Путешественник Тэффи Надежда
– Его всегда называли так – Шейх-уль-Джебаль, хотя никто не знает, где в действительности он живет.
– Он уже нигде не живет, – пояснил отец. – Ильхан[121] Хулагу, когда монголы прошли здесь пятнадцать лет назад, уничтожил этого старого зануду.
– Так-то оно так, – сказал хозяин, – да не совсем. Это был Старец Рукн-ад-Дин Куршах. Но, знаете ли, Горный Старец вечен. Если умрет один, то всегда появляется другой.
– Этого я не знал.
– Конечно, откуда. И Старец все еще повелевает Мулектом, хотя некоторые из Вводящих в Заблуждение, должно быть, и сами уже далеко не молоды. С разрешения Горного Старца ассасинов нанимают правоверные, которые нуждаются в их службе. Я слышал, что в Египте мамелюки заплатили высокую цену за то, чтобы Вводящие в Заблуждение уничтожили английского принца, который возглавляет христиан-крестоносцев.
– Ну, тогда они потеряли свои деньги, – заметил дядя Маттео. – Англичанин разбил ассасинов.
Краса Божественной Луны пожал плечами и сказал:
– Значит, другие попытаются, и так будет, пока они не добьются своего. Старец прикажет, и они подчинятся.
– Но почему? – спросил я, проглотив весьма неаппетитный комочек риса. – Почему один человек должен рисковать своей жизнью, становясь убийцей по приказу другого человека?
– Ох! Чтобы это понять, молодой шейх, вы должны знать кое-что из Священного Корана. – Старик подошел и присел к нам за скатерть, словно обрадовавшись возможности поделиться своими знаниями. – В этой Книге пророк (да пребудут с ним мир и счастье) обещает каждому правоверному мужчине, что если тот будет непоколебимым праведником, тогда он единожды в своей жизни сможет насладиться чудесной ночью – Ночью Возможностей, во время которой будет исполнено любое его желание.
И тут старик соорудил из своих морщин удивительную улыбку, которая наполовину была счастливой, а наполовину – меланхоличной.
– Ночь, наполненная покоем и наслаждениями, великолепной едой и напитками, и бандж[122], и красивыми и податливыми девами-гуриями и мальчиками, вернувшейся юностью и вместе с тем достаточной зрелостью, чтобы насладиться с ними zina. Потому-то каждый мужчина и верит, что он проживет жизнь праведником, мечтая о Ночи Возможностей.
Старик замолчал и, похоже, погрузился в размышления. Через некоторое время дядя Маттео произнес:
– Красивая и притягательная мечта.
На это Краса Божественной Луны отстраненно заметил:
– Мечты – это нарисованные картины в книге сновидений.
Мы еще немного помолчали, а затем я сказал:
– Но я все-таки не понимаю, при чем тут Горный Старец?..
– О! – Старик словно резко пробудился ото сна. – Горный Старец как раз и дает людям Ночь Возможностей. А затем он предлагает им повторить такие ночи.
Мы трое обменялись удивленными взглядами.
– Сомневаетесь?! – раздраженно воскликнул хозяин караван-сарая. – А все очень просто. Горный Старец или кто-то из его наемников-ассасинов найдет подходящего человека – сильного и храброго мужчину – и подмешает некоторое количество банджа в его еду или питье. Когда человек этот забудется сном, его похитят и доставят в замок Шейха-уль-Джебаля. После пробуждения он обнаружит, что находится в самом прекрасном саду, который только можно себе представить, окруженный миловидными юношами и девушками. Они накормят его великолепными яствами, угостят гашишем и даже запретными винами. Они очаруют его песнями и танцами, явят ему свои увенчанные сосцами груди, гладкие животы и зазывные тайные местечки. Они пленят его такими изощренными ласками и любовью, что он наконец уснет снова. И снова его похитят – перенесут обратно в прежнюю жизнь, которая в лучшем случае однообразна, а скорее всего, и уныла. Совсем как жизнь хозяина караван-сарая.
Отец зевнул и сказал:
– Я начинаю понимать. Как гласит пословица: «Угостили вкусненьким и выгнали взашей».
– Да. Этот человек отведал, что такое Ночь Возможностей, и теперь жаждет ее повторения. Он просит и молит о ней, и тут приходят наемники и мучают его, пока он не пообещает сделать все, что угодно. Тогда ему дают задание – уничтожить какого-нибудь врага мусульманской веры, украсть или ограбить, чтобы наполнить богатствами сундуки Старца, устроить засаду неверным, вторгнувшимся на земли Мулекта. Если он выполнит это задание успешно, его наградят еще одной Ночью Возможностей. И так повторяется после каждого следующего дела, которое угодно Аллаху.
– А на самом деле каждая из этих волшебных ночей, – скептически заметил отец, – не что иное, как наваждение, вызванное наркотиками. Вот уж воистину – Вводящие в Заблуждение.
– О неверный! – возмутился старик. – А скажи, можешь ты поклясться своей бородой, что способен различить память о восхитительном сновидении и память о том, что произошло в действительности? Ведь и то и другое существует лишь в твоих воспоминаниях. Рассказывая о чем-либо кому-нибудь, как ты докажешь, что произошло, когда ты бодрствовал, а что – когда ты спал?
Дядюшка Маттео учтиво ответил:
– Я непременно дам вам знать завтра, что видел во сне, потому что теперь я уже совсем засыпаю.
Он встал, сладко потянулся и зевнул во весь рот.
Непривычно было так рано ложиться спать, но мы с отцом тоже зевали, поэтому все втроем последовали за Красой Божественной Луны, который повел нас вниз в большой зал. Из-за того, что мы были единственными гостями, он выделил каждому по отдельной комнате, сравнительно чистой, со свежей соломой, настеленной на полу.
– Это очень удобно, – сказал он. – Теперь храп одного не побеспокоит остальных и ваши сновидения не перепутаются.
Тем не менее мой сон оказался достаточно запутанным. Я спал, и мне снилось, что я пробудился и обнаружил, что нахожусь, подобно наемнику Вводящих в Заблуждение, в саду, похожем на мечту: он был полон таких цветов, которых я ни прежде, ни после того никогда не видел. Среди залитых солнцем цветочных клумб сновали танцовщики, такие неправдоподобно красивые, что невозможно было определить, которые из них девушки, а которые – юноши. Будучи спросонья вялым, я присоединился к танцующим и обнаружил, как это часто бывает во сне, что каждый мой шаг, каждый скачок и вообще каждое движение оказывались невероятно медленными, как если бы воздух стал кунжутным маслом.
Эта мысль была настолько отвратительна – даже во сне я помнил свой печальный опыт с кунжутным маслом, – что залитый солнцем сад тотчас же превратился в заросший кустарником коридор дворца, в котором я догонял танцующую девушку, чье лицо было лицом госпожи Иларии. Однако когда она сделала пируэт и исчезла в комнате, а я последовал за Иларией в единственную дверь и настиг ее там, лицо женщины вдруг постарело, покрылось наростами, пятнами и седой рыжей бородой, напоминавшей лишайник. Низким мужским голосом она сказала: «Шолом алейхем!» Теперь я уже был не в покоях дворца или же в спальне караван-сарая, но в темной тесной камере тюрьмы Вулкано в Венеции. Старый Мордехай Картафило вопросил:
– О впадающий в заблуждение, неужели ты никогда не уразумеешь, что красота кровожадна и убийственна? – И дал мне съесть квадратик белого печенья.
Оно оказалось таким сухим, что у меня запершило в горле. Затем я почувствовал тошноту. Позыв на рвоту был таким сильным, что я проснулся – на этот раз уже по-настоящему – в комнате караван-сарая и обнаружил, что тошнота мне вовсе не приснилась. Очевидно, баранина, которой мы поужинали, оказалась несвежей, поскольку я чувствовал себя почти больным. Я выполз из-под одеяла и как был, босой и раздетый, помчался в непроглядной тьме по коридору в маленькую заднюю комнатку с дыркой в земле. Я наклонился над ней; мне было слишком плохо, чтобы отшатнуться от зловония или испугаться, что демон-джинн может подняться из глубин и схватить меня. По возможности бесшумно я извергнул из себя зловонную зеленую массу, и на глазах у меня выступили слезы. Постепенно дыхание восстановилось, и я спокойным шагом отправился обратно. Проходя по коридору мимо двери, ведущей в комнату, которую отвели для дяди, я услышал какое-то бормотание.
Как раз в этот момент голова у меня закружилась, я привалился к стене и прислушался к шуму. Вот странно: частично он состоял из храпа моего дядюшки, а частично из слов, произносимых тихим шепотом. Я удивился, как это он может храпеть и говорить одновременно, и прислушался более внимательно. Слова произносили на фарси, поэтому я не все понимал. Но потом кто-то вдруг заговорил громко и удивленно, и я четко разобрал:
– Чеснок? Неверные притворяются купцами, но у них с собой лишь никудышный чеснок?
Я дотронулся до двери, которая оказалась незапертой. Дверь отворилась легко и совершенно бесшумно. Внутри двигался маленький огонек, и когда я пригляделся, то смог разглядеть, что это была слабая лампа в руке Красы Божественной Луны, а сам он нагнулся над седельными вьючниками дяди, сложенными в углу комнаты. Хозяин, по-видимому, искал, что у нас можно украсть: он открыл вьюки, обнаружил драгоценные стебли шафрана, но по ошибке принял их за чеснок.
Я был скорее удивлен, чем рассержен, поэтому придержал язык; мне хотелось посмотреть, что он будет делать дальше.
Все еще продолжая бормотать и высказывать вслух предположения, что неверный, возможно, взял кошелек и по-настоящему ценные вещи с собой в постель, старик робко приблизился к кровати и свободной рукой принялся тщательно ощупывать под одеялом дядю Маттео. Тут он, видимо, на что-то натолкнулся, потому что снова от удивления заговорил громче:
– Во имя девяноста девяти достоинств Аллаха, да этот неверный прямо как настоящий жеребец.
Несмотря на то что я все еще неважно себя чувствовал, я чуть не захихикал. Дядя тоже улыбался во сне, как будто наслаждался ласками.
– У него не только необрезанный длинный zab, – продолжал изумляться вор, – но также – хвала Аллаху за ту необыкновенную щедрость, которую он проявляет даже по отношению к недостойному, – два комплекта яичек!
Тут я уже и вправду было захихикал, но в следующую минуту мне стало совсем не до смеха. В свете лампы я увидел яркий блеск металла: старик вытащил из своего халата нож и поднял его. Я не знал наверняка, намеревался ли он отсечь zab моего дядюшки, отрезать его многочисленные мошонки или перерезать бедняге горло, но не стал дожидаться, чтобы это выяснить. Я шагнул вперед, размахнулся и сильно ударил вора кулаком по шее. Я ожидал, что удар выведет из строя этого престарелого замухрышку, но тот был не настолько хрупким, как казался с виду. Старик повалился на бок, но быстро перевернулся, словно был акробатом, вскочил с пола и замахнулся на меня ножом. Скорее в силу случайности, чем благодаря своей ловкости, я все-таки поймал его за кисть. Я вывернул ему руку, отобрал нож и тут же воспользовался им. На этот раз старик все-таки упал и остался лежать, издавая стоны и что-то бормоча. Схватка была быстрой, но совсем не тихой, однако дядя все еще продолжал мирно спать и улыбаться во сне. Повергнутый в ужас тем, что только что совершил, равно как и мыслью о том, что могло произойти, я чувствовал себя страшно одиноким и ужасно нуждался в дружеской поддержке. Дрожащими руками я начал трясти дядю Маттео, мне пришлось как следует потрудиться, чтобы привести его в чувство. Я понял наконец, чем объяснялись мое плохое самочувствие и на редкость отвратительный вкус пищи во время ужина: в нее был добавлен бандж. Мы бы все умерли во сне, если бы я не проснулся от кошмара и не изверг из себя наркотик.
Наконец дядя неохотно начал просыпаться. Он улыбался и бормотал: – Цветы… танцовщицы… пальцы и губы, играющие на моей флейте… – После этого он заморгал и воскликнул: – Dio me varda! Марко, это ведь был не ты?
– Ну ясное дело, нет, дядя Маттео, – ответил я, от волнения переходя на разговорное венецианское наречие. – Вас только что чуть не кокнули. Нам надо поскорее уносить ноги. Пожалуйста, просыпайтесь!
– Adrio de vu![123] – раздраженно произнес он. – Зачем ты похитил меня из этого изумительного сада?
– Полагаю, это был сад ассасинов. Я только что заколол одного из Вводящих в Заблуждение.
– Наш хозяин! – закричал дядюшка, увидев на полу съежившуюся фигуру и садясь на кровати. – Ох, scagarn, что ты наделал? Ты что, снова решил поиграть в bravо?
– Нет, дядюшка, посмотрите: он наткнулся на свой собственный нож. Этот злодей чуть не убил вас за мускус.
И тут я не выдержал и расплакался.
Дядя Маттео склонился над стариком и принялся изучать его, ворча: – Рана в животе. Он еще жив, но умирает. – Затем дядюшка повернулся ко мне и мягко сказал: – Ну-ну, мой мальчик. Хватит разводить слякоть. Ступай и разбуди отца.
Краса Божественной Луны не стоил того, чтобы над ним лили слезы: над живым, мертвым или умирающим. Но он оказался первым человеком, которого я лишил жизни собственной рукой, а убийство другого человеческого существа – совсем не обычная веха в карьере мужчины. Потому-то, когда я шел, чтобы похитить отца из чудесного сада, куда он попал благодаря гашишу, я радовался, что тогда в Венеции моя рука все-таки не нанесла удар шпагой безвинной жертве. Понял я и еще кое-что относительно убийства человека, по крайней мере относительно убийства клинком. Он легко входит в живот жертвы – чуть ли не со страстью, едва ли не по собственной воле. А там клинок сразу же обхватывают разрушенные им мускулы и удерживают так же крепко, как и другой мой инструмент однажды сжимала девственная плоть малышки Дорис. Как бы там ни было, нож вошел в Красу Божественной Луны без всякого сопротивления, однако потом я не смог вытащить его обратно. И в этот самый момент на меня снизошло болезненное понимание: это дело, столь отвратительное и проделанное с такой легкостью, не может остаться без последствий. Именно тогда я и понял, что убийство вовсе не такое доблестное, лихое и великолепное занятие, каким я его себе воображал.
С огромным трудом разбудив отца, я отвел его на место преступления. Дядя Маттео уже уложил хозяина на собственные одеяла и, несмотря на то что кровь из него лилась рекой, вел с умирающим вполне дружескую беседу. Старик был единственным среди нас, кто был одет. Он взглянул на меня, своего убийцу, и, должно быть, заметил на моем лице следы слез, потому что сказал:
– Не терзайся, молодой неверный. Ты убил самого лучшего из Вводящих в Заблуждение. Я совершил страшную ошибку. Пророк (да пребудeт с ним мир и благословение) предписывает нам окружать гостя благоговейной заботой и уважением. Даже если он последний дервиш или вовсе неверный, даже если в доме остались только хлебные крошки, а семья хозяина и его дети голодают, то все равно следует отдать гостю эти крошки. Даже будь он вооруженный враг, ему следует оказать гостеприимство и защиту, пока он находится под крышей твоего дома. Мое неповиновение этому священному закону так и так лишило бы меня Ночи Возможностей, даже если бы я выжил. Из-за своей алчности я действовал поспешно, и я согрешил, за этот грех я и прошу простить меня.
Я попытался сказать, что прощаю его, но рыдание сдавило мне горло. Однако уже в следующий момент я порадовался этому, потому что старик продолжил:
– Я мог бы легко отравить вашу еду наутро во время завтрака и позволить вам немного пройти, прежде чем вы свалились бы на дороге. Тогда я смог бы ограбить и убить вас под открытым небом, а не под крышей своего дома, и это бы стало достойным деянием, угоднм Аллаху. Но я этого не сделал. Хотя всю свою прошлую жизнь я строго исполнял заветы и уничтожил множество неверных во имя величия и славы ислама, этот нечестивый поступок будет стоить мне пребывания в Раю, гарема красавиц и вечного блаженства и отпущения грехов. Именно из-за этого я искренне скорблю: мне следовало убить вас в соответствии с законами ислама.
Нет худа без добра: эти слова, по крайней мере, заставили меня перестать плакать. Все мы в оцепенении уставились на владельца караван-сарая, когда он продолжил:
– Но у вас троих еще есть шанс совершить добродетельный поступок. Когда я умру, окажите любезность, заверните меня в простыню. Затем отнесите в главную комнату и уложите в самом центре так, как я вам объясню. Лицо должно быть накрыто тюрбаном, а ноги смотреть на юг, в направлении Святой Каабы в Мекке.
Дядя с отцом переглянулись и пожали плечами; однако мы порадовались, что не дали никакого обещания, ибо тот произнес свои последние слова:
– Сделав так, подлые собаки, вы умрете добродетельной смертью, ибо когда мои братья из Мулекта придут сюда и найдут меня с ножом в животе, они отправятся по следам ваших лошадей, и будут охотиться на вас, и сделают то, что мне не удалось. Салям алейкум.
Его голос вовсе не казался слабым, однако, в последний раз пожелав нам мира, Краса Божественной Луны закрыл глаза и испустил дух. Никогда еще я не стоял так близко от смертного ложа и впервые понял тогда, что большинство смертей так же отвратительны, как и убийства. Потому что, умирая, старик в изобилии опорожнил свой мочевой пузырь и кишечник, перепачкав всю одежду и одеяла и наполнив комнату жутким зловонием.
Никто не хочет, чтобы, вспоминая о нем, вспоминали бы и об отвратительном унижении. Однако с той поры я присутствовал при многих смертях и понял, что за исключением редких случаев, когда была возможность очиститься, человеческие существа именно таким образом прощаются с жизнью – все, даже самые сильные и храбрые мужчины, самые нежные и чистые женщины, как бы они ни умирали – насильственной смертью или отходили в мир иной во сне.
Мы вышли из комнаты, чтобы сделать глоток свежего воздуха.
– Ну, что теперь? – в ужасе вопросил отец.
– Прежде всего, – сказал дядя, развязывая ремешок на мешочке с мускусом, – давайте освободимся от этих неудобных свисающих предметов. Ясно, что они будут в безопасности и в наших вьюках, ну, может, чуть в меньшей. Во всяком случае, я предпочту лучше потерять мускус, чем снова подвергать опасности свою собственную мошонку.
Отец проворчал:
– Беспокоишься о яйцах, когда нам вот-вот оторвут головы?
Я сказал:
– Прошу прощения, дядя, отец. Но если теперь на нас будут охотиться оставшиеся в живых Вводящие в Заблуждение, тогда я совершил непростительную ошибку, убив этого.
– Чепуха, – возразил отец, – если бы ты не проснулся и не действовал так быстро и решительно, на нас не понадобилось бы даже объявлять охоту.
– Поистине хорошо, что ты такой быстрый, Марко, – сказал дядя Маттео. – Если бы мужчина останавливался всякий раз, чтобы обдумать все последствия своих действий, он бы состарился, прежде чем совершил что-нибудь отвратительное. Нико, думаю, нам стоит оставить при себе этого горячего молодого везунчика. Не позволяй ему отсиживаться в Константинополе или Венеции, пускай отправляется с нами прямо в Китай. Хотя решать тебе, ты все-таки его отец.
– Я склоняюсь к тому же, Маттео, – сказал отец, а потом обратился ко мне: – Если ты хочешь отправиться с нами и дальше, Марко… – Я в ответ широко улыбнулся. – Тогда ты поедешь, поскольку заслужил это. Ты достойно вел себя сегодня ночью.
– Не просто достойно, а выше всяких похвал, – произнес дядя задумчиво. – Этот bricn vechio[124] называл себя самым лучшим из Вводящих в Заблуждение. Быть того не может. Неужели он имел в виду, что он у них самый главный? Последний правящий Шейх-уль-Джебаль? Уж больно он старый.
– Неужели это и есть Горный Старец? – воскликнул я. – Я убил его? – Мы не узнаем этого наверняка, – ответил отец, – до тех пор пока ассасины нас не поймают. Я совершенно не жажду встретиться с ними, чтобы узнать правду.
– Да уж, лучше бы нам избежать этой встречи, – сказал дядя Маттео. – Мы и так уже проявили беспечность, зайдя так далеко в глубь вражеской страны без оружия, только с одними поясными ножами.
Отец заявил:
– Ассасины не поймают нас, если у них не будет причины отправиться за нами в погоню. Так что нужно всего лишь устранить причину. Пусть следующие приезжие обнаружат, что караван-сарай пуст. Пусть они сочтут, что владелец отсутствует по делам – отправился резать овец, например. Может, пройдет несколько дней, когда здесь появятся следующие гости, и еще несколько, прежде чем они начнут беспокоиться, где хозяин. К тому времени к его розыскам подключится кто-нибудь из Вводящих в Заблуждение, а когда он заподозрит, что дело нечисто, мы уже будем далеко.
– Может, нам взять Красу Божественной Луны с собой? – предложил дядя.
– И где-нибудь по дороге случайно оказаться в неловком положении, прежде чем мы сможем уйти далеко? – Отец покачал головой. – Уж тогда нам лучше бросить его в здешний колодец или спрятать, а может, похоронить. Хотя нет. Любой приезжий первым делом пойдет к воде. И у всех арабов прекрасный нюх на тайники или свежевскопанную землю.
– Ни в землю, ни в воду его прятать нельзя, – сказал дядя. – Есть только один путь. Вот что, если я собираюсь это сделать, то, пожалуй, пока не стану одеваться.
– Хорошо, – ответил отец и повернулся ко мне. – Марко, обыщи-ка дом и найди какие-нибудь одеяла взамен дядиных. Да заодно посмотри, не найдется ли здесь какого-нибудь оружия, которое можно прихватить с собой.
Было очевидно, что отец приказал мне это, чтобы удалить меня, пока они будут осуществлять дядюшкин план. Мне потребовалось довольно много времени, чтобы обыскать караван-сарай, поскольку тот был старым; должно быть, он принадлежал многим владельцам, каждый из которых добавлял все новые и новые пристройки. В главном здании было несметное количество коридоров, комнат, чуланов и укромных уголков; здесь имелись также конюшни, сараи, небольшие загоны для овец и другие пристройки. Старик, очевидно, чувствовал себя в безопасности, пребывая под действием наркотиков, и потому не слишком беспокоился о том, чтобы прятать свое имущество; похоже, он был если уж и не сам Горный Старец, то по крайней мере основной поставщик Мулекта.
Для начала я выбрал два самых лучших шерстяных одеяла. Затем принялся рыться в оружии и, хотя не смог найти ни одного прямого меча, подобного привычным мне венецианским, но подобрал самые блестящие и острейшие местные – широкие изогнутые клинки, которые больше напоминали сабли, поскольку у них был острым только выпуклый край; назывались они shimshir, что означает «молчаливый лев». Я взял три, каждому по одному, и еще пояса с петлями, на которые их можно было повесить. Я мог бы также пополнить наши кошельки, так как у Красы Божественной Луны хранилось маленькое состояние в виде мешочков с сухим банджем, брикетов спрессованного банджа и бутылей с маслом из банджа. Но я предпочел ничего не трогать.
За окном уже рассветало, когда я принес свои находки в главную комнату, где мы ужинали прошлой ночью. Отец занимался приготовлением завтрака на жаровне, особенно тщательно выбирая ингредиенты. Едва войдя в комнату, я услышал снаружи шум: продолжительные удары крыльев, громкое «хлоп!» и торжествующий крик: «Кья!» Затем со двора вернулся дядя, все еще голый; его кожа была покрыта пятнами крови, а борода пропахла дымом. Он сказал удовлетворенно:
– Ну вот, со старым дьяволом покончено, все произошло так, как он и хотел. Я сжег его одежду, одеяла и раскидал угли. Мы можем отправляться, как только оденемся и позавтракаем.
Я, разумеется, понял, что Краса Божественной Луны нашел успокоение способом, совсем не типичным для мусульман. Мне было страшно любопытно, что же имел в виду дядя, говоря, что «все произошло так, как он и хотел». В ответ на мой вопрос дядюшка захихикал и сказал:
– Ео бренные останки полетели на юг. Прямо в Мекку.
Часть третья
Багдад
Глава 1
Мы продолжили двигаться вниз по течению Евфрата на юг, теперь уже пересекая совершенно непривлекательную местность: река прорезала себе путь через массивные базальтовые скалы – землю унылую, черную и лишенную даже травы, голубей и орлов, – однако нас, по крайней мере, не преследовали Вводящие в Заблуждение; здесь вообще никого не было. Постепенно, словно знаменуя счастливое освобождение от опасности, местность стала более приятной и гостеприимной. Прибрежная дорога резко пошла вверх, и вскоре мы оказались в широкой зеленой долине. Здесь были сады и леса, пастбища и возделанные земельные угодья, повсюду росли цветы и фрукты. Однако сады были так запущены и неухожены, что больше напоминали леса, а земельные угодья выглядели такими же заросшими и изобилующими сорной травой, как и поля с дикими цветами. Все землевладельцы покинули этот край, и единственными людьми, кого мы встретили в долине, были семейства кочевников-бедуинов, безземельных пастухов, не имеющих корней бродяг, странствующих с пастбища на пастбище. Некогда заботливо возделываемая земля снова превращалась в целину, но никто не хотел селиться в долине, чтобы ее обрабатывать.
– Это работа монголов, – сказал отец. – Когда ильхан Хулагу, младший брат нашего друга Хубилая, прошел здесь, покорив империю персов, большинство местных жителей спаслись бегством или сдались победителям, а те, кто уцелел, еще не вернулись к обработке земли. Однако арабы-кочевники и курды – как трава, на которой они живут и в поисках которой странствуют. Бедуин беспомощно склоняется под любым ветром, который на него дует, – будь это легкий бриз или свирепый самум, – а потом так же быстро, как трава, выпрямляется. Для кочевников не имеет значения, кто правит, и никогда, до скончания времен, пока существует сама земля, не будет иметь значения.
Я обернулся в седле – за все время нашего путешествия мне еще не доводилось видеть столь плодородной почвы – и спросил:
– А кто правит Персией сейчас?
– Когда Хулагу умер, титул ильхана унаследовал его сын Абага, он основал вместо Багдада новую столицу на севере – город Мераге. Хотя империя персов теперь входит в состав Монгольского ханства, она до сих пор делится на шахнаты, как и прежде, это делается для удобства управления. Но при этом каждый шах подчиняется только ильхану Абаге, тогда как последний подчиняется великому хану Хубилаю.
Я был поражен. Вот это да: до столицы великого хана Хубилая оставалось еще несколько месяцев пути, а оказывается, здесь, в западных пределах Персии, мы уже были во владениях этого далекого правителя. Помнится, в школе я с огромным восхищением и энтузиазмом изучал «Александриаду», а потом узнал, что Персия когда-то была частью империи Александра. Созданная им монархия была воистину огромной, недаром он получил прозвище Великий. Однако земли, некогда завоеванные Александром Македонским, составляли лишь небольшую часть необъятной территории, покоренной Чингисханом. В дальнейшем они были расширены его сыновьями-завоевателями, да и теперь все еще разрастались благодаря продолжающим их дело внукам в невообразимо огромную Монгольскую империю, которой правил великий каан Хубилай, внук Чингисхана.
Полагаю, что ни древние фараоны, ни честолюбивый Александр, ни алчный Цезарь не могли себе даже представить, насколько велик мир, поэтому они едва ли могли мечтать овладеть этими землями. Что же касается живших позднее западных правителей, те не отличались честолюбием и не особенно стремились к захватам. Однако властителям Монгольской империи целый континент под названием Европа казался просто маленьким и переполненным людьми полуостровом, а все страны, подобно странам Леванта, всего лишь мелкими провинциями, населенными тщеславными и неуживчивыми жителями. С высоты трона, на котором восседал великий хан, моя родная Венецианская республика, так гордившаяся своей славой и величием, должно быть, казалась такой же ничтожной, как и захолустный городишко остикана Хампига. Если историки удостоили Александра звания Великий, то тогда они, разумеется, признают Хубилая неизмеримо более великим. Однако это, пожалуй, не моего ума дело. О себе же лично могу сказать, что, когда мы въехали в Персию, меня бросало в дрожь при одной только мысли о том, что я, Марко Поло, простой венецианский юноша, оказался в самой обширной империи, когда-либо управляемой человеком.
– Когда мы приедем в Багдад, – сказал отец, – то покажем правящему шаху, кто бы им ни оказался, письмо, которое мы везем от Хубилая. И шаху придется оказать нам гостеприимство, какое надлежит оказывать послам его господина.
Итак, мы продолжали двигаться вниз по Евфрату, разглядывая долину, в которой стало появляться все больше следов цивилизации, поскольку ее повсюду пересекали отходящие от реки многочисленные ирригационные каналы. Однако возвышавшиеся деревянные колеса не вращали ни люди, ни животные – вообще никто. Они стояли без дела; глиняные черпаки на их ободе не поднимали и не переливали воду. В самой широкой и зеленой части долины Евфрат больше всего сближается с другой великой рекой этой местности, которая течет на юг, Диджлах. Иногда ее еще называют Тигром. Это предположительно также одна из рек, протекающих в Эдеме. Если так, тогда земля между двумя реками, по-видимому, является частью библейского сада. И если это правда, тогда сад, который мы видели, был так же пуст и свободен от проживающих там мужчин и женщин, каким был сразу после изгнания оттуда Адама и Евы. Вскоре мы повернули лошадей на восток от Евфрата и проехали десять фарсангов, разделяющих его с Тигром, затем перешли реку по мосту, сделанному из пустых остовов лодок, – эта дощатая дорога вела на левый берег, в Багдад.
Население самого города, так же как и население окружающей его местности, резко уменьшилось после печальных событий – осады и захвата Багдада ильханом Хулагу. Однако в течение последующих пятнадцати лет большая часть жителей вернулась и восстановила то, что подверглось разрушению. Городские торговцы, похоже, еще более живучи, чем земледельцы. Так же как и примитивные бедуины, цивилизованные купцы быстро оправились от повергнувших их в унизительное положение несчастий. Думаю, отчасти это объяснялось тем, что множество багдадских торговцев были не меланхоличными фаталистами-мусульманами, а неугомонными и деятельными христианами и иудеями. Здесь, кстати, было немало итальянцев: некоторые из них прибыли из Венеции, но большинство – из Генуи.
А может, Багдад восстановился так быстро и по другой причине – город этот расположен на пересечении торговых путей. Рядом заканчивается западный участок сухопутного Шелкового пути, а сам город является конечным северным пунктом морского пути из Индии. Хотя моря в Багдаде и нет, но по реке Тигр плавает множество больших речных судов – на юг и обратно. Там, на юге, на берегу Персидско го залива, где подходят к берегу морские суда арабов, находится портовый город Басра. Так или иначе, какой бы ни была причина, но Багдад, когда мы прибыли туда, слава богу, уже опять стал таким же, как и до прихода монголов: богатым и оживленным городом, центром торговли.
Он был красивым и деловым одновременно. Из всех восточных городов, которые я видел, Багдад больше остальных напомнил мне мою родную Венецию. Побережье Тигра выглядело таким же многолюдным, шумным, замусоренным и вонючим, как и берега рек и каналов Венеции, хотя все арабские суда, которые можно было здесь увидеть, совсем не походили на наши. Они были настолько утлыми, что я бы не рискнул вверить их волнам: корабли здесь строили без втулок, гвоздей или каких-либо других железных креплений, а их каркасы вместо веревок из грубого волокна обшивали досками. Щели и стыки арабы промазывали не водонепроницаемой смолой, а каким-то клеем, полученным из рыбьего жира. Даже самые большие из этих кораблей управлялись единственным рулевым веслом, что было не так-то просто, поскольку оно жестко крепилось в центре кормы. То, как арабы хранили на грузовых кораблях грузы представляло собой весьма печальную картину. После того как трюм забивали под завязку пищевыми продуктами – фруктами, зерном и тому подобным, – моряки могли загнать на палубу над трюмом стадо скота. Часто среди них были и прекрасные арабские скакуны, красивейшие создания, которые, однако, опорожняются так же часто и помногу, как и остальные; в результате моча животных лилась на палубу и просачивалась сквозь доски прямо на съестные припасы.
Багдад в отличие от Венеции не пересекают каналы, но его улицы постоянно поливают водой, чтобы прибить пыль, потому-то они пахнут сыростью, что и напоминало мне о каналах. В городе этом множество открытых площадей, похожих на венецианские пьяццы. Там есть несколько базаров, но гораздо больше общественных садов, так как персы – страстные их любители. (Кстати, в Багдаде я узнал, что библейское название рая – paradise – произошло от персидского слова «pairi-daeza», обозначающего на фарси «сад».) В этих общественных садах стоят скамейки, на которых прохожие могут отдохнуть, текут ручейки, обитает множество птиц, растут деревья, кусты, душистые растения и яркие цветы – особенно розы, так как персы обожают розы. (Любой цветок они называют gul, хотя на фарси это слово означает розу.) Дворцы знатных семейств и особняки богатых купцов в Багдаде также окружают садами, такими же большими, как и общественные, и полными роз и чудесных птиц, – настоящий рай на земле.
Почему-то я вбил себе в голову, что поскольку все мусульмане понимают по-арабски, то вследствие этого и все мусульманские общины мало чем отличаются друг от друга. Я не сомневался, что увижу в Багдаде столько же паразитов, попрошаек и зловонной грязи, как и в тех арабских городах, городках и деревнях, где мы уже побывали. И был приятно удивлен, когда обнаружил, что персы, хотя их религией также был ислам, более склонны содержать в чистоте свои жилища, улицы, одежду и самих себя. Эта их привычка вкупе с изобилием повсюду цветов и сравнительно небольшим количеством попрошаек делали Багдад весьма симпатичным и даже приятным городом – если не обращать внимания на нищету, царившую на побережье и на базарах.
Хотя большинству строений Багдада, разумеется, были свойственны особенности восточной архитектуры, они все же не слишком поражали своей причудливостью мой западный глаз. Я видел огромное количество арабесок – той кружевной каменной филиграни, которую в Венеции также приспособили для украшения фасадов зданий. Багдад оставался мусульманским городом даже после того, как был поглощен
Ханством (монголы, в отличие от большинства завоевателей, никогда не навязывают смену религии): повсюду виднелись огромные мусульманские мечети – так в исламе называются храмы для богослужений. Однако их необъятные купола не сильно отличались от куполов Сан Марко и других церквей Венеции. Тонкие башни минаретов были похожи на венецианские campanili[125]. Обычно они имели круглую, а не квадратную форму, и на вершинах их находились маленькие балкончики, с которых сторожа-муэдзины издавали время от времени крики, возвещая о том, что наступил час молитвы.
Эти муэдзины в Багдаде, между прочим, все были слепыми. Я поинтересовался, не являлось ли это основным условием при назначении на должность (мало ли что мог предписывать ислам), но мне сказали, что нет. Слепцов нанимали в качестве сторожей, скликающих мусульман на молитву, по двум причинам весьма прагматического характера. Поскольку они непригодны для большинства работ, то не могут запрашивать высокое жалованье. А во-вторых, слепцы лишены возможности извлечь греховную выгоду из своего, в буквальном смысле высокого, положения: они не могут бросать вниз влюбленные взгляды на тех порядочных женщин, которые взбираются на крыши своих домов, чтобы, сняв многочисленные покровы, в одиночестве принять солнечные ванны.
Внутри мечети сильно отличаются от наших христианских церквей. Там совершенно невозможно найти ни одной статуи, картины или еще какого-либо распознаваемого образа. Хотя ислам признает, я думаю, такое же количество ангелов, святых и праведников, как и христианство, он не разрешает изображать их, равно как и какие-либо другие создания, живые или когда-либо жившие. Мусульмане верят, что их Аллах, так же как и наш Иисус Христос, создал все живое. Однако в отличие от христиан они утверждают, что все создания, которые имитируют живых, как нарисованные, так и сделанные из дерева или камня, должны быть навсегда предназначены Аллаху. Их Коран предупреждает, что в день Страшного суда каждому, кто создал подобное изображение, будет приказано оживить его. Если создатель не сможет сделать этого, а он, конечно же, не сумеет, то его приговорят за самоуверенность к пребыванию в аду. Более того, хотя мусульманская мечеть, дворец или дом всегда богато украшены, эти украшения никогда не бывают конкретными изображениями чего-либо: они лишь частично состоят из абстрактных узоров и замысловатых арабесок. Иногда, правда, в узорах заметно сплетение арабских букв, напоминающих червячков для наживки, и выписаны из Корана отдельные изречения и стихи.
(Замечу в скобках, что за время пребывания в Багдаде я узнал несколько чрезвычайно странных вещей об исламе, и не только о нем, поскольку последовательно познакомился там с двумя весьма необычными людьми, которые и выступили в роли моих учителей. Однако обо всем я расскажу в свое время.)
Мне чрезвычайно понравилась одна из деталей убранства, которую я встречал во всех домах Багдада. Вернее, я впервые увидел это в Багдаде, а затем встречал во дворцах, домах и мечетях по всей Персии, да и вообще на Востоке. Я полагаю, мой энтузиазм разделят все любители прекрасных садов, а кто из нас их не любит?
Жителям Востока известен способ привнести сад внутрь помещения, причем за садом этим никогда не придется ухаживать: полоть его или поливать. В Персии полюбившуюся мне деталь убранства называют qali – это своего рода ковер или шпалера, которые кладут на пол или вешают на стены; однако это не похоже ни на одно из известных на Западе изделий подобного сорта. Qali обильно расцвечен всеми цветами сада, его узоры напоминают по форме множество цветов, виноградных лоз, кустов, листьев – словом, всего, что можно найти в саду. Все это изображено в виде самых причудливых узоров и орнаментов. (В соответствии с упомянутым выше запретом Корана персидский qali сделан таким образом, что среди его цветов вы не найдете ни одного действительно существующего в природе.) Впервые взглянув на qali, я подумал, что чудесный сад нарисован или вышит на нем. Но при ближайшем рассмотрении обнаружил, что весь сложный узор был выткан. Я искренне восхищался этим фантастическим изобретением персов до тех пор, пока не узнал о том способе, каким на Востоке делали qali.
Однако я забежал вперед в своем повествовании.
Итак, ведя в поводу пятерых лошадей, мы втроем пересекли неровный качающийся мост, который соединял берега реки Тигр. Оказавшись на том берегу, где стоял Багдад (вот уж где было воистину вавилонское столпотворение людей разной наружности, одеяний и языков), мы обратились к первому же человеку, одетому на западный манер. Он оказался генуэзцем, однако я должен отметить, что почему-то на Востоке все уроженцы Запада прекрасно между собой ладят – даже венецианцы и генуэзцы, хотя они и являются конкурентами в торговле, а у себя дома постоянно устраивают морские сражения. Генуэзский купец любезно сообщил нам имя правящего шаха – он назвал его «шахиншахом Джаманом-мирзой» – и показал, где находится дворец: тот располагался в квартале Karkh, считавшемся исключительно царской резиденцией.
Мы поехали в ту сторону и, обнаружив за оградой в саду дворец, сами представились стражникам, которые стояли перед воротами в сад. Эти стражники носили шлемы, которые, казалось, были изготовлены из золота, однако подобное никак не возможно, ибо тогда бы их вес оказался чрезмерным. А причудливо разукрашенные доспехи хоть и были сделаны из дерева или кожи, но все равно явно были предметами большой ценности. Стражники и сами представляли интерес, поскольку все поголовно отличались пышными курчавыми золотистыми волосами и бакенбардами. Один из них вошел внутрь и направился через сад к дворцу. Вернувшись, он сделал нам знак рукой, после чего второй стражник взял на себя заботу о наших лошадях, а мы вошли внутрь.
Нас провели в покои, увешанные и устланные великолепными qali, среди которых на груде разноцветных диванных подушек из прекрасных тканей полусидел-полулежал шахиншах. Сам он был одет не так ярко: от тюрбана до шлепанцев весь его наряд был бледно-коричневого цвета. В Персии этот цвет – цвет траура, и шах постоянно носил одежду бледно-коричневых тонов в знак траура по своей потерянной империи. Мы были слегка удивлены – ведь это была мусульманская семья, – увидев женщину, которая возлежала на другой груде подушек рядом с шахиншахом; в комнате также были еще две женщины. Мы сделали надлежащие поклоны и произнесли «салям». Затем, все еще склонившись в поклоне, отец поприветствовал хозяина на фарси, после чего обеими руками протянул ему письмо от Хубилай-хана. Шах взял его и начал читать вслух:
– «Всем самым безмятежным и могущественным, самым благородным, знатным, прославленным, достойным уважения, мудрым и скромным императорам, ильханам, шахам, королям, господам, принцам, герцогам, эрлам, баронам и рыцарям, а также судьям, чиновникам и регентам всех добрых городов и местечек, владыкам как духовным, так и мирским, тем, кто увидит сии верительные грамоты или услышит, что в них написано…»
Внимательно прочитав все до конца, шахиншах приветствовал нас, обращаясь к каждому «мирза Поло». Меня, помню, это поначалу смутило, так как я ошибочно полагал, что «мирза» – это одно из его имен. Однако со временем я понял, что шахиншах использовал это слово, чтобы выказать гостям уважение и почтение, все равно как арабы используют в таких случаях обращение «шейх». А потом я даже уловил следующую тонкость: «мирза» перед именем означает то же самое, что в Венеции «мессир»; когда же «мирза» стоит после имени, это означает владыку, правителя. Имя шаха было на самом деле довольно простое – Джаман, а его полный титул шахиншах означал «шах всех шахов». Он представил женщину, возлежавшую на груде подушек рядом с ним, как шахрияр Жад: Жад было ее имя, а титул «шахрияр» обозначал первую жену владыки.
Это было почти все, что хозяину удалось сказать в этот день, потому что, как только шахрияр представили, она немедленно приняла участие в беседе. Первая жена показала себя дамой невоспитанной и невероятно разговорчивой. Сначала она перебила мужа, а потом и вовсе завладела разговором, поприветствовав нас в Персии, в Багдаде и у них во дворце. Затем шахрияр отослала сопровождавшего нас стражника обратно к воротам и ударила в стоявший рядом с ней маленький гонг, чтобы позвать мажордома, которого здесь называли, как она объяснила нам, визирь.
Шахрияр Жад приказала визирю приготовить для нас покои во дворце и приставить к нам слуг, после чего представила нас двум другим женщинам, которые находились в комнате: первая была ее матерью, а вторая – их с шахом Джаманом старшей дочерью. А еще супруга владыки не преминула сообщить нам, что сама она, Жад-мирза, является прямой наследницей легендарной Балкиш-Савеа (и, разумеется, ее мать и дочь тоже). Она напомнила нам, что знаменитая встреча этой царицы с падишахом Сулейманом была записана в анналы ислама, так же как и в анналы иудеев и христиан. (Это замечание позволило мне догадаться, что речь идет о библейской царице Савской и о царе Соломоне.) После этого шахрияр сообщила нам, что царица Савская сама была джинном, который, в свою очередь, произошел от живого злого духа – ифрита, и так далее, и так далее…
– Расскажите нам, мирза Поло, – почти безнадежно обратился шах к моему отцу, – о своем путешествии.
Отец любезно начал рассказ о наших странствиях, но он еще не успел дойти в своем повествовании до того момента, как мы покинули Венецианскую лагуну, как шахрияр Жад внезапно перебила его пространным лирическим описанием некоторых вещей, сделанных из муранского стекла, которые она недавно приобрела у венецианского купца. Это напомнило ей одну старую малоизвестную персидскую сказку о стеклодуве, который когда-то давно выдул из стекла коня и уговорил джинна заколдовать его, так чтобы конь стал летать как птица, и…
Сказка была достаточно интересной, но совершенно неправдоподобной, и я переключил свое внимание на двух других присутствовавших в комнате женщин. Уже одно то, что они находились в одном помещении с мужчинами, не говоря уже о неистощимой словоохотливости шахрияр, ясно показывало, что персы не укрывают и не изолируют своих женщин, как это делает большая часть мусульман. Глаза каждой из находившихся в комнате персиянок были видны сквозь простые небольшие чадры (все они в большей или меньшей степени были прозрачными и не скрывали нос, рот и подбородок). Женщины здесь носили блузы, жилеты и снизу широкие шаровары. Я обратил внимание на то, что их одеяния не были такими толстыми и многослойными, как у арабских женщин, но были сделаны из прозрачной легкой шелковой ткани, что позволяло разглядеть и оценить женскую фигуру.
На старую бабку я глянул лишь мельком: морщинистая, костлявая, согбенная, почти лысая, беззубо шамкающая шершавыми губами; глаза красные и опухшие; иссохшие груди бьются о выступающие ребра. Одного взгляда на старую каргу мне было достаточно. Однако ее дочь, шахрияр Жад-мирза, была исключительно красивой женщиной, по крайней мере когда не говорила, а уж ее дочь, в свою очередь, оказалась просто редкостной красавицей, великолепно сложенной девушкой моего возраста. Она была наследной царевной (шахразадой) и звалась Магас, что означает «мотылек»; к имени ее еще присоединялся титул
«мирза». Я совсем забыл сказать, что персы внешне отличаются от смуглых невыразительных арабов. Хотя у всех у них иссиня-черные волосы, а мужчины носят иссиня-черные бороды, как у дяди Маттео, кожа у персов такая же светлая, как и у венецианцев, а глаза обычно не карие, но более светлых оттенков. Задумавшись о красоте девушки, я заметил, что шахразада Магас-мирза в этот момент как раз изучала меня, пристально разглядывая в упор своими изумрудно-зелеными глазами.
– Кстати о лошадях, – сказал шах, поспешив воспользоваться сказкой о летающем коне, прежде чем его супруга припомнит какую-нибудь другую историю. – Вам, господа, по-видимому, придется продать в Багдаде своих лошадей и купить верблюдов. Двигаясь дальше на восток, вы должны будете пересечь Деште-Кевир[126], огромную и ужасную пустыню. Лошади не смогут выдержать…
– Лошади монголов смогли, – резко возразила ему жена. – Монгол повсюду ездит на лошади и сроду не сядет верхом на верблюда. Я расскажу вам, как они презирают верблюдов и плохо обращаются с ними. Во время осады нашего города монголы где-то захватили стадо верблюдов, они нагрузили на них тюки с сеном, подожгли его и погнали бедных животных по улицам Багдада. Верблюды – их шерсть и горбы с жиром тоже запылали – помчались, обезумев от боли, и их нельзя было остановить. И только представьте, так они носились по улицам туда-сюда, распространяя по Багдаду огонь, пока пламя не пожрало их жизненно важные органы и они не подохли от боли и изнеможения.
– Есть еще один вариант, – сказал шах, обращаясь к нам, когда шахрияр остановилась, чтобы перевести дыхание, – ваше путешествие можно сократить, если вы часть пути проделаете морем. Возможно, отсюда вы захотите отправиться в Басру или же еще дальше, к Персидскому заливу, в Ормуз, а оттуда на каком-нибудь судне доберетесь до Индии.
– В Ормузе, – вставила шахрияр Жад, – у всех мужчин на правой руке есть только три пальца – большой, безымянный и мизинец. Я расскажу вам почему. Этот портовый город веками гордился своей славой и дорожил своей независимостью, и потому-то каждый взрослый мужчина в Ормузе, чтобы защитить его, всегда тренировался в стрельбе из лука. Когда монголы под предводительством ильхана Хулагу осадили Ормуз, ильхан сделал отцам города предложение. Монгольский хан пообещал, что он оставит Ормуз в покое, вернет ему независимость и сохранит городских лучников, если только отцы города одолжат их ему на довольно долгое время, чобы покорить Багдад. Он поклялся, что после этого отправит лучников обратно в Ормуз, чтобы те снова надежно защищали его. Отцы города согласились на это предложение, и все мужчины – хотя и неохотно – присоединились к Хулагу в осаде Багдада и храбро сражались за него, в результате чего наш любимый Багдад пал.
Тут оба, и она и шах, издали глубокий вздох.
– Так вот, – продолжила шахрияр, – героизм и доблесть мужчин Ормуза произвели на Хулагу такое сильное впечатление, что он уложил их с молодыми монгольскими женщинами, которые всегда сопровождают их армию. Хулагу хотел усилить с помощью семени ормузцев монгольскую кровь. После нескольких ночей такого насильственного сожительства, когда Хулагу решил, что его женщинам удалось забеременеть, он сдержал свое слово и отпустил лучников обратно в Ормуз. Но перед этим хан приказал отрезать каждому два пальца, необходимых для того, чтобы натягивать тетиву лука. В сущности, Хулагу сорвал плод с дерева, а затем велел срубить его. Эти изуродованные мужчины больше не смогли защищать Ормуз, и, конечно же, вскоре их город стал, так же как и наш разгромленный Багдад, владением Монгольского ханства.
– Дорогая, – занервничал шах, – наши гости – посланники этого ханства. Письмо, которое они мне показали, – это ferman, – (так на языке фарси называется верительная грамота), – от самого великого хана Хубилая. Я очень сомневаюсь, что они удивились, услышав рассказы о том, что монголы… хм… вели себя не слишком достойно.
– О, вы можете смело говорить с нами об их зверствах, шах Джаман, – совершенно искренне проворчал дядя. – Мы, венецианцы, все-таки не усыновлены монголами и вовсе не являемся их поборниками.
– Тогда я должна рассказать вам, – начала шахрияр, страстно желавшая поговорить на эту тему, – как Хулагу действительно зверски замучил нашего калифа аль-Мустазима Биллаха, святого человека ислама. – Шах снова вздохнул и уставился в дальний угол комнаты. – Возможно, вы знаете, мирза Поло, что Багдад был для ислама все равно как Рим для христианства. И калиф Багдада был для мусульман то же самое, что Папа для христиан. Потому-то, когда Хулагу осадил город, он обратился с предложением сдаться не к шаху Джаману, а к калифу Мустазиму. – Шахрияр бросила пренебрежительный взгляд на мужа. – Хулагу предложил снять осаду, если калиф выполнит определенные условия, в том числе отдаст большую часть золота. Калиф отказался, сказав: «Наше золото – это опора и пища священного ислама». И правящий шах не осмелился отменить это решение.
– Да разве я мог? – произнес шах слабым голосом; похоже, этот вопрос уже не раз обсуждался в прошлом. – Духовный лидер по званию выше светского.
Его супруга непреклонно продолжила:
– Багдад смог бы противостоять монголам и их союзникам ормузцам, однако его сломил голод, вызванный осадой. Жители Багдада ели всё, что только можно было есть, даже городских крыс, но люди все больше слабели, многие умерли, а оставшиеся не могли больше сражаться. Когда город – что было неизбежно – пал, Хулагу посадил калифа Мустазима в темницу и заставил его голодать дальше. И в конце концов этот святой человек вынужден был просить у него пищу. Хулагу собственноручно подал ему блюдо, полное золотых монет, и калиф захныкал: «Никто из людей не может есть золото». А Хулагу возразил: «А помнишь, что ты говорил совсем недавно? Разве золото поддержало твой святой город? Молись тогда, чтобы оно накормило тебя». И он расплавил золото и влил эту раскаленную жидкость в горло старому человеку, убив того ужасной смертью. Мустазим был последним представителем халифата, который существовал больше пяти сотен лет, и теперь Багдад больше не столица Персии и не оплот ислама.
Мы почтительно покачали головами в знак сочувствия, что поощрило шахрияр добавить:
– Нет, вы только посмотрите, как низко мы пали: мой муж, шах Джаман, который когда-то был шахиншахом Персидской империи, теперь разводит голубей и собирает вишни!
– Дорогая… – произнес шах.
– Это правда. Один из младших монгольских ханов – где-то на востоке, мы никогда не видели этого ильхана – питает слабость к спелым вишням. А также он еще и любитель голубей, и он постоянно натаскивает этих птиц, чтобы они могли вернуться домой из любого места, куда их доставят. И вот теперь здесь, в голубятне за дворцовыми конюшнями, у нас содержатся сотни этих крыс в перьях, и для каждого голубя приготовлен маленький шелковый мешочек. У моего правителя-супруга имеется специальное предписание. Следующим летом, когда плоды в садах созреют, мы должны собрать вишни, положить по одной или две в каждый из этих маленьких мешочков, привязать мешочки к лапкам голубей и выпустить их. Как птица Рухх носила на себе мореходов, львов и принцесс, так и голуби понесут наши вишни ожидающему их ильхану. А если мы не уплатим эту унизительную дань, он, без сомнения, придет в неистовство, явится из своих далеких восточных земель и снова разрушит наш город.
– Дорогая, я уверен, что гости очень устали, проделав столь долгое путешествие, – сказал шах; по голосу его чувствовалось, что он и сам устал. Он ударил в гонг, чтобы еще раз вызвать визиря, и обратился к нам: – Полагаю, сейчас вы пожелаете отдохнуть и освежиться? Ну а потом, если вы окажете мне честь, мы снова соберемся за вечерней трапезой.
Визирь, среднего возраста меланхоличный мужчина по имени Джамшид, показал отведенные нам покои – анфиладу комнат. Все они были богато обставлены: множество qali на стенах и на полу, в каменных оконных рамах – витражи, на удобных кроватях стеганые одеяла и подушки. Слуги сняли наши тюки с лошадей и принесли их сюда.
– А вот эти люди станут вам прислуживать, – сказал визирь Джамшид, представляя нам троих проворных безбородых молодых людей. – Все они знатоки индийского искусства shampna, которое продемонстрируют вам после того, как вы посетите хаммам.
– Вот и прекрасно, – отозвался дядя Маттео благодарно, – мы не наслаждались shampna, Нико, со времен путешествия по Таджики-стану.
Итак, мы снова очистились и освежились в хаммаме, на этот раз с большим размахом. Трое молодых людей прислуживали нам в качестве мойщиков. После этого мы лежали обнаженные на кроватях в отдельных комнатах и вкушали то, что называется shampna, или shampu. Я не очень представлял, что меня ожидало, и почему-то решил, что загадочное слово обозначает что-то вроде танцев, но shampna оказалось энергичным растиранием, избиением и пощипыванием всего тела. Причем делалось тут все еще энергичней, чем в хаммаме, с намерением не только изгнать грязь с кожи, но и размять тело, чтобы ты почувствовал себя здоровей, и укрепить твои силы.
Мой молодой слуга Карим без устали колотил, щипал и дергал меня. Сначала это вызывало боль, но спустя некоторое время мои мышцы, суставы и сухожилия, затвердевшие от долгой езды верхом, стали распрямляться и расслабляться под этой атакой; постепенно я обмяк и начал наслаждаться, ощутив, как мое тело наполняется жизненной энергией. Собственно говоря, одна его нахальная часть оказалась даже слишком живой и дерзкой, и я почувствовал неловкость. А затем вздрогнул, ощутив, как Карим, очевидно привычной рукой, начал разминать и ее тоже.
– Я и сам вполне могу сделать это, – поспешно сказал я, – если сочту необходимым.
Карим деликатно пожал плечами и произнес:
– Как прикажет мирза. Да будет так. – И сосредоточился на менее интимных частях моего тела.
Наконец он прекратил меня колошматить, и теперь я лежал, испытывая странное чувство: одна половина моего тела хочет вздремнуть, а другая готова вскочить и совершать подвиги. Карим, извинившись, покинул меня.
– Надо позаботиться о мирзе вашем дяде, – объяснил он. – Чтобы как следует сделать shampna такому массивному мужчине, нам потребуется поработать втроем.
Я милостиво отпустил его и задремал в одиночестве. Думаю, что отец тоже проспал весь день, однако над дядей Маттео, видимо, поработали основательно, так как трое молодых людей как раз покидали его комнату, когда Джамшид зашел посмотреть, одеваемся ли мы к вечерней трапезе. Он принес для нас новую, пахнущую миррой персидскую одежду: легкие шаровары, свободные блузы с заужеными манжетами и красиво вышитые жилеты, а также kamarbands (кушаки), чтобы подпоясаться, шелковые туфли с завернутыми кверху носами и тюрбаны. Отец и дядя искусно и проворно обернули тюрбаны вокруг своих голов, однако молодому Кариму пришлось объяснить мне, как его правильное наматывать и подгибать. Одевшись, мы все стали выглядеть как исключительно красивые и благородные мирзы, самые настоящие персы.
Глава 2
Визирь Джамшид проводил нас хоть и в большой, но не подавляющий своей величиной обеденный зал, освещенный факелами и полный слуг. Все они сплошь были мужчинами, и за богато накрытой скатертью к нам присоединился только шах Джаман. Хотя в Персии порядки были посвободнее и дворцовый этикет разрешал женщинам, вопреки мусульманским традициям, запросто сидеть и есть вместе с мужчинами, но мы не могли не порадоваться, что на этот раз наша с шахом трапеза не прерывалась излияниями шахрияр, и он лишь однажды вспомнил о ней:
– Первая жена, поскольку в ней течет благородная кровь легендарных предков, никогда не смирится с тем, что этот шахнат теперь подчиняется не калифу, как раньше, а Ханству. Подобно породистой арабской кобыле, шахрияр Жад взбрыкивает в упряжке. Во всем остальном она отличная супруга и нежней, чем хвостик у курдючной овцы.
Его сравнения, отдававшие скотным двором, многое объясняли, однако никак не извиняли стремления шахрияр быть петухом, а не клюющей курицей. Тем не менее шах оказался очень приятным человеком, он пил вместе с нами, как христианин, и в отсутствие жены проявил себя интересным собеседником. Услышав, что я испытываю глубокое волнение оттого, что следую тем же путем, которым некогда прошел Александр Великий, шах сказал:
– А знаете, ведь его путь закончился неподалеку отсюда, как раз после того, как Александр вернулся из своего завоевательного похода в индийские города Кашмир, Синд и Пенджаб. Всего лишь в четырнадцати фарсангах отсюда находятся развалины Вавилона, где Александр и скончался. Говорят, что от лихорадки, подхваченной оттого, что он пил слишком много нашего ширазского вина.
Я поблагодарил шаха за интересные сведения, но про себя удивился: неужели кто-то может выпить убийственное количество этой тягучей жидкости? Еще в Венеции я слышал, как путешественники предавались воспоминаниям о ширазском вине. Его восхваляли в песнях и сказаниях, но, попробовав напиток в тот день за вечерней трапезой, я подумал, что его слава сильно преувеличена. Это жидкость неаппетитного оранжевого цвета, приторно сладкая и густая, как патока. Надо быть совсем уж пьяницей, решил я, чтобы выпить его слишком много.
Хотя остальные блюда, безусловно, были великолепны: цыпленок в гранатовом соусе; барашек, нарезанный кусочками, замаринованный и отваренный специальным образом и называемый кебаб; холодный со снегом шербет с ароматом розы; колышущиеся и дрожащие сладости вроде взбитой нуги (balesh), сделанной из прекрасной белой муки, сливок и меда, со вкусом фисташкового масла. После еды мы развалились среди диванных подушек, потягивая изысканный ликер, сделанный из выжатых розовых лепестков, и наблюдая за борьбой двух придворных борцов, обнаженных и умащенных миндальным маслом, которые старались согнуть или сломать друг друга пополам. После того как они закончили свое представление без всяких телесных повреждений, мы слушали игру придворного менестреля на струнном инструменте, который назывался al-ud и был очень похож на лютню. Он декламировал нараспев персидские стихи, о которых я помню только, что каждая строка неизменно заканчивалась или мышиным писком, или скорбным рыданием.
Когда эти мучения закончились, я получил от старших разрешение уйти и, если хочу, заняться своими делами. Я так и сделал, оставив отца и дядю с шахом обсуждать всевозможные сухопутные и водные пути, которыми можно воспользоваться при отъезде из Багдада. Я вышел из комнаты и отправился по коридору, в котором многочисленные двери охраняли огромного роста мужчины, державшие в руках пики или shimshir. Все они были в таких же шлемах, какие я видел на стражниках у дворцовых ворот, но у некоторых были черные лица африканцев или коричневые арабов, плохо сочетавшиеся с локонами их шлемов, сделанных, как выяснилось, из золота.
В конце коридора была неохраняемая аркада, которая вела в сад, и я отправился туда. Сад пересекали дорожки, усыпанные мягкой галькой, и пышные клумбы. Они освещались мягким светом полной луны, которая походила на огромную жемчужину, выставленную на черном бархате ночи.
Я праздно прогуливался, восхищаясь непривычными цветами, которые казались мне экзотическими еще и потому, что освещались жемчужным светом. Затем я заметил нечто совершенно новое для меня и подошел поближе: наверняка у этой огромной цветочной клумбы было какое-то особое предназначение. Я остановился и призадумался, что бы это такое могло быть. Клумба представляла собой огромный круг, разделенный, как пирог, на двенадцать частей; в каждом таком сегменте густо разрослись цветы определенного вида. Все они находились в поре цветения, но только в десяти сегментах цветки на растениях были закрыты, что по ночам характерно для большинства цветов. К своему удивлению, я заметил, что в одном сегменте какие-то бледно-розовые цветы как раз готовились к тому, чтобы раскрыться, тогда как рядышком другие, большие и белые, только-только раскрылись и теперь источали в ночи сладкий аромат.
– Это gulsa’at, – произнес чей-то голос, который тоже показался мне сладким.
Я обернулся и увидел хорошенькую юную шахразаду, позади нее стояла старая бабка. Шахразада продолжила:
– Gulsa’at – это цветочные часы. В твоей стране наверняка есть солнечные и водяные часы, чтобы показывать время, не так ли?
– Да, шахразада Магас-мирза, – ответил я, позаботившись при обращении назвать девушку полным титулом.
– Ты можешь называть меня Мот, – сказала она с нежной улыбкой, которая была видна сквозь ее прозрачную чадру. И показала на gulsa’at. – Эти цветочные часы тоже говорят нам, который час, однако их нельзя заводить, да и переводить на них стрелки тоже невозможно. Каждый вид цветов, растущих в этом круге, раскрывается в определенное время дня или ночи и закрывается ровно через час. Они все подобраны специально и посажены здесь в нужной последовательности, а потому – видишь? – молча объявляют каждый из двенадцати часов, которые мы отсчитываем от заката до заката.
Я дерзко заметил:
– Gulsa’at так же красивы, как и вы, царевна Мот.
– Мой отец шах получает удовольствие от измерения времени, – сказала она. – Вон там дворцовая мечеть, в которой мы совершаем молитвы, но это еще и календарь. На одной из стен мечети есть отверстия, так что солнце по очереди освещает их каждый рассвет и показывает, который сейчас день и месяц.
Что-то похожее случилось, когда я робко начал обходить девушку и лунный свет прошел через ее просвечивающий наряд в нежное тело. Старая бабка, тут же догадавшись о моих намерениях, злобно оскалилась на меня.
– Вон там, далеко, – продолжила царевна, – anderun – гарем, где живут все остальные жены и наложницы моего отца. У него их больше трех сотен, и таким образом, если он захочет, то может иметь почти каждую ночь новую женщину. Однако он предпочитает мою мать – первую жену, – если только та не болтает всю ночь напролет. Вот так, отец берет к себе в постель других женщин, только когда хочет хорошенько выспаться.
Глядя на освещенную луной фигурку шахразады, я почувствовал, что мое тело снова возбудилось так же живо, как это произошло с ним во время shampna. Я порадовался, что на мне не было обтягивающих венецианских чулок, ибо тогда моя выпуклость была бы видна самым постыдным образом. Одетый же в просторные шаровары, я мог не опасаться разоблачения. Однако царевна Мот, должно быть, что-то почувствовала, поскольку, к моему огромному изумлению, она заявила:
– Ты желаешь взять меня к себе в постель и сделать zina, не так ли? Я долго заикался и запинался, пока наконец не смог произнести:
– Послушайте, шахразада, вы не должны так говорить в присутствии своей благородной бабушки! Я полагаю, что она ваша – я не мог
подобрать подходящего слова на фарси, поэтому сказал по-французски, – ваша дуэнья?
Шахразада сделала легкомысленный жест.
– Старуха глуха, как эти gulsa’at. Не обращай внимания, только ответь мне. Ты бы хотел засунуть свой zab в мой михраб?
Я сглотнул и сделал глубокий вдох.
– Едва ли я могу быть столь дерзким в отношении столь благородной особы…
Она кивнула головой и живо произнесла:
– Полагаю, это вполне можно устроить. Нет-нет, только не пытайся заигрывать со мной. Бабушка может увидеть, хоть она и глухая. Мы должны быть осмотрительными. Я попрошу у отца дозволения сопровождать гостя, пока ты здесь, и показать тебе достопримечательности Багдада. Я могу быть хорошим проводником по этим местам. Сам увидишь.
С этими словами девушка отправилась обратно во дворец по залитому луной саду, оставив меня потрясенным и дрожащим. Я мог бы даже сказать – трепещущим. Когда я доковылял до своей комнаты, Карим уже ждал меня, чтобы помочь мне снять незнакомую персидскую одежду. Он рассмеялся, выразил свое восхищение и сказал:
– Конечно, теперь-то вы позволите мне, молодой мирза, закончить расслабляющую shampna! – Он налил себе в ладонь миндального масла и мастерски проделал процедуру. Как только все закончилось, я почувствовал слабость и провалился в сон.
На следующий день я проспал допоздна, то же самое произошло с дядей и отцом, поскольку накануне их беседа с шахом Джаманом затянулась до глубокой ночи. Пока мы вкушали завтрак, принесенный слугами в наши покои, дядя с отцом рассказали мне, что склоняются к тому, чтобы принять предложение шаха отправиться морем до Индии. Но сначала надо было удостовериться, насколько это возможно. Каждый из них решил отправиться в один из портов Персидского залива – мой отец в Ормуз, а дядя в Басру – и поискать, как предложил шах, капитана какого-нибудь арабского торгового судна, который согласится взять на борт венецианских торговцев-конкурентов.
– Когда мы все разведаем, – сказал отец, – то снова вернемся в Багдад, потому что шах хочет, чтобы мы отвезли от него великому хану множество подарков. Так что ты, Марко, можешь отправиться с кем-нибудь из нас к заливу или дожидаться нашего возвращения здесь.
Моментально вспомнив о шахразаде Магас – а у меня хватило здравого смысла не упоминать о ней, – я сказал, что лучше останусь и воспользуюсь пока возможностью получше познакомиться с Багдадом.
Дядя Маттео заворчал:
– Так же хорошо, как ты познакомился с Венецией, когда мы были там в последний раз? Да уж, наверняка не много найдется венецианцев, которые знают тюрьму Вулкано изнутри. – И спросил брата: – По-твоему, это благоразумно, Нико, оставлять этого malanso[127] одного в чужом городе?
– И вовсе даже не одного, – запротестовал я. – У меня есть слуга Карим и, – я снова воздержался от упоминания о царевне Мот, – и целый дворец стражников.
– Они подчиняются только шаху, – возразил отец. – Если ты снова попадешь в неприятности…
Я возмущенно напомнил ему, что совсем недавно спас их обоих, избавив от участи оказаться зарезанными во сне, и что они похвалили меня за это и сами предложили отправиться дальше с ними, и…
Отец безжалостно перебил меня старинной пословицей:
– Лучше видно то, что произошло, чем то, что произойдет. Мы не собираемся ставить над тобой надсмотрщика, мой мальчик. Но, думаю, неплохо бы купить тебе раба, который стал бы твоим личным слугой и присматривал бы за тобой. Отправимся-ка на базар.
Меланхоличный визирь Джамшид сопровождал нас на случай, если вдруг возникнут проблемы с языком. По пути он объяснил значение нескольких забавных вещей, которые я видел в первый раз. Например, разглядывая мужчин на улицах, я заметил, что персы не позволяют своим иссиня-черным бородам седеть с возрастом. У всех пожилых мужчин, которых я здесь встречал, они были яркого розовато-оранжевого цвета, как ширазское вино. Джамшид сказал мне, что это делается с помощью краски, получаемой из листьев кустарника, который называется хна; она также широко используется женщинами как косметическое средство и извозчиками, чтобы приукрашивать лошадей. Следует заметить, что лошади, которых запрягают в Багдаде в повозки, совсем не те прекрасные арабские скакуны, на которых ездят верхом. Это крошечные пони, не больше мастиффов, правда очень симпатичные, с блестящими гривами и хвостами, окрашенными в яркий розовато-оранжевый цвет.
На улицах Багдада также попадалось множество чужеземцев. Некоторые были одеты в западные одежды, да и лица у них были такие же, как у нас, – если бы не загар, их можно было бы назвать белыми. Попадались здесь также люди, у которых лица были черные, у других коричневые – какого-то желтовато-коричневого оттенка – и еще было множество лиц, больше всего напоминающих дубленую кожу. Это были монголы из войска завоевателей, которые размещались в крепости; все они были одеты в доспехи из блестящей кожи или в металлические кольчуги и презрительно рассекали толпы на улицах, отпихивая тех, кто вставал у них на пути. На улицах встречалось также немало женщин, и тоже самой разной внешности. У персиянок лица были лишь слегка прикрыты, а некоторые и вовсе не носили чадры, что, признаться, странно для мусульманского города. Но даже в свободомыслящем Багдаде женщины не ходили одни: независимо от расы или национальности, все они шли в сопровождении одной или нескольких прислужниц или же огромного безбородого мужчины.
Меня настолько ослепил блеск багдадского базара, что я с трудом мог поверить, что город этот не так давно был захвачен, разграблен и должен был платить дань монголам. Похоже, обнищавший Багдад восстановился мгновенно, потому что был самым богатым и преуспевающим центром торговли, который я когда-либо видел, далеко превосходя по разнообразию, изобилию и ценности продаваемых товаров рынок Венеции.
Торговцы одеждой гордо стояли среди тюков и рулонов тканей, сотканных из шелка и шерсти – в том числе и ангорских коз, – хлопка, льна, прекрасной верблюжьей шерсти и крепкого камлота. Здесь было множество экзотических восточных тканей вроде муслина из Мосула, dangri из Индии, bokhram из Бухары и дамаска из города Дамаска.
Торговцы книгами выставили тома из тонкого пергамента и бумаги, страницы которых были красиво исписаны разноцветными чернилами и сверх того украшены золотой фольгой. Большинство книг являлись копиями работ персидских авторов вроде Саади и Низами и, разумеется, были написаны на фарси похожими на червячки письменами, совершенно мне непонятными. Однако одну из них под названием «Искандернама» я смог узнать по иллюстрациям: это была персидская версия моего любимого произведения – «Александриады».