Остроумие мира Артемов Владислав

— Получал, ваше величество, — ответил Сидоренко со своим неискоренимым хохлацким выговором. — Да чем я того орла кормить буду?

Государь рассмеялся и назначил ему аренду.

* * *

И. А. Крылов был одним из усерднейших посетителей Английского клуба, где обычно и совершал свои часто неимоверные застольные подвиги. Английский клуб считался чрезвычайно солидным общественным собранием, местом свидания чиновной знати, словом, аристократическим клубом, и туда охотно заявлялись приезжие богатые помещики. Однажды кто-то из гостей разговорился и, как это нередко бывает, увлекся или, выражаясь точнее, заврался. Рассказывал он, главным образом, об изобилии плодов земных в его местах и, повествуя о волжской рыбе, пожелал показать, какой длины стерляди ловят на Волге, и начал расставлять руки. Случилось, что Крылов сидел как раз рядом с ним. Как только краснобай-помещик начал раскидывать руки, обозначая размеры своей стерляди, Крылов тотчас быстро отодвинулся к другому концу стола со словами: «Позвольте я подвинусь, чтоб дать дорогу вашей стерляди!»

* * *

Император Николай I знал лично и очень любил Крылова. Случилось, что государь встретил его на улице как раз в то время, когда императорская семья жила в Аничковом дворце, а Крылов, служивший в Публичной библиотеке, имел там казенную квартиру.

— Как поживаешь, Иван Андреич? — приветствовал его государь. — Мы с тобой давненько не видались.

— Давненько, ваше величество, — ответил Крылов, — а ведь близкие соседи!

Публичная библиотека и Аничков дворец разделены между собой только небольшой Александрийской площадью.

* * *

Самой комической выходкой И. А. Крылова можно считать сделанную им поправку в контракте на наем квартиры. Домовладелец в контракт вставил пункт, где было сказано, что в случае, если по неосторожности Крылова дом сгорит, то Крылов обязан уплатить владельцу 60 ООО рублей. Крылов, прочитывая контракт, взял перо и приставил к цифре два ноля, так что вышло 6 миллионов. Домовладелец попрекнул его, зачем он зря марает контракт, но Крылов спокойно сказал ему, что он вовсе не думал забавляться. «Вам так будет лучше; приятнее же знать, что получишь 6 миллионов, чем 60 тысяч. А для меня не все ли равно, что 60 тысяч, что 6 миллионов, ведь я все равно не могу уплатить».

* * *

Крылов написал комедию «Урок дочкам». Главные роли в ней исполняли две актрисы чрезвычайно пышного телосложения.

— Когда такие играют, — заметил «дедушка», — так надо изменять заглавие пьесы; это уж не «Урок дочкам», а «Урок бочкам».

* * *

Поэт Костров, придерживавшийся крепких напитков, однажды где-то на обеде лихо выпил. Его потянуло ко сну; он уселся на диван и прислонился головой к его спинке, готовясь опочить.

— Что, Ермил Иваныч, — сказал ему какой-то юноша, — у вас в глазах мальчики?

— Мальчики, и преглупые! — ответил Костров.

* * *

Известный поэт-сатирик Д. Д. Минаев прославился своими экспромтами, эпиграммами и в особенности рифмами к трудным словам, вроде «окунь». Вот такое сказание сохранилось о происхождении этой рифмы. Минаев дружил с автором Жулевым, который тоже был очень искусен в подборе рифм. У них и вышел спор, кто скорее и удачнее подберет рифму к окуню. Отправились они вместе куда-то за город, там выпили, и, когда возвращались обратно, Минаев, оставшийся еще (относительно) в здравом уме и твердой памяти, все смеялся над Жулевым, который очень ослаб и клевал носом, не говоря ни слова. Ехали же оба верхом. Смеясь над приятелем, Минаев ему напомнил о их споре насчет рифмы, но у Жулева отшибло память, и он с недоумением спрашивал: «Какой спор, какая рифма?»— «Не помнишь? Эх ты!.. А что мы сейчас-то делаем, это ты сознаешь, будешь помнить? Я тебе лучше скажу это в стихах, ты лучше запомнишь; слушай:

Верхом мы ездили далеко И всю дорогу шли конь о конь. Я говорлив был, как сорока, А ты был нем, как сонный окунь».

* * *

Минаев сотрудничал в «Деле». В это время он крепко расхворался и сильно похудел. Кто-то из друзей, встретив его, был поражен его тощим видом и спросил, что с ним.

— От харчей журнала «Дело» и не так спадешь, брат, с тела! — ответил Минаев.

* * *

В драме А. Толстого «Смерть Иоанна Грозного» роль Грозного исполняли актеры Васильев и Самойлов. Минаеву почему-то очень не понравились они оба в этой роли, и он, обращаясь в приятелю, театральному критику, возгласил:

К тебе обращаюсь с мольбой я слезной, Скажи ты мне правду, на что вся игра их похожа? Я Павла Васильича вижу, Василья Васильича тоже, Но где otce Иван-то Васильевич Грозный?

Хоть не близка была дорога, Пошел смотреть я пьесу с острова, Скажу: зеленого в ней много, Но очень, очень мало острого.

* * *

Знаменитый актер Н. X. Рыбаков был краснобай и часто, рассказывая о своих странствованиях и приключениях, о пережитом и виденном, сдабривал истину щедрой приправой из небылиц.

Так, однажды, будучи в одном городе на Кавказе, он будто бы увидел целую гору мачтового леса, наваленного на рынке. «Что за чудо? — повествовал он. — Откуда это, думаю себе, на Кавказе такой огромный мачтовый лес? Подошел ближе, а это что же? Не лес, а хрен! Это на Кавказе такой хрен растет».

* * *

Кто-то из присутствовавших с ловко подделанной наивностью спросил его:

— Ну, а тёрок, на которых этот хрен трут, вы не видали, Николай Хрисанфович?

* * *

Играя однажды роль в «Разбойниках» Шиллера, Рыбаков напялил на себя турецкие шаровары, ботфорты, итальянскую шляпу и испанский плащ. Ему заметили, что такой костюм совсем невозможен.

— Вот тебе раз! — возражал Рыбаков. — На разбойнике-то? Да он с кого что стянул, то на себя и надел.

* * *

Точно так же, играя Отелло, он вдруг явился в русском чиновничьем мундире.

— Невозможно! — запротестовал режиссер.

— Как невозможно? Да Отелло-то кто? Губернатор. А губернаторы по какому министерству? Внутренних дел. Я и надел мундир министерства внутренних дел!

* * *

Тот же Рыбаков однажды рассказал, как он потерял часы, как через четыре года после того проезжал по тому же месту, где их потерял, как его собака сделала над ними стойку, и он их поднял, и они за четыре года отстали всего на пять минут.

* * *

Автор пьесы, в которой участвовал Самойлов, хотел сделать какое-то замечание знаменитому актеру, но никак не мог приступить к нему сразу, а пустился в очень длинные предисловия о том, что «не мне вас учить», и т. д.

— Напротив, учите, учите, — сказал Самойлов. — Посмотрите, у меня еще молоко на губах не обсохло.

А он как раз в эту минуту пил чай с молоком.

* * *

Собираясь подать прошение об отставке, Самойлов говорил знакомым, что переходит во французскую труппу, которая играет в Петербурге в Михайловском театре. «Там выгоднее, — говорил он, — там таланта можно иметь вдвое меньше, чем у меня, а получать вдвое больше».

* * *

Когда Самойлов, не сойдясь в условиях с театральной дирекцией, подал в отставку, тогдашний заправила театрального дела Гедеонов упрекал его в неблагодарности лично к нему, Гедеонову, который «был вам всем отцом».

— Ну нет, — ответил ему Самойлов, — мой отец меня вытолкнул на сцену, а вы меня выталкиваете со сцены.

* * *

Какой-то актер пристал к Самойлову, прося его сказать мнение об его игре.

— Мне все кажется, — добавил он, — что у меня в игре чего-то не хватает.

— Таланта не хватает! — сказал ему знаменитый артист.

* * *

На дверях уборной актера Никифорова кто-то из не очень расположенных к нему товарищей написал слово «Лакейская», вырезанное из афиши. Уборную Никифорова, правда, так и называли в закулисном кружке, потому что в ней вечно толпились актеры, заходившие побалагурить с ее хозяином, большим краснобаем и остряком.

Увидав эту обидную надпись, Никифоров сейчас же отрыл в груде афиш довольно обычное на них слово «шутка» и наклеил его рядом, и вышло «Лакейская шутка».

* * *

Один актер, человек грубый и вздорный, чем-то оскорбил Никифорова, а потом на него напало великодушие, и он, протянув руку обиженному, воскликнул:

— Ну, давай руку, товарищ!

Но Никифоров спрятал руки за спину и отвечал:

— Я гусь! (гусь свинье не товарищ).

* * *

Когда актер Милославский был в Казани, туда к губернатору была прислана откуда-то бумага, в которой губернатора просили «склонить» Милославского либо к уплате неустойки, либо к исполнению контракта, который им был нарушен. Губернатор Скарятин, большой любитель театра и почитатель Милославского, пригласил его в себе и показал ему эту бумагу.

— «Склонить Милославского!» — громко прочитал Милославский. — Ваше превосходительство, Милославского, конечно, можно склонять, но ведь я не Милославский, а Фридебург, а иностранные имена у нас не склоняются.

* * *

М. И. Глинка долго и безуспешно бился на репетициях с певицей Лилеевой, которая, хотя обладала прекрасным голосом, но решительно не в состоянии была придать должное выражение партии Гориславы в его «Руслане и Людмиле». Желая искусственно вызвать жизнь в ее безжизненном голоске, Глинка тихо подкрался сзади и весьма чувствительно ее ущипнул. Она, конечно, вскрикнула от неожиданности, да и от боли, и крикнула голосом, полным неподдельного чувства.

— Ну, вот, — одобрил ее композитор, — теперь вы сами видели, что этой фразе можно придать и жизнь, и выражение. Вот так и пойте.

* * *

Актер Васильев, очень быстро ставший любимцем публики, не вынес своего успеха, ужасно возгордился и дошел до того, что стал позволять себе нестерпимые дерзости с товарищами. Но один из них чувствительно проучил его. Он, здороваясь с Васильевым, протянул ему руку, а тот в ответ поднял ногу со словами:

— Пожмешь и ногу!

— Которую, — нашелся остроумный товарищ, — переднюю или заднюю?

* * *

Князь Ю. П. Голицын, страстный театрал, однажды в кружке слушателей превозносил достоинства какой-то оперы. Один из кружка, человек почти неизвестный князю, заметил было, что музыка оперы хороша, но только в ней медные инструменты… Но Голицын резко перебил его:

— Много вы понимаете в медных инструментах! Вы, вероятно, из медных-то инструментов только один самовар и знаете, да и тот, пожалуй, не сумеете поставить!

* * *

Оба Каратыгины были остряки, но из них особенно отличался П. А. Каратыгин. Он острил и в прозе, и в стихах. Ему приписывается, между прочим, экспромт, сказанный однажды жареному поросенку:

Ты славно сделал, милый мой, Что в ранней юности скончался, А то бы сделался свиньей И той же участи дождался!

Он же сказал про суфлера, обремененного многочисленным семейством:

Из маленькой дыры глядит великий муж. Хоть нет в самом души, а кормит восемь душ!

* * *

Кому-то из товарищей Каратыгина публика поднесла лавровый венок. Показывая его Каратыгину, актер очень им восхищался и, между прочим, радовался тому, что венок такой большой и такой свежий.

— Он свежий хорош и сухой (с ухой) годится, — заметил Каратыгин.

* * *

Рассмотрев однажды целую груду новых пьес, представленных на просмотр, Каратыгин сказал:

Из ящика всю выбрав требуху, Я двадцать пьес прочел в стихах и прозе; Но мне не удалось, как в басне петуху, Найти жемчужину в навозе.

* * *

Когда умер его старший брат, В. А. Каратыгин во время похорон, пытаясь протискаться к гробу покойного, не утерпел и сказал каламбур: «Дайте мне, господа, добраться до братца!»

* * *

Когда хоронили писателя Н. А. Полевого, его заклятый враг при жизни, знаменитый в своем роде Фаддей Булгарин вертелся около гроба и хотел было пристроиться в числе прочих, чтобы нести гроб. Каратыгин отстранил его со словами:

— Мало ты его поносил при жизни!

* * *

Брат императора Николая I, Михаил Павлович, любил острить. Однажды, когда он в присутствии Каратыгина отпустил какую-то шутку, Николай Павлович сказал, обращаясь к знаменитому актеру:

— Смотри-ка, Каратыгин, брат мой у тебя хлеб отбивает.

— Лишь бы соль не отбил, ваше величество, — нашелся Каратыгин.

* * *

По поводу какой-то драмы Каратыгин говорил: «Первое действие в селе, второе — в городе; а остальные что-то уж и вовсе ни к селу ни к городу».

* * *

Случилось однажды, что труппу артистов пригласили в какой-то загородный дворец и поместили временно в дворцовой прачечной. Каратыгин по этому поводу заметил: «Ну, что же нам обижаться? Очевидно, нас хотели поласкать» (полоскать).

* * *

Про музыку Вагнера Каратыгин выразился, послушав ее впервые: «В первый раз не поймешь, во второй — не пойдешь!»

* * *

Однажды актер Ленский в большой толпе других просителей, среди которых было много генералов, ждал и томился в приемной какого-то весьма высокопоставленного лица. Случилось, что у одного из генералов выпало перо из султана.

— Заждались генералы-то, даже линять начали! — заметил Ленский.

* * *

В какой-то пьесе на репетициях все не удавалось наладить с статистами сцену, представлявшую ропот толпы. «Как вам не стыдно, господа, не уметь изобразить ропот! — увещевал статистов актер Максимов. — При вашем жалованье вы бы должны были научиться роптать образцовым образом!»

* * *

Возвращаясь в Россию из заграничного путешествия, Федор Иванович Тютчев написал своей жене: «Я не без грусти расстался с этим гнилым Западом, таким чистым и полным удобств, чтобы вернуться в эту многообещающую грязь милой родины».

* * *

В обществе в присутствии Тютчева шел разговор о литературе. Какая-то дама сказала ему:

— Я читаю историю России.

— Сударыня, вы меня удивляете, — сказал Тютчев.

— Я читаю историю Екатерины Второй, — уточнила дама.

— Сударыня, я уже больше не удивляюсь.

* * *

Тютчев говорил:

— Русская история до Петра Великого — сплошная панихида, а после Петра Великого — одно уголовное дело.

* * *

В присутствии Тютчева словоохотливая княгиня Трубецкая без умолку говорила по-французски. Он сказал:

— Полное злоупотребление иностранным языком. Она никогда не посмела бы говорить столько глупостей по-русски.

* * *

Описывая семейное счастье одного из своих родственников, Тютчев заметил:

— Он слишком погрузился в негу своей семейной жизни и не может из нее выбраться. Он подобен мухе, увязшей в меду.

* * *

О российском канцлере князе А. М. Горчакове Тютчев сказал:

— Он незаурядная натура и с большими достоинствами, чем можно предположить по наружности. Сливки у него на дне, молоко на поверхности.

* * *

Узнав, что Горчаков сделал камер-юнкером Акинфьева, в жену которого был влюблен, Тютчев заметил:

— Князь Горчаков походит на древних жрецов, которые золотили рога своих жертв.

* * *

Князь В. П. Мещерский, издатель газеты «Гражданин», посвятил одну из своих бесчисленных и малограмотных статей «дурному влиянию среды».

— Не ему бы дурно говорить о дурном влиянии среды, — сказал Тютчев, — он забывает, что его собственные среды-приемы заедают посетителей.

Гостей князь Мещерский принимал по средам.

* * *

О председателе Государственного совета графе Д. Н. Блудове, человеке желчном и раздражительном, Тютчев сказал:

— Надо сказать, что граф Блудов — образец христианина: никто так не следует заповеди о забвении обид, нанесенных им самим.

* * *

Во время предсмертной болезни Тютчева император Александр II, до сих пор никогда не бывавший у него, пожелал навестить поэта. Когда об этом сказали Тютчеву, он смутился и заметил:

— Будет крайне неделикатно, если я умру на другой день после царского посещения.

* * *

И. С. Тургенев при случае не стеснялся чином и званием людей, которые обходились с ним невежливо. Так, однажды где-то на вечере, чрезвычайно многолюдном, Иван Сергеевич с великим трудом нашел себе в углу столик и немедленно за ним расположился, чтоб закусить. Но такая же участь постигла еще некоего маститого генерала. Он тоже безуспешно слонялся из угла в угол, отыскивая себе место. Но для него уже ровно ничего не осталось. В раздражении подошел он к сидевшему отдельно в уголке Тургеневу, в полной уверенности, что штатский испугается генерала, да еще сердитого, и уступит ему место. Но Тургенев сидел, не обращая внимания на стоявшего перед ним с тарелкой генерала. Генерал окончательно рассердился и обратился к знаменитому романисту с очень неосторожными словами:

— Послушайте, милостивый государь, какая разница между скотом и человеком?

— Разница та, — очень спокойно ответил Тургенев, продолжая свой ужин, — что человек ест сидя, а скот стоя.

* * *

При одном случае И. С. Тургенев вспомнил остроту, слышанную от Пушкина. Страдая подагрой, он обратился к какому то немцу-профессору, и тот, утешая его, сказал, что подагра «здоровая» болезнь.

— Это напоминает мне слова Пушкина, — заметил Тургенев. — Его кто-то утешал в постигшем неблагополучии, говоря, что несчастие отличная школа. «Счастие, — возразил Пушкин, — есть лучший университет».

* * *

Тургенев усиленно работал, кончая роман. А тут, как нарочно, одолели его друзья, которые не выходили от него и отрывали от работы. Стало ему, наконец, невмочь, и он уехал в какой-то маленький немецкий городок, где, он знал, русские не бывают. Остановился, конечно, в гостинице, заперся, начал усердно работать. Но докучливые люди уже поджидали его и сделали нападение, как только он явился в столовую гостиницы. Соседу за столом, по заведенному обычаю, непременно надо было знать, откуда он приехал, давно ли, долго ли рассчитывает пробыть в этом городе. Тургенев отвечал на первые вопросы с отменной краткостью, а на последний отрезал: «Три дня, пять часов и семнадцать минут!» «Как вы точно это определяете», — усмехнулся любопытный сосед и уж, конечно, пожелал узнать, от каких причин эта точность зависит. Тургенев ответил не сразу. Он на минуту как бы сосредоточился, собрался с мыслями и, наконец, спросил: «Вы о русских нигилистах слыхали когда-нибудь и что-нибудь?» Сосед отвечал утвердительно. «Так вот-с, извольте видеть: я нигилист. Там, у себя на родине, я был замешан в одно политическое дело, отдан под суд и приговорен к наказанию». — «Какому же?»— «Мне предложили избрать одно из двух— либо каторжные работы на всю жизнь, либо ссылка в ваш город на восемь дней. И вот дернуло меня выбрать последнее!» — закончил Тургенев самым мрачным тоном. После того его, конечно оставили в покое.

* * *

Известный украинский философ Г. С. Сковорода был чрезвычайно смугл лицом, почти черен, как негр, и когда ему делали на этот счет замечание, он говаривал: «Когда ж сковорода бывает белая?»

* * *

У литератора Толбина служил какой-то человек, которому однажды надо было переменить паспорт. Толбин случайно заглянул в этот паспорт и увидал там отметку: особых примет не имеется. Он сейчас же позвал человека и спросил его: как это так вышло? Неужели, дескать, у тебя нет никаких особых примет? Тот отвечал, что нет.

— Вздор, — протестовал Толбин, — что-нибудь да должно же быть! Ну вот, например, скажи, ты знаешь, кто был Гамлет, принц датский?

— Никак нет.

— Ну, вот тебе и особая примета!

И Толбин вписал в графе «особые приметы» слова: «Не знает, кто был Гамлет, принц датский».

* * *

Замечательнее всего то, что когда в обмен на старый паспорт выслали с места родины того человека новый паспорт, то и в нем эта «особая примета» значилась: «Не знает, кто был Гамлет, принц датский».

* * *

Хозяйство композитора Сергея Ивановича Танеева вела няня, деревенская женщина. Однажды старушка сказала Танееву:

— Вы бы, Сергей Иванович, снова концерт дали, а то лавровый лист кончается.

Оказалось, что лавровые венки, которые композитор получал от своих поклонников, старушка сушила, а листья раздавала знакомым для супа.

* * *

Танееву сказали о ком-то:

— Вы знаете, он часто болеет…

— Кто часто болеет, тот часто и выздоравливает, — отозвался Танеев.

Ему же сказали про кого-то, что тот пьяница.

— Ничего, — сказал Танеев. — Это не недостаток. Это скорее излишество.

* * *

Какой-то старичок, столкнувшись с известным драматургом А. Н. Островским, присмотрелся к нему и признал его за знакомого, а только никак не мог припомнить, кто это такой.

— Я Островский, — сказал ему Александр Николаевич.

— А, ну так и есть, — догадался старичок. — Я ведь тоже с острова (т. е. Васильевского, в Петербурге); я живу в 6-й линии. Значит, это мы там с вами и встречались.

И старичок предложил Островскому взять извозчика пополам с ним на остров.

* * *

Однажды А. Н. Островскому пришлось быть судьей в споре двух каких-то купцов. Они никак не могли прийти к соглашению по вопросу о том, были ли отношения между Молчалиным и Софией Фамусовой (в «Горе от ума» Грибоедова) совершенно невинные или же иные.

— Как же это вы спрашиваете о таких вещах, — попрекнул их знаменитый писатель. — Ведь София Павловна девица из честной и даже знатной семьи. Если б там и было что, и я бы, положим, знал об этом, то хорошо ли было бы с моей стороны об этом разглашать?

* * *

В последний приезд германского императора Вильгельма I в Петербург назначен был смотр войскам на Марсовом поле. Дождь лил как из ведра. Несколько сот человек очищали плац лопатами, метлами и жгли целую ночь костры. Но дождь делал свое дело, и лужи не иссякали. Утром, в день смотра, под сильным дождем император Александр II объезжал Марсово поле и, шуточно сердясь, заметил Трепову:

— Какой же ты градоначальник, Федор Федорович, если дождя унять не умеешь.

— Ваше величество, — нашелся генерал, — я только градоначальник, а не дожденачальник.

* * *

Отношения А. И. Трофимова[4] к рабочему люду были в высшей степени гуманны. Как-то раз явились к нему в камеру человек 15 штукатуров с постройки подрядчика А., возводившего пятиэтажное здание на Николаевской улице.

— Что, братцы, хорошего скажете? — обратился к ним судья, только что усевшийся к судейскому столу перед разбирательством дела.

— Да вот, жалиться пришли.

— На кого жалиться-то будете?

— Да на подрядчика нашего.

— Что же он, вздул, что ли, кого из вас?

— Чаво вздул!.. Хуже: жрать не дает.

— Нну?! Так-таки и не дает.

— Ни жрать не дает, ни деньгами не рассчитывает… Такой, прости Господи, озорник, что беда.

— А книжки-то у вас есть подрядные?..

— Есть… Вот оне…

Рабочие подали ему книжки.

— Ну, хорошо, приходите послезавтра; я вашего подрядчика вызову и заставлю его заплатить вам.

Мужики низко поклонились, но вместо того чтобы уходить, начали топтаться на месте и почесывать затылки.

— Ну, что ж вам, братцы, еще? — спросил их Трофимов.

— Да как тебе, ваше благородие, сказать? Жрать нечего, вот что! Второй день не емши ходим, а в лавке в долг не верят, — осмелился сказать один из мужиков, побойчее который.