Путешественник Тэффи Надежда
Я послушно попытался представить себе это. И хотя был в то время еще совсем молодым, эта отдаленная, как я полагал, перспектива заставила меня покрыться холодным потом.
– Представь себе, каково это – умирать, – продолжила вдова неумолимо, – не успев вкусить все на этой земле. Добро, зло, даже безразличие. И понять вдруг в последний миг, что это ведь ты сам лишил себя всего, из-за своей осторожности и осмотрительности, небрежного выбора, неспособности следовать туда, куда ведет любопытство. Скажи мне, молодой человек, может ли быть боль сильнее по другую сторону смерти? Да ведь это не сравнится даже с вечными муками!
Стряхнув с себя наваждение, я весело сказал:
– Ну что же, если мне действительно помогает кто-то из этих Тридцати Шести, о которых вы говорили, тогда все, возможно, не так уж и страшно.
– Алейхем шолом, – ответила женщина. Но поскольку в этот момент Эсфирь прихлопнула своим шлепанцем очередного скорпиона, я не был уверен, пожелала она мира мне или ему.
Вдова пошла дальше по саду, переворачивая камни, а я неторопливым шагом отправился к конюшне – посмотреть, не вернулся ли уже кто-нибудь из нашей компании из города. Кое-кто действительно вернулся, но не один, и это зрелище заставило меня резко остановиться с открытым ртом.
На конюшне наш раб Ноздря совокуплялся с незнакомцем, одним из ослепительно красивых кашанских молодых людей. Возможно, беседа со служанкой Ситаре сделала меня на какое-то время невосприимчивым к мерзости, потому что я даже не издал возмущенных криков и не ретировался с места действия. Я смотрел на все это так же равнодушно, как и верблюды, которые только и делали, что жевали, чавкали и шаркали ногами. Оба мужчины были голые; незнакомец стоял на соломе на четвереньках, а наш раб толкался ему в зад, как самец верблюда в брачный период. Похотливо совокупляющиеся содомиты повернули головы, когда я вошел, но лишь ухмыльнулись и продолжили свое неприличное занятие.
Смотреть на красивое тело молодого человека было так же приятно, как и на его лицо. Но Ноздря, даже полностью одетый, отличался, как я уже прежде описывал, отталкивающей наружностью. Могу лишь добавить, что его пузатое тело, прыщавые ягодицы и длинные конечности, полностью обнаженные, являлись зрелищем, которое у многих зевак вызвало бы рвоту, так что большая часть недавнего моего обеда рисковала оказаться извергнутой. Меня немало удивило, что такое отвратительное создание смогло склонить кого-то не столь отвратительного поиграть в al-mafa’ul с его al-fa’il.
Орудие самого Ноздри разглядеть не представлялось возможным, поскольку оно было вставлено в определенное место, но орган молодого человека был виден внизу его живота и был такой же величины, как candeltto. Я подумал, что это странно, потому что ни сам юноша, ни Ноздря никак не воздействовали на него. Еще более странным мне показалось, что, когда молодой человек и Ноздря издали последний стон и одновременно скорчились, candeltto юноши – без всякого прикосновения или ласки – выплеснул spruzzo на солому, которая лежала на полу.
После того как оба немного отдохнули и отдышались, Ноздря освободил от своей блестевшей от пота туши зад молодого человека. Не помывшись водой из верблюжьей лохани, даже не вытерев пучком соломы свой чрезвычайно маленький орган, он начал снова напяливать одежду, напевая при этом под нос какой-то веселый мотив. Молодой незнакомец стал одеваться гораздо медленней и ленивей, словно он откровенно наслаждался, демонстрируя свое обнаженное тело даже при таких постыднх обстоятельствах.
Перегнувшись через перегородку стойла, я сказал нашему рабу, словно все это время мы мило болтали:
– Знаешь что, Ноздря? На свете было великое множество плутов и негодяев, о которых говорится в разных сказках, историях и песнях, – персонажей, подобных Ходже Насреддину и Рейнару-Лису. Они прожили никчемные, но веселые жизни, они жили своей лисьей хитростью и каким-то образом никогда не бывали ни в чем виноваты и грешны. На их совести одни только проказы и розыгрыши. Они крали, но не у кого-нибудь, а у воров; их любовные подвиги никогда не были постыдными; эти люди пили и кутили, но никогда не напивались до бесчувствия; ну а если они начинали фехтовать, то сроду не убивали своих врагов, а лишь наносили им раны. Они добивались победы в мгновение ока, всегда были готовы посмеяться, даже на виселице, которой чудесным образом в самый последний момент избегали. Какие бы приключения с ними ни происходили, эти безрассудно смелые негодяи всегда оставались обаятельными, умными и занятными. Когда слышишь подобные истории, невольно возникает желание повстречаться с таким храбрецом, отважным и симпатичным жуликом.
– Вам это уже удалось, – сказал Ноздря.
Он моргнул своими поросячьими глазками, улыбнулся, показывая остатки зубов, и принял позу, которую сам, наверное, считал лихой.
– Ты полагаешь? Но в тебе нет ничего привлекательного и выдающегося. Если ты – типичный плут, тогда все эти истории лгут и их герои – просто свиньи. Мне глубоко отвратительны как твой внешний вид, так и привычки, у тебя просто омерзительный характер, ты безнравствен в своих наклонностях. И вполне заслуживаешь, чтобы тебя за все это сварили в котле с маслом, от которого я тебя столь опрометчиво спас.
Тут красивый незнакомец грубо засмеялся, а Ноздря засопел и пробормотал:
– Хозяин Марко, как праведный мусульманин, я возражаю против того, чтобы меня сравнивали со свиньей.
– Я надеюсь, что хоть с ней ты не будешь совокупляться, – сказал я, – хотя и сильно сомневаюсь.
– Как вы можете такое говорить, молодой хозяин. Я праведно соблюдаю Рамазан, который запрещает половые сношения между мужчиной-мусульманином и женщиной. Я должен признаться, что даже в дозволенное время мне порой бывает тяжело найти себе женщину, особенно с тех пор, как мое миловидное лицо обезобразило известное вам несчастье.
– О, только не надо преувеличивать, – возразил я. – Всегда найдется женщина, готовая пойти на риск. Я, например, знал одну славянку, которая делила ложе с чернокожим мужчиной, и видел арабку, совокуплявшуюся с настоящей обезьяной.
Ноздря надменно сказал:
– Надеюсь, вы не думаете, что я унижусь до женщины такой же уродливой, как и я сам? Ах, но мы совсем забыли про Джафара – а ведь он такой же привлекательный, как и самая хорошенькая женщина.
Я рявкнул:
– Скажи, чтобы твой привлекательный негодяй поторопился одеться и убраться отсюда, или я скормлю его верблюдам.
Привлекательный негодяй уставился на меня, а затем бросил нежный и умоляющий взгляд на Ноздрю, который немедленно оскорбил меня наглым вопросом:
– А вы не хотите сами попробовать его, хозяин Марко? Опыт, возможно, расширит ваши познания…
– Я сейчас расширю тебе дырку в носу! – огрызнулся я, выхватывая кинжал из-за пояса. – Я сделаю ее размером во всю твою уродливую голову! Как смеешь ты так разговаривать с хозяином? Да за кого ты меня принимаешь?
– За молодого человека, которому еще многому надо учиться, – ответил наглец. – Вы теперь путешественник, хозяин Марко, и в самое ближайшее время вы отправитесь еще дальше, увидите и испытаете еще больше. Когда же вы наконец вернетесь домой, то будете заслуженно презирать тех, кто называет горы высокими, а болота глубокими, без того чтобы самому взобраться на гору или измерить глубину топи, – тех людей, кто никогда не отваживался выйти за пределы своих узких улочек, привычных рутинных дел, приятного времяпрепровождения и полной нужды маленькой жизни.
– Возможно, и так. Но какое отношение это имеет к твоему galineta?[143]
– А такое, что существуют и другие путешествия, которые могут вывести мужчину за пределы обыденности, хозяин Марко. Дело не в расстоянии, а в широте восприятия. Подумайте сами, вы, конечно, можете воспринимать этого молодого человека как распутника, хотя он всего лишь то, к чему его готовили, для чего всю жизнь совершенствовали и воспитывали. Джафар делает то, чего от него ожидают.
– Твой Джафар – содомит, если тебе больше нравится это слово. А для христианина этот грех еще страшнее, чем простое распутство.
– Я прошу вас, хозяин Марко, совершить всего лишь одно короткое путешествие в мир этого молодого человека. – И прежде чем я успел отказаться, он сказал: – Джафар, расскажи чужеземцу, как тебя воспитывали.
Все еще сжимая в руке свою нижнюю одежду и взволнованно глядя на меня, Джафар начал:
– О, молодой мирза, отражение света Аллаха…
– Это лишнее, – перебил его Ноздря, – просто расскажи, как твое тело готовили для совокуплений.
– О, благословение мира, – снова начал Джафар, – с самых ранних лет, как я себя помню, каждый вечер, перед тем как лечь спать, мне вставляли в нижнее отверстие golul – орудие, сделанное из керамики каши, своего рода маленький конус. Всякий раз, как мой вечерний туалет был окончен, в меня засовывали golul, хорошо смазанный снадобьем для стимуляции роста моей badm. Мои мать или няня постепенно осторожно устанавливали его все глубже в моем теле, пока я не вместил его целиком, после чего его сменили на больший golul. Таким образом, мой задний проход постепенно становился все просторней, но мускулы, которые смыкали его, при этом не становились слабей.
– Спасибо тебе за рассказ, – сказал я молодому человеку ледяным тоном, а Ноздре заметил: – Родившийся порочным или ставший таковым содомит все равно вызывает одинаковое омерзение.
– Боюсь, что рассказ еще не окончен, – сказал Ноздря. – Наберитесь терпения, путешествие продолжается.
– Когда мне исполнилось пять или шесть лет, – снова завел Джафар, – меня освободили от ношения golul, а вместо этого начали подстрекать моего старшего брата использовать меня, когда его орган был возбужден и стоял.
– Adrio de vu! – воскликнул я. Мое отвращение внезапно сменилось сочувствием. – Какое ужасное детство!
– Оно могло быть и хуже, – сказал Ноздря. – Когда разбойники или охотники за рабами захватывают мальчика, не имеющего столь тщательной подготовки, они просто пронзают его деревянным колышком от шатра, чтобы отверстие стало пригодным для дальнейшего использования. Однако при этом окружающие задний проход мышцы разрываются, и мальчик с тех пор уже больше не может сдерживать себя и испражняется непроизвольно. Также он после этого уже не может использовать свои мышцы, чтобы сжимать их и доставлять этим удовольствие во время совокуплений. Продолжай, Джафар.
– Когда я привык к тому, что мой брат пользуется мной, мой следующий по возрасту и гораздо более искушенный брат помог мне совершенствоваться дальше. Когда же моя badm созрела до такой степени, что я смог и сам получать удовольствие, тогда мой отец…
– Adrio de vu! – снова воскликнул я. Но на этот раз любопытство оказалось сильнее сочувствия и отвращения. – Скажи, что ты называешь словом «badm»? – Я не мог понять этой детали, потому что «badm» на фарси означает «миндаль».
– Вы не знаете этого? – удивился Ноздря. – Но ведь у вас и у самого есть badm. У каждого мужчины она есть. Мы называем ее миндалиной из-за формы и размера, но лекари иногда считают ее третьим яичком. Badm расположена позади первых двух, но не в мошонке, а скрыта внутри паха. Палец, хм, или какой-нибудь иной предмет, вставленный достаточно глубоко в ваш анус, нежно трется об эту миндалину и доводит ее до приятного возбуждения.
– Ясно, – произнес я, осознав полученные сведения. – Так вот почему Джафар только что выпустил spruzzo, как мне показалось, без всякой помощи и стимуляции.
– Мы называем эту струю миндальным молоком, – сказал Ноздря, поджав губы, а затем добавил: – Некоторые способне или искушенные женщины знают об этой невидимой мужской железе. Так или иначе, они касаются ее во время совокупления с мужчиной, и таким образом, когда он извергает миндальное молоко, его наслаждение счастливым образом возрастает.
Я удивленно покачал головой и заметил:
– А ты ведь прав, Ноздря. Мужчина может много чего узнать во время путешествия. – Я плавно вложил кинжал обратно в ножны. – Ладно, так и быть, прощаю тебе твое наглое обращение ко мне, но учти, это в последний раз.
Ноздря с самодовольным видом ответил:
– Хороший раб ставит выгоду господина выше собственного смирения. А теперь, хозяин Марко, может, вы хотите вложить другое свое оружие в этот футляр? Смотрите, какие восхитительные у Джафара ножны…
– Scagarn! – рявкнул я. – Я могу смириться с чуждыми традициями, пока нахожусь в этих местах, но я не собираюсь принимать в них участие. Даже не будь мужеложство столь ужасным грехом, я все равно предпочел бы любовь женщин.
– Любовь, хозяин? – повторил, как эхо, Ноздря. Джафар рассмеялся своим грубым смехом, а один из верблюдов рыгнул. – Никто и не говорил о любви. Любовь между мужчинами – совершенно иная вещь, я верю, что только мы, добрые воины-мусульмане, знаем самые возвышенные из чувств. Я сомневаюсь, что какой-нибудь тупой христианин, читающий проповеди о мире, способен на такую любовь. Нет, хозяин, я предлагал не любовь, но всего лишь то, что есть под рукой, – облегчение и удовлетворение. А потому какая разница, с кем совокупляться?
Я фыркнул как надменный верблюд.
– Проще говоря, раб, для тебя не имеет значения, с каким животным этим заниматься. Что касается меня, то счастлив сообщить, что пока на земле есть женщины, у меня не возникнет желания совокупляться с мужчинами. Я сам мужчина, и я слишком хорошо знаю свое тело, так что менее всего меня интересует тело другого мужчины. Но женщины – ах, женщины! Они так изумительно отличаются от меня и так сильно отличаются друг от друга – я никогда не смогу оценить их по достоинству!
– Оценить женщин, хозяин? – удивленно спросил Ноздря.
– Да. – Я замолчал, а затем произнес с должной серьезностью: —
Однажды я убил мужчину, Ноздря, но я никогда не смогу заставить себя убить женщину.
– Вы еще молоды.
– А теперь, Джафар, – велел я юноше, – быстренько одевайся и ступай, пока не вернулись отец и дядя.
– Я только что увидел, что они возвращаются, хозяин Марко, – сказал Ноздря. – Они вошли вместе с альмауной Эсфирью в дом.
Услышав это, я тоже отправился туда, и снова меня подстерегла служанка Ситаре, она встретила меня в дверях. Я хотел было пройти мимо, не обращая на нее внимания, но девушка взяла меня за руку и прошептала:
– Говорите тише.
Я ответил ей в полный голос:
– Но мне нечего сказать тебе.
– Тише. Там в доме хозяйка, а с ней и ваши отец с дядей. Вот что, мы с Азизом обсудили это дело, ну, в смысле, вас, и…
– Я не дело! – возразил я раздраженно. – И мне не нравится, когда меня обсуждают.
– О, пожалуйста, тише. Вы помните, что послезавтра день Eid-al-Fitr? – Нет, я даже не знаю, что это такое.
– Завтра с восходом солнца заканчивается Рамазан и наступает месяц шаваль. Он начинается с праздника Eid-al-Fitr. В этот день мы, мусульмане, свободны от воздержания и ограничений. Во всяком случае, завтра после захода солнца мы с вами можем заняться zina. И уже ничто нам не помешает.
– За исключением того, что ты девственница, – напомнил я ей. – И должна оставаться таковой ради своего брата.
– Именно это мы с Азизом и обсуждали. Мы просим вас о маленькой услуге, мирза Марко. Если вы согласитесь на это, я тоже соглашусь – с ведома и одобрения своего брата – заняться с вами zina. Разумеется, вы можете иметь и его тоже, если хотите.
Я сказал с подозрением:
– Твое предложение, похоже, заслуживает внимания, вот только что это за маленькая услуга? Твой любимый брат, разумеется, поступает
по-братски. Но едва ли я жажду встречи с этим маленьким неотесанным простофилей.
– Вы уже встречались с ним. Он работает поваренком на кухне, у него такие же темно-рыжие волосы, как у меня, и…
– Что-то не помню. – Однако воображение нарисовало мне этакого близнеца Джафара, мускулистого и красивого увальня, с отверстием как у женщины, разумом как у верблюда и моралью хорька.
– Так вот, насчет маленькой услуги, – продолжала Ситаре, – это сущий пустяк. Вы не только поможете мне и Азизу, но и сами получите прибыль.
Передо мной стояла красивая девушка с огненно-рыжими волосами, которая предлагала мне себя, свою непорочность, а также денежное вознаграждение – плюс, если я захочу, и своего еще более красивого, по ее мнению, брата в придачу. Естественно, это вызвало в моей памяти предостережение, которое я слышал уже несколько раз: «Остерегайся кровожадной красоты». Понятное дело, я сразу насторожился, но не настолько, чтобы наотрез отказаться от предложения Ситаре, даже толком не узнав, чего она хочет взамен.
– Расскажи-ка поподробнее, – сказал я.
– Не теперь. Сюда идет ваш дядя. Тише.
– Так, так! – зарокотал дядя Маттео, приблизившись к нам из более темной внутренней части дома. – Не иначе, как тут у вас любовное свидание – fiame? – И прорезь в его черной бороде превратилась в белозубую ухмылку, когда он задел нас плечом и отправился к дверям конюшни.
Замечание это было игрой слов, поскольку на венецианском наречии «fiame» может означать и огонь, и рыжеволосого человека, и тайных любовников. Таким образом, я сделал вывод, что дядя шутливо посмеялся над тем, что счел флиртом между юношей и девушкой.
Как только он отошел настолько, что не мог нас слышать, Ситаре сказала мне:
– Завтра. Приходите к дверям кухни, куда я вас уже приводила. В то же самое время.
После этого она тоже ушла куда-то в заднюю часть дома. Я же отправился по коридору к комнате, из которой раздавались голоса отца и вдовы Эсфири. Когда я вошел, отец говорил серьезным приглушенным тоном:
– Понимаю, что вы предложили это от всего вашего доброго сердца. Но мне бы хотелось, чтобы вы сначала обсудили все со мной, причем с глазу на глаз.
– Вот уж никогда бы не заподозрила, – сказала вдова, тоже понизив голос. – Но если, как вы говорите, он прилагает все силы, чтобы измениться, может, не стоит лишний раз искушать его? Так не хочется чувствовать себя виноватой.
– Нет-нет, – заверил ее отец, – никто не станет возлагать вину на вас, даже если доброе дело закончится плохо. Мы обсудим все, я спрошу его откровенно, станет ли это непреодолимым искушением, и уж тогда мы решим, как поступить.
Тут они оба заметили мое присутствие и резко оборвали свой разговор на какую-то непонятную мне секретную тему. Отец сказал:
– Да, неплохо бы нам остаться здесь еще ненадолго. Нам надо кое-что купить на базаре, а он ведь был закрыт на протяжении всего священного месяца. Но ведь Рамазан заканчивается завтра, так что мы все купим и, как только хромой верблюд поправится, немедленно двинемся в путь. Просто не передать, как мы благодарны вам за гостеприимство, за предоставленный кров и за вкусную пищу.
– Да, кстати, – вспомнила вдова, – ваш ужин почти готов. Сейчас принесу.
Мы с отцом вместе отправились на сеновал, где и обнаружили дядю Маттео, внимательно рассматривавшего страницы Китаба. Он оторвался от карт и объявил:
– Следующий пункт нашего назначения – Мешхед, а туда совсем не просто добраться. Придется пересечь огромнейшую пустыню. Мы высохнем и сморщимся, как bacal[144]. – Он внезапно резко оборвал разговор и принялся расчесывать левый локоть. – Какое-то проклятое насекомое укусило меня, и теперь я весь чешусь.
Я заметил:
– Вдова сказала мне, что весь город буквально кишит скорпионами.
Дядя бросил на меня насмешливый взгляд.
– Если тебя когда-нибудь ужалит один, asenazzo, ты поймешь, что укус скорпиона не болезненный. Нет, это была маленькая муха какой-то странной треугольной формы. Настолько крошечная, что просто удивительно, что ее укус вызвал такой зуд.
Вдова Эсфирь несколько раз переекала двор, чтобы принести нам блюда с едой, и мы втроем принялись ужинать, склонившись над Китабом. Ноздря ел отдельно внизу, на конюшне, среди верблюдов, и чавкал так же громко, как и они. Я старался не обращать внимания на эти звуки и сосредоточился на картах.
– Ты прав, Маттео, – сказал отец. – Нам придется пересечь пустыню в самой широкой ее части. Да сохранит нас Господь.
– И все же это самый простой путь. Мешхед расположен на северо-восток отсюда. В это время года заблудиться трудно, надо только каждое утро с восходом солнца намечать цель.
– А я, – встрял я в разговор, – буду постоянно сверять наш курс с kaml.
– Я вижу, – сказал отец, – что аль-Идриси не отметил на карте в этой пустыне ни одного колодца, оазиса или караван-сарая.
– Но хоть что-то там должно существовать. Это же торговый путь – Мешхед, подобно Багдаду, один из пунктов на Шелковом пути.
– Вдова говорит, что это такой же большой город, как и Кашан, а еще, хвала Господу, он расположен в прохладных горах.
– Однако по ту сторону их мы приблизимся к горам по-настоящему холодным. Возможно, даже придется остановиться где-нибудь на зиму.
– Да уж, вряд ли мы пройдем через какую-то местность, если ветер все время будет дуть нам в лицо.
– И еще вот что, Нико, пока мы не попадем на дорогу, ведущую в Кашгар, что в самом Китае, нам все время придется идти по абсолютно незнакомой местности.
– Ничего, Маттео, не так страшен черт, как его малюют. И давай не будем беспокоиться о возможных трудностях раньше времени. Сейчас наша задача – добраться до Мешхеда.
Глава 3
Следующий день, последний день Рамазана, мы провели, бездельничая, в доме вдовы. Боюсь, я забыл объяснить читателям, что в мусульманских странах считается, что новый день наступает не на рассвете, как можно ожидать, и не в полночь, как это принято в цивилизованных странах, но в тот момент, когда садится солнце. В любом случае, как заметил отец, не было смысла посещать кашанский базар, пока он снова не наполнится товарами. Так что у нас не было других дел, кроме как накормить и напоить верблюдов и убрать их навоз из конюшни. Разумеется, Ноздря помогал нам, а еще, по просьбе вдовы, он разбросал навоз по ее садику с лекарственными травами. Время от времени я, дядя и отец выходили прогуляться по улицам. Я не сомневался, что точно так же и Ноздря, в промежутках между своей рутинной работой, да и во время нее, умудрялся совершенствоваться в своих отвратительных любовных связях.
Когда я после полудня отправился в город, то обнаружил на перекрестке двух улиц толпу, состоявшую как из мужчин, так и из женщин. Поначалу я решил было, что все они предаются любимому занятию жителей Востока, которое заключается в том, чтобы стоять и глазеть – мужчины при этом еще и почесывают промежность, – однако вскоре услышал, как из центра толпы раздается чей-то голос. Тогда я остановился, решив присоединиться к зрителям, и начал прокладывать себе дорогу через толпу, пока не рассмотрел предмет их интереса.
Им оказался старик sha’ir (поэт), который сидел на земле, скрестив ноги и развлекая собравшихся своими историями. Время от времени,
очевидно, когда он произносил особо поэтическую или удачную фразу, кто-нибудь бросал монету в чашу для подаяний, которая стояла на земле рядом со стариком. Я знал фарси не настолько хорошо, чтобы улавливать подобные тонкости, но, по крайней мере, моих познаний хватило на то, чтобы следовать сюжетной линии. Сказка оказалась интересной, поэтому я стоял и слушал ее. Sha’ir рассказывал, как появились сны.
В самом начале времен, говорил он, среди всех существующих духов – джиннов, ифритов, пери и тому подобных – был и один дух по имени Дремота. Его обязанности были такими же, как и сейчас: наводить дремоту на все живые создания. Еще у Дремоты имелся целый рой детишек, которые звались Снами, но в те далекие времена ни сам Дремота, ни его дети даже и не думали забираться в людские головы. Но однажды – это был чудесный день – добрый дух решил взять своих мальчиков и девочек отдохнуть на берегу моря. А там он позволил им залезть в маленькую лодку, которую ребятишки отыскали, и стал с любовью наблюдать, как они плавают по воде неподалеку.
К несчастью, сказал старый поэт, еще раньше дух Дремота чем-то обидел могущественного духа, которого звали Шторм, и тот дожидался случая отомстить. Потому-то, когда маленькие Сны осмелились выйти в море, злобный Шторм заставил его вспениться от ярости, задул неистовый ветер, и маленькую лодку смыло далеко в океан, а затем она разбилась о рифы пустынного острова, который назывался Тоска.
С этого времени, продолжил sha’ir, все Сны, как мальчики, так и девочки, стали жить на этом необитаемом черном острове. (А вы знаете, сказал он, какими неугомонными становятся дети, когда подчиняются праздности, да еще не забывайте, что они поселились не где-нибудь, а на Тоске.) И с тех пор целыми днями бедные Сны должны терпеть эту скучную ссылку вдали от мира. Но каждую ночь – al-ham-do-lillah! – сила духа Шторма ослабевает, потому что ночью правит добрая Луна. Так вот, по ночам дети Сны могут без труда убегать на какое-то время со своего острова Тоски. Так они и делают. А когда они покидают остров и ступают на землю, то развлекаются тем, что проникают в головы спящих мужчин и женщин. Вот почему, сказал sha’ir, ночью каждый, кто спит, может увидеть что-то интересное, получить сообщение, предупреждение или оказаться напуганным Сном. Это зависит от того, был ли Сон, забравшийся к вам в голову в ту или иную ночь, совершающей добрые дела девочкой или же вредным мальчиком, а еще – от того, в каком настроении он или она пребывают той ночью.
Когда сказка закончилась, слушатели издали одобрительные возгласы, красивые монетки дождем полились старику в чашу для подаяний. Я тоже бросил медный shahi, посчитав, что история поэта удивительная – и вовсе не такая уж невероятная, как большинство глупых восточных вымыслов. Объяснение старика насчет того, что многочисленные дети-Сны обоего пола, пребывая в переменчивом настроении, вмешиваются не в свои дела, показалось мне вполне логичным. Оно вполне согласовывалось с некоторыми явлениями, часто встречающимися на Западе, которые мои земляки не могли объяснить раньше. Я имею в виду ужасных ночных визитеров: инкубов, которые совращают тем или иным способом непорочных женщин, и суккубов – те занимаются совращением добродетельных священников.
Когда закат солнца ознаменовал окончание Рамазана, Ситаре провела меня в кухню. Кроме нас с ней, там больше никого не было, и я заметил, что девушка находилась в состоянии едва сдерживаемого возбуждения: глаза ее сверкали, а руки дрожали. Ситаре наверняка оделась в лучший свой наряд, подвела al-kohl веки и покрыла ягодным соком губы, однако яркий розовый румянец на ее щеках был явно естественного происхождения.
– Ты нарядилась по случаю праздника? – спросил я.
– Да, но еще и для того, чтобы доставить вам удовольствие. Не буду скрывать, мирза Марко, я рада доставить вам удовольствие. Посмотрите, я постелила нам одеяло вон в том углу. И я также удостоверилась, что хозяйка и другие слуги ушли по делам, так что нам не помешают. Я и правда желаю, чтобы мы…
– Подожди-ка, – произнес я слабым голосом. – Я согласен без всяких условий. Ты такая красивая, что заставляешь мужчин пускать слюни, и я не исключение. Но сначала я хочу кое-что узнать. Что это за услуга, из-за которой ты собираешься торговать собой?
– Дайте мне одну только минутку, и я расскажу вам. Но сначала я должна загадать вам загадку.
– Это что, еще один местный обычай?
– Присядьте вот на эту скамью. И займите свои руки – ухватитесь за скамью – таким образом, вас не будет мучить искушение дотронуться до меня. А теперь закройте глаза. Плотней. И не открывайте, пока я не скажу.
Я пожал плечами и сделал так, как мне было приказано, а затем услышал, как Ситаре легко движется рядом. Затем она поцеловала меня в губы, скромно и неумело, как девственница, но поцелуй оказался долгим и приятным. Это так возбудило меня, что я почувствовал головокружение. Хорошо еще что я держался обеими руками за скамью. Я ждал, что теперь девушка заговорит. Вместо этого она снова поцеловала меня, на этот раз наслаждение длилось гораздо дольше. Затем Ситаре снова пре рвала поцелуй, я уже ждал следующего, но тут она сказала:
– Откройте глаза.
Я открыл глаза и улыбнулся ей. Девушка стояла прямо передо мной, румянец со щек перекинулся на все ее лицо, глаза сияли, а губы, свежие как розовый бутон, улыбались, когда она спросила:
– Можете ли вы различить поцелуи?
– Различить? – любезно переспросил я и добавил, явно в стиле персидского поэта: – Как может мужчина сказать, что лучше: сладкий аромат розы или хмельной запах? Он просто жаждет большего. Вот так, моя красавица.
– Вы и получите больше. Но от кого? От меня? Это ведь я первой поцеловала вас. Или от Азиза, который поцеловал вас во второй раз?
Я чуть не свалился со скамьи. Затем Ситаре убрала руку за спину, вытащила оттуда мальчика и поставила его передо мной. Я вздрогнул от неожиданности.
– Он же совсем ребенок!
– Это мой младший брат Азиз.
Ничего удивительного, что я не заметил его среди домашних слуг.
Азизу было не больше восьми или девяти лет, и он был мал даже для этого возраста. Но, заметив Азиза один раз, его больше невозможно было не замечать снова. Так же как и все местные мальчики, которых я видел, он оказался этаким александрийским купидончиком, но еще более красивым, даже по меркам Кашана. Да и неудивительно, ведь его сестра была самой красивой из кашанских девушек, которых я встречал. Инкуб и суккуб, подумал я невольно.
Поскольку я все еще сидел на низкой скамье, наши с мальчиком глаза оказались на одном уровне. Его голубые глаза, чистые и серьезные, выглядели на маленьком личике еще более огромными и яркими, чем глаза его сестры. Его рот был таким же розовым бутоном, как и у нее. Тело Азиза было прекрасным до самых кончиков пальцев. Его волосы были такого же огненно-рыжего оттенка, как и у сестры, а кожа напоминала слоновую кость. Красоту мальчика еще больше подчеркивали al-kohl вокруг век и сок ягод на губах. Я подумал, что это уже совершенно лишнее, но ничего не успел сказать, так как Ситаре заговорила.
– Мне позволено пользоваться косметикой только тогда, когда хозяйка отсутствует, – быстро произнесла она, словно хотела помешать мне вставить хоть что-нибудь. – Мне нравится украшать также и Азиза. – И снова она не дала мне ничего сказать. – Вот, позвольте, я покажу вам кое-что, мирза Марко. – Дрожащими пальцами Ситаре торопливо расстегнула и сняла блузу, которая была надета на ее брате. – Поскольку он мальчик, у него нет груди, но обратите внимание на то, какой изящной формы и как выступают его соски. – Я изумленно уставился на них, потому что соски были ярко раскрашены хной в красный цвет.
Ситаре спросила:
– Разве они не похожи на мои? – Тут мои глаза еще больше раскрылись, потому что девушка сняла верх своего наряда и продемонстрировала мне свою грудь с тоже раскрашенными хной сосками, чтобы я мог сравнить. – Видите? Его соски так же возбуждаются и встают, как и мои.
Ситаре продолжила болтать, и я уже был не в состоянии прервать ее.
– Еще, поскольку он мальчик, у Азиза, разумеется, есть кое-что, чего нет у меня. – Она развязала тесемки на его шароварах, и они упали на пол. – Разве это не настоящий маленький zab? Смотрите, как я ласкаю его. Он совсем как у мужчины. А теперь взгляните на это. – Сестра развернула мальчика спиной и своими руками раздвинула бороздку между его розовыми ягодицами. – Наша мать всегда тщательно использовала golul, а после ее смерти этим занималась я. Только посмотрите, какой великолепный результат! – В следующий момент без всякой девичьей стыдливости она сбросила на пол свои шаровары. Потом повернулась и наклонилась, так что я мог разглядеть ту ее нижнюю часть тела, которая не была прикрыта темно-рыжим пушком. – Мое отверстие в два или три пальца шириной, но разве можно определить разницу между моим михрабом и его…
– Прекрати немедленно! – наконец смог произнести я. – Ты пытаешься заставить меня домогаться этого ребенка!
Ситаре не стала отрицать, это сделал сам ребенок. Азиз повернулся ко мне лицом и впервые заговорил. Его голос был таким же музыкальным, как голос певчей птицы, но звучал твердо.
– Нет, мирза Марко. Ни моя сестра, ни я не домогаемся вас. Вы и правда думаете, что я когда-нибудь буду делать это?
Я был вынужден ответить уклончиво:
– Ну что ты. – Но затем вспомнил о своих христианских принципах и сказал осуждающе: – Выставление себя напоказ достойно порицания не меньше, чем домогательство. Когда я был такого же возраста, как ты, малыш, я едва знал, для какой цели предназначены мои органы. Господь запрещал мне обнажать их намеренно, это так безнравственно… и так ранит душу. Просто стоять здесь, как стоишь ты, – это уже великий грех!
Азиз посмотрел на меня с такой обидой, словно я ударил его, и нахмурил свои тонкие брови в явном недоумении.
– Я еще очень молод, мирза Марко, и, возможно, невежествен, потому что никто пока не объяснил мне, что значит грех. Меня учили только, как быть al-fa’il или al-mafa’ul, в зависимости от того, что требуется.
Я вздохнул.
– Увы, я снова забыл о местных обычаях. – Таким образом, я мгновенно выбросил из головы свои принципы и сказал, не покривив душой: – Будучи хоть исполнителем, хоть тем, с кем это проделывают, ты, вероятно, можешь заставить мужчину забыть, что это грех. Хотя для тебя это никакой и не грех, так что прошу прощения за то, что подверг тебя несправедливой критике.
Азиз одарил меня такой ослепительной улыбкой, что, казалось, его маленькое нагое тело засветилось в темной комнате.
Я добавил:
– Я также извиняюсь, что думал о тебе незаслуженно плохо, Азиз, не зная тебя. Вне всяких сомнений, ты самый очаровательный и красивый ребенок среди детей обоего пола и более соблазнительный, чем большинство взрослых женщин, которых я встречал. Ты напоминаешь одного из детей-Снов, о которых я недавно слышал. Ты оказался бы искушением даже для христианина, не будь здесь твоей сестры. Однако рядом с ней, понимаешь, ты должен занять всего лишь второе место.
– Я понимаю, – ответил мальчик, все еще продолжая улыбаться. – И я согласен.
Ситаре, чья фигура также выглядела в сумерках словно сделанная из светящегося алебастра, посмотрела на меня с некоторым изумлением. Она издала тихий возглас:
– Вы все еще хотите меня?
– И очень сильно. Так сильно, что теперь молюсь, чтобы сила твоего желания оказалась сопоставима с моей возможностью одарить тебя. Ты ведь упоминала про какую-то сделку?
– Это так. – Ситаре подняла разбросанную одежду и прикрылась ею спереди, чтобы не смущать меня своей наготой. – Мы всего лишь просим, чтобы вы взяли с собой Азиза в караван и только до Мешхеда.
Я моргнул.
– Зачем?
– Вы сами говорили, что не видели более красивого и соблазнительного ребенка. Мешхед – это перекресток многих торговых путей, город больших возможностей.
– Сам-то я не слишком хочу отправляться туда, – вставил мальчик. Его нагота также стала смущать меня, поэтому я поднял его одежду и протянул Азизу, чтобы тот прикрылся. – Мне не хочется оставлять сестру, у меня ведь больше никого нет. Но она уверяет, что так будет лучше.
– Здесь, в Кашане, – продолжила Ситаре, – Азиз всего лишь один из бесчисленных хорошеньких мальчиков, и все они соперничают за внимание какого-нибудь поставщика в anderun, который проезжает через город. В лучшем случае Азиз может надеяться на то, что его выберет кто-нибудь из них, для того чтобы он стал наложником одного из знатных людей, который, кстати, вполне способен оказаться злым и порочным человеком. А в Мешхеде его можно подарить какому-нибудь богатому купцу, который будет к нему благосклонен и станет ценить. Пусть даже он и начнет свою жизнь наложником мужчины, но у него появится возможность путешествовать, и со временем Азиз сможет обучиться делу его хозяина и сам станет чем-то большим, чем простая игрушка в anderun, предназначенная для чувственных удовольствий.
Признаюсь, в этот момент я как раз и стремился к чвственным удовольствиям. Мне хотелось поскорей закончить этот разговор и приступить совсем к другому. Тем не менее именно в этот момент я осознал некую истину, которую, думаю, никогда не осознавали многие путешественники.
Странствуя по всему свету, мы делаем короткие остановки в какой-нибудь стране, как я, например, сейчас в Персии, и для нас все это не более чем непродолжительное смутное впечатление в ряду таких же легко забываемых мгновений. Люди – это всего лишь тусклые фигуры, которые сразу же, как только мы покидаем какое-то место, скрываются в облаках дорожной пыли. У нас, путешественников, обычно есть пункт назначения, и мы следуем к нему, а каждая остановка в пути – всего лишь одна из многих вех этого нашего целенаправленного движения. А ведь люди, живущие в этих местах, жили здесь и до нашего прихода и останутся там после того, как мы уйдем, и у них есть свои собственные заботы – надежды, проблемы, устремления и планы, – которые важны для них. Иногда их, наверное, способны понять и те, кто проходит мимо. Мы можем узнать что-нибудь ценное, способны наслаждаться и смеяться над забавами, запасаться сладкими и драгоценными воспоминаниями, иногда даже сами можем совершенствоваться, когда замечаем подобные вещи. Поэтому-то я и обратил участливое внимание на задумчивые речи и светящиеся лица Ситаре и Азиза, когда те рассказывали о своих планах, устремлениях и надеждах. И всегда с той поры во всех своих путешествиях я старался увидеть изнутри каждое следующее место, мимо которого лежал мой путь, увидеть неторопливым взором самых униженных его обитателей.
– Так вот, мы всего лишь просим, – сказала девушка, – чтобы вы взяли Азиза с собой в Мешхед и там разыскали какого-нибудь купца с караваном – зажиточного, доброго и обладающего другими достоинствами…
– Кого-нибудь вроде вас, мирза Марко, – вставил мальчик.
– …И продали ему Азиза.
– Продать твоего брата? – воскликнул я.
– Вы же не можете просто взять его с собой и оставить в незнакомом городе. Мы хотим, чтобы вы нашли ему безопасное место у какого-нибудь по возможности доброго хозяина. И, как я уже говорила, вы получите прибыль от этого соглашения. За ваши хлопоты во время путешествия, за то, что взяли на себя труд найти для Азиза подходящего покупателя, вы можете все вырученные за него деньги целиком оставить себе. Думаю, такой красивый мальчик будет стоить немало. Ну что, разве не выгодную сделку я вам предлагаю?
– Более чем, – согласился я. – Это может заинтересовать отца и дядю, но я не могу ничего обещать. Видишь ли, я ведь путешествую не один. И должен сообщить об этом своим компаньонам. Вдруг они станут возражать.
– Ну это вряд ли, – сказала Ситаре. – Наша хозяйка уже поговорила с ними. Мирза Эсфирь тоже желает для Азиза лучшей жизни.
Я так понимаю, что ваши отец и дядя уже обсуждали этот вопрос. Вот почему, если вы согласны взять с собой Азиза, то ваш голос будет решающим.
Я честно признался:
– Полагаю, голос вдовы в данном случае значит гораздо больше, чем мой. Если все обстоит так, Ситаре, то почему ты собиралась, – я показал на ее тело, – зайти так далеко в своем обхаживании меня?
– Ну… – произнесла девушка, улыбаясь. И отодвинула в сторону одежду, давая мне еще одну возможность взглянуть на нее. – Я надеялась, что тогда вы уж точно не будете возражать…
Оценив ее честность, я сказал:
– Да я и так бы согласился. Но послушай, есть еще одно обстоятельство. Видишь ли, нам предстоит пересечь опасную и труднопроходимую пустыню. Это неподходящее место для любого человека, не говоря уж о маленьком мальчике. Хорошо известно, что Сатана наиболее силен в дикой пустынной местности. Именно в пустыню уходили праведники-христиане, чтобы испытать силу своей веры, – я имею в виду самых благочестивых великих христиан, таких как святой Антоний. Но простые смертные, отправляясь туда, могут рассчитывать лишь на великую удачу, ибо это очень опасное путешествие.
– И все-таки люди путешествуют через пустыню, – спокойно сказал юный Азиз. – Ну а поскольку я не христианин, то, возможно, буду в меньшей опасности. Может, я даже стану защитой для остальных.
– У нас в группе уже есть один мусульманин, – ответил я кисло. – Кстати, я как раз это и хотел с вами обсудить. Наш погонщик верблюдов – настоящий зверь, который имеет привычку совокупляться с такими же подлыми животными. Искушать его скотскую натуру очаровательным и податливым мальчиком…
– Ах, – сказала Ситаре, – должно быть, именно поэтому и возражал ваш отец. Я слышала, что хозяйка говорила о чем-то подобном. Тогда Азиз должен пообещать, что будет избегать этого изверга, а вы должны дать слово, что станете следить за ним.
– Я всегда буду держаться рядом с вами, мирза Марко, – заявил мальчик. – Днем и ночью.
– Азиз, может, и небезупречен, по вашим понятиям, – продолжала сестра, – но он разборчив. Пока мальчик с вами, он будет только вашим, не поднимет свой zab, ягодицы или даже глаза для другого мужчины.
– Я стану только вашим, мирза Марко, – подтвердил мальчик. Он был просто воплощенные очарование и невинность, не считая того, что тоже до сих пор держал всю одежду в руках, как и Ситаре, позволяя мне лицезреть свою наготу.
– Нет-нет-нет! – воскликнул я в некотором возбуждении. – Азиз, ты должен дать слово, что не будешь искушать никого из нас. Наш раб – всего лишь животное, но мы-то, все остальные, – христиане! Ты останешься совершенно непорочным до самого Мешхеда.
– Если это то, чего вы желаете, – сказал мальчик, явно упав духом, – тогда я клянусь. Клянусь бородой пророка (да пребудет с ним мир).
Я несколько скептически спросил Ситаре:
– Эта клятва обязательна для безбородого ребенка?
– Разумеется, – подтвердила девушка и спросила меня в свою очередь: – А почему бы вам и не разнообразить свое путешествие по пустыне? Вы, христиане, должно быть, получаете нездоровое удовольствие, отказываясь от наслаждений. Но да будет так. Азиз, ты можешь снова надеть свою одежду.
– Ты тоже, Ситаре, – сказал я, и если Азиз после моих слов слегка расстроился, то она стояла как громом пораженная. – Заверяю тебя, милая, я говорю это весьма неохотно, но с наилучшими намерениями.
– Я что-то не понимаю. Раз вы берете на себя ответственность за моего брата, то моя невинность уже больше не нужна ему. Поэтому я хочу подарить ее вам, и сделаю это с радостью.
– А я с благодарностью отклоняю дар. Я уверен, ты и сама понимаешь, что это будет благоразумней, Ситаре. Потому что, когда твой брат уедет, что станется с тобой?
– Какая разница? Я всего лишь женщина.
– И к тому же очень красивая. Так вот, раз уж тебе удалось пристроить Азиза, ты можешь теперь заняться собственной судьбой. Выйти замуж, стать наложницей, или чего ты там еще хочешь достигнуть. Однако я знаю, что женщина может претендовать на многое лишь в том случае, если она не лишена девственности. Такой я тебя и оставлю.
Брат с сестрой уставились на меня, и мальчик пробормотал:
– Поистине, христиане divan.
– Разумеется, и среди нас попадаются глупые люди. Но многие просто стараются вести себя так, как пристало христианам.
Ситаре бросила на меня более нежный взгляд и мягко сказала:
– Возможно, кое-кому это удается. – А затем снова провокационно открыла свое прекрасное тело. – Вы уверены, что отказываетесь? Вы непреклонны в своем добром намерении? Вас не терзает искушение?
Я рассмеялся дрожащим смехом.
– Еще как терзает. По этой причине позволь мне поскорей уйти отсюда. Я посоветуюсь с отцом и дядей насчет того, чтобы взять Азиза с собой.