, хотя пути были взорваны, а контактный рельс отсутствовал. Вагон горел белым фосфоресцирующим светом, как дух мщения. На маршрутной табличке значилось: «СиСи пригородный». Он остановился в центре толпы. Ослепительно яркие узоры на его боках изменялись так быстро, что прочитать их было невозможно.
— Сиси! — Розмари, стоявшая в сторонке рядом с Джоуи, увернулась от него и бросилась к призрачному вагону. Она раскинула руки, как будто хотела обнять его, но едва она коснулась его, как тут же отпрянула. Потом осторожно протянула руку и коснулась того, что должно было быть металлом, но им не было. — Сиси?
В том месте, которого коснулись ее пальцы, заиграло переливчатое цветное пятно, потом исчезло. Вагон почернел и стал практически невидимым. Потом на его боку проступили слова — слова песни, которую написала Сиси и которую слышала только ее лучшая подруга, Розмари. Люди застыли на месте, слишком пораженные, чтобы пошевельнуться.
- Ты можешь о боли петь,
- Ты можешь петь о печали,
- Но завтра изменишь едва ли,
- Не сможешь вчера стереть.
На боку вагона замелькали картинки, как будто проецируемые кинокамерой. Сначала они увидели нападение, изнасилование на станции метро. Потом больничную кровать, рядом с которой стояла узнаваемая фигурка Розмари. Кого-то в больничной рубахе, спускающегося по пожарной лестнице.
— Значит, вот как ты сбежала из больницы, Сиси. Зачем ты это сделала? — Розмари обращалась к вагону, как к другу.
Следующая картинка: другая станция метро и другое нападение, только на этот раз фигурка в больничной рубахе была свидетелем. Она попыталась преградить нападавшему дорогу, но тот отбросил ее, и она упала на рельсы. Переливчатая вспышка боли и ярости. Мусор и то, что не было прикреплено к безлюдной платформе: торговые автоматы, смятые газеты, дохлая крыса — полетело на рельсы, точно затянутое в ненасытную воронку черной дыры. К платформе с лязгом подъехал поезд из шести вагонов. Внезапно вагонов стало не шесть, а семь. Нападавший, убегая, запрыгнул в новый вагон, и — все вдруг стало ярко-алым, как будто вагон-призрак захлебнулся в крови. Новые станции, новая кровь. Еще один нападающий в кожаной куртке, рядом с ним пожилая женщина.
— Ламми? — Розмари попятилась от изображения своего жениха, застуканного с поличным во время ограбления. — Ламми?
— Ломбардо! — Дон Карло, вне себя от ярости, смотрел, как его несостоявшийся зять вошел в вагон и был убит. — Джоуи, уведи Марию подальше от этого… этой дьявольщины. Рикардо, где миномет? Тебе представляется отличный шанс. Фредерико, давай старуху к стенке вагона. Я хочу, чтобы от них мокрого места не осталось. Живо!
Джоуи потянул девушку прочь; она принялась отбиваться.
— Боже правый, — пробормотал он, не обращаясь ни к кому в особенности. — Все точно так же, как было в деревнях. Боже.
Вонищенка спокойно подошла к вагону, крепко прижимая к себе кошку.
Рикардо тщательно прицелился. Женщина выпрямилась.
Сорок фунтов вздыбленной черной шерсти и яростно полосующих когтей с размаху обрушились Рикардо на спину. Он повалился ничком, труба миномета опрокинулась, и снаряд, который он только что выпустил, полетел вертикально вверх. С потолка хлынул дождь огненно-золотистых искр.
Розмари вырвалась из рук Джоуи и побежала к вагону.
По стыкам развороченных бетонных плит побежали трещины, сквозь которые хлынула вода.
— Рикардо, идиот, ты проделал дыру в озеро в Центральном парке! — рявкнул Фредерико Мясник кому-то, кого больше не интересовал исход дела. Мафиози врассыпную бросились по туннелям.
— Прыгай в вагон! Быстрее! — Розмари подтолкнула Вонищенку.
— Мария, я иду к тебе на помощь. Держись.
Дон Карло сражался с прибывающей водой, пытаясь спасти единственную дочь.
— Папа, я ухожу с Сиси.
— Нет! Не смей. Это проклятый вагон!
Дон Карло попытался сделать еще шаг и понял, что его нога угодила в ловушку. Он сунул обе руки в холодную воду, чтобы высвободить ее, и наткнулся на чешуйчатую кожу. Он опустил глаза и увидел ряды острых зубов. Неумолимые глаза рептилии смотрели прямо в его глаза.
Розмари затолкала в вагон всех, даже черного кота, и вагон поехал обратно в западный туннель.
— Подожди. Там Джек. Нельзя оставлять его там.
Вонищенка попыталась разжать двери. Девушка схватила ее за плечо.
— Кто такой Джек?
— Мой друг.
— Нам нельзя туда, — сказала Розмари. — Прости.
Вонищенка села на заднее сиденье, окруженная обоими своими кошками, и принялась смотреть на воду, несущуюся мутным потоком за ними по пятам.
Вагон полз вверх по скату, ведущему к «86-й улице», но вода все прибывала, захлестывая колеса Сиси. Наконец они добрались до возвышения, где волна не могла их достать. Сиси остановилась, начала сползать вниз, затормозила.
Ее пассажиры столпились у задней проходной дверцы, пытаясь увидеть хоть что-нибудь из того, что оставили в темноте.
— Выпусти нас, Сиси, — попросила Розмари. — Пожалуйста.
Двери вагона с шипением разъехались. Две женщины и две кошки выбрались на рельсы и очутились на новоявленном пляже. Пестрая кошка осторожно потрогала лапкой воду, фыркнула и отвернулась. Она мяукнула и подняла голову на Вонищенку.
— Погоди, — ответила та. На ее губах на миг заиграла непривычная улыбка.
Розмари всматривалась во мрак, пытаясь разглядеть что-нибудь. Там был ее отец, пытающийся дотянуться до нее. Потом осталось только его лицо, затем глаза. И ничего.
— Там, — ровным голосом произнесла Вонищенка.
— Я ничего не вижу, — покачала головой Розмари.
— Там.
Теперь все четверо наблюдали за волной, расходящейся перед широкой плоской мордой. Из воды показались два глаза, оглядели стоящую на берегу группку.
Кошки возбужденно замяукали, пестрая принялась скакать туда-сюда, черный начал стегать хвостом по бокам.
— Это Джек, — сказала Вонищенка.
Некоторое время спустя, когда пыль улеглась, вода схлынула, раны были перевязаны, мертвые похоронены, многострадальные городские службы принялись наводить порядок. Манхэттен вернулся к обычной жизни.
Дно озера в Центральном парке снова заделали, и его опять наполнили водой. Слухи о морских чудищах (собственно, их следовало бы именовать озерными) упорно ходили, но так и не подтвердились.
Шестидесятивосьмилетняя Сара Джарвис наконец поняла, что за фрукт скрывается за личиной президента. В ноябре семьдесят второго года она проголосовала за Джорджа Макговерна.
Фортуна наконец-то повернулась к Джоуи Манцони лицом — ну, или, по крайней мере, другим боком. Он переехал в Коннектикут и написал роман о Вьетнаме, который не имел никакого успеха, и книгу об организованной преступности, которая имела успех.
Роза-Мария Гамбионе официально сменила имя и стала Розмари Малдун. Она получила диплом Колумбийского университета по специальности «социальный работник» и помогает доктору Тахиону в лечении Сиси Райдер. Она поступила в юридическую школу и готовится взять в свои руки семейный бизнес.
Сиси Райдер до сих пор остается одной из самых сложных пациенток доктора Тахиона, но в возвращении ей и ее разуму человеческого облика наблюдается явный прогресс. Сиси продолжает сочинять пронзительные, берущие за душу стихи. Песни на ее слова уже записали Патти Смит, Брюс Спрингстин и другие.
Время от времени — особенно в плохую погоду — Вонищенка с черным котом и пестрой кошкой живет в подземном пневмопроводе Альфреда Бича вместе с Джеком Робичо. Эта договоренность оказалась выгодной обоим, но неизбежно повлекла за собой кое-какие изменения: Джек больше не ловит крыс. Вот жалоба, которая чаще всего теперь звучит в столовой, обставленной в викторианском стиле:
— Что? Опять цыпленок?
ИНТЕРЛЮДИЯ ЧЕТЫРЕ
Из репортажа д-ра Хантера С. Томпсона
«Страх и отвращение в Джокертауне»
(«Роллинг стоун», 23 августа 1974 года).
Над Джокертауном встает заря. Я слышу, как ревут мусоровозы под окном моего номера в «Саус-стрит инн», у самых доков. Это конец пути, для мусора и всего остального, задница Америки, и я чувствую, что тоже приблизился к концу своего пути после недельных блужданий по самым мерзким и отвратительным улицам Нью-Йорка…
Когда я поднимаю глаза, за подоконник уцепляется когтистая рука, а минуту спустя над ней появляется и лицо. Мой номер на шестом этаже, а этот очумелый придурок лезет в окно, как ни в чем не бывало. Может, он и прав, это ведь Джокертаун, жизнь здесь пробегает быстро и ценится очень дешево. Быть здесь — все равно что неудачно обдолбаться и потом глюченным разгуливать по нацистскому лагерю смерти: не понимаешь и половины того, что видишь, но все равно это пугает тебя до зеленых соплей.
Существо, которое ломится ко мне в окно, семи футов ростом, руки у него трехсуставчатые, как у паука-сенокосца, и такие длинные, что клешни волочатся по деревянному полу и оставляют зазубрины. Сложением он напоминает графа Дракулу, а морда у него, как у волка. Когда он скалится в улыбке, становятся видны все острые зеленые зубы до единого. Этот стервец даже плюется ядом, что бывает весьма кстати, если собираешься шляться по Джокертауну по ночам.
…Вообразите, что Хьюберт Хамфри вытянул джокера, представьте себе Хьюба с хоботом посреди лица, похожим на жирного и дряблого розового червя на том месте, где должен быть нос, и получите портрет Ксавье Десмонда. Волосы у него поредели и вылезли, глаза серые и мешковатые, как его костюм. Он занимается этим вот уже десять лет, и видно, что все это уже начало его утомлять. Местные журналисты зовут его мэром Джокертауна и «Голосом джокеров». Это все, чего он достиг за эти десять лет вместе со своим продажным СДПК — «Союзом джокеров против клеветы». Парочка липовых титулов, определенный статус в качестве придворного джокера Таммани,[88] приглашения на кое-какие модные вечеринки — если хозяйке не удалось залучить к себе ни одного туза.
Он стоит на трибуне в костюме-тройке, держа в хоботе свою идиотскую шляпу, и вещает о солидарности джокеров, об избирательной кампании, о том, что патрулировать Джокертаун должны полицейские-джокеры, несет всю эту навязшую в зубах чушь, как будто она что-то действительно значит. За спиной у него под безжизненно повисшим стягом СДПК выстроилась самая понурая шеренга жалких неудачников, какую вы когда-либо видели. Если бы они были черными, их назвали бы Дядюшками Томами, но они джокеры, а для них такое прозвище пока не придумано. Не беспокойтесь, они его придумают, это уж как пить дать. Можете даже ставить на кон свою маску. Ревностные сторонники СДПК сами не свои до масок, как и все настоящие джокеры. Это не просто лыжные или маскарадные маски. Пройдитесь по Боуэри или Кристи-стрит или погуляйте перед клиникой Тахиона, и увидите такое, что не привидится и в кислотном угаре: сделанные из перьев маски птиц, черепа, кожаные крысиные морды, монашеские капюшоны, выполненные по индивидуальному заказу блестящие маски со стразами по сотне баксов за штуку. Эти маски — часть джокертаунского колорита, и туристы из Бойсе, Дулута и Маскоги непременно приобретают одну-две пластиковые маски на сувениры, а каждый пропивший все свои мозги репортеришка, собирающий материал для очередной идиотской статейки о бедных-несчастных джокерах, с ходу замечает эти маски. Они так пристально пялятся на них, что не замечают ни вытертых до сального блеска костюмов имени Армии спасения и застиранных ситцевых домашних платьев, которые надеты на скрывающихся за масками джокерах, ни того, как стары некоторые из этих масок, и уж будьте уверены, ни один из них даже не взглянет в сторону более молодых джокеров, тех, что ходят в коже и джинсе и не носят вообще никаких масок. «Да, я такая, — сказала мне как-то одна девица из низкопробного джокертаунского борделя. Лицо у нее было, как задница, на которой пьяные черти в безлунную ночь горох молотили. — Плевать мне, нравится это натуралам или нет. И я еще должна носить маску, чтобы какой-нибудь корове-натуралке из Квинса не поплохело от взгляда на меня? Да пошли они!»
Из толпы слушателей Ксавье Десмонда в масках примерно треть, может быть, поменьше. Когда он делает паузу для аплодисментов, люди в масках хлопают в ладоши, но всем ясно, что это натужные аплодисменты. Все остальные просто слушают и ждут, и глаза у них еще ужасней, чем их уродства. Среди них затесалась вызывающего вида компания молодежи; у многих на рукавах нашивки с названиями вроде «Демонические принцы», «Чокнутые головорезы», «Оборотни».
Я стою поодаль и гадаю, появится ли Tax, как было обещано, поэтому не вижу, кто это все затеял, но внезапно Десмонд затыкается на полуслове, в разгар нудной декларации о том, что тузы, джокеры и натуралы все суть сосуды Господни, а когда я снова поднимаю глаза, они свистят и швыряют в него соленым арахисом в скорлупе, и он отскакивает от его головы, груди и от его уродливого хобота, а Десмонд просто стоит, разинув рот. Он должен быть голосом этих людей, он же читал об этом в «Дейли ньюс» и в «Джокертаунском крике», и бедный старый придурок никак не может взять в толк, что происходит.
…Дело за полночь, и я выхожу из «Шизиков» отлить в канаву: так безопаснее, чем в мужском туалете, а шанс быть застуканным каким-нибудь патрульным копом в такое время суток столь ничтожен, что об этом и говорить-то смешно. Фонарь, разумеется, не горит, и на миг мне кажется, что я вижу Уилта Чемберлена,[89] но потом он подходит ближе, и я замечаю лапы, когти и удлиненную морду, кожу, похожую на старую слоновую кость. Через полчаса мы мирно сидим в кабинке ночного кабака на Брум-стрит, и официантка галлонами таскает ему черный кофе. У нее длинные светлые волосы и стройные ноги, а на груди розовой форменной блузки вышито «Салли», и вообще смотреть на нее приятно — пока не увидишь ее лица. Я обнаруживаю, что утыкаюсь в свою тарелку каждый раз, как только девушка подходит близко, и от этого мне становится тошно, грустно и все на свете бесит. Морда говорит что-то о том, что он никогда не учил алгебру и что четыре колеса мигом выбьют из меня всю дурь, а после того, как я упоминаю об этом, скалит зубы и говорит, что нынче с настоящими забойными колесами напряженка, но он совершенно случайно знает местечко, где их можно достать.
…«Мы сейчас говорим о ранах, о настоящих глубоких кровоточащих ранах из тех, которым нипочем их чертов „Банд-эйд“,[90] а ведь это все, чем заткнули хобот Десмонду, — чертовой тучей „Банд-эйда“, — принялся твердить мне карлик после того, как обменялся со мной рукопожатием „Революционного братства наркоманов“ или не знаю уж чем. По меркам джокеров, ему еще повезло: карлики были и задолго до дикой карты, но он до сих пор пеняет на судьбу».
«Он уже десять лет как держит шляпу в хоботе, но всей радости от этого — натуралы только плюют туда. Все, с этим покончено. Мы больше не клянчим, мы диктуем им, ДСО диктует им, и пусть зарубят это себе на своих хорошеньких носиках — а не то мы поможем».
ДСО — это «Джокеры за справедливое общество», и с СДПК у них столько же общего, сколько у пираньи с какой-нибудь из тех жирных лупоглазых золотых рыбок, что плещутся в декоративных прудах перед приемными дантистов. У ДСО ни Джимми Рузвельта,[91] ни преподобного Ральфа Абернати,[92] которые помогали бы их совету директоров, — у них и совета директоров-то нет, если на то пошло, и они не продают членство заинтересованным гражданам и сочувствующим тузам. Хьюбу было бы чертовски не по себе на митинге ДСО — что с хоботом, что без хобота.
…Даже в четыре утра Вилледж — это вам не Джокертаун. Где-то здесь должен быть тот парень, которого мы собрались искать: наполовину черный и на сто процентов туз, сутенер, у которого, как говорят, лучшие девочки во всем городе, но нам никак его не найти. Кройд твердит, что все улицы изменяются прямо на глазах, как будто они живые и собираются достать его. Машины притормаживают, стоит им увидеть, как Кройд приплясывает на тротуаре на своих паучьих трехсуставчатых ногах, и мгновенно прибавляют газу, стоит ему взглянуть на них и рыкнуть. Мы оказываемся перед магазинчиком, и он тут же забывает о сутенере, которого нам надо найти, и решает, что он умирает от жажды. Он хватает своими клешнями стальные ставни, кряхтит и одним рывком отрывает их целиком от кирпичной стены, а потом ими же и выбивает витрину.
…Где-то на половине ящика мексиканского пива мы слышим вой сирен. Кройд открывает пасть и плюет в дверь, его ядовитый плевок попадает на стекло и начинает разъедать его.
— Они снова сели мне на хвост, — говорит он голосом, полным обреченности, ненависти, наркотической ярости и паранойи. — Все против меня. — Кройд смотрит на меня, и готово: я понимаю, что по уши влип в дерьмо. — Это ты навел их, — говорит он, и я убеждаю его: все не так, он мне нравится, у меня куча друзей-джокеров, и тут на улице начинают мигать красные и синие вспышки.
Кройд вскакивает на ноги, хватает меня за шкирку и вопит:
— Я не джокер, мать твою, я туз, понял, скотина? — И швыряет меня прямо в другую витрину, которая еще не разбита.
…Пока я валяюсь в канаве и истекаю кровью, он совершает собственный выход с шестью бутылками «Дос Эквиса» под мышкой, и копы начинают палить в него, но он только смеется над ними, потом начинает карабкаться вверх. Его когти оставляют в кирпичах глубокие отметины. Когда он оказывается на крыше, то первым делом воет на луну, потом расстегивает портки и поливает нас всех, прежде чем скрыться…
Стивен Ли
НИТИ
Смерть Андреа Уитмен была целиком и полностью на совести Кукольника. Без него подспудная страсть, которую четырнадцатилетний умственно отсталый парнишка питал к своей юной соседке, никогда не вылилась бы в ослепляющую ярость. Это не Роджер Пеллмен заманил Андреа в рощицу за школой Святого сердца в предместье Цинциннати и там сорвал с насмерть перепуганной девочки одежду. Это не он снова и снова вонзал свою странно затвердевшую плоть в Андреа, пока его не сотрясла мощная, опустошающая разрядка. Это не он взглянул на распростертую на земле девочку с перепачканными темной кровью бедрами и ощутил неодолимое отвращение, которое заставило его схватить с земли большой плоский камень. Это не он превратил белокурую голову Андреа в неузнаваемое месиво из окровавленной плоти и раздробленных костей. Это не он пришел домой голый, с ног до головы покрытый ее засохшей кровью.
Роджер Пеллмен никогда не сделал бы ничего подобного, если бы не Кукольник, притаившийся в неведомых закоулках его бедного поврежденного рассудка, паразитировавший на эмоциях, которые он обнаружил там, манипулировавший мальчиком и разжигавший юношескую лихорадку, снедавшую его тело. Разум Роджера был слабым, податливым и беззащитным; Кукольник надругался над ним ничуть не менее жестоко, чем Роджер — над телом Андреа.
Кукольнику было одиннадцать лет. Он ненавидел Андреа, ненавидел ее со всем жаром избалованного ребенка — за то, что она предала его и посмеялась над ним. Кукольник был мстительной фантазией мальчика, зараженного вирусом дикой карты, мальчика, который по глупости признался ей в том, что она ему нравится. Возможно, сказал он девочке, которая была старше его, когда-нибудь они даже поженятся. При этих словах брови Андреа поползли вверх, и она со смешком убежала прочь. На следующее же утро на него показывала пальцами вся школа, и он с обжигающим стыдом понял, что она рассказала об этом всем своим подружкам.
Роджер Пеллмен грубо сокрушил девственность Андреа, и Кукольник ощутил слабый отголосок его исступления. Когда бедный недоумок с размаху опустил булыжник на заплаканное лицо девочки и услышал влажный хруст кости, Кукольник задохнулся. Он едва удержался на ногах от наслаждения, которое овладело им.
Его ошеломляющий отклик на это первое убийство оказался одновременно пугающим и завораживающим. Еще многие месяцы он не спешил пускать эту силу в ход, опасаясь вновь утратить власть над собой, впасть в то же неистовство. Но, как и все запретное, это стремление снедало его. В последующие пять лет Кукольник по разным причинам выходил на сцену и убивал еще семь раз.
Он думал об этой силе как о некой сущности, полностью обособленной от него. Сокрытая в глубинах его души, она была Кукольником — переплетением нитей, тянущихся от его незримых пальцев, повинуясь которым на их концах дергались самые причудливые куклы.
ТЕДДИ И ДЖИММИ МУТЯТ ВОДУ ХАРТМАНН, ДЖЕКСОН,
ЮДАЛЛ ПЫТАЮТСЯ ДОСТИЧЬ КОМПРОМИССА
«Нью-Йорк дейли ньюс», 14 июля 1976 года
ХАРТМАНН В СВОЕЙ ПРЕДВЫБОРНОЙ ПЛАТФОРМЕ
ОБЕЩАЕТ БОРОТЬСЯ ЗА ПРАВА ДЖОКЕРОВ
«Нью-Йорк таймс», 14 июля 1976 года
Сенатор Грег Хартманн вышел из кабины лифта в фойе «Козырных тузов». Следом за ним тянулась его свита: два сотрудника спецслужб, его помощники Джон Верзен и Эми Соренсон и четверо репортеров, имена которых вылетели у него из головы, едва он начал подниматься на лифте. В кабине было тесно. Спецагенты в темных очках недовольно заворчали, когда Грег стал настаивать, что они все отлично поместятся в лифте.
Хирам Уорчестер уже ждал их. Он представлял собой внушительное зрелище — неохватных размеров мужчина, двигавшийся с неожиданной легкостью и проворством. Он стремительно преодолел фойе и двинулся им навстречу с протянутой рукой и улыбкой, рвущейся с полного бородатого лица. Сквозь огромные окна ресторана лились лучи заходящего солнца, золотили обширную лысину Хирама.
— Сенатор! — радушно воскликнул он. — Рад снова видеть вас.
— И я вас тоже, Хирам. — Грег кивнул головой на свою многочисленную свиту и сокрушенно улыбнулся. — По-моему, вы знакомы с Джоном и Эми. Остальным придется представиться самостоятельно. Они теперь у меня вроде мебели.
Репортеры посмеялись, телохранители позволили себе скупо улыбнуться.
Хирам ухмыльнулся.
— Боюсь, такова расплата за ваше кандидатство, сенатор. Но выглядите вы, как всегда, превосходно. Ваш пиджак безупречен. — Толстяк отступил от Грега на шаг и окинул его одобрительным взглядом. Потом склонился ближе и заговорщицки понизил голос. — Пожалуй, вам стоило бы преподать Тахиону несколько уроков относительно того, как следует одеваться. Видели бы вы, во что достойный доктор вырядился сегодня вечером… — Он закатил светло-карие глаза в притворном ужасе и рассмеялся. — Впрочем, я что-то заболтался; ваш столик уже накрыт.
— Насколько я понимаю, мои гости уже здесь.
Уголки губ Хирама поползли вниз.
— Да. С женщиной все в порядке, хотя на мой вкус она чересчур много пьет, но если бы карлик не был вашим гостем, я приказал бы выставить его за дверь. Ладно бы он просто привлекал к себе всеобщее внимание, так он еще и чудовищно груб с обслугой.
— Я позабочусь о том, чтобы он вел себя пристойно, Хирам.
Грег покачал головой, причесал рукой пепельные волосы. Наружность у него была бесцветная и совершенно ничем не примечательная. Хартманн не принадлежал ни к тому типу лощеных и чрезвычайно озабоченных своей внешностью молодых политиков, которые вышли на сцену в начале семидесятых, ни к приземистым и самодовольным представителям старой гвардии. Хирам считал Грега человеком дружелюбным и естественным, искренне пекущимся о благе своих избирателей. Будучи председателем СКИВПТа, Грег демонстрировал сострадание ко всем, кого поразил вирус дикой карты. Под руководством сенатора различные ограничивающие законы, касающиеся жертв вируса, стали соблюдаться не так строго, были отменены или на них благоразумно закрывали глаза. Постановления о контроле способностей экзотов и об особом наборе на воинскую службу юридически все еще действовали, но сенатор Хартманн запретил всем своим подчиненным приводить их в исполнение. Хирам часто поражался той ловкости, с которой Грегу удавалось регулировать столь щекотливую область, как взаимоотношения общества с джокерами. «Друг Джокертауна» — вот каким эпитетом наградила его как-то раз «Таймс» в одной статье (к которой прилагалась фотография Грега, пожимающего руку Рэнделлу, швейцару «Дома смеха», — вместо руки у Рэнделла была клешня, а в центре ладони торчала гроздь омерзительных слизких глаз). Для Хирама сенатор был тем самым «хорошим человеком», которого так нечасто встретишь среди политиков.
Грег вздохнул, и Хирам увидел, что под сенаторской маской добродушия скрывается многодневная усталость.
— Как дела на съезде, сенатор? — спросил он. — Что там с пунктом о правах джокеров? Примут его?
— Я борюсь за него изо всех сил, — ответил Грег и оглянулся на репортеров; они наблюдали за разговором с неподдельным интересом. — После пленарного голосования будет понятно.
В глазах Хартманна промелькнуло выражение безнадежности, и Хирам понял все, что ему было нужно. Пункт не будет принят, как и все остальное.
— Сенатор, — проговорил он, — когда этот съезд закончится, я очень надеюсь, что вы заглянете ко мне. Я лично приготовлю для вас что-нибудь особенное — чтобы вы знали, что ваша борьба не осталась незамеченной.
Грег легонько похлопал Хирама по плечу.
— Только при одном условии. Чтобы мне дали кабинку в самом дальнем углу. На одного. Только я — и больше никого.
Сенатор хмыкнул. Хирам усмехнулся в ответ:
— Она ваша. А сегодня я рекомендовал бы говядину в красном вине — она просто тает во рту. Соус я приготовил собственноручно. Что же касается десерта, вы непременно должны попробовать белый шоколадный мусс.
Двери лифта у них за спиной открылись. Спецагенты настороженными взглядами проводили двух вышедших оттуда женщин. Грег кивнул им и снова пожал Хираму руку.
— Вам пора заняться остальными гостями, друг мой. Позвоните мне, когда закончится это безумие.
— В Белом доме вам тоже понадобится повар.
Это высказывание заставило Грега от души расхохотаться.
— Я бы посоветовал вам поговорить об этом с Картером или Кеннеди, Хирам. В этой гонке я всего лишь темная лошадка.
— Значит, самый достойный, как всегда, остался в стороне, — парировал Хирам и отошел.
«Козырные тузы» размещались на наблюдательной площадке Эмпайр-стейт-билдинг. Из широких окон посетителям открывался вид на Манхэттен. Солнце уже коснулось горизонта за городской гаванью, и по обеденному залу рассыпались его золотые отблески. В золотисто-зеленом закатном свете невозможно было не заметить доктора Тахиона, который сидел за своим обычным столиком вместе с какой-то незнакомой женщиной. Грег сразу же понял, что Хирам не просто злословил: на Тахионе был ярко-алый смокинг с изумрудно-зеленым шейным платком из атласа. Плечи и рукава украшали дерзкие узоры из блесток; к счастью, брюки его были милосердно скрыты скатертью, но из-под смокинга выглядывал переливчато-оранжевый пояс. Грег помахал рукой, и Тахион кивнул в ответ.
— Джон, будьте любезны, отведите наших гостей за столик и представьте их друг другу, ладно? Я на минутку. Эми, идемте со мной.
Грег принялся пробираться между столиками.
Длинные, до плеч, волосы Тахиона были того же немыслимого пламенного оттенка, что и пояс. Он провел по спутанным кудрям тонкой рукой и поднялся навстречу Грегу.
— Сенатор Хартманн, — сказал он. — Позвольте представить вам Анжелу Фасетти. Анжела, это сенатор Грег Хартманн и его помощница Эми Соренсон. Именно сенатора следует благодарить за большую часть финансирования моей клиники.
После непродолжительного обмена любезностями Эми извинилась и под каким-то предлогом ускользнула. Грег был приятно удивлен, когда спутница Тахиона без малейшего намека со стороны Эми поднялась и вслед за ней вышла из-за столика. Грег дождался, когда обе женщины удалились на достаточное расстояние, и обратился к Тахиону:
— Я подумал, вам будет интересно узнать, что мы действительно обнаружили в вашей клинике подсадного агента, доктор. Ваши подозрения оправдались.
Тахион нахмурился, глубокие морщины прорезали его лоб.
— КГБ?
— Возможно, — отозвался Грег. — Но пока мы точно знаем, кто он, он относительно безопасен.
— Я хочу, чтобы духу его больше не было в моей клинике, сенатор, — вежливо, но настойчиво заявил Тахион. Он сложил руки домиком, и его странные сиреневые глаза, устремленные на Грега, потемнели от давней боли. — Мне и без того пришлось порядком натерпеться от вашего правительства и той охоты на ведьм, которую оно устроило. Я не хочу больше иметь с ним ничего общего. Только не подумайте, сенатор, что это камень в ваш огород, с вами было очень приятно работать, и вы оказали мне неоценимую помощь, но хотелось бы, чтобы моя клиника и впредь оставалась как можно дальше от политики. Я намерен лишь помогать джокерам, и ничего более.
Грег мог лишь молча кивать. Он подавил побуждение напомнить доктору, что именно та политика, подальше от которой он так хотел держаться, оплачивала если не все, то очень многие счета клиники. Голос его был полон сочувствия.
— И я тоже заинтересован в том же самом, доктор. Но если мы просто уволим шпиона, КГБ через несколько месяцев заменит его новым. У нас работает новый туз, я поговорю с ним.
— Поступайте так, как считаете нужным, сенатор. Я не вмешиваюсь в ваши методы, пока они не затрагивают клинику.
— Я позабочусь о том, чтобы это и впредь оставалось так.
Краем глаза сенатор заметил, что Эми и Анжела возвращаются к столику.
— У вас здесь встреча с Томом Миллером? — поинтересовался Тахион, вздернув бровь. И едва заметно кивнул головой в сторону столика Грега, где Джон все еще представлял друг другу сидящих.
— С карликом? Да. Он…
— Я знаком с ним, сенатор. Полагаю, что на его совести немало смертей и нападений, которые произошли в Джокертауне за последние несколько месяцев. Он жестокий и опасный человек, сенатор.
— Именно поэтому я и хочу упредить его.
— Что ж, удачи, — сухо заметил Тахион.
ДСО ГРОЗИТ ВСПЫШКОЙ НАСИЛИЯ, ЕСЛИ ПУНКТ
О ПРАВАХ ДЖОКЕРОВ БУДЕТ ОТКЛОНЕН
«Нью-Йорк таймс», 14 июля 1976 года
Сандра Фэйлин смотрела на приближающегося к столику Грега Хартманна со смешанными чувствами. Она знала, что сегодня вечером ей предстоит это испытание, и, пожалуй, выпила больше, чем следовало. В желудке у нее от виски уже полыхал пожар. Том Миллер — Гимли, как он предпочитал именоваться в ДСО, — заерзал на своем стуле рядом с ней, и она положила дрожащую руку на его, толстую и мускулистую.
— Убери свои поганые клешни, — рявкнул карлик. — Хватит изображать из себя заботливую бабулю, Сандра.
Этот выпад задел ее больше, чем мог бы при других обстоятельствах; она лишь беспомощно смотрела на свою руку, на пергаментную, покрытую старческими пигментными пятнами кожу, кажущуюся слишком просторной для хрупких костей, на набухшие вены и изуродованные артритом суставы. «Он посмотрит на меня и улыбнется чужой, дежурной улыбкой, а я ничего не могу ему сказать». Глаза защипало от слез, и она яростно утерла их тыльной стороной ладони, а потом осушила бокал, стоявший перед ней. «Гленливет»[93] неприятно обжег горло.
Сенатор лучезарно улыбнулся им обоим. Его улыбка не производила впечатления профессионального орудия политика — лицо Хартманна было естественным и открытым, вызывающим доверие.
— Прошу прощения, что не подошел к вам сразу же, — сказал он. — Я хотел бы поблагодарить вас обоих за то, что согласились встретиться со мной. Вы — Том Миллер? — спросил Грег, глядя прямо в бородатое лицо карлика и протягивая ему руку.
— Нет, я — Уоррен Битти, а это — Золушка, — ядовито отбрил Миллер. У него был резкий акцент уроженца Среднего Запада. — Покажи ему свою туфельку, Сандра.
Карлик вызывающе уставился на Хартманна, подчеркнуто игнорируя протянутую ему руку.
Практически любой другой человек проглотил бы это оскорбление, подумала Сандра. Спрятал бы руку и сделал вид, что даже и не думал ее протягивать.
— Я видел мистера Битти вчера на вечеринке, которую устраивал «Роллинг стоун», — заметил сенатор. Он улыбнулся, не убирая руки. — Мне даже посчастливилось пожать ему руку.
Хартманн ждал. Внимание всех сидящих было приковано к его руке. В наступившем молчании Миллер пробурчал что-то и в конце концов все-таки сжал пальцы Хартманна. Сандра заметила, как в миг прикосновения улыбка сенатора на секунду померкла, словно карлик причинил ему боль. Он поспешно отпустил руку Миллера, потом самообладание вернулось к нему, в его голосе не было и тени сарказма, лишь подлинная теплота.
— Рад с вами познакомиться.
Сандра понимала, за что она полюбила этого человека. «Нет, его любит Суккуба, именно ее знает Грег. Ты для него просто сморщенная старуха, чья политическая деятельность его интересует. Он никогда не узнает, что ты и Суккуба — одно лицо, и не должен узнать, если ты хочешь удержать его. Он должен видеть лишь иллюзию, которую создает для него Суккуба. Так сказал Миллер, и ты будешь слушаться его, какую бы боль это тебе ни причиняло».
Теперь настал ее черед пожимать руку Грегу. Она почувствовала, как затряслись у нее пальцы, и Грег тоже это заметил: уголки его губ сочувственно дрогнули. Но в его серо-голубых глазах светилось лишь любопытство и интерес, и ни намека на узнавание. Сандра снова помрачнела. «Он гадает, что за горести терзают эту старуху. Что за уродливая тайна скрывается в моей душе, какие ужасы я могла бы открыть ему, знай он меня поближе».
Она потянулась за бокалом.
За едой она мрачнела все больше и больше. Разговор шел по одной и той же схеме. Хартманн задавал тему, а Миллер отвечал ему неоправданной язвительностью и сарказмом, которые сенатор в свою очередь каждый раз умудрялся сгладить. Сандра слушала, как они перебрасывались словами, но не участвовала в пикировке. Все остальные, видимо, чувствовали такую же неловкость, потому что эту партию вели два солирующих актера, а остальные лишь принужденно вставляли свои реплики. Еда, несмотря на неусыпную внимательность Хирама, не имела никакого вкуса. Сандра осушала бокал за бокалом, не сводя глаз с Грега. Когда с муссом было покончено и разговор пошел на серьезные темы, Сандра была уже порядком пьяна. Ей пришлось потрясти головой, чтобы разогнать туман.
— …нужно ваше обещание, что не будет никаких общественных беспорядков, — говорил Хартманн.
— Черта с два, — отрезал Миллер. На миг Сандре показалось, что он вот-вот сплюнет. Землистые, изрытые оспинами щеки под рыжеватой бородой Гимли раздулись, бешеные глаза сузились. Он грохнул по столу кулаком так, что тарелки жалобно задребезжали. Телохранители на своих местах подобрались, все остальные вздрогнули от резкого звука. — Вы, политики, вечно несете одну и ту же чушь! — рявкнул карлик. — ДСО выслушивает это годами. Ведите себя смирно и ходите на задних лапках, как забитые собачонки, и тогда мы, так уж и быть, позволим вам доесть объедки с нашего стола. Настала пора и нам поучаствовать в пиршестве, Хартманн. Джокеры устали довольствоваться подачками.
Голос Хартманна, в отличие от Миллера, был спокойным и умиротворяющим.
— Я совершенно согласен с этим, мистер Миллер, мисс Фэйлин. — Грег кивнул Сандре, а она могла лишь нахмуриться в ответ, чувствуя, как разбежались морщинки вокруг рта. — Именно поэтому я и предложил демократам включить в нашу предвыборную платформу пункт о правах джокеров. Именно поэтому я пытаюсь привлечь на нашу сторону каждый голос до последнего. — Сенатор широко развел руки. В устах любого другого человека эти слова выглядели бы неискренне, фальшиво. Но в голосе Грега, казалось, прозвучали все те долгие, утомительные часы, которые он провел на съезде, и это придавало им правдивость. — Вот почему я прошу вас попытаться убедить вашу организацию воздержаться от выступлений. Демонстрации, в особенности если они приведут к беспорядкам, настроят центристских делегатов против вас. Я прошу вас дать мне шанс, дать вам шанс. Откажитесь от своего марша к «Могиле Джетбоя». У вас нет разрешения; полиция и так на взводе из-за постоянных толп в городе, и, если вы попытаетесь выступить, они не пощадят вас.
— Так остановите их, — заметила Сандра. От выпитого виски язык у нее заплетался, и она тряхнула головой. — Никто не сомневается, что вам это небезразлично. Остановите их.
Хартманн поморщился.
— Не могу. Я уже предостерегал мэра против подобных действий, но он стоит на своем. Если вы выступите, то вызовете конфронтацию. Я не могу поощрять нарушение законов.
— Давай, песик, встань на задние лапки, — протянул Миллер и громко завыл, запрокинув голову. Взгляды всех посетителей тут же устремились в их направлении. Тахион смотрел на них с неприкрытым гневом, а на пороге кухни возник встревоженный Хирам. Один из спецагентов приподнялся, но Грег жестом велел ему сесть.
— Мистер Миллер, прошу вас. Я пытаюсь донести до вас реальное положение вещей. Деньги и помощь не бесконечны, и, если вы будете упорствовать в своем противостоянии с теми, кто их обеспечивает, вы только повредите себе.
— А я пытаюсь донести до вас, что «реальное положение вещей» — это улицы Джокертауна. Снизойдите со своих высот и нюхните нашего дерьма, сенатор. Взгляните на бедняг, которые ходят по улицам и кому не посчастливилось умереть, на тех, кто ковыляет по тротуарам на своих культях, на слепых, на двухголовых и четвероруких. На тех, у кого изо рта постоянно текут слюни, на тех, кто скрывается в темноте, потому что солнце обжигает их, на тех, для кого малейшее прикосновение — адская мука.
Миллер заговорил громче, настойчивей, его низкий голос отдавался эхом. Репортеры быстро-быстро строчили в своих блокнотах.
Сандра чувствовала силу, пульсирующую в его голосе. Как-то раз она наблюдала, как Миллер вышел перед свистящей толпой джокертаунцев, и через пятнадцать минут они внимательно слушали его, кивая головами. Даже Грег, подпав под его власть, весь подался вперед.