Путешественник Тэффи Надежда
– Титул «шахприяр», – пояснила Жад, – означает вдова великого шаха, почтенная глава рода. И шахприяр Шамс, – она показала, – это моя мать.
Потеряв дар речи от изумления, ужаса и отвращения, я уставился на шахприяр Шамс: покрытую морщинами, лысую, всю в старческих пятнах, сморщенную, ссохшуюся, невыразимо дряхлую бабку. Она ответила на мой взгляд улыбкой, полной злорадства и похоти, обнажив при этом свои сморщенные серые десны. Затем, словно для того, чтобы у меня не осталось никаких сомнений, старуха медленно высунула кончик замшелого языка и провела им по шершавой верхней губе.
Я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног, но каким-то образом смог овладеть собой и последовать за отцом и дядей из комнаты, а не упасть в обморок или не заблевать алебастровый пол. Я лишь неясно слышал веселый смех, насмешки и пожелания, которые посылала мне вслед Мот, потому что в голове моей звучали другие насмешливые голоса – я вспомнил свой дурацкий вопрос: «А ваша сестра намного моложе вас?» и воображаемое повеление Аллаха о «божественной красоте шахразады Шамс», и то, что прочел по песку fardarbab: «Остерегайся кровожадной красоты…»
Ладно, моя последняя встреча с красотой не стоила мне крови, и я полагаю, что никто еще не умирал от отвращения или унижения. Во всяком случае, я приобрел опыт, и кровь моя долго еще волновалась и бурлила, стоило мне лишь вспомнить ночи в anderun Багдадского дворца, и щеки мои заливало пламенеющей краской стыда.
Глава 7
Визирь, верхом на лошади, в качестве эскорта сопровождал наш маленький караван в течение isteqbal – перехода в половину дня: традиционная для персиян дань вежливости уезжающим гостям. Во время этой утренней поездки Джамшид несколько раз заботливо замечал, что его беспокоят странное выражение моего лица, остекленевшие глаза и отвисшая челюсть. Отец, дядя и раб Ноздря тоже постоянно интересовались, не заболел ли я от покачивающейся походки верблюда. Всякий раз я давал уклончивый ответ: не мог же я признаться, что был просто ошеломлен, когда узнал, что последние три недели блаженно совокуплялся со слюнявой каргой лет на шестьдесят старше меня.
Однако я был молод и не унывал. Спустя какое-то время я убедил себя, что ничего страшного не случилось – разумеется, мое чувство собственного достоинства пострадало, однако ни бабушка, ни внучка не будут распускать сплетни и делать из меня всеобщее посмешище. К тому времени, когда Джамшид в последний раз пожелал нам «салям алей-кум» и повернул своего коня назад в Багдад, я уже снова был в состоянии смотреть по сторонам и разглядывать местность, по которой мы ехали. Какое-то время мы находились в царстве радостных зеленых долин, извивавшихся среди прохладных голубых холмов. Это было хорошо, потому что давало нам возможность привыкнуть к верблюдам, прежде чем начнется трудный переход по пустыне.
Замечу, что ездить верхом на верблюде не трудней, чем на лошади; главное – привыкнуть к большей высоте, на которой ты находишься. Верблюд идет манерной походкой и презрительно фыркает, точно так, как и некоторые мужчины определенного сорта. К этой походке легко привыкает даже новичок, и ехать значительно проще, если ноги твои находятся с одного боку, так ездят женщины в женском седле. Одна нога выдвигается вперед и обхватывает седельную луку. Поводья верблюда – это совсем не то, что узда лошади; это веревка, которая привязана к деревянному стержню, намертво приделанному к его морде. Презрительная усмешка верблюда придает ему вид высокомерного умника, но это совсем не так. Приходится все время помнить, что верблюд – одно из самых глупых животных. Разумная лошадь знает, как напроказничать, чтобы рассердить или сбросить с себя седока. Верблюд никогда не способен на такое, у него также отсутствует свойственный лошади здравый смысл, поэтому человеку надо постоянно следить за дорогой и избегать опасности, когда это возможно. Тот, кто едет на верблюде, должен постоянно быть настороже и направлять его даже вокруг хорошо видимых скал или выбоин, иначе он обязательно упадет и сломает ногу.
С тех самых пор, как мы выехали из Акры, мы постоянно путешествовали по местности, которая была такой же новой для дяди и отца, как и для меня, потому что до этого они пересекли Азию, как туда, так и обратно, по пути, расположенному гораздо северней. Поэтому с легкими опасениями они передали управление нашему рабу Ноздре, который заявил, что якобы уже множество раз бывал в этих местах во время своих странствий. Похоже, так оно и было, потому что Ноздря уверенно вел нас и не останавливался перед частыми развилками, – казалось, он всегда знал, какую дорогу выбрать. Точно перед закатом в первый же день пути он привел нас в удобный караван-сарай. В качестве награды за хорошее поведение мы не заставили Ноздрю оставаться в конюшне с верблюдами, но оплатили ему еду и место в главном здании караван-сарая.
Этим же вечером, пока мы сидели за скатертью с ужином, отец изучил документы, которые дал нам шах, и сказал:
– Я припоминаю, ты говорил нам, Ноздря, что носил и другие имена. Из этих документов явствует, что ты служил каждому из своих прежних хозяев под другим именем. Синдбад, Али-Баба, Али-ад-Дин. Все они звучат гораздо приятней, чем Ноздря. Какое имя ты предпочитаешь?
– Никакое, если позволите, хозяин Никколо. Все они принадлежат прошлым и давно позабытым периодам моей жизни. Синдбад, например, относится только к земле Синд, где я родился. Я давно оставил это имя позади.
Я заметил:
– Шахрияр Жад рассказала нам несколько историй о приключениях другого прирожденного путешественника, который называл себя Синдбадом-Мореходом. Может, это был ты?
– Или кто-то очень похожий на меня. Однако несомненно, этот человек был лжецом. – Раб тихо засмеялся. – Вы, господа, сами из морской республики Венеция и наверняка должны знать, что ни один моряк не назовет себя мореходом, а всегда моряком или мореплавателем. Мореход – это слово невежественного сухопутного жителя. Если этот Синдбад даже не смог придумать себе правильное прозвище, то, согласитесь, тогда и его истории вызывают подозрение.
Отец настаивал:
– Я должен вписать в этот документ какое-то имя, потому что ты являешься моей собственностью…
– Впишите Ноздря, добрый хозяин, – беззаботно сказал раб. – Оно стало моим именем с тех самых пор, как произошла та досадная история. Вы, господа, возможно, не поверите, но я был исключительно красивым мужчиной до того, как это увечье испортило мою внешность.
И он продолжил обстоятельно рассказывать о том, каким красивым был в те времена, когда у него были две ноздри, как его добивались женщины, очарованные его мужественной красотой. Ноздря сказал, что в дни своей юности, будучи Синдбадом, он привел в восторг красивую девушку, так что та даже рисковала собственной жизнью, спасая его с острова, заселенного отвратительными крылатыми мужчинами. Позднее, уже как Али-Баба, он был захвачен шайкой воров, которые засунули его в кувшин с кунжутным маслом, чтобы заиметь говорящую голову, оторвав ее с размягченной шеи, но другая прекрасная девушка, очарованная его обаянием, вновь спасла Ноздрю. Как Али-ад-Дин, он своей красотой внушил смелость еще одной привлекательной девушке, и та спасла его от когтей ифрита, которому приказывал злой колдун…
Вообще-то его сказки были не такими невероятными, как те, которые рассказывала шахрияр Жад, но и не слишком правдоподобными, особенно утверждение Ноздри, что когда-то он якобы был красивым мужчиной. В это никто не мог поверить. Имей он две нормальные ноздри, или даже три, или вообще ни одной, это никак не повлияло бы на его облик: огромный клюв вместо носа, отсутствие подбородка, словом, пузатая shuturmurq – птица-верблюд, которая выглядела еще смешней из-за щетинистой бороды под клювом. Ноздря продолжил свои неправдоподобные утверждения, говоря, что был не только очень красив, но еще и совершал подвиги, был храбр, смекалист и стоек. Мы вежливо слушали, хотя прекрасно знали, что все его бахвальство, как позднее сказал мой отец, – «сплошные виноградные лозы, а винограда нет и в помине».
Несколько дней спустя дядя, сверившись с картами Китаба аль-Ид-риси, объявил, что мы добрались до исторического места. По его подсчетам, мы были где-то неподалеку от места, описанного в «Александриаде», куда во время завоевательного похода Александра Македонского по Персии царица амазонок Фалестрис пришла вместе со своим войском из женщин-воительниц, чтобы поприветствовать Александра и принести ему присягу. Нам пришлось поверить дяде Маттео на слово, потому что на этом месте не было никакого монумента, который бы увековечил сие историческое событие.
Спустя годы меня часто спрашивали, не находил ли я где-нибудь во время своих странствий легендарную страну Амазонию, или, как ее некоторые называют, Землю Женщин. Нет, в Персии амазонок не было. Позже, уже в подчиненных монголам областях, я встречал много женщин-воительниц, но всеми ими командовали мужчины. Меня также
часто спрашивали, не встречал ли я где-нибудь там, в тех далеких землях, prete Zune, на других языках называемого пресвитер Иоанн или prester John, – этого почтенного, могущественного и загадочного человека, о котором говорится в многочисленных мифах, сказках и легендах.
Вот уже больше сотни лет на Западе рассказывали о нем: прямом потомке благородного волхва, который первым поклонился младенцу Христу, а потому и сам стал уважаемым благочестивым христианином, к тому же богатым, могущественным и мудрым. Как монарх, по общему мнению, некоего огромного христианского государства, он был фигурой, дразнившей воображение жителей Запада. Ибо в наследство нам достались раздробленная на мелкие куски Европа, состоящая из множества маленьких стран, которыми правили сравнительно незначительные короли, герцоги и подобные им правители, вечно сражавшиеся друг против друга, а также христианство, из которого постоянно выделялись и выделяются все новые еретические и противоборствующие секты. Так стоит ли удивляться, что мы с тоскливым изумлением смотрим на обширные скопления народов, которыми мирно управляют один правитель и один верховный священнослужитель, причем оба они воплощены в одном величественном человеке.
И еще, когда бы нас, жителей Запада, ни осаждали жестокие дикари, которые лезли в Европу с Востока, – гунны, татары, монголы, мусульманские сарацины, – мы всегда горячо молились и надеялись, что prete Zune появится со своего такого дальнего Востока и приблизится к нам позади войска захватчиков со своими легионами воинов-христиан, так что мерзкие язычники будут захвачены и раздавлены между его и нашими армиями. Однако prete Zune так и не отважился появиться из своей таинственной твердыни ни для того, чтобы, когда это было нужно, помочь христианскому Западу, ни даже для того, чтобы доказать, что он действительно существует. Существовал ли этот человек на самом деле, и если да, то кем был? Действительно ли он управлял далекой христианской империей, и если так, то где же она все-таки находилась?
Я уже допускал в опубликованных ранее хрониках своих путешествий, что prete Zune все же существовал, но не в том смысле, в каком все думают, и что он никогда не является христианским монархом.
В давние времена, когда монголы были всего лишь разрозненными и неорганизованными племенами, они называли ханом каждого вождя племени. Когда зловещий Чингисхан объединил множество племен, он стал единственным восточным монархом, управлявшим империей, похожей на ту, которая, по слухам, принадлежала prete Zune. После смерти Чингисхана этим монгольским ханством, частично или полностью, управляли его многочисленные наследники. И так продолжалось до тех пор, пока его внук Хубилай не стал великим ханом, он расширил территорию империи и сплотил ее еще больше. Разумеется, монгольских правителей звали по-разному, но всех их величали титулом хан или великий хан.
А теперь я приглашаю своих читателей убедиться, насколько слово «хан» по звучанию и написанию похоже на имена Zune, John или Иоанн. Действительно, очень легко спутать. Предположим, что много лет тому назад некий христианин, путешествовавший по Востоку, узнал это слово, толком его не расслышав. Он, естественно, мог вспомнить о святом апостоле с таким же именем. Стоит ли удивляться, если он спустя некоторое время решил, что слышал упоминание о священнике или епископе, названном в честь апостола. Ведь заблуждению этого путешественника способствовало то, что он видел своими глазами, – просторы, мощь и богатство монгольского ханства. В результате, вернувшись обратно на Запад, путешественник принялся с жаром рассказывать о воображаемом prete Zune, который правил воображаемой христианской империей.
И если моя гипотеза верна, то монгольские ханы, возможно, невольно способствовали распространению легенды, но ведь они не христиане. И им никогда не принадлежали те волшебные вещи, обладание которыми приписывали prete Zune: магическое зеркало, через которое он легко наблюдал издали за своими врагами; чудесные лекарства, с помощью которых он мог вылечить любую смертельную болезнь; войско, состоявшее из воинов-людоедов, непобедимых, поскольку они кормились лишь врагами, которых могли одолеть. Все эти и другие невообразимые чудеса напоминали истории шахрияр Жад.
Я вовсе не хочу сказать, что на Востоке нет христиан. Они есть, и их много, живут христиане по одному и группами, целыми коммунами; их можно найти от самого Средиземноморского Леванта до далеких берегов Китая; различаются они и цветом кожи – среди тамошних христиан попадаются и белые, и смуглые, и чернокожие. К сожалению, все они представители Византийской церкви и, как говорят, несториане – то есть последователи жившего в V веке раскольника аббата Нестора, которого католики считают еретиком. Поскольку несториане не признают Святую Деву Марию и утверждают, что Иисус Христос, будучи рожден человеком, лишьвпоследствии воспринял божественную природу, они не дозволяют распятий в своих церквях и почитают презренного Нестора как святого. У них есть еще много других еретических обычаев. Их священники не дают обета безбрачия, многие из них женятся, хотя с рождения записываются в монахи. А свои молитвы и Священные книги они читают на сирийском языке, которого не знают и не понимают. Единственное, что связывает несториан с нами, подлинными христианами, – это то, что они поклоняются тому же Богу и признают Христа его сыном.
В конце концов, это больше роднило их со мной, отцом и дядей, чем с множеством встретившихся нам по дороге поклонников Аллаха и Будды, я уж не говорю про еще большее количество почитателей абсолютно чуждых и совершенно не известных нам богов. Так что во время своих странствий мы старались по возможности терпимо относиться к несторианам – хотя, случалось, и спорили относительно их доктрин, – и они обычно оказывались радушными и полезными нам.
Если бы prete Zune все-таки существовал в действительности, а не только в воображении жителей Запада, и если бы, как гласила молва, он был наследником одного из королей-волхвов, тогда мы обязательно должны были обнаружить его во время нашего путешествия по Персии, потому что именно там живут маги, и именно из Персии они последовали за рождественской звездой в Вифлеем. С другой стороны, в таком случае prete Zune неминуемо оказался бы несторианином, потому что в этих краях существуют только такие христиане. Самое интересное, что мы все же нашли среди персиян старца-христианина с таким именем, но едва ли он был тем самым prete Zune из легенды.
Вообще-то его звали Визан: это персидский вариант имени, которое на Западе звучит Zune, Джованни, Иоанн или Джон. Он родился в Персии в семье шаха и носил титул шахзаде (принца), но в юности стал приверженцем христианства, что означало отречение не только от ислама, но также и от титула, наследства, богатства, привилегий и права наследования шахната. От всего этого он отказался, чтобы присоединиться к кочевому племени несториан-бедуинов. Теперь же, на закате жизни, этот человек был старейшиной племени, его вождем и признанным пресвитером. Будучи лично знаком с Визаном, могу сказать, что он был хорошим и мудрым человеком, совершенно выдающейся личностью. И он бы прекрасно подошел на роль сказочного prete Zune, если бы только управлял большим, богатым и густонаселенным владением, а не ничтожным племенем, которое состояло из двенадцати абсолютно нищих безземельных семейств пастухов овец.
Мы случайно встретили эту компанию как-то поздно вечером. Хотя неподалеку уже виднелся караван-сарай, но они пригласили нас разделить с ними ночлег в их лагере, в центре гурта, и мы, таким образом, провели вечер в обществе пресвитера Визана.
Пока мы вместе готовили на костре нехитрую еду, дядя и отец вовлекли его в теологический спор. Они умело опровергали и разрушали многие взлелеянные старым бедуином ереси. Но Визан, казалось, не выказывал испуга или готовности отказаться хотя бы от частицы своих убеждений. Вместо этого он охотно перевел разговор на багдадский двор, где мы недавно гостили, и начал расспрашивать о жизни шаха и его семьи: как-никак это ведь были его родственники. Мы рассказали пресвитеру, что все пребывают в счастье и благоденствии, хотя, разумеется, и недовольны господством монголов. Старого Визана новости, казалось, порадовали, однако, похоже, этот человек ни капельки не тосковал по той жизни, которую он давным-давно покинул. Лишь когда дядя Маттео случайно упомянул о шахприяр Шамс – что заставило меня внутренне содрогнуться, – древний пастуший епископ издал вздох, который мог означать сожаление.
– Вдова великого шаха, похоже, еще жива? – спросил старик. – Ну конечно, ей, должно быть, теперь около восьмидесяти, как и мне. – Я вновь внутренне содрогнулся.
Некоторое время Визан молчал, затем взял палку и помешал ею в костре, задумчиво глядя на огонь, а потом сказал:
– Несомненно, глядя на шахприяр Шамс, теперь уже так не подумаешь, и вы, добрые собратья, может, и не поверите мне, но в юности шахразада Солнечный Свет была самой красивой девушкой Персии, может быть, самой красивой за всю историю ее существования.
Отец и дядя пробормотали что-то неопределенное. А я снова содрогнулся – еще слишком живы были во мне воспоминания о старухе-развалине.
– Ах, когда-то мы с ней и весь мир были молоды, – продолжил старый Визан мечтательно. – Я был тогда еще шахзаде Тебриза, а она – шахразада, первая дочь шаха Кермана. Рассказы о красоте Шамс заставили меня покинуть Тебриз. Да и не один я, многие знатные юно ши приезжали издалека, аж из самого Кашмира, чтобы увидеть шах разаду, и никто не был разочарован.
Затаив дыхание, я издал невежливый недоверчивый смешок, хотя и сделал это достаточно тихо, чтобы старик не услышал.
– Я расскажу вам о сверкающих девичьих глазах, ее розовых губках и грации ивы, но все равно вряд ли смогу объяснить, насколько она была красива. Мужчине достаточно было бросить лишь один взгляд, и его охватывали одновременно лихорадочный жар и живительная свежесть. Шахразада была… как поле клевера, которое сначала согрело солнце, а затем умыл легкий дождь. Да. Это самая сладчайшая вещь, которую когда-либо создавал на земле Господь, и всегда, когда я сталкиваюсь с подобным благоуханием, я вспоминаю юную и красивую шахразаду Шамс…
Сравнить женщину с клевером – как это похоже на неотесанного и лишенного воображения пастуха, подумал я. Разумеется, ум старика притупился, если вообще не пришел в беспорядок за десятилетия общения с одними лишь грязными овцами и еще более грязными несторианами.
– Не было во всей Персии мужчины, который бы не рискнул оказаться избитым дворцовой стражей за то, что крался рядом, чтобы поймать взгляд шахразады Солнечный Свет, когда та прогуливалась по саду. За то, чтобы увидеть ее без чадры, мужчина готов был отдать саму жизнь. А за слабую надежду получить ее улыбку, да, он отдал бы свою бессмертную душу. Ну а что касается еще большей близости, то об этом и мечтать не приходилось, даже самым богатым и знатным юношам, которые уже безнадежно любили ее, а таких было великое множество.
Я сидел, изумленно уставившись на Визана, не в силах поверить. Старая ведьма, с которой я провел столько ночей, была некогда мечтой мужчин, недостижимой и неприкосновенной? Невозможно! Нелепо!
– У красавицы было так много поклонников, и все они испытывали такие сердечные муки, что мягкосердечная Шамс не могла и не хотела выбирать из них одного, чтобы тем самым не разрушить надежды и жизни остальных. Также долгое время не мог сделать выбора за дочь и отец-шах. Его постоянно осаждало множество поклонников, и каждый упрашивал невероятно красноречиво и каждый предлагал драгоценные дары. И представьте, подобное продолжалось не год и не два. Любая другая девица уже стала бы беспокоиться, что юность проходит, а она все еще не вышла замуж. Но Шамс с течением времени только становилась прекрасней – все больше напоминала розу по красоте и иву по грации – и была сладка как клевер.
Я все еще сидел, тупо уставившись на старика, но мое недоверие постепенно проходило, уступая место удивлению. Неужели моя любовница была такой? Самой лучшей и желанной для этого человека и для других мужчин, да еще так долго? Неужели она настолько потрясала сердца, что ее до сих пор не позабыли, хотя бы этот старик, ведь он помнил Шамс даже теперь, когда его жизнь приближалась к концу?
Дядя Маттео начал было говорить, но закашлялся. В конце концов он все же прочистил горло и спросил:
– Ну и чем же в конце концов закончилось дело?
– А вот чем. Ее отец, шах – при одобрении самой Шамс, я надеюсь, – наконец выбрал для нее супруга – шахзаде из Шираза. Они с Шамс поженились, и вся Персия – кроме отвергнутых поклонников – отметила это радостное событие. Тем не менее довольно долгое время детей у них не было. Я сильно подозреваю, что жених был настолько ошеломлен свалившимся на него счастьем, чистотой и непорочной красотой невесты, что потребовалось довольно много времени, прежде чем он смог выполнить свои супружеские обязанности. Это случилос лишь после смерти его отца, и он стал наследником трона, шахом Шираза. Шамс в то время было уже за тридцать, и она родила своего единственного ребенка, девочку. Та тоже очень красива, как я слышал, однако совсем не похожа на мать. Это Жад, которая теперь стала шахрияр Багдада, и я думаю, что ее собственная дочь уже почти совсем взрослая.
– Да, – подтвердил я чуть слышно.
Визан продолжил:
– Если бы не события, о которых я рассказал, если бы выбор царевны Шамс оказался другим, я мог так и остаться… – Старик снова раздул огонь, но теперь это были всего лишь быстро затухшие угольки. – Ну да ничего, все к лучшему. Я ушел в глушь и отыскал здесь истинную религию и этих моих странствующих братьев, а вместе с ними и новую жизнь. Думаю, я хорошо прожил жизнь и был добрым христианином. У меня есть маленькая надежда на Небеса… Ведь на Небесах, кто знает?..
Голос, казалось, изменил ему. Старик ничего больше не сказал, даже не пожелал нам доброй ночи, встал и ушел прочь – до нас донесся лишь запах овечьей шерсти и навоза – и исчез в видавшем виды шатре. Нет, я никогда бы не принял его за prete Zune из легенды.
После этого отец с дядей тоже завернулись в одеяла, а я сидел возле затухающего костра и думал, стараясь примирить в своем восприятии отверженную старую бабку с той, кем она некогда была, с шахразадой Солнечный Свет, непревзойденной красавицей. Я чувствовал себя неловко. Если бы Визан встретил ее теперь, то увидел бы он старую и уродливую каргу или славившуюся красотой деву, которой она была когда-то? А я сам, должен ли я испытывать к Шамс чувство отвращения из-за того, что она, старуха, в которой с трудом можно узнать женщину, все еще испытывает присущие женщине желания? Или я должен пожалеть ее за то, что она вынуждена идти на обман, чтобы удовлетворить их, а ведь когда-то она могла получить любого знатного мужчину одним движением пальца?
А если посмотреть на все с другой стороны: не должен ли я поздравить себя и порадоваться тому, что наслаждался шахразадой Солнечный Свет, которую тщетно желало целое поколение мужчин? Но, пытаясь думать об этом в таком ключе, я обнаружил, что сам путаю настоящее время с прошлым, а прошлое с настоящим и что сталкиваюсь лицом к лицу с воистину философскими вопросами: присуща ли памяти вечность? Я и сам удивился, что задумываюсь над подобными проблемами.
Похожие вопросы беспокоят меня и сейчас, как, наверное, и большинство других людей. Но теперь я знаю то, чего не знал прежде. Я узнал об этом, осознав себя и приобретя собственный опыт. Где-то в глубине души мужчина всегда остается одного и того же возраста. Снаружи, вокруг него, все стареет – покровы его тела и оболочка, которая и есть весь мир. Но в душе он продолжает оставаться одного какого-то определенного возраста всю свою оставшуюся жизнь. Этот вечный возраст может различаться. Я полагаю, что для разных мужчин он разный. Но вообще-то я подозреваю, что большинство людей застывает где-то в периоде ранней зрелости, когда разум становится по-взрослому осведомленным и тонким и его еще не начинают разрушать привычки и крушение иллюзий, когда тело становится взрослым, а чувства горят как огонь и еще не становятся пеплом жизни. Календарь, зеркало и чуждые ему волнения более молодых могут сказать мужчине, что он стар, да он и сам видит, что мир и все, кто его окружает, стареют, но втайне знает, что ему все еще восемнадцать или двадцать лет.
Все эти мои суждения о мужчинах объясняются тем, что я и сам мужчина. Однако истина сия еще больше относится к женщинам, ибо для них молодость, красота и живость еще более ценны и обязательно должны быть сохранены. Я уверен, что нет такой женщины зрелого возраста, внутри которой не жила бы нежная девушка. Я полагаю, что и шахразада Шамс, даже в восемьдесят лет, видела в своем внутреннем зеркале лучистые глаза, розовые губы и грацию ивы. Ведь все это ее поклонник Визан видел спустя больше полувека после того, как оставил возлюбленную. И при воспоминании о ней все еще ощущал аромат клевера после дождя – сладчайшую вещь, которую когда-либо создавал на земле Господь.
Часть четвертая
Великая соль
Глава 1
Кашан был последним городом, в который мы вошли в заселенной зеленой части Персии; к востоку от него начиналась заброшенная пустошь, называемая Деште-Кевир, или Большая Соляная пустыня.
За день до того, как мы прибыли в Кашан, раб Ноздря сказал:
– Обратите внимание, добрые хозяева, вьючный верблюд захромал.
Я полагаю, что он ушиб ногу о камень. Пока он не поправится, нельзя отправляться в пустыню, это может доставить нам большие неприятности.
– Ты же погонщик верблюдов, – ответил дядя. – И говорил, что разбираешься в этих животных. Что ты посоветуешь?
– Лечение довольно простое, хозяин Маттео. Несколько дней отдыха. Думаю, должно хватить трех дней.
– Вот и прекрасно, – сказал отец. – Мы остановимся в Кашане и воспользуемся этой вынужденной задержкой. Пополним нашу походную провизию, почистим одежду и тому подобное.
Все время нашего путешествия от Багдада и до Кашана Ноздря вел себя столь разумно и послушно, что мы совсем забыли, что с ним надо держать ухо востро. Но вскоре у меня все-таки зародилось подозрение, что раб сознательно нанес верблюду небольшой ушиб, чтобы самому получить отдых.
Кашан издавна славился на всю Персию своими каши – в Европе это называют мозаикой – искусно покрытыми глазурью плитками, которые в исламских странах используют для украшения мечетей, дворцов и других прекрасных зданий. Каши (отсюда, кстати, и произошло название города) изготовляют в довольно неудобных мастерских; вторая же (и наиболее прибыльная) статья доходов Кашана – это бросается в глаза сразу, как только попадаешь в город, – его необыкновенно красивые жители мужского пола – мальчики и молодые мужчины.
В то время как девушки и женщины, которых можно было увидеть на улицах – насколько их вообще, конечно, возможно разглядеть сквозь чадру, – были самые обычные, от некрасивых до миловидных, лишь изредка попадалась какая-нибудь, заслуживающая внимания, абсолютно все молодые мужчины были поразительно красивы – лицом, сложением и осанкой. Я не знаю, чем это объяснить. Климат Кашана, его вода и пища, которую употребляли жители, вроде бы не отличались от того, что мы видели в иных местах Персии, и я не мог разглядеть ничего выдающегося в местных жителях средних лет. Поэтому я не имею ни малейшего представления, почему все их отпрыски мужского пола были такими красивыми в детстве и юности и разительно отличались от уроженцев других местностей, но это, несомненно, было так.
Разумеется, поскольку я сам был юношей, я бы предпочел оказаться в городе-двойнике Кашана – Ширазе: по слухам, он полон красивых женщин. Тем не менее даже мой неискушенный взор наслаждался тем, что увидел в Кашане. Мальчики и юноши не были здесь грязными или прыщавыми: они были безупречно чистые, с блестящими волосами, сверкающими глазами, светлой и почти прозрачной кожей лица. Их поведение тоже радовало глаз: они не были угрюмыми, не сутулились, но стояли прямо и гордо, а их взгляд был открытым. Да и речь молодых кашанцев не была грубой или невнятной, они говорили четко и разумно. И при этом все как один, к какому бы классу они ни относились, напоминали своим поведением высокородных девушек, о которых хорошо заботятся, которых воспитывают и которым прививают хорошие манеры. Мальчики поменьше были похожи на изысканных маленьких купидончиков, нарисованных художниками александрийской школы. Парни повзрослей напоминали ангелов, изображенных на витражах базилики Сан Марко. Хотя я был искренне поражен и даже слегка завидовал им, но вслух об этом никого не уведомил. Мало того, я тешил себя надеждой, что и сам был далеко не худшим образчиком своего возраста и пола. Однако трое моих компаньонов издавали восторженные восклицания:
– Non persiani, ma prezioni[141], – восхищенно сказал дядя.
– Впечатляющее зрелище, да, – согласился отец.
– Истинные драгоценност, – подтвердил Ноздря, бросая вокруг плотоядные взгляды.
– Неужели они все молодые евнухи? – спросил дядя. – Или им предназначено стать ими?
– О нет, хозяин Маттео, – заверил его Ноздря. – Они могут дать так же много, как и получить, если вы меня понимаете. Далекие от половой зрелости, они гораздо лучше в другой своей нижней части. Более податливы и гостеприимны. Как бы это объяснить… Вы знаете слова fa’il и mafa’ul? Ну так вот, al’il означает «исполнитель», а al-ma-fa’ul – «тот, для кого исполняют». Эти кашанские мальчики воспитаны определенным образом и обучены быть послушными, и они физически, хм, несколько изменены – так, что могут одинаково восхитительно исполнять роли как fa’il, так и mafa’ul.
– Надо же, а на вид настоящие ангелочки, – заметил отец с отвращением. – Но, помнится, шах Джаман говорил, что именно из Кашана ему поставляют девственных мальчиков, которых он отправляет в качестве подарков другим монархам.
– Ах, девственность так дорого ценится! Вы не увидите девственных мальчиков на улицах, хозяин Никколо. Их содержат, словно затворников в pardah, так же строго, как и знатных девушек. Потому что им предназначено стать наложниками шахов или других богатых мужчин, которые имеют целых два anderun: один для женщин, а второй для мальчиков. Но пока девственные юноши не созреют для того, чтобы их преподнесли хозяевам в качестве подарка, родители следят за тем, чтобы они пребывали в вечной праздности. Мальчики не делают ничего, только возлежат на диванных подушках, пока их насильно кормят вареными каштанами.
– Вареными каштанами! Для чего?
– От этой диеты их плоть становится чрезвычайно пухлой, бледной и такой мягкой, что на ней можно оставить вмятину от пальца. Мальчики с такой причудливой внешностью особенно ценятся поставщиками anderun. О вкусах не спорят. Сам я предпочитаю не вялые комки жира, а мальчиков, которые имеют мускулистое атлетическое сложение и уже не девственны, но достаточно развращены…
– Понятно, – сказал отец. – А теперь замолчи. Избавь нас от рассказов о своей похоти.
– Как прикажете, хозяин. Я только замечу еще, что девственные мальчики стоят очень дорого и их можно только купить, их нельзя взять напрокат. С другой стороны, обратите внимание! Даже уличные пострелята здесь красивы. Их можно недорого купить для содержания, и гораздо дешевле обойдется взять их напрокат для быстрого…
– Я сказал, хватит! – отрывисто бросил отец. – Скажи лучше, где нам следует искать жилье?
– Здесь есть что-нибудь наподобие иудейского караван-сарая? – спросил дядя. – Я хочу для разнообразия прилично поесть.
Я должен пояснить это дядино высказывание. За прошедшие недели мы встречали лишь придорожные постоялые дворы, которые в основном содержали мусульмане; правда, попалось и несколько, принадлежавших христианам-несторианам. Вырождающаяся Восточная церковь безрассудно провозгласила огромное количество постных дней, а также отмечала множество праздников, поэтому обычных дней практически не осталось. Таким образом, мы либо благочестиво голодали, либо столь же набожно предавались излишествам. Мало того, еще и наступил месяц, который персидские мусульмане называли Рамазан. Это слово буквально значит «жаркий месяц», но оттого, что мусульманский календарь следует Луне, этот «жаркий месяц» наступает каждый год в разное время и может выпасть с равным успехом и на август, и на январь. В тот год он пришелся на позднюю осень. Но когда бы Рамазан ни наступал, в этот месяц мусульманам предписывается голодать. Все тридцать дней Рамазана, начиная с утренних часов, когда света достаточно, чтобы отличить белую нить от черной, и до тех пор, пока не наступит ночь, мусульманам запрещается касаться пищи или питья и совокупляться с женщинами. Также мусульманин не может снабжать съестными припасами и своих гостей, независимо от их вероисповедания. Таким образом, в дневное время мы, путешественники, не могли даже попросить ковшика с колодезной водой ни в одном мусульманском доме, тогда как после захода солнца в каждом из них мы обжирались до бесчувственного состояния. Какое-то время после этого мы страдали от несварения желудка, так что заявление дяди Маттео вовсе не было выражением пустого каприза.
Едва ли моих читателей удивит, что иудеи на Востоке редко занимаются тем, что пускают на постой проезжих, – они редко делают это и на Западе, – без сомнения, потому, что занятие сие менее доходно и гораздо более утомительно, чем ссуживание денег и другие подобные этой формы ростовщичества. Тем не менее наш раб Ноздря оказался весьма изобретательным человеком. Из недолгого разговора с прохожим он узнал о старой вдове-еврейке, чей дом примыкал к конюшне, которой она больше не пользовалась. Ноздря отвел нас туда, добился того, что вдова согласилась с ним побеседовать, и продемонстрировал недюжинные дипломатические способности. Вернувшись из ее дома, раб сообщил, что она даст приют нашим верблюдам в конюшне, а нам позволит ночевать наверху на сеновале.
– Но и это еще не все, – сказал Ноздря, когда мы завели животных в конюшню и начали разгружать их, – поскольку все слуги в этом доме мусульмане и истово соблюдают Рамазан, альмауна Эсфирь согласилась готовить для вас, господа, пищу своими собственными руками. Теперь вы снова будете есть в привычные часы, и вдова заверила меня, что она хорошая кухарка. Ну а плата, которую она запросила за постой, более чем разумная.
Дядя откровенно уставился на раба и сказал благоговейно:
– Ты мусульманин, а их иудеи презирают больше всех, на втором месте стоим мы, христиане. По-моему, одного этого было достаточно, чтобы заставить вдову Эсфирь с презрением прогнать нас от дверей. Мало того, ты, должно быть, самое омерзительное создание, которое когда-либо появлялось у нее перед глазами. Так как же, во имя Господа, ты добился такого поразительного успеха?
– Я всего лишь простой раб, хозяин, но я отнюдь не невежда и отличаюсь предприимчивостью. Я умею читать и наблюдать.
– С чем тебя и поздравляю. Но это не ответ на мой вопрос, и это не уменьшает твое уродство.
Ноздря задумчиво почесал свою жиденькую бороденку.
– Хозяин Маттео, вы обнаружите, что в Святых книгах, как христианских, так мусульманских и иудейских, слово «красота» упоминается часто, а слово «уродство» не встречается совсем. Возможно, все наши боги и не признают физического уродства простых смертных, а альмауна Эсфирь – наверняка благочестивая женщина. Во всяком случае, прежде чем все эти Священные книги были написаны, у нас была одна общая религия – моими предками были альмауны, может, и вашими тоже, – мы принадлежали к одной вавилонской религии, к которой все теперь питают отвращение, называя ее языческой и демонической.
– Дерзкий выскочка! Да как ты смеешь предполагать такое? – возмутился отец.
– Нашу хозяйку зовут Эсфирь, – сказал Ноздря, – но ведь есть и женщины-христианки с таким именем, оно происходит от злой богини Иштар. Покойный муж альмауны, как она мне сказала, звался Мордехай, имя его происходит от бога-демона Мардука. Но задолго до того, как эти боги существовали в Вавилоне, на земле жили еще Ной, Сим и Хам, и мы с альмауной – их потомки. Только последующее разделение наших религий нарушило целостность семитов, но, если вдуматься, отличия оказались не слишком существенными. Мусульмане и иудеи, мы остере гаемся одной и той же пищи, мы одинаково вверяем наших сыновей вере обрезанием, верим в небесных ангелов и питаем отвращение к одному и тому же врагу рода человеческого, как бы он ни назывался – Сатана или Шайтан. Мы чтим священный город Иерусалим. Возможно, вы не знаете, что пророк (да пребудет с ним мир) первоначально приказал нам, когда мы совершаем свои молитвы, поклоняться Иерусалиму, а не Мекке. Язык, на котором первоначально говорили иудеи и на котором говорил пророк (да пребудет с ним мир), не слишком сильно различается…
– Вот в этом мусульмане и иудеи действительно похожи, – сухо заметил отец, – их языки крепятся посередине, чтобы можно было болтать обоими концами. Вот что, Маттео, Марко. Пойдемте и сами выразим соболезнования нашей хозяйке. Ноздря, а ты закончи разгружать животных и затем добудь для них еды.
Вдова Эсфирь оказалась маленькой седовласой женщиной с приятным лицом, она приветствовала нас так любезно, словно мы и не были христианами. Вдова настояла, чтобы мы присели и выпили то, что она называла «укрепляющим средством для путешественников», – горячего молока с кардамоном. Хозяйка приготовила его сама, поскольку солн це еще не село и ее слуги-мусульмане не могли ни вскипятить молоко, ни растереть семена.
Похоже, что у этой почтенной еврейки, как и предположил мой отец, язык действительно был прикреплен посередине, потому что какое-то время она увлеченно занимала нас беседой. Пока отец и дядя раз говаривали с ней, я осматривался. Дом, несомненно, был прекрасный, богато обставленный, но – после смерти хозяина Мордехая, я полагаю, – все пришло в упадок, и отделка обветшала. До сих пор, однако, сохранился целый штат слуг, но, честно говоря, у меня создалось впечатление, что все они остались не из-за платы, а из любви к хозяйке и без ее ведома, тайком, стирали за закрытой дверью или занимались другими благородными ухищрениями, чтобы поддержать ее и самих себя.
Двое или трое слуг были самыми обычными людьми, такими же пожилыми, как и сама Эсфирь, но остальные трое или четверо оказались божественно красивыми кашанскими мальчиками и юношами. А одна служанка, я с радостью заметил это, была ослепительно красивой юной девушкой с темно-рыжими волосами и роскошным телом. Чтобы заполнить время, пока вдова Эсфирь щебетала, я занялся cascamorto[142] этой служанки, посылая ей томные взгляды. А она, когда хозяйка не видела, ободряюще улыбалась мне в ответ.
На следующий день, пока охромевший верблюд отдыхал, так же как и остальные четыре, мы, путешественники, все по отдельности пошли в город погулять. Отец отправился поискать мастерскую каши, выразив желание узнать что-нибудь об изготовлении этих изразцов, потому что полагал, что сие полезное производство можно будет внедрить среди мастеровых Китая. Наш погонщик верблюдов Ноздря вышел, чтобы купить какую-нибудь целебную мазь для ушибленной ноги верблюда, а дядя Маттео вознамерился пополнить запасы мамума – средства для удаления волос. Как выяснилось вечером, ни один из них не нашел того, что искал, потому что никто в Кашане не работал в Рамазан. Я же сам, не имея никаких поручений, просто прогуливался и наблюдал.
Отличительной особенностью Кашана было то, что в небе над ним постоянно кружили и падали вниз большие темные хищные птицы с раздвоенными хвостами – коршуны-падальщики. Также в Кашане и в каждом городе, расположенном восточнее его, широко распространена еще одна птица – майна, которая, кажется, совсем и не летает, а проводит все свое время, копаясь в отбросах на земле. Майна ходит с вызывающе важным видом, выставив вперед нижнюю часть клюва, как драчливый маленький человечек выпячивает нижнюю челюсть в поисках ссоры. Ну и, разумеется, пока я бродил по Кашану, мне тут и там попадались хорошенькие мальчики, которые играли на улицах. Они напевали извечные детские песенки о подпрыгивающем мячике, распевали считалки и дразнилки, играли в прятки и водили хороводы совсем так же, как это делают дети в Венеции, за исключением одного: все их песенки очень сильно смахивали на пронзительный кошачий визг. Приблизительно такой же была и музыка, которую исполняли уличные артисты, выпрашивавшие у прохожих бакшиш. Казалось, у них здесь не было никаких инструментов, кроме changal (а это не что иное, как guimbarde, или иудейская губная гармоника) и chimta (а это кухонные щипцы), потому-то их музыка представляла собой ужасную какофонию, состоявшую из звонких ударов и громыхания. Думаю, что прохожие, которые бросали музыкантам одну или две монеты, поступали так не потому, что благодарили их за выступление, а чтобы те хоть ненадолго замолчали.
Я не слишком долго бродил по Кашану в то утро, к тому же я сделал круг по улицам и вскоре обнаружил, что снова приближаюсь к дому вдовы. Красавица служанка в окне призывно помахала мне рукой, как будто специально поджидала, когда я пройду мимо. Она провела меня в дом, в комнату, украшенную слегка потрепанными qali и диванными подушками, и сообщила по секрету, что ее хозяйка чем-то занята, после чего сказала, что ее зовут Ситаре, что значит Звезда.
Мы вместе присели на груду подушек. Поскольку я уже не был неопытным подростком или неоперившимся юнцом, то не напал на нее с грубой юношеской жадностью. Я начал с ласковых слов и сладких комплиментов, постепенно придвигаясь все ближе, пока мой шепот не стал щекотать ее изысканное ушко и не заставил красотку извиваться и хихикать. Только после этого я поднял ее чадру, приблизил свои губы к ее губам и нежно поцеловал Ситаре.
– Все это очень приятно, мирза Марко, – сказала девушка, – но вам нет нужды терять время.
– Я не считаю, что это потеря времени, – заметил я. – Я наслаждаюсь подготовкой не меньше, чем исполнением. Мы можем заниматься этим целый день…
– Я имею в виду, вам необязательно делать это со мной.
– Ты очень деликатная девушка, Ситаре, и добрая. Но ты забываешь, что я не мусульманин. И мне не надо воздерживаться во время Рамазана.
– О, то, что вы неверный, не имеет значения.
– Я рад это слышать. Тогда давай продолжим.
– Прекрасно. Перестаньте меня обнимать, и я схожу за ним.
– Что?
– Я уже говорила вам. Нет нужды продолжать и притворяться передо мной. Он ведь ждет за дверью, чтобы войти.
– Кто ждет?
– Мой брат Азиз.
– Какого дьявола нам вдруг понадобился твой брат?
– Не нам, а вам. Я сейчас уйду.
Я ослабил свои объятия, сел и внимательно посмотрел на девушку. – Прости меня, Ситаре, – начал я осторожно, не зная, как лучше спросить, чтобы не обидеть ее. – Но, может, ты divan? – «Divan» на фарси значит глупая.
Она посмотрела на меня в явном замешательстве.
– Я предположила, что ты заметил наше сходство, когда был здесь прошлым вечером. Азиз – это мальчик-слуга, который похож на меня, у него такие же рыжие волосы, но он гораздо красивей. Его имя означает «Желанный». Ну конечно, зачем еще тебе было строить мне глазки?
Теперь настала моя очередь прийти в замешательство.
– Даже будь твой брат так же красив, как пери, почему бы мне и не строить тебе глазки?.. Разве ты не понимаешь, что я… что ты мне…
– Я уже сказала: в отговорках нет нужды. Азиз тоже тебя видел и был тотчас же очарован, он уже ждет и страстно желает.
– Да чтоб он провалился, этот твой Азиз! Мне нет до него никакого дела! – воскликнул я в раздражении. – Я человек простой и скажу все, как есть. Ты мне очень понравилась, и я вознамерился совратить тебя. Так что позволь мне проделать это с тобой.
– Со мной? Ты хочешь заняться zina со мной? Не с моим братом Азизом?
Я коротко хлопнул кулаками по ни в чем не повинной подушке, а затем сказал:
– Объясни-ка мне вот что, Ситаре. Неужели девушки по всей Персии, вместо того чтобы вкушать радости любви самим, предпочитают выступать в роли сводниц?
Она призадумалась.
– По всей Персии? Этого я не знаю. Но здесь, в Кашане, подобное широко распространено. Это традиция, которая сложилась у нас давным-давно. Один мужчина встречает другого мужчину или мальчика и оказывается сраженным наповал. Но он не может прямо начать ухаживать за ним, это против закона, установленного пророком.
– Да пребудет с ним мир, – пробормотал я.
– Да. Таким образом, мужчина начинает ухаживать за ближайшей родственницей этого молодого человека. Он может даже жениться на ней, если необходимо. Ну, за это его можно простить, потому что он хочет быть поближе к предмету своего истинного вожделения – например, к брату женщины, а может, и к ее сыну, если она вдова, или даже к ее отцу – и использует каждую возможность, чтобы заняться с ним zina. Понимаешь, если действовать таким способом, то основы морали открыто не попираются.
– Ges.
– Вот почему я решила, что ты начал ухаживать за мной именно с этой целью. Но, конечно, если ты не хочешь моего брата, то никак не можешь получить меня.
– Почему же нет? Мне показалось, что ты обрадовалась, узнав, чо я хочу тебя, а не его.
– Да, это правда. Ты меня удивил, но я очень тебе благодарна. Весьма необычное предпочтение. Я бы сказала, причуда христианина. Но я девственница и должна ею остаться ради моего брата. Ты уже
проехал много мусульманских земель и, конечно, все понимаешь. Именно поэтому девственные дочери и сестры содержатся семьями в строгом pardah и добродетель их ревниво оберегается. Только если девушка остается непорочной или женщина – честной вдовой, она может надеяться на выгодное замужество. По крайней мере, так принято здесь, в Кашане.
– Ну, вообще-то то же самое принято и у меня на родине… – пришлось признаться мне.
– Так вот, я постараюсь удачно выйти замуж, то есть буду искать достойного мужчину, который станет кормильцем и хорошим любовником для нас обоих, потому что, кроме Азиза, у меня больше нет родных.
– Подожди минутку, – перебил я ее возмущенно. – Целомудрие венецианской девушки тоже часто становится предметом торговли. Да, венецианцы сплошь и рядом продают своих дочерей и сестер. Но у нас выгодное замужество приносит родным девушки лишь богатство или положение в обществе. А ты, если я правильно понял, хочешь сказать, что здешние женщины смотрят сквозь пальцы на то, что один мужчина вожделеет другого, да еще и потворствуют этому? Ты сознательно станешь женой мужчины, если тебе придется делить его со своим братом?
– Разумеется, я не выйду за мужчину, если ему не понравится мой брат, – сказала она беззаботно. – Тебе должно польстить, что мы с Азизом оба выбрали тебя.
– Ges.
– Видишь ли, сношения с Азизом ни к чему тебя не обязывают, потому что у мужчины нет девственной плевы. Но если ты пожелаешь нарушить мою, тебе придется жениться на мне и взять нас обоих.
– Ges. – Я вскочил с дивана.
– Ты уходишь? Ты что, не хочешь меня? А как насчет Азиза? Ты не хочешь взять его хотя бы один разок?
– Боюсь, что нет. Спасибо тебе, Ситаре. – И я неуклюже двинулся к двери. – Не обижайся, просто я оказался несведущ в местных традициях.
– Азиз расстроится. Особенно если мне придется сказать ему, что ты захотел меня.
– Так не говори, – пробормотал я. – Просто объясни брату, что я оказался невежественным чужеземцем. – И с этими словами я вышел за дверь.
Глава 2
Между домом и конюшней был разбит маленький садик, в котором росли травы, используемые на кухне. Там-то я и встретил вдову Эсфирь. На ней был лишь один шлепанец, а второй женщина держала в руке, время от времени ударяя им по земле. Мне стало любопытно. Я подошел ближе и увидел, что она колотила по огромному черному скорпиону. После того как Эсфирь раздавила его, она двинулась дальше и приподняла камень. Еще один скорпион медленно выполз из-под него, и она убила и его тоже.
– Единственный способ избавиться от этой напасти, – пояснила мне вдова. – Эти твари заползают сюда ночью, когда их невозможно разглядеть. Уж не знаю почему, но Кашан просто наводнен ими. Мой покойный муж Мордехай (прекрасный был человек), бывало, ворчал, что Господь совершил прискорбную ошибку, наслав на Египет простую саранчу, гораздо лучше было бы послать туда этих ядовитых скорпионов.
– Должно быть, ваш супруг был смелым человеком, мирза Эсфирь, раз он критиковал самого Господа Бога.
Вдова рассмеялась.
– Перечитай-ка свои Священные книги, молодой человек. Иудеи издавна порицали Бога и давали ему советы, еще со времен Авраама. Ты можешь прочесть в Книге Бытия, как Авраам сначала поспорил с Богом, а потом принялся пререкаться с ним, надеясь заключить более выгодную сделку. Мой Мордехай тоже не колеблясь критиковал Бога и его деяния.
Я сказал:
– У меня когда-то был друг – иудей по имени Мордехай.
– Иудей был твоим другом? – Эсфирь отнеслась к этому скептически, но я не мог понять, что именно вызвало у нее сомнения.
– Ну, – пояснил я, – вообще-то, когда я впервые встретился с ним, он был иудеем и называл себя Мордехаем. Но мне кажется, я продолжаю встречать его под другими именами и в иных обличьях. Однажды я даже видел его во сне.
И я рассказал ей обо всех многочисленных случайных встречах и о том, как меня неизменно предостерегали против кровожадной красоты, и о том, как предостережения эти всегда оказывались уместными. Вдова изумленно слушала мой рассказ, и глаза ее становились все больше, а когда я закончил, она сказала:
– Bar mazel, ах ты глупый язычник! И ты не слушался этих предостережений! Да ты хоть понимаешь, с кем все время встречаешься? Это, должно быть, один из Lamed-Vav. Тридцати Шести.
– Тридцати шести кого?
– Tzaddikim. Постой-ка, сейчас вспомню, как называют их христиане. Ага – святыми, праведниками. Это старинное иудейское верование. Говорят, что на Земле всегда существует ровно тридцать шесть настоящих праведников, не больше и не меньше. Никто не знает, кто они такие, да и сами они не осознают того, что являются tzaddikim, – видишь ли, осознание этого ослабит их безупречность. Но эти Тридцать Шесть постоянно странствуют по земле и делают добрые дела, причем вовсе не затем, чтобы заслужить награду или славу. Некоторые говорят, что tzaddikim бессмертны. Другие считают, что, если один tzaddikim умирает, Бог тут же избирает другого доброго человека, но тот не знает, что удостаивается такой чести. Еще кое-кто утверждает, что якобы существует лишь один tzaddikim, который может пребывать в тридцати шести местах одновременно, если захочет. Но все, кто верит в эту легенду, сходятся на том, что, если однажды Lamed-Vav вдруг прекратят делать добрые дела, настанет конец света. Должна, однако, сказать, что никогда не слышала, чтобы хоть один из них помогал язычнику.
Я возразил:
– Но тот, кого я встретил в Багдаде, возможно, даже не был иудеем. Он был всего лишь fardarbab – предсказателем будущего. Кстати, он больше напоминал араба.
Вдова пожала плечами.
– У арабов есть похожая легенда. Они называют праведников abdal.
Abdal тоже не знают своей истинной сущности, она известна только Аллаху. Мусульмане ведь считают, что миром правит Аллах. Уж не знаю, позаимствовали ли арабы легенду о наших Lamed-Vav, или же и правда, как утверждают некоторые, мы с ними были одним целым в те далекие времена, когда Землю населяли потомки Ноя. Но кто бы ни был тот, кого ты повстречал, молодой человек, – abdal, который даровал покровительство неверному, или tzaddik, пришедший на помощь язычнику, – тебе оказана великая честь и впредь ты должен быть осмотрительным.
Я сказал:
– Интересно, почему они ни о чем другом со мной не говорили, только о кровожадной красоте? Я уже познал красоту и избежал кровожадности, причем не один раз. Так что едва ли я нуждаюсь в чьих-либо дальнейших советах относительно этого.
– Мне кажется, что это две стороны одной медали, – проговорила вдова, расправляясь с очередным скорпионом. – Если опасность заключена в красоте, нет ли также и красоты в опасности? А иначе почему же мужчина с такой охотой отправляется в путешествие?
– Вы имеете в виду меня? О, я путешествую только из любопытства, мирза Эсфирь.
– Только из любопытства! Послушайте его! Молодой человек, никогда не следует умалять страсть, которая называется любопытство. Но вот возможно ли отделить опасность от любопытства и красоты?
Я не смог усмотреть видимой связи между этими тремя вещами и призадумался: а может, моя собеседница слегка divan? Я знал, что пожилые люди порой отличаются странностями, и лишь укрепился в своих подозрениях, когда вдова вдруг ни с того ни с сего поинтересовалась:
– Хочешь, я поведаю тебе самые печальные слова, какие только слышала в своей жизни?
Похоже, это был чисто риторический вопрос, поскольку, не дожидаясь моего ответа, она продолжила:
– Это были последние слова, которые произнес мой супруг Мордехай (достойный был человек), когда уже лежал при смерти. Рядом стояли раввин и другие члены нашей маленькой общины, и, разумеется, я тоже была там, оплакивая мужа, но пытаясь держаться с достоинством. Мордехай уже произнес прощальные слова, он уже сказал все Shema Yisrael и успокоился перед тем как умереть. Его глаза были закрыты, а руки сложены, и мы все думали, что он упокоился с миром. И вдруг, не открывая глаз, не адресуясь ни к кому конкретно, Мордехай снова заговорил, четко и ясно. И вот что он сказал…
Тут вдова изобразила человека на смертном ложе. Она закрыла глаза и скрестила руки на груди, причем в одной руке она до сих пор держала грязный шлепанец. Женщина слегка откинула голову назад и произнесла замогильным голосом:
– Я всегда хотел отправиться туда… и сделать это… но так и не сделал.
Эсфирь еще какое-то время стояла в этой позе, и я ждал, что она скажет еще что-нибудь, но напрасно. И тогда я повторил слова умирающего человека: «Я всегда хотел отправиться туда… и сделать это…» И спросил:
– Простите, но что ваш муж имел в виду? Отправиться куда? Сделать что?
Вдова открыла глаза и потрясла передо мной шлепанцем.
– Раввин тоже спросил это после того, как мы прождали какое-то время, надеясь услышать больше. Он склонился над кроватью и поинтересовался: «Отправиться в какое место, Мордехай? Сделать какую вещь?» Но Мордехай ничего ему не ответил. Он был мертв.
Я окончательно запутался и сказал лишь:
– Мне жаль, мирза Эсфирь.
– Мне тоже. И ему тоже было жаль. Только представь, как должен сокрушаться человек в последнее мгновение своей жизни. Однажды что-то возбудило его любопытство, но он упустил возможность отправиться куда-то и увидеть это, или что-то сделать, или получить это – и теперь уже ничего не исправить.
– Ваш муж был путешественником?
– Нет. Он торговал одеждой, и очень успешно. Мордехай никогда не ездил дальше Багдада или Басры. Но кто знает, где он хотел оказаться и что сделать?
– Вы считаете, что ваш супруг умер несчастным?
– По крайней мере, он не выполнил того, что хотел. Я не знаю, о чем именно Мордехай говорил, но… Ох!.. Как я жалею, что он не отправился туда, пока был жив, где бы это ни находилось, и не сделал того, о чем мечтал, чем бы это ни было.
Я попытался тактично предположить, что теперь это уже не имеет для усопшего никакого значения.
Но вдова сухо заметила:
– Это имело для Мордехая значение, особенно однажды. Когда он понял, что шанс упущен навсегда.
Пытаясь хоть как-то приободрить пожилую женщину, я сказал:
– Но если бы он воспользовался шансом, вы, может статься, переживали бы сейчас еще больше. Возможно, это было что-то… меньше всего достойное одобрения. Я заметил, что в этих землях много греховных соблазнов. И боюсь, что однажды мне самому придется признаться священнику, что я слишком свободно следую туда, куда заводит меня любопытство, и…
– Ну и признавайся себе на здоровье, но никогда не отказывайся от любопытства и не пренебрегай им. Если мужчина совершает промах, значит, он подвержен страстям так же, как и ненасытному любопытству. Будет жаль, если его проклянут за что-то пустяковое.
– Я надеюсь, что меня все-таки не проклянут, мирза Эсфирь, – сказал я набожно. – И я верю, что Мордехай тоже попал в Царствие Небесное. Может, это как раз и оказалось главной его добродетелью, что он упустил тот шанс, что бы это ни было. А поскольку вы ничего не знаете наверняка, то не надо и мучиться из-за этого…
– Я и не мучаюсь. Вот уж не собиралась лить из-за этого слезы.
Я удивился: зачем тогда Эсфирь донимала меня обсуждением этого? И, словно в ответ на мой невысказанный вопрос, она продолжила:
– Я просто хотела, чтобы ты знал об этом. Когда рано или поздно настанет твой час умирать, ты, может, и будешь свободен от всех иных порывов и чувств, но с тобой останется одна неизменная страсть – любопытство. Оно одинаково присуще и торговцам одеждой, и знатным людям, и даже рабам. Разумеется, и путешественникам тоже. И в самый последний момент любопытство заставит тебя убиваться и жалеть – как это произошло с Мордехаем, – но не о том, что ты сделал в своей жизни, а о том, чего ты уже не сможешь сделать.
– Мирза Эсфирь, – запротестовал я, – но человек не может жить, опасаясь все время что-то упустить. Я совершенно уверен, что никогда не стану Папой Римским или, например, шахом Персии, но надеюсь, что это не отравит мою жизнь. И не будет мучить меня на смертном ложе.
– Я не имею в виду вещи несбыточные. Мордехай умер, сокрушаясь о чем-то, что было в пределах досягаемости: это было возможно, он мог получить это, но упустил возможность. Представь, что ты мечтаешь о каком-то зрелище, развлечении или приключении, которые ты мог бы пережить, но упустил – пусть даже это сущая ерунда, – но всё, стремиться к этому уже поздно, оно навсегда остается недосягаемым.
Читать бесплатно другие книги:
