Хамсин Говоруха Ирина
Осень – это вторая весна, где каждый лист – цветок.
Альберт Камю
Они валялись на белых диванах от «Laura Ashley» и делали ловцов снов. За окном было серо от ноября. Раньше бы Лада, помня их стоимость, никогда бы не села с перьями, кленовыми листьями, нитками и стеклянными бусинками. Но теперь у нее были две пары глаз. И они видели жизнь со всех ракурсов. Изнутри и снаружи…
– Мам, я уписалась.
– Да? Значит, через пару минут побегу и я.
– И мне уже очень тесно.
– Мне тоже.
– Я теперь вниз головой, и у меня начался апоптоз.
– А можно человеческим языком?
– Нет. Читай.
Лада за девять месяцев прочитала столько, сколько не прочитала за последние девять лет. Она выучила сотню стихов и перед сном, когда Лиза долго не могла уснуть, – декламировала:
Вы слышали про фею сна?
Весь день до темноты она
Из лунной тонкой пряжи
Сеть сказочную вяжет…
И отложила «Одиночество в сети». У Лизы всегда пропадало настроение, когда она его перечитывала. Она затихала и переставала толкаться в бок.
– Расскажи мне историю.
Лада раскрылась и сняла ночную рубашку. Ей в последнее время постоянно было жарко.
– Я тебе рассказывала, как твой папа выбросил свою сестру?
– Нет.
Раньше ни одно семейное застолье не обходилось без этого сюжета. И когда Димкина мама начинала ее пересказывать – Лада жутко раздражалась. А сейчас ей даже приятно было вспомнить.
– Твоему папе было четыре года, когда в тесную хрущевку, придуманную когда-то Ле Корбюзье с кухней в шесть метров и потолками чуть больше двух, принесли еще и сестру. Он целую неделю ждал маму из роддома, а она пришла не одна, а с кричащей красной девочкой, которая постоянно пускала пузыри. И с которой совершенно невозможно играть.
Мама не отходила от нее, борясь с бесконечными красными опрелостями. Охала и называла «Бусинкой».
А он все дни рисовал мамин портрет и приставал к бабушкам: «Ну когда, когда приедет мама?» И засыпал без нее плохо. И дважды плакал в подушку. И носки у него потерялись, а бабушка надела распарованные и выпустила гулять. А мальчишки над ним смеялись и тыкали пальцами.
В тот день была суета. Но шикарном проигрывателе «Estonia-010» крутилась пластинка ВИА «Синяя птица». Мама стояла на кухне и что-то все время нарезала. На пол падала то ветка петрушки, то яичная скорлупа. Потихоньку собирались гости, и сестра кричала.
– Пап, почему она так кричит?
– А?
– Пап, почему она орет, как резаная?
Он стоял в коричневых шортах на одной пуговице и заглядывал в глаза. Отец потрепал его по коротко остриженной макушке и рассеянно ответил:
– Так она легкие разрабатывает.
Маленький Димка затыкал уши, маялся, не знал, куда приткнуться, и громко повторял:
– Мам, ну, мам. Давай ее выбросим. Видишь, как орет. Никакого покоя.
Мама, не оборачиваясь от сковороды с котлетами, нервничая, что они прилипают, отвечала:
– Дим, ну что ты такое говоришь? Ты уже совсем взрослый. Иди лучше в свою комнату и поиграй. И не сдвигай салфетки под вазочкой, я их только разложила.
Взрослый четырехлетний Димка подтягивал свои шорты и возвращался в детскую. Он хотел, чтобы ему переодели записанные трусики, но потом забыл, и они сами на нем высохли. Теперь в его комнате стояла еще одна кроватка. И пришлось убрать его книжную полку, на которой он хранил индейцев и книжку «Робинзон Крузо», и даже резиновый заяц с нарисованным воротником оказался у нее в кроватке. Он несколько минут играл в солдатики, а потом опять вздрагивал от крика. Прибегала мама, кормила, выложив сестру на передник.
– Мам, я тоже хочу есть.
– Беги к бабушке, пусть она тебе сделает бутерброд.
А он не мог объяснить, что хочет не просто еды, а быть в это время с мамой. Как эта ненавистная сестра. И поэтому опять завывал:
– Мам, ну, мамочка. Ну прошу тебя, давай ее выбросим. Ну зачем ты ее принесла?
– Саш, займи Димку. Займи, пока он не воплотил свою идею.
Мама уже разливала желе в тарелки, и на столе стояли желтые и красные озерца, в которые Димке хотелось тыкать пальцами, чтобы оставить свои отпечатки.
– Люсь, я не могу. Я стол скручиваю. Димка, ты брал болты?
Димка прятался за дверью, и так продолжалось долго. Балкон был настежь открыт, и он смотрел, как двигалась тюль то назад, то вперед. Он представлял, что это плывет корабль с парусами, и хотелось поиграть в пиратов. Но играть одному было не с руки и он переключился на «Веселые картинки».
Гости шумели, от них было тесно. Бегали к серванту за посудой. Доставали и протирали рюмки. Папа дважды спускался в подвал за водкой и приносил ее в трехлитровых банках. Вытирал пот со лба и жаловался, что опять не работает лифт.
А потом вдруг обнаружили, что в кроватке нет ребенка. И наконец-то стало тихо.
– Люся, ты кормишь?
– Нет, до кормления еще минут сорок. А что?
– Ребенка нет.
– Как нет?
Мама прибежала так быстро, словно к ее ногам приделали мотор. Она испуганно заглянула под кроватку, в надежде, что ребенок просто выпал. Потом под пыльный диван и за шкаф, за которым были совсем другие обои цвета камня и зеленого яблока. И даже за батарею. Ребенка нигде не было. И тут до нее дошло, и она истерически закричала:
– Димка!
Димка прискакал на одной ноге, показывая, что научился так мастерски прыгать.
– Дим, ты сейчас допрыгаешься. Говори, ты сестричку брал?
Димка подтянул штанишки и с готовностью ответил:
– Блал.
– А где дел?
– Выблосил.
Вся толпа в панике вылетела на балкон и стала смотреть вниз. С 10-го этажа. Там было спокойно. Катался ребенок из 2-й квартиры на самокате, бабушки еще с утра не покидали скамеек. На асфальте было серо от подсолнуховой шелухи. Второй ребенок бегал за первым и переспрашивал:
– А теперь я покатаюсь, ладно? Ты ведь уже не хочешь?
Бедного и несчастного Димку опять схватили в охапку и потащили в комнату. У мамы стали белыми губы и дрожали, словно трактор на батарейках.
– Димочка, сыночек, вспоминай. Куда ты дел сестричку?
– Выблосил.
– Это понятно, что выбросил. Но скажи куда.
– А туда, – и Димка неопределенно махнул в сторону входной двери.
Мама повалилась на бок и еле прошипела:
– Саш, он показывает в сторону мусоропровода.
Отец схватился за сигареты, но так и не прикурил.
Все гости выбежали на лестничную клетку. В углу, по запаху, определили мусорку. На полу валялись арбузные корки и гнилая морковь. Он открыл крышку, засунул туда голову и отшатнулся. В трубе пахло крепко.
– Может, вниз скатилась? К первому этажу.
Половина гостей побежали по лестнице вниз. Вторая часть простукивала мусоропровод на каждом этаже. Мама рыдала на коленях, повторяя:
– Бедная девочка! Мой бедный ребенок!
Она даже не заметила, что ходит в одном тапке на левой ноге.
В мусоропроводе было тесно и тепло. Кто-то высказал подозрение, что она там застряла и уснула. Все стали стучать в соседские квартиры с просьбой временно не выбрасывать мусор. Через полчаса истерик, криков стало понятно, что ребенка там нет, и все опять пристали к Димке. Его поставили посреди комнаты и стали глухими голосами уговаривать:
– Димочка, солнышко, дорогой! Скажи, пожалуйста, куда ты дел сестричку? Мы не будем тебя ругать.
Димка в третий раз снизил плечами и ответил:
– Выблосил.
– Вспомни, миленький, куда ты ее выбросил.
– Туда, – опять показал рукой в неопределенном направлении.
Мама с разводами странного цвета на лице взяла его за липкую ладошку. Пока все бегали по лестнице – он ел конфеты, сколько хотел.
– Давай потихонечку вместе пойдем, и ты покажешь, где она.
Димка смело направился на кухню и открыл тумбочку под раковиной:
– Вот здесь.
В мусорном ведре стояла как мумия сестра и мирно спала. Ведро было тесным, до половины наполненным, она, туго спелёнатая, плотно в нем застряла.
Ее достали, помыли, накормили. Папа залпом выпил стакан водки, и все стали рассаживаться за стол… Димку попросили не мешать и заняться своими скудными игрушками. Проигрыватель уже вертел «Добрые приметы», напетые «Самоцветами». Сестричка в люльке сосредоточенно дула пузыри…
…Энергия, которую мы затрачиваем на прощение, во сто крат превышает те силы, которые мы используем на нанесение обиды. Чтобы простить – нужно долго настраиваться и собираться с мыслями, консультироваться у психолога и психоаналитика. Молиться и погружаться в медитацию.
Чтобы обидеть – никаких предварительных подготовок не нужно. Просто открыл рот и сказал то, что сказал. Либо молча: сделал то, что сделал.
Когда ты понимаешь, что тебе нужно кого-то простить – накатывает ощущение, что придется спуститься прямо в бездну. Словно с крыши отеля Vegas Strip в Лас-Вегасе. Со скоростью падения 65 км/ч. С расстояния 260 метров.
Прыгнуть в обрыв, заткнув уши ватой. Долететь до самого дна, с перепугу увидев мир человека, которого хочешь понять.
И летишь в эту бездну, сжимаясь от страха, как эмбрион. И чувствуешь горечь во рту из-за его отравленной печени, душное утро, потому что он зверски боится сквозняков и держит окна закрытыми. А ты смеялся над этим. Порой очень обидно. А он кутал протянутую шею в шарф и отворачивался к глухой стене.
Ты можешь увидеть его горький завтрак, когда за столом два прибора, а сидит один человек. А если быть честным с самим собой и хорошо присмотреться, то и полчеловека будет много. Увидеть его тело, в котором кариес давно разъел зуб мудрости, а он очень боится идти к врачу. Почувствовать его голод, когда до перекуса еще много часов. Его неловкость за старые, потертые спереди туфли. И как он прячет под столом ноги, потому что вылез палец из носка, состоящего из искусственной нитки. Ощутить его боль от наспех брошенного слова. Просто не оказалось времени это слово пригладить, украсить лентой и даже немного надушить. Хотя бы туалетной водой. Ты его небрежно бросил, а он поймал и отравился. Ты его опять закидывал словами, а он их собирал в сумку и нес. Когда ему слова были совсем ни к чему. Ему нужно было твое присутствие.
Он твое скупое, недоданное внимание собирал в шапку, потом в сетку, заплечный рюкзак. Они скребли его по душе, как наждачная бумага. А когда скрести было больше нечего – он сделал то, за что ты теперь его прощаешь. Великодушно, наполняясь индюшиной гордостью.
Ты летишь и видишь его сгорбленную спину. Он шел к тебе в надежде, что ты эту спину расправишь, положишь на Доску Евминова. А ты вместо этого, суетливо посмотрев на свои швейцарские часы Adriatica, небрежно бросил: «Держись, брат. Все утрясется» – и для пущей убедительности прихлопнул его сверху.
Только от твоего последнего, завершающего хлопка его спина не выдержала и сломалась. Только отпечатался на его спине твой клетчатый кожаный ремешок и пастельный корпус, который оттенял загорелую кисть. Он отчаялся, сделал нелепость… глупость. Зато ты теперь хорош и важен. Ты снизошел до прощения.
…Нужно посидеть в бездне время. Без своих дорогих часов. Посидеть на твердых камнях или на его старом диване с прохудившейся обивкой и руладами пружин. Посидеть в обнимку с безмолвием и за руку с болью. Пусть уродливой. Зато честной. Посидеть в башмаках того, другого, и натереть себе те же кровавые пятна. Выпить холодным утром его дешевый кофе зернами кверху. Поскорбеть над его глубоко молчащим даже в День рождения телефоном. И достать испортившуюся еду из неисправного холодильника. И съесть ее до крошки. Перебрать его диски с фильмами и зачитаться его книгами. И пойти по пути, отмеченному красными строчками, и остановиться мыслью там, где останавливался он. Выпить то, что пьет он. Съесть с ним хлеб, мацу или грузинскую лепешку. И огорчиться, от того что куплен неудачный костюм, в котором он как бегемот. А ты тогда засмеялся и сказал: «Ничего, брат. Купишь новый». А у него этот костюм прослужил всю жизнь.
Попытайся им стать. Постарайся увидеть город, который переполнен людьми, его глазами. Прислонись к спинке метро и вдохни тяжесть подземелья. Проживи его день от заевшего будильника до самой ночи, когда засиженные ноги не могут уснуть. Пройди его улицей, где недавно в окно влетела летучая мышь с красным напомаженным ртом и только вчера расцвела белая акация. И почувствуй песок в белках, страдающих от аллергии.
Посиди с ним. Ощути мгновение, когда ты никому не нужен. Когда все просят подождать, не мешать, вести себя тихо. Когда твое мнение – это только твое мнение и оно не имеет веса и даже мало-мальской ценности. Попробуй пожить в моменте, когда тебя оставляют на потом. Как банки с консервацией на зиму. А до зимы еще ой как далеко. Ведь только зацвела белая акация.
И ты поймешь, как не прав. Ведь именно ты был тем спусковым крючком, который запустил всю цепную реакцию. И только в твоих силах ее остановить. Остановить, как дождь, который залежался на крыше, приобрел болотный запах и стал просачиваться в дом. Заливая северную стену своими испражнениями. Остановить, как летящий паровоз с пустыми вагонами. С вагонами, перевозящими обиды. Остановить, как сорванный кран, из которого растрачивается драгоценная вода.
Поживи в его теле. Увидь жизнь через его зрачки. Почувствуй воду его губами. Услышь звуки его молоточком, наковальней и стремечком. И в какой-то момент окажется, что прощать нечего. И что самому не мешало бы быть прощенным…
Если мутная вода немного постоит – она станет чистой.
Китайская мудрость.
– Ты скоро?
– Скоро. А ты?
– Я очень боюсь.
– Не бойся. Кости черепа еще не срослись. Они могут менять форму, наезжая друг на друга. С моей головой будет все в порядке. Позвони папе.
– Я не стану ему звонить.
– Телефон на тумбочке.
– Я не дотянусь.
– Но ты же не пробовала.
– А если я не справлюсь?
– А ты попробуй… Просто протяни руку…Через 24 часа после последнего разговора Лады мир стал богаче еще на одного ребенка. Он родился здоровым и скользким от Vernix caseosa.
– Я не знаю, кто ее настоящий отец.
У Лебедева не дрогнул ни один мускул. Он уже так настрадался, что все, кроме Лады, перестало иметь значение.
– Зато я знаю.
– Ты не можешь быть полностью уверенным. У меня был мужчина после тебя.
Он улыбнулся и взял дочку на руки. Руки не слушались и мелко дрожали.
– Я знаю. Если она родилась у нас – значит, она только наша.Хамсин с песком у рта, с жарой, ветром и суетой в целом не приносит глобальных изменений. Он вносит неудобства, тревогу, мотает песчинки, как ненужный хлам, сорит им по углам, но масштабные вещи остаются нетронутыми. Он затрудняет дыхание и захаращивает легкие. Срывает с насиженных мест предметы и крутит ими как попало. Вводит в обман людей и в продуманное искушение. Внушает подозрительность и неуверенность в себе. Проверяет на прочность и на стойкость духа. Но то, что имеет под собой прочный фундамент, хамсину разрушить не под силу…
…Лебедев с Ладой пережили свой хамсин. Точно так же, как миллионы семей до них.
Пересмотрели жизненный уклад, привычки и установленные программы.
Избавились от всего отработанного и приобрели терпение.
Обрели дар прощения. Обнулились и начали жизнь заново…
Возможно, до следующей, но уже не такой опасной пыльной бури.Об авторе
Мое имя – Ирина, мне тридцать шесть лет и я счастлива. У меня замечательный муж, много идей и бесконечный восторг от дорог, которыми хожу каждый день в сторону Света, в сторону желтого Юга и синего Севера. Я испытываю удовольствие от шумного города в котором живу и тяжелой планеты со всеми ее контрастами. Мне нравится просыпаться, когда солнце еще спит, пить густые молочные коктейли и подсматривать у Жизни новые сюжеты и новые вечные истории.
Мы все зависим от глубин и поверхностности жизни. Иногда, даже от тонкой корочки льда, случайно покрывшей маслянистость Черного моря. От апельсинового рассвета и от кровяного заката, предвещающего мороз. От вдоха и выдоха Земли, стона ядра и истерического хохота вулкана. От улыбки на ночь и многозначительного молчания Любимого. От приближающегося Нового года и легкого прикосновения лета.
Все мои книги именно об этом: о предназначении мужчины и женщины, о разности миров и языков для общения. О любви, которая может сжечь дотла, и наоборот, подарить крылья. О зависимых, и ни к чему не привязанных. О том, что может случиться завтра, ближе к четвергу, и уже случилось вчера…
В этих книгах нет чужих и случайных людей. В них я, ты, она, идущая по перекрестку в кашемировом пальто. Твой брат, твой сын, сосед по лестничной клетке с нелепой таксой на поводке. В них заплаканная дама в кафе «Волконский» и хохочущая девушка возле дома с химерами.
Героиня моих книг – Женщина без возраста. Странная и предсказуемая, взъерошенная и внутренне спокойная, счастливая и играющая в счастье. Сама выбирающая себе мужчину и позволяющая это сделать за себя…
Искренне Ваша, Ирина Говоруха
