Приключения Тома Сойера Твен Марк

Глава 4

Взошедшее солнце заливало своими лучами мирный городок, словно благословляя его. После завтрака тетя Полли собрала всех домочадцев на семейное богослужение. Она начала с молитвы, а затем произнесла небольшую речь, основанную на солидном фундаменте из библейских цитат, скрепленных жиденьким цементом собственных рассуждений; в заключение с этой вершины, как с горы Синай, она огласила суровые заповеди Моисеевы.

После этого Том, как говорится, препоясав чресла, подобно библейским воителям, приступил к заучиванию стихов из Священного Писания. Сид еще несколько дней назад выучил весь урок. Тому пришлось приложить все силы, чтобы затвердить наизусть пять стихов из Нагорной проповеди – он так и не нашел ничего короче.

Но и через полчаса у Тома было довольно смутное представление о словах Спасителя, потому что голова его была занята чем угодно, кроме урока, а руки беспрестанно двигались, отвлекаясь на всевозможные посторонние дела.

Мэри взяла у него книгу, чтобы проверить урок, и Том, спотыкаясь, начал, словно пробираясь сквозь заросли в густом тумане:

– Блаженны… э-э…

– Нищие…

– Ага, нищие… Блаженны нищие… как там дальше-то?

– Духом…

– Ага, духом… Блаженны нищие духом, ибо их… ибо они…

– Ибо они…

– Ибо они… Блаженны нищие духом, ибо они войдут в Царствие Небесное. Блаженны плачущие, ибо они… ибо они…

– У…

– Чего?

– Ибо они у-те… Да не помню я, как там дальше! Блаженны ибо плачущие, ибо они… ибо плачущие… а дальше-то что? Ей-богу, не знаю! Ну что ж ты не подскажешь, Мэри? Не стыдно тебе меня мучить?

– Ах, Том, дурашка ты этакий, вовсе я тебя не мучаю. Просто тебе нужно все как следует выучить. Ничего страшного, зато, когда выучишь, я тебе подарю одну замечательную вещь. Ну, будь умницей!

– Ладно! А что это за штука, Мэри?

– Не важно. Раз я сказала, что она замечательная, значит, замечательная.

– Ну да, ты врать не станешь. Ладно, пойду приналягу.

Том навалился, и любопытство вкупе с ожиданием предстоящей награды сотворили чудо – он добился неслыханных успехов. За это Мэри подарила ему новенький перочинный ножик с двумя лезвиями. Цена ему была не меньше двенадцати с половиной центов, и охвативший Тома восторг потряс его до глубины души. Правда, оба лезвия оказались совершенно тупыми и не резали, зато это было настоящее изделие фирмы Барлоу, а не какая-нибудь подделка, в чем и заключалось главное достоинство подарка. Откуда мальчикам западных штатов было знать, что это грозное оружие можно подделать и что подделка наверняка хуже оригинала, остается тайной, покрытой мраком. Несмотря ни на что, Том ухитрился изрезать этим ножиком буфет и уже приступал к комоду, когда его позвали одеваться в воскресную школу.

Мэри поставила перед ним жестяной таз, полный теплой воды, и вручила кусок мыла. Том, прихватив таз, вышел за дверь и водрузил его на скамейку. Затем он обмакнул мыло в воду и положил его на место; закатал рукава, осторожно вылил воду на землю, вернулся в кухню и начал яростно тереть лицо полотенцем.

Мэри тут же отняла у него полотенце со словами:

– Как тебе не стыдно, Том! Ступай, умойся как следует. Вода тебе не повредит.

Том смутился. В таз снова налили воды; на этот раз он постоял над ним немного, собирая все свое мужество, потом набрал в грудь воздуха и начал умываться. Когда он снова вошел в кухню, зажмурив глаза и ощупью отыскивая за дверью полотенце, по его щекам текла мыльная пена – честное свидетельство праведных трудов. Но едва он отнял от лица полотенце, оказалось, что результат далек от совершенства: его щеки и подбородок белели, как маска, а ниже и выше лежала нетронутая темная целина, захватывая шею и спереди и сзади.

Тут уж Мэри взялась за него сама, и, выйдя из ее рук, он уже ничем не отличался от своих бледнолицых собратьев; мокрые волосы были аккуратно приглажены, их короткие завитки лежали ровно и красиво. Вообще-то, Том всячески старался распрямить свои кудри, прилагая для этого немало стараний; ему казалось, что с кудрями он похож на девчонку, и это его сильно огорчало. Потом Мэри извлекла из шкафа костюм, который Том надевал только по воскресеньям и который назывался «другой костюм», на основании чего нетрудно составить мнение о богатстве его гардероба. После того как он оделся, Мэри навела окончательный порядок: застегнула курточку до самого подбородка, отвернула широкий воротник и расправила его на плечах, стряхнула мелкие соринки щеткой и надела на Тома соломенную шляпу. Теперь он выглядел нарядно и чувствовал себя словно каторжник в кандалах: новый костюм и чистота стесняли его, а он этого не терпел. Последняя надежда, что Мэри забудет про башмаки, рухнула: смазав, как полагается, салом, она принесла их и поставила перед Томом. Это переполнило чашу его терпения, и он заворчал, что вечно его заставляют делать то, чего ему совершенно не хочется. Но Мэри ласково сказала:

– Пожалуйста, Том, будь хотя бы в воскресенье умницей!

И Том, продолжая ворчать и жаловаться, натянул башмаки. Мэри оделась в одну минуту, и дети втроем отправились в воскресную школу, которую Том ненавидел всем сердцем, а Сиду и Мэри, наоборот, нравилось туда ходить.

Занятия в воскресной школе проводились с девяти до половины одиннадцатого, затем начиналось богослужение. Двое из детей оставались на него добровольно, третий тоже, но по иным, куда более земным причинам.

Жесткие скамьи с высокими спинками в приходской церкви могли вместить человек триста; церковь была небольшая, без всяких украшений, с колокольней на крыше, похожей на узкий деревянный шкафчик. В дверях Том слегка приотстал, чтобы потолковать с приятелем, тоже принаряженным по-воскресному:

– Слышь, Билли, есть у тебя желтый билетик?

– А то!

– Что просишь за него?

– А ты что даешь?

– Кусок лакрицы и рыболовный крючок.

– Покажь.

Том все это предъявил. Приятель остался доволен, и они обменялись сокровищами. Сразу же после этого Том обменял два белых шарика на три красных билетика и еще кое-какую мелочь – на два синих.

Еще с четверть часа он подстерегал приходивших мальчиков, приобретая у них билетики разных цветов. Затем вместе с гурьбой чистеньких и шумливых мальчишек и девочек он вошел в церковь, уселся на свое место и первым делом затеял ссору с тем, кто сидел поближе. Сейчас же вмешался важный пожилой учитель, но, едва он отвернулся, Том ухитрился дернуть за вихры мальчишку, сидевшего перед ним, и тотчас как ни в чем не бывало уткнулся в книгу, потом кольнул булавкой другого мальчика, чтобы послушать, как тот заорет, – и получил еще один нагоняй от учителя. Класс, в который ходил Том, был как на подбор: все непоседливые, говорливые и непослушные. Выходя отвечать, ни один не знал урока как следует, все нуждались в подсказках, однако с грехом пополам все-таки каждый добирался до конца и получал награду – синий билетик с текстом из Священного Писания. Такой билетик вручался за два выученных стиха из Библии. Десять синих билетиков можно было обменять на один красный; десять красных – на один желтый; а за десять желтых директор школы вручал ученику Библию в дешевом переплете, стоившую в то время добрых сорок центов. У многих ли из читателей найдется достаточно усердия и прилежания, чтобы заучить наизусть две тысячи стихов, даже за Библию в кожаном переплете с гравюрами Гюстава Доре? Но Мэри таким образом уже заработала две Библии – на это ушло два года терпения и труда, а один мальчик из немецких переселенцев – даже четыре или пять. Однажды этот гений прочел наизусть три тысячи стихов подряд, ни разу не запнувшись; но такое напряжение умственных сил оказалось ему не по плечу, и с тех пор он сделался полным идиотом. Это было страшным несчастьем для школы, потому что в торжественных случаях директор всегда вызывал этого ученика и заставлял его «из кожи вон лезть», как выразился Том. Только старшие ученики умудрялись накопить билетики, долго протомившись за зубрежкой, и удостаивались чести получить в подарок Библию. Потому-то вручение этой награды было событием редким и знаменательным; счастливчик в этот день играл такую выдающуюся роль, что сердца менее упорных и удачливых немедленно загорались честолюбием, которого порой хватало на две-три недели.

Скажем прямо: Том не был одержим духовной жаждой до такой степени, чтобы стремиться к заветной награде, но нет никаких сомнений в том, что всем своим существом он жаждал неувядаемой славы и блеска, который ей сопутствовал.

По обыкновению директор школы встал перед кафедрой, держа в руках молитвенник, и потребовал тишины. Когда директор воскресной школы произносит свою обычную короткую речь, молитвенник со страницей, заложенной пальцем, ему так же необходим, как ноты певице, которая стоит на сцене, готовясь петь соло, – хотя зачем это нужно, никому не известно: ни тот, ни другая никогда не заглядывают ни в молитвенник, ни в ноты. Директор был довольно невзрачным господином лет тридцати пяти, с рыжеватой козлиной бородкой и коротко подстриженными волосами. Верхний край жесткого стоячего воротничка подпирал его уши, а острые углы торчали вперед, достигая уголков рта. Этот воротник, словно лошадиный хомут, позволял ему глядеть только прямо перед собой, и, если требовалось посмотреть вбок, ему приходилось поворачиваться всем корпусом. Подбородок учителя упирался в галстук шириной в десятидолларовую банкноту, с бахромой на концах; носы его ботинок, согласно моде, были сильно загнуты вверх наподобие лыж. Такого результата молодые люди того времени добивались непосильным трудом и адским терпением, часами просиживая у стенки, уперев в нее носы обуви. С виду мистер Уолтерс был сама серьезность, честность и искренность; он до того благоговел перед всем, что свято, и настолько разделял духовное и светское, что, сам того не замечая, в воскресной школе говорил совершенно не таким голосом, как в будние дни.

Свою речь он начал следующими словами:

– А теперь, дети мои, я прошу вас сесть ровно и минуту-другую слушать меня со всем вниманием. Именно так, как должны слушать хорошие и прилежные дети… Вот я вижу, что одна девочка смотрит в окно; она, должно быть, решила, что я где-нибудь восседаю там, на дереве, и беседую с птичками… Я хочу сказать вам, что мне необыкновенно приятно видеть столько опрятных и радостных детей, которые собрались здесь для того, чтобы научиться добру…

И далее в том же роде. Нет никакой надобности приводить эту речь полностью. И она, и ей подобные составлены по одному образцу, а потому и эта нам знакома.

Правда, последняя треть речи директора была несколько омрачена возобновившимися потасовками и иными развлечениями, а также шепотом и возней, которые постепенно распространялись по рядам и докатились даже до таких одиноких и неколебимых праведников, как Сид и Мэри. Но едва прозвучало последнее слово мистера Уолтерса, как всякий шум прекратился и завершение его речи было встречено благоговейным молчанием.

Шепот и пересуды в церкви были вызваны событием из ряда вон выходящим – появлением гостей: адвоката Тэтчера в сопровождении дряхлого старичка, представительного седеющего джентльмена и величественной дамы, – должно быть, его жены, которая вела за руку девочку. Тому Сойеру не сиделось на месте. Он был не в духе, а вдобавок его мучили угрызения совести, и он избегал встречаться взглядом с Эмми Лоуренс, глаза которой пылали любовью. Но едва он заметил маленькую незнакомку, как вся его душа переполнилась блаженством. Мгновение – и он уже усердствовал вовсю: пинал мальчишек, дергал их за волосы, корчил рожи – словом, делал все мыслимое и немыслимое, чтобы окончательно очаровать девочку и заслужить ее благосклонность. В его восторге имелась только одна червоточина – воспоминание о том, как под окном этого ангела его облили помоями, но и это недоразумение вскоре потонуло в волнах счастья, затопивших его душу. Гостей усадили на места для почетных гостей и, как только речь мистера Уолтерса подошла к концу, представили всей школе.

Джентльмен средних лет оказался очень важной персоной – не кем иным, как окружным судьей, самой влиятельной и грозной особой, которую когда-либо приходилось видеть детям. Поэтому им не терпелось узнать, из какого материала он скроен, а возможно, и послушать, как он рычит, но вместе с тем было и немного жутковато. Судья прибыл из Константинополя, городка за двенадцать миль отсюда, значит, немало путешествовал и видел свет. Вот этими самыми глазами седеющий джентльмен видел здание окружного суда, о котором поговаривали, будто его крыша покрыта железом. Торжественное молчание и ряды широко открытых глаз говорили о почтении, которое вызывали подобные мысли. Ведь это был сам знаменитый судья Тэтчер, брат здешнего адвоката! Джеф Тэтчер тут же вышел вперед и на зависть всей школе продемонстрировал, что он на дружеской ноге с великим человеком. О, если б он мог слышать шепот, поднявшийся в рядах, то он усладил бы его душу, как небесная музыка:

– Гляди-ка, Джим! Идет прямо туда! Смотри, протянул ему руку – здоровается! Вот ловко-то! Скажи, небось хотел бы оказаться на месте Джефа?

Мистер Уолтерс проявил неслыханную распорядительность и расторопность, отдавая приказания, делая замечания и рассыпая выговоры направо и налево. Старался и библиотекарь, мелькая взад и вперед с охапками книг и производя тот бесполезный шум, который любит поднимать разное мелкое начальство. Молоденькие наставницы старались, в свою очередь, ласково склоняясь над разгильдяями, которых еще недавно драли за уши, слегка грозили пальчиком маленьким шалунам и гладили по головке прилежных. Усердствовали и молодые учителя, строго выговаривая, проявляя власть, то есть всячески поддерживали дисциплину и порядок. Почти всем учителям тут же понадобилось что-то в книжном шкафу рядом с кафедрой, и они наведывались туда и дважды, и трижды, и всякий раз как бы с неохотой. Девочки тоже старались в меру сил, а уж мальчишки проявляли такое рвение, что жеваная бумага и затрещины сыпались частым градом. И над всем этим возвышался великий человек, благосклонно и снисходительно улыбаясь, кивая всей школе и греясь в лучах собственной славы, – он тоже старался.

И только одного не хватало мистеру Уолтерсу для полного счастья – возможности на глазах у гостей вручить наградную Библию и похвастать каким-нибудь чудом учености. У некоторых школьников имелись желтые билетики, но ни у кого в достаточном количестве – директор уже опросил всех лучших учеников. Он бы отдал все на свете за то, чтобы к немецкому мальчику вернулся разум. Но в ту самую минуту, когда мистер Уолтерс уже был готов впасть в отчаяние, вперед выступил Том Сойер с девятью желтыми, девятью красными и десятью синими билетиками и потребовал заслуженную Библию.

Это было как гром среди ясного дня. Чего-чего, а этого мистер Уолтерс никак не ожидал, по крайней мере, в течение ближайших десяти лет. Но делать нечего: налицо были подписанные счета и по ним предстояло платить. Тома пригласили на возвышение, где восседали судья и прочие небожители, и неслыханная новость была оглашена с кафедры.

Впечатление было потрясающим. Новый герой тотчас вознесся до уровня судьи Тэтчера, и вся школа получила возможность созерцать сразу два чуда вместо одного. Мальчишек жестоко терзала зависть, а больше других страдали те, кто слишком поздно поняли, что сами же и способствовали возвышению презренного выскочки, променяв свои билетики на сокровища, нажитые им путем перепродажи права на побелку забора. Им ничего не оставалось, кроме как презирать себя за то, что они поддались на уловки хитрого проныры и попались на его крючок.

Наконец награда была вручена Тому с самой прочувствованной речью, какую только сумел выжать из себя директор в таких обстоятельствах. Правда, этой речи малость недоставало подлинного вдохновения – бедняга чуял, что тут кроется какая-то мрачная тайна: быть того не могло, чтобы этот вертлявый и рассеянный мальчишка собрал в житницу свою две тысячи библейских снопов, когда всем известно, что ему не осилить и дюжины. Раскрасневшаяся Эмми Лоуренс сияла от гордости и счастья и всячески старалась, чтобы Том это заметил. Но он и глазом не повел в ее сторону, и Эмми задумалась, потом слегка огорчилась, потом у нее возникло смутное подозрение – и вскоре оно окрепло. Она стала наблюдать; один беглый взгляд сказал ей многое – и тут ее ждал удар в самое сердце. От ревности и гнева она едва не расплакалась и тут же возненавидела всех на свете, а больше всех Тома – по крайней мере, так ей казалось.

Тома представили судье, но он не мог произнести ни слова. Язык у него прилип к гортани, сердце учащенно билось, он едва дышал, подавленный не только грозным величием этого государственного мужа, но и тем, что это был ее отец. В эту минуту он с радостью пал бы перед судьей на колени – если бы в школе было темно. Судья погладил Тома по кудрям, назвал его славным мальчуганом и поинтересовался, как его зовут. Том открыл рот, дважды запнулся и пролепетал:

– Том…

– Должно быть не Том, ведь имя твое немного подлиннее?

– Томас…

– Ну вот и славно. Я так и думал. Но у тебя, само собой, есть и фамилия, и ты не станешь ее скрывать от меня?

– Назови джентльмену свою фамилию, Томас, – вмешался учитель, – и не забывай в конце фразы добавлять «сэр»! Веди себя как полагается воспитанному человеку.

– Томас Сойер… сэр.

– Вот и молодец! Маленький трудолюбивый человечек. Две тысячи стихов – это очень много, невероятно много. Но никогда не жалей потраченных усилий: дороже всего на свете знание. Это оно делает нас хорошими, а порой и великими людьми; ты и сам когда-нибудь станешь большим человеком, Томас. И тогда ты оглянешься на пройденный путь и скажешь: «Всем этим я обязан тому, что в детстве имел счастье учиться в воскресной школе. А также моим дорогим учителям, указавшим мне дорогу к свету, и моему доброму директору, который поощрял меня на этом пути, подарил мне роскошную и изящную Библию, которая была моей спутницей на протяжении всей жизни, и дал мне правильное воспитание!» Вот что ты скажешь, Томас, и эти две тысячи стихов станут тебе дороже любых денег – да, да, не сомневайся. А теперь не поведаешь ли ты мне и вот этой леди кое-что из того, что выучил? Ведь мы гордимся мальчиками, которые так замечательно учатся. У меня нет ни малейших сомнений, что тебе известны имена всех двенадцати апостолов. Может быть, ты скажешь нам, как звали тех двоих, что были призваны первыми?

Все это время Том теребил пуговицу, исподлобья поглядывая на судью. Но теперь он побагровел и спрятал глаза. Мистер Уолтерс похолодел. Страшная мысль посетила его – а ну как мальчишка не сможет ответить даже на такой простой вопрос? И с чего бы это судье вздумалось его допрашивать?

Чувствуя, что необходимо что-то сказать, директор проговорил:

– Отвечай джентльмену, Томас. Не нужно бояться!

Том, однако, молчал.

– Уж мне-то он скажет, – вмешалась дама. – Ну же, Томас! Первых двух апостолов звали…

– Давид и Голиаф!..

Опустим же занавес милосердия над финалом этой сцены.

Глава 5

В половине одиннадцатого задребезжал надтреснутый колокол, и вскоре народ начал сходиться к утренней службе. Ученики воскресной школы разбрелись по всей церкви и расселись вместе с родителями, чтобы быть у них на глазах. Явилась и тетя Полли. Сид и Мэри сели рядом с ней, а Тома усадили поближе к проходу и подальше от окна и соблазнительных летних пейзажей. Прихожане заполнили весь храм: престарелый почтмейстер, знававший лучшие дни; мэр с супругой – в городишке, наряду с прочими ненужностями, имелся и мэр; далее – судья, вдова Дуглас, красивая, нарядная женщина средних лет, всем известная своей щедростью и богатством, владелица единственного роскошного особняка во всем городе и устроительница самых блестящих праздников, какими мог похвалиться Сент-Питерсберг; согнутый в дугу майор Уорд с супругой; адвокат Риверсон, новоявленная знаменитость, прибывшая откуда-то издалека, а за ним первая местная красавица в сопровождении стайки юных покорительниц сердец, разряженных в батист и ленты. Вслед за девицами гурьбой ввалились молодые люди, в большинстве своем городские чиновники. Эти напомаженные воздыхатели полукругом стояли на ступенях церкви, покусывая набалдашники своих тросточек, пока девицы не вошли внутрь. И наконец, уже после всех явился Примерный Мальчик Вилли Мафферсон со своей матушкой, с которой он обращался так, будто она была из граненого хрусталя. Он всегда сопровождал матушку в церковь и был в чести у городских дам. Зато мальчишки его на дух не переносили, до того он был праведный и слащавый; вдобавок Вилли постоянно ставили им в пример. Как всегда по воскресеньям, из его заднего кармана торчал белоснежный платочек – он якобы случайно высунулся. У Тома платка отродясь не бывало, поэтому всех мальчиков, у которых водились платки, он считал надутыми франтами.

Когда вся паства собралась, колокол ударил еще раз, подгоняя лентяев и разинь, и в церкви воцарилось торжественное молчание, нарушаемое только хихиканьем певчих на хорах. Это было в порядке вещей: певчие всегда перешептывались и хихикали во время службы. Знавал я один церковный хор, который вел себя прилично, только я уж не помню, где было дело. По-моему, где-то за границей.

Проповедник назвал номер гимна и с большим чувством прочел его от начала до конца на тот особый манер, который пользовался в здешних краях неизменным успехом. Он начал читать вполголоса и постепенно повышал тон, пока, дойдя до определенного места, не сделал сильное ударение на последнем слове и вдруг как бы прыгнул вниз с трамплина:

Он был широко известен искусством чтения. На церковных собраниях его неизменно просили почитать стихи, и едва он умолкал, как дамы воздевали руки к небесам и, словно обессилев от полноты чувств, роняли их на колени, закатывали глаза и отрицательно качали головами, будто говоря: «Нет, словами этого ни за что не выразить! Это слишком хорошо, чересчур хорошо для нашей грешной земли».

После того как гимн был пропет, его преподобие мистер Спрэг повернулся к доске объявлений и принялся оглашать извещения о собраниях, празднованиях и днях памяти, пока всем не начало казаться, что это будет длиться до второго пришествия. Этого странного обычая до сих пор придерживаются в Америке даже в больших городах, невзирая на множество газет, которыми торгуют на каждом углу. Не мной первым сказано: чем меньше смысла в каком-нибудь обычае, тем труднее от него отделаться.

Затем проповедник приступил к молитве. Это была добротная длинная молитва, и никто не был забыт: в ней упоминались и церковь, и прихожане этой церкви, и другие церкви в городке, и сам городок, и наш штат, и все должностные лица штата, и Соединенные Штаты в целом, и все церкви Соединенных Штатов, и конгресс, и президент, и иные чиновники, и бедные мореплаватели, носящиеся по бурным морям, и угнетенные народы, стонущие под игом европейских монархов и восточных деспотов, и те, кому просиял свет евангельской истины, но они имеют уши, да не слышат, имеют глаза, да не видят, и язычники на островах в океане. Заключалась молитва просьбой, чтобы слова проповедника были услышаны, а семена, им посеянные, взошли во благовремении и принесли обильную жатву. Аминь.

Зашумели юбки, и прихожане, стоявшие все это время, снова уселись. Мальчик, о котором идет речь в этой книге, не получил ни малейшего удовольствия от молитвы, он едва смог дослушать ее до конца, и то через силу. Пока преподобный Спрэг возносил свои слова к Господу, он вертелся на месте и подсчитывал, за что уже молились, – слушать он не слушал, но само перечисление было давным-давно затвержено им наизусть, известно ему было и что за чем следует. И если пастор неожиданно вставлял что-нибудь новенькое, Том мигом улавливал ухом непривычные слова и его охватывало возмущение – такие довески он считал чистой воды жульничеством.

В середине молитвы на спинку скамьи, прямо перед носом Тома, уселась муха и долго не давала ему покоя: она то потирала лапки, то вдруг охватывала ими голову и с такой силой принималась чесать ее, что голова почти отрывалась от туловища; а то она разглаживала крылья задними лапками и одергивала их, словно это были фалды фрака. Одним словом, муха занималась своим туалетом так невозмутимо, словно ей было известно, что она находится в полной безопасности. Так оно и было: как ни чесались у Тома руки, поймать ее он не решался, свято веря, что навеки погубит свою душу, если выкинет такую штуку во время молитвы. Однако, когда проповедник снова возвысил голос, завершая молитву, рука Тома дрогнула и предательски поползла вперед, и, как только прозвучало «аминь», муха оказалась в плену.

В то же мгновение тетя Полли заметила этот его маневр и заставила вернуть насекомому свободу.

Проповедник огласил текст из Библии и пустился в рассуждения о настолько малоинтересных вещах, что вскоре половина прихожан уже клевала носом, несмотря на то что речь шла о преисподней и вечных муках. По ходу дела пастор довел число праведников, которым было предназначено спастись, до столь ничтожной цифры, что и возиться с ними не стоило. Том тем временем считал страницы проповеди: выйдя из церкви, он всегда знал, сколько страниц было прочитано с кафедры, зато почти никогда не знал, о чем читалось. Однако на этот раз он увлекся проповедью, хотя и ненадолго. Проповедник живописно изобразил величественную и трогательную картину того, как наступит Царство Божие, и соберутся народы со всех концов земли, и лев возляжет рядом с ягненком, а младенец поведет их. Но вся высокая мораль и поучительность этой аллегории пропали для Тома даром: он тут же вообразил себя главным действующим лицом. Какая это будет эффектная роль, да еще и на глазах у всех народов, правда, при условии, что лев будет ручной.

Однако божественным младенцем он чувствовал себя недолго. Дальше пошли всякие сухие рассуждения, и мучения Тома возобновились. Но тут он вспомнил об одном из своих сокровищ и извлек его на свет. Это был здоровенный черный жук с острыми челюстями – «рогач», как называл его Том. Жук смирно сидел в коробочке из-под пистонов, но, почуяв волю, первым делом вцепился ему в палец. Том, само собой, отдернул руку, жук отлетел в проход между скамьями и шлепнулся на спину, а укушенный палец Том сунул в рот.

Жук лежал, беспомощно суча лапами и безуспешно пытаясь перевернуться. Том косился на него, всей душой желая его вернуть, но жук был слишком далеко, чтобы он мог до него дотянуться. Другие прихожане, поостыв к проповеди, тоже начали искоса поглядывать на него.

Тут в церковь забежал чей-то пудель, ошалевший от жары и отсутствия хозяев. Завидев жука, он сразу оживился и завертел хвостом. Он описал круг возле добычи, обнюхал ее издали, еще раз обошел вокруг, а затем, осмелев, подошел поближе, оскалил зубы и попытался схватить жука. Промахнувшись, он предпринял еще одну попытку и вскоре вошел во вкус – улегся на живот, так что жук оказался у него между передними лапами, и продолжал игру. В конце концов он утомился возиться с «рогачом» и потерял бдительность. Голова пуделя опустилась, глаза закрылись, он начал сонно клевать носом, пока мордой не коснулся жука. Тот не заставил себя упрашивать и немедленно вцепился в мокрый нос. Раздался истошный визг, пудель бешено затряс головой, жук отлетел на пару шагов в сторону и снова шлепнулся на спину.

Зрители по соседству корчились от хохота, некоторые схватились за платки, женщины прикрывались веерами, а Том был неописуемо счастлив. У пса был дурацкий вид, да он, судя по всему, и чувствовал себя одураченным, но душа его кипела возмущением и жаждала мести. Он приблизился к жуку и взялся за него снова, но теперь уже намного осторожнее: начал ходить вокруг и бросаться на опасное создание со всех сторон, щелкал зубами в каком-нибудь дюйме от жука и мотал головой, хлопая длинными ушами. Однако вскоре ему опять надоело играть с жуком. Он погнался за мухой, но не нашел в этом ничего забавного; последовал за муравьем, тыча нос прямо в пол, но и это ему быстро наскучило. Тогда пудель зевнул с подвывом, вздохнул и, начисто позабыв про жука, уселся прямо на него! Своды церкви огласил дикий вопль, полный боли, и пудель стрелой помчался по проходу. Неистово воя, он пронесся перед алтарем, пересек проход, заметался перед прикрытыми дверями, с визгом пронесся обратно по проходу и, окончательно одурев от боли, начал с быстротой молнии носиться по замкнутой орбите, словно всклокоченная комета. В конце концов страдалец бросился на колени к хозяину. Тот выкинул его в распахнутое окно, и вой, полный скорби, постепенно ослабевая, замер где-то вдали.

К этому времени все прихожане сидели с багровыми лицами, задыхаясь от нечестивого хохота, а проповедь замерла в мертвой точке. Когда же она возобновилась, то шла с перебоями, поскольку не было никакой возможности заставить паству вникнуть в смысл сказанного; даже слова, полные самой возвышенной горечи и обличений, паства, прячась за спинками скамей, встречала раскатами смеха, словно проповедник выкинул невероятно забавное коленце. Трудно вообразить облегчение, с каким было встречено окончание этой пытки. Едва сдерживая гнев, проповедник благословил прихожан и покинул кафедру.

Том Сойер отправился домой в самом радужном настроении. Не так уж и плоха, оказывается, воскресная служба, если внести в нее хоть чуток разнообразия. Только одна мысль огорчала его: он был совсем не против того, чтобы пудель поиграл с «рогачом», однако уносить жука с собой этот пес не имел никакого права.

Глава 6

В понедельник утром Том проснулся, чувствуя себя последним человеком на земле. Так оно и бывало по понедельникам, потому что начиналась новая неделя мучений в школе. И первое, чего ему хотелось с утра в понедельник, – чтобы воскресенья и вовсе не было, тогда темница и кандалы не казались бы такими ненавистными.

Том полежал, размышляя. И тут ему пришло в голову, что недурно было бы заболеть: тогда можно и вовсе не ходить в школу. Впереди смутно забрезжила надежда. Первым делом он обследовал свой организм. Никакой хвори не обнаружилось, и он взялся за дело с самого начала. На этот раз ему показалось, что налицо слабые признаки колик в желудке, и он решил положиться на них. Однако обнаруженные признаки становились все слабее и слабее, пока совсем не исчезли.

Том не остановился на этом, и вскоре нашлось кое-что еще. Один из верхних зубов шатался. Поздравив себя с успехом, Том уже изготовился жалобно застонать, как вдруг ему пришло в голову, что, если он явится к тетушке с такой жалобой, она попросту выдернет шатающийся зуб, а это и в самом деле больно. Тогда он решил оставить зуб на черный день и поискать что-нибудь посерьезнее. Довольно долго ничего подходящего не подворачивалось, но наконец он вспомнил, как доктор рассказывал про одну болезнь, при которой пациент недели на две, а то и на три укладывался в постель, а при неблагоприятном исходе мог и вовсе остаться без пальца.

Выставив намеченный в «больные» палец из-под простыни, Том начал его рассматривать. На самом деле он понятия не имел, какие должны быть симптомы у этой болезни. Но все же, думалось ему, рискнуть стоит. Приняв такое решение, он начал стонать с мало-помалу возрастающим воодушевлением.

Сид тем временем спал, еще ни о чем не подозревая.

Том застонал погромче, и ему показалось, что палец и в самом деле начинает ныть.

Сид и ухом не повел.

Том совсем запыхался. Он перевел дух, слегка собрался с силами и испустил подряд несколько просто выдающихся стонов.

Сид храпел.

Том наконец рассердился. Он позвал: «Сид, Сидди!» – и потряс брата за плечо. Это как будто подействовало, и Том опять принялся стонать. Сид сладко зевнул, потянулся, чихнул и, приподнявшись на локте, уставился на Тома. Стоны не прекращались, и Сид окликнул его:

– Том! Послушай, Том!

Никакого ответа.

– Да Том же! Что с тобой такое? – Сид схватил его за плечи, с испугом заглядывая в глаза.

Том жалобно простонал:

– Не надо, Сид. Не трогай меня…

– Да что с тобой, Том? Я сейчас позову тетю!

– Нет-нет, не зови. Может, оно само пройдет… Не зови никого.

– Да как же не звать? Прекрати, Том, у меня прямо мороз по коже. И давно это с тобой?

– Уже несколько часов. О-о! Не ворочайся так, Сид, ты меня прикончишь.

– Том, чего ж ты раньше меня не разбудил? Ой, ну перестань! Просто сил нет это слышать. Том, да что с тобой творится?

– Я все тебе прощаю, Сид… О-о-х-х!.. Все зло, которое ты мне причинил. Когда я умру…

– Ой, Том, но ты же не умираешь? Не надо, Том, ну перестань ради Бога! Может, еще…

– Я всех прощаю, Сид… О-о-х-х!.. Так и скажи им, Сид. А еще – отдай мою оконную раму и одноглазого котенка той новой девочке, что недавно приехала, и передай ей…

Не дослушав последней воли Тома, Сид сгреб в охапку свою одежду и исчез. Теперь Том и в самом деле страдал, до того разыгралось его воображение, поэтому и стоны звучали вполне естественно.

Сид скатился по лестнице с воплем:

– Тетя Полли, бегите скорее! Том умирает!

– Умирает?

– Да, тетя! Да что же вы стоите – бегите быстрей!

– Чепуха! Ни за что не поверю!

И тем не менее она вихрем понеслась наверх, а следом Сид и Мэри. Лицо у тети Полли побелело, губы дрожали. Бросившись к постели и едва переводя дух, она с трудом вымолвила:

– Ну, Том, Том! Что с тобой случилось?

– Ох, тетушка, я… мне…

– Что такое, Том, что случилось, мой мальчик?

– Ох, тетушка, у меня на пальце… гангрена!

Тетя Полли рухнула на стул и сначала засмеялась, затем расплакалась, а потом и то и другое вместе. Когда силы вернулись к ней, она проговорила:

– Том, ну что ты со мной делаешь! Прекрати эти глупости и немедленно вставай.

Стоны оборвались, и боль в пальце тотчас отступила. Чувствуя себя довольно глупо, Том сказал:

– Тетушка, мне и в самом деле показалось, что это гангрена. Было так больно, что я начисто забыл про свой зуб.

– Вот как! А что там с зубом?

– Шатается и болит, да так, что просто сил нет.

– Только не вздумай опять стонать. Открой рот! Ну да, и в самом деле шатается, только никто от этого еще не умирал. Мэри, подай мне шелковую нитку и горящую головню из кухни.

Том засуетился:

– Ой, тетушка, только не нужно его дергать. Пожалуй, все уже прошло. Теперь он совсем не болит – вот помереть мне на этом месте, ни капельки не болит! Ну, пожалуйста, не надо! Я же все равно пойду в школу!

– Все равно пойдешь? Так вот оно что! Ты все это затеял, только чтобы не ходить в школу, а вместо того податься на реку? Ах, Том, Том, я так тебя люблю, а ты меня просто убиваешь своими выходками!

Орудия уже были наготове. Завязав на шелковой нитке петельку, тетя Полли накинула ее на шатающийся зуб, а другой конец нитки привязала к кровати. А затем, схватив тлеющую головню, ткнула ею чуть ли не в самое лицо мальчику. Том отшатнулся, зуб выскочил и повис на ниточке.

Но за всякое испытание, как известно, полагается награда. Когда Том после завтрака шел в школу, ему завидовали все встречные мальчишки, потому что в верхнем ряду зубов у него теперь зияла изрядная дыра, через которую можно было великолепно плевать совершенно новым способом. За Томом вился хвост любопытных, интересовавшихся этим открытием, а мальчик с порезанным пальцем, до того бывший предметом зависти и поклонения, прозябал в тени Томовой славы. Чтобы скрыть свое огорчение, он пренебрежительно заметил, что не видит ничего особенного в том, чтобы плеваться, как Том Сойер, на что другой мальчик резонно возразил: «Зелен виноград!», – и развенчанному герою пришлось со стыдом убраться прочь.

По пути Том повстречал Гекльберри Финна, сына первого городского пьяницы и тоже в своем роде изгоя. Все городские мамаши от души ненавидели Финна за то, что он был лентяй, озорник и не считался ни с какими правилами, а также за то, что их дети восхищались Геком и стремились ему подражать. Том, как и все прочие мальчики из «почтенных» семей, завидовал положению юного отщепенца, с которым ему строжайше запрещалось водиться. Как раз поэтому он и пользовался любым подходящим случаем, чтобы повидаться с Геком. Финн был вечно одет в обноски с чужого плеча, покрытые пятнами и до того изодранные, что лохмотья реяли по ветру. Вместо шляпы он носил какую-то рвань, от полей которой был откромсан здоровенный кусок фетра в виде полумесяца; чей-то старый сюртук, когда Гек соблаговолял его надеть, доходил ему до пяток, причем задние пуговицы располагались много ниже спины; штаны держались на одной лямке и висели сзади мешком, а обтрепанные штанины волочились в пыли, если Гек не подворачивал их до колен.

Гекльберри делал все, что хотел, не нуждаясь ни в чьем разрешении. В сухую погоду он ночевал на досках первого попавшегося крыльца, а если шел дождь – в пустой бочке. Его никто не заставлял ходить ни в школу, ни в церковь. Захочется ему – пойдет ловить рыбу или купаться и проторчит на реке сколько вздумается. Никто не запрещал ему драться; ему можно было разгуливать по городу до поздней ночи; весной он первым выходил на улицу босиком и последним обувался осенью; ему не надо было ни умываться, ни одеваться во все чистое; и по части ругани он тоже был мастер. Иначе говоря, у этого нищего оборванца было все, что придает жизни смысл. С этим согласились бы все задерганные родителями мальчишки в Сент-Питерсберге.

Первым делом Том окликнул этого романтического бродягу:

– Здорово, Гекльберри!

– Здорово, коли не шутишь.

– Что это у тебя, Гек?

– Дохлая кошка, ясное дело.

– Дай-ка взглянуть. Ты подумай, как окоченела! Ты где ее раздобыл?

– Купил тут у одного.

– А что дал?

– Синий билетик и бычий пузырь. А пузырь я достал на бойне.

– Откуда у тебя синий билетик?

– Купил у Бена Роджерса – за палку для обруча.

– Слушай, Гек, а на что может сгодиться дохлая кошка?

– На что? Сводить бородавки.

– Брось! Я знаю кое-что получше.

– Знаешь ты, как же! Ну, говори, что?

– Гнилая вода.

– Гнилая вода! Да ни черта она не стоит, эта твоя гнилая вода!

– Не стоит, по-твоему? А ты, что ли, пробовал?

– Я – нет. А вот Боб Таннер пробовал.

– Он сам тебе это сказал?

– Допустим, не мне. Он сказал Джефу Тэтчеру, а Джеф – Джонни Беккеру, а Джонни – Джиму Холлису, а Джим – Бену Роджерсу, а Бен – одному негру, а уж тот сказал мне. Вот как оно было!

– Ну и что с того? Все они врут. То есть все, кроме негра. Его я не знаю, только в жизни я не видывал такого негра, чтобы врал на каждом шагу. Чепуха это все! Ты лучше расскажи, как Боб Таннер это делал.

– Известно как: взял да и сунул руку в гнилой пень, где застоялась дождевая вода.

– Днем?

– А когда же еще?

– Стоя лицом к пню?

– Ну да. То есть наверно.

– И он говорил еще что-нибудь?

– Нет, вроде бы ничего. А вообще-то, не знаю.

– Ну! И какой же дурак так сводит бородавки? Нужно пойти одному в самую чащу, найти гнилой пень и ровно в полночь, поворотившись к нему спиной, сунуть руку в воду и сказать: «Ячмень, ячмень, рассыпься, индейская еда, возьми мои бородавки, гнилая вода!», – а потом отбежать на одиннадцать шагов с закрытыми глазами, три раза обернуться на месте и уж после того идти домой. И боже упаси с кем-нибудь разговаривать: если заговоришь – не подействует.

– Да, вот это вроде на что-то похоже. Только Боб Таннер делал не так.

– Ну еще бы: то-то у него и бородавок, как ни у кого во всем городе. Да если б он знал, как обращаться с гнилой водой, то ни одной бы не было. Я и сам свел уйму бородавок таким способом, Гек. Это все из-за возни с лягушками – от них у меня и бородавки. А то еще можно бобовым стручком.

– Верно, стручком хорошо. Я тоже пробовал.

– Да ты что? А как же ты сводил стручком?

– Берешь стручок, лущишь, потом чиркаешь ножом бородавку, чтоб показалась кровь, капаешь на половинку стручка, роешь ямку на перекрестке в новолуние и закапываешь стручок – ровно в полночь. А другую половинку надо сейчас же сжечь. Сообрази: та половинка, на которой кровь, будет все время тянуть к себе другую, а кровь притянет бородавку, вот она и сойдет в два дня.

– Что верно, Гек, то верно. Только когда зарываешь, надо еще сказать: «Стручок в землю, кровь к крови, а ты, бородавка, в огне гори!» – так куда вернее. Джо Харпер тоже так делает, а он, знаешь, где только не побывал! Даже до самого Кунвилла добирался. А как же это их сводят дохлой кошкой?

– Как? Да проще простого: берешь кошку – и прямиком на кладбище в полночь, но только после того, как там похоронили какого-нибудь страшного грешника. Ясное дело: ровно в полночь явится черт, а то и не один; ты этого, конечно, видеть не сможешь, будешь только слышать – вроде ветер шумит, а если повезет, так услышишь и как они там переговариваются. Короче, как потащат они старого греховодника, нужно бросить кошку вслед и тотчас сказать: «Черт за покойником, кошка за чертом, бородавка за кошкой, пошла, бородавка, вон!» Ни следа не останется!

– Смотри-ка! Ты-то сам пробовал, Гек?

– Не пробовал, а слыхал от старухи Хопкинс.

– Ну, тогда дело верное. Всем известно, что она ведьма.

– Известно! Точно, ведьма. Она и отца в два счета околдовала – он мне сам говорил. Идет как-то и видит, что она на него ворожит – порчу напускает. Тогда он схватил первый попавшийся камень, да как швырнет в нее – и попал бы, да она увернулась. И что ты думаешь? В ту же ночь его, пьяного, черт занес на крышу сарая. Доски гнилые оказались, он оступился, да и сломал себе руку.

– Жуть! А почем же он знал, что она на него ворожит?

– Да мой отец такие вещи нутром чует! Так и говорит: если ведьма глядит на тебя в упор, значит, готово – порчу напускает. Особенно если еще и бормочет. Знаешь, почему ведьмы бормочут? Это они «Отче наш» задом наперед читают.

– Слышь, Гек, ты когда собираешься испытывать кошку?

– Сегодня ночью, когда ж еще? Думаю, как раз нынче черти должны явиться за старым охальником Уильямсом.

– Его ж в субботу похоронили! Разве они его не забрали?

– Чушь городишь! Какое же колдовство до полуночи? А там уже и воскресенье. Не думаю я, чтобы чертям было дозволено шастать по кладбищам в святой день.

– Ох ты, а я и не подумал! Верно. Возьмешь меня?

– Возьму, коли не струсишь.

– Еще чего! Так ты мяукнешь?

– Ясное дело. Да и ты мяукни в ответ, чтоб я знал, что ты идешь. А то я в прошлый раз мяукал-мяукал, пока старик Гейз не начал швыряться кирпичами, да еще приговаривает: «Черти бы драли эту кошку!» Ну я ему и ответил – кирпичом в окно. Только ты никому ни звука.

– Да ладно тебе! Мне тогда никак невозможно было мяукать, тетушка следила, а уж сегодня точно мяукну. Слышь, а это у тебя что?

– Да чепуха. Клещ.

– Где взял?

– Ясное дело, в лесу.

– Что просишь?

– Не знаю. Как-то неохота продавать.

– Ну и не надо. Да и клещ какой-то уж больно невзрачный.

– Нам только дай чужого клеща охаять. А я вот им вполне доволен. Как по мне, и такой хорош.

– Клещей везде сколько угодно. Вздумается, я и сам хоть тыщу наберу.

– Чего ж не набрал? Сам знаешь, что тебе такого не сыскать. Это клещ особый, из ранних. В этом году первого вижу.

– Слышь, Гек, хочешь за него мой зуб?