Остроумие мира Артемов Владислав

Этот писатель был человек очень осторожный. Он в своих исторических трудах тщательно превозносил тех генералов, от которых чаял себе протекции. Он написал историю Отечественной войны 1812 года и военную историю последующих годов — 1813-го и 1814-го — последних годов наполеоновской эпохи. В середине 40-х годов он заканчивал новое издание своего труда, а в это время тогдашний военный министр Чернышев был командирован на Кавказ, и предполагали, что он там будет оставлен главнокомандующим, а на его место министром назначат Клейнмихеля. Меншиков, зная, что новое издание книги Михайловского-Данилевского уже заканчивается, говорил:

— Михайловский книгу свою уже закончил и перепечатывать, конечно, не станет; он просто напишет в предисловии, что все, что в книге сказано о князе Чернышеве, относится к Клейнмихелю.

* * *

Графу Клейнмихелю приписывается неимоверный выговор, сделанный им (говорят, что совершенно официально, на бумаге) инженерному генералу Кербедзу. Строили мост через Неву и при забивке свай тратили массу времени на работу. Кербедз придумал машинное приспособление, при котором забивка свай много ускорялась и удешевлялась, и представил модель и описание. Вот за этот-то подвиг изобретательности он и получил нагоняй: ему поставили на вид, зачем он не изобрел этой машины до начала работ, к чему медлил и тем ввел казну в огромные убытки и траты.

Клейнмихель приехал в школу гардемаринов в экзаменационный день. Захотел он самолично проверить знания великовозрастных учеников и вызывает по алфавиту наудачу какого-то рослого и здорового детину, который чрезвычайно смело и развязно полез за билетом.

На билете значилось: «Лютер и реформация в Германии». Клейнмихель приготовился слушать. Гардемарин откашлялся и, встав в непринужденную позу, начал:

— Лютер был немец…

После небольшой паузы Клейнмихель его спрашивает:

— Ну и что же из этого?

— Хотя он был и немец, но умный человек… Клейнмихель моментально вспылил и крикнул:

— А ты хотя и русский, но большой дурак!..

* * *

Когда Чернышев и статс-секретарь Позен были командированы на Кавказ, Меншиков говорил:

— Отправились наши новые аргонавты в Колхиду. Пожалуй, Чернышеву и удастся найти там золотое руно, только обстрижет его не он, а Позен.

* * *

Когда министром финансов был назначен Брок, Меншиков сказал:

— Вот и ко Броку (к оброку) довелось прибегнуть; оплошают наши финансы.

* * *

Граф Закревский при назначении его генерал-губернатором в Москву был пожалован орденом Андрея Первозванного, а у него не было еще ни анненской, ни александровской ленты. В то время в цирках отличалась вольтижерка Можар, совершавшая изумлявшие всех прыжки через ленты.

— Что же удивительного, — говорил Меншиков, — что молодая и здоровая вольтижерка прыгает через одну ленту? Вот Закревский, старый человек, перепрыгнул сразу через две!

* * *

Когда отчеканили медаль за венгерскую кампанию с надписью: «С нами Бог», австрийцам, союзникам русских, за их вероломство и трусость Меншиков предлагал выдать медаль с надписью: «Бог с вами».

* * *

Барон Боде, строитель Кремлевского дворца в Москве, по окончании постройки получил множество наград: орден, чин, камер-юнкерство, деньги и т. д. Меншиков сказал тогда по этому поводу:

— Это правильно, так и следует. Сперанский составил один свод — Свод законов, а Боде сколько сводов-то наставил! Сперанскому и была одна награда, а Боде — несколько.

* * *

Увидав министра народного просвещения Норова, шедшего с какой-то дамой, Меншиков сказал:

— Коней с норовом я видывал много раз, но даму с норовом вижу в первый раз в жизни.

* * *

Однажды император Николай I в сопровождении блестящей свиты посетил Пулковскую обсерваторию, но совершенно внезапно. Директор Струве, никак не ожидавший высочайшего посещения, ужасно смутился и сделал такое движение, как будто хотел спрятаться за громадный телескоп обсерватории.

— Что же это он? — проговорил государь, заметив его замешательство.

Тогда Меншиков, указывая на окружавших придворных, украшенных множеством орденов, сказал:

— Он, должно быть, испугался, увидав всю эту кучу звезд не на своих местах.

* * *

Кавказский генерал Едлинский в конце своей служебной карьеры был назначен к фельдмаршалу Барятинскому. Тот, принимая его при представлении, сказал ему ласково и шутя, что теперь он устраивается «на покой», как говорят про престарелых архиереев.

— У меня и умрешь! — заключил Барятинский.

— Ваше сиятельство, — отвечал Едлинский, — я никогда вперед начальства не суюсь!

Однако же на этот раз «сунулся», то есть умер раньше Барятинского.

* * *

Когда генералам дали новую форму — красные панталоны, — Едлинский сказал:

— То, бывало, прежде отличали генералов по головам, а теперь их станут отличать по ногам.

* * *

Проводя какую-то новую финансовую реформу, граф Канкрин услышал довольно обычное, даже и в наше время свирепствующее возражение: «Что скажет Европа?».

— Эх, господа, — отвечал на это Канкрин, — у нас обычно только и разговору, только и беспокойства о том, что скажет Европа! Россия что скажет, вот для нас что важно!

* * *

Однажды Канкрин доложил Николаю I, что в некотором новом, только что тогда изданном законе оказывается много неудобств и пробелов. Государь возразил, что закон обсуждался в Государственном совете, что сам Канкрин участвовал в его обсуждении; зачем же он тогда молчал?

— Ваше величество, — отвечал Канкрин, — ведь это рассматривание закона в совете было подобно охоте на бекасов. Статьи и параграфы летели во все стороны, именно как бекасы. Ну, конечно, что успел, так сказать, подстрелить на лету, то и подстрелил, а остальное так и пронеслось мимо!

* * *

Стремясь осадить гордых панов, граф Дмитрий Гаврилович Бибиков стал запрещать ездить четверней и шестерней. Однажды спесивый князь Ч-ский приехал к Бибикову с визитом умышленно на шестерке цугом с невозможно пышными жокеями, гайдуками и т. п. Бибиков, чтобы его проучить, заставил его прождать в приемной около получаса. Когда Бибиков наконец появился, гордый пан с язвительной улыбкой произнес:

— Мой визит длился так долго, что не смею больше обременять своим присутствием ваше превосходительство.

На это Бибиков спокойно и вежливо отвечал:

— Не смею задерживать пи вас, ни вашу шестерку.

* * *

Бибиков терпеть не мог неразборчивых подписей на официальных бумагах.

«Душа человека сказывается в его подписи», — говаривал он и, подписываясь четко, требовал того же от своих подчиненных, преследовал их нещадно за «крючкотворство». Однажды Бибикову подали какой-то рапорт одного из чиновников края. Вместо подписи исправника виднелся какой-то чрезвычайно художественный крючок. Бибиков нахмурился.

— Послать жандарма привезти немедленно исправника (такого-то) уезда, — приказал он правителю канцелярии.

— Слушаю, ваше превосходительство.

Жандарм летит в отдаленный уезд губернии. Исправник чуть не упал в обморок. Прощается навеки с семьей, плачет. Жандарм сажает его в кибитку и скачет в Киев.

На третий день приехали в Киев и прямо к генерал-губернаторскому дому. Докладывают Бибикову, тог приказывает ввести исправника. Несчастный входит еле жив. Бибиков подзывает его к столу и показывает ему его рапорт:

— Это ваша подпись?

— Так точно, ваше высокопревосходительство, — едва в силах выговорить исправник.

— А как ее прочесть? — громовым голосом спрашивает Бибиков.

— Исправник Сидоренко… — шепчет, стуча зубами, исправник.

— А! Сидоренко? Очень хорошо, теперь понимаю… а то я не мог разобрать… Ну, прекрасно, теперь все в порядке, можете ехать домой.

С тех пор не только этот Сидоренко, но и все прочие сидоренки, шельменки и перепенденки отчетливо выгравировывали свои подписи на официальных бумагах…

* * *

Однажды Бибиков, будучи инспектором кавалерии в городе Кременчуге в тридцатых годах, отдал приказ: «До обеда ходить в парадной форме, а после обеда— в обыкновенной». Офицерам это не совсем понравилось. Многие втихомолку стали уклоняться от этого требования и по утрам не носили парадной формы. Однажды, прогуливаясь в восемь часов утра по городу, Бибиков встречает одного ослушника.

— Приказ мой от такого-то числа читали? — накидывается он на него.

— Читал! — бойко отвечает офицер.

— Поняли его?

— Понял.

— Так отчего же вы не в парадной форме?

— Да я уже пообедал.

На другой день Бибиков в приказе указал не час обеда, а именно— 12 часов пополудни. Офицера же этого никакой ответственности не подвергнул.

* * *

Студент Быковский, изрядный кутила и весельчак, однажды в чудный весенний день, после кутежа отдыхал в обществе бутылки, развалясь на траве, на склоне горы, нависшей над Александровскою улицей, возле места, где стоит памятник святому Владимиру. В это время Бибиков поднимался снизу по Александровской улице, и от его зоркого глаза не укрылся студент, валяющийся на траве, в расстегнутом мундире и с бутылкой в руках.

— Эй, студент, сюда! — крикнул Бибиков.

Полупьяный Быковский, не двигаясь, повторил жест Бибикова и, маня его вверх, прокричал:

— Эй, Бибиков, сюда!

Взбешенный неслыханной дерзостью, Бибиков послал казака привести студента. Но пока казак скакал кругом, чтобы подняться на гору, Быковский перелез через ограду Михайловского монастыря, находящегося тут в двух шагах, и спрятался в келье какого-то монаха. Казак вернулся ни с чем…

Через два дня Бибиков встречает Быковского на Крещатике и узнает его. Тотчас Бибиков подзывает околоточного надзирателя и приказывает отправиться с Быковским в университет и передать там приказ посадить студента в карцер на хлеб и воду на три дня. Сказано— сделано: околоточный с Быковским направляются в университет. Но по дороге Быковский, которого полиция отлично знала как кутилу самого невинного типа, уговорил околоточного зайти с ним в ресторан «заговеться перед моим дневным постом», и вот происходит нечто удивительно нелепое: в отдельной комнате оба пьют столько, что околоточный, менее привыкший к пьянству, становится совершенно пьян. Тогда Быковский уговаривает его поменяться с ним костюмами и, сев на извозчика, отвозит околоточного в университет и предлагает приятелям посадить «студента» в карцер по приказу Бибикова.

Конечно, на следующий день околоточный, опомнившись, рассказал, что случилось, и дело кончилось бы для Быковского плохо, но, протрезвившись, он на следующий день явился в университет и сдался в карцер. Это его спасло.

* * *

Однажды Бибиков явился в университетскую канцелярию и, недовольный каким-то найденным им непорядком, вспылил и страшно «разнес» чиновников.

После «разноса» Бибиков направился уже к дверям, когда вдруг услышал странный шорох за одним из шкафов. Бибиков остановился, взглянул в шкаф и увидел там чиновника, который, чувствуя грозу, предпочел спрятаться.

— Ты что за птица? — грозно окликнул его Бибиков.

— Сорока, ваше превосходительство, — отвечал тот.

У Бибикова весь гнев пропал: «Как так сорока?»

Оказалось, что действительно фамилия спрятавшегося чиновника-хохла была Сорока.

* * *

В бытность Бибикова казначеем министерства финансов приемную его всегда наполняла масса просителей. Он был очень доступен. На одном из таких приемов из толпы просителей выдвинулась вперед пожилая женщина мещанского типа и начала целовать его в щеку.

— Батюшка ты наш родной… сокол ясный… солнышко красное… родимый.

— Да что вы, что вы, что вам угодно? — спросил смущенный казначей.

— Милый мой… ангел… благотворитель… помоги ты мне в нужде и заставь за себя молить Бога…

— Да в чем дело? Объясните скорее.

— Желанный наш… Говорят, ты поставлен давать казенные деньги взаймы. Помоги мне, из сил выбилась с иголкой и решилась швейную машинку купить. Одолжи мне 25 рублей казенных взаймы, и видит Бог, родной мой, я тебя не обману, выплачу по чести… с процентом.

— Взаймы, голубушка, не даю, а вот так подарить тебе могу — сказал Бибиков, подавая женщине ассигнацию.

— Ох, ты мой ангел-хранитель, да пошлет тебе Господь… и твоей супруге, красавице ненаглядной.

* * *

Бибиков не был женат и жил одиноко, а потому невольно улыбался болтовне, когда обрадованная просительница не унималась, продолжая:

— …твоей супруге, красавице ненаглядной, дозволь мне, батюшка, пойти к ней и в ножки поклониться.

— Нельзя, матушка, нельзя, она еще почивает, вот тебе десять рубликов еще за мою красавицу-супругу.

* * *

Христофор Иванович Бенкендорф (отец известного шефа жандармов, графа А. X. Бенкендорфа) был очень рассеян. Проезжая через какой-то город, зашел он на почту проведать, нет ли писем на его имя.

— Позвольте узнать фамилию вашего превосходительства? — спрашивает его почтмейстер.

— Моя фамилия? Моя фамилия? — повторяет он несколько раз и никак не может ее вспомнить. Наконец говорит, что придет после, и уходит. На улице встречается он со знакомым.

— Здравствуй, Бенкендорф!

— Как ты сказал? Да, да, Бенкендорф! — и тут же побежал на почту.

* * *

Однажды X. И. Бенкендорф был у кого-то на бале. Бал окончился довольно поздно, гости разъехались. Остались только хозяин и Бенкендорф. Разговор шел вяло: тому и другому хотелось спать. Хозяин, видя, что гость его не уезжает, предлагает пойти к нему в кабинет. Бенкендорф, поморщившись, отвечает: «Пожалуй, пойдем». В кабинете им было не легче. Бенкендорф по своему положению в обществе пользовался большим уважением. Хозяину нельзя же было объяснить ему напрямик, что пора бы ему ехать домой. Прошло еще несколько времени. Наконец хозяин решился сказать:

— Может быть, экипаж ваш еще не приехал; прикажете ли, я велю заложить свою карету?

— Как вашу? Да я хотел предложить вам свою, — отвечал Бенкендорф.

Выяснилось, что Бенкендорф вообразил, что он у себя дома, и сердился на хозяина, который у него так долго засиделся.

* * *

В последние годы своей жизни, проживая в городе Риге, ежегодно в день тезоименитства и день рождения императрицы Марии Федоровны Христофор Иванович писал ей поздравительные письма. Но он чрезвычайно ленился писать и, несмотря на верноподданнические чувства, очень тяготился этой обязанностью, а когда подходили сроки, мысль написать письмо беспокоила и смущала его. Он часто говаривал:

— Нет, лучше сам отправлюсь в Петербург с поздравлением. Это будет легче и скорее.

* * *

В пятидесятых годах XIX века к управлению Кавказского наместничества было прикомандировано много чиновников, которым решительно нечего было делать. В числе их был и известный писатель В. А. Соллогуб, автор «Тарантаса». Когда наместником был назначен генерал Н. Н. Муравьев, он решил уволить всех бесполезных чиновников. При представлении ему служащих Муравьев заметил Соллогуба и спросил его:

— Вы автор «Тарантаса»?

— Точно так, ваше превосходительство!

— Так можете сесть в ваш тарантас и уехать!

* * *

Однажды русский изобретатель-самоучка И. П. Кулибин, удивлявший Петербург своими изобретениями и хитроумными приспособлениями, был спешно вызван по высокому приказу в Петропавловскую крепость.

Была поздняя осень, ночью прошла сильная буря, и наутро оторопевший комендант крепости с ужасом обнаружил, что знаменитый шпиль крепости заметно, на его взгляд, погнулся. Архитектор Кваренги, осмотрев шпиль, не сказал коменданту, обеспокоенному и растерянному, ничего определенного.

Несмотря на преклонные годы, Кулибин взобрался на вершину шпиля, осмотрелся вокруг, сделал в уме какие-то вычисления и визуальные измерения.

Спустившись вниз, он попросил провести его в помещение комендатуры, посмотрел, прищурившись, еще раз на шпиль из дверей комендатуры и сказал озабоченному коменданту:

— Не бойся, батюшка, и не расстраивайся так сильно — шпиль-то прямой! Это дверь у тебя кривая. Она покосилась после сильной ночной бури!

* * *

Известный автор стихотворного памфлета «Дом сумасшедших» А. Ф. Воейков был зол и завистлив, и таковы же были его многочисленные выходки, из которых достаточно будет привести для примера одну-две. А. А. Краевский, будучи в гостях у Владиславлева, увидал у него на стене портрет Н. И. Греча. Краевский удивился и спросил хозяина, неужели он так почитает Греча, что даже портрет его у себя повесил. Присутствовавший при этом Воейков сказал: «Ах, Андрей Александрович (Краевский), дайте вы ему пока, до виселицы-то, хотя на гвоздике повисеть!»

У Воейкова был орден 3-й степени, а у Греча тот же орден степенью ниже. Воейков, прав он был или нет, был убежден, что Греч ему ужасно и злобно завидует из-за этого ордена, и однажды высказал ему это в глаза и при свидетелях. Задетый за живое Греч ответил ему:

— С какой же стати я стану завидовать незаслуженному кресту?

Эта отповедь всех рассмешила, а Воейков со злой иронией сказал, что он завел тетрадку и записывает все острые слова Греча, а потом их соберет, напечатает и наживется на этой книжке.

— Завидую вам, — заметил Греч. — А вот мне от вас нечем поживиться!

* * *

Н. И. Греч был членом Английского клуба. Знаменитый Фаддей Булгарин все приставал к нему, чтобы он и его провел в члены клуба. Но в клубе Булгарина знали, не любили и на выборах забаллотировали. При первой встрече после выборов Булгарин, конечно, бросился к Гречу с вопросом: «Ну что, выбрали меня?»

— Единогласно! — воскликнул Греч с торжеством. И в то время, как физиономия Булгарина расцветала и лоснилась от самодовольства, он продолжал: — Единогласно, в буквальном смысле этого слова, ибо один только мой голос и был в твою пользу.

* * *

Одесский генерал-губернатор Ланжерон был родом француз. Однажды за обедом во дворце он сидел рядом с генералами Уваровым и Милорадовичем. У них обоих была настоящая страсть говорить на французском языке, хотя они знали его совсем слабо и говорили Бог весть как. Император Александр Павлович, который заметил во время обеда, что генералы очень оживленно между собой беседуют, спросил у Ланжерона, о чем они так горячо говорили. Вы, дескать, и сидели рядом, и верно слышали.

— Я все слышал, государь, — ответил Ланжерон, — но, к несчастью, они говорили, должно быть, как я догадываюсь, по-французски, и поэтому я ровно ничего не понял.

* * *

Ланжерон был чрезвычайно рассеян.

Кто-то застал его в кабинете— он сидел с пером в руках и писал отрывисто, с размахом и после подобного размаха повторял на своем ломаном русском языке:

— Нье будет, нье будет.

Что же оказалось? Он пробовал, как бы подписывал фельдмаршал граф Ланжерон, если бы его пожаловали в это звание, и вместе с тем чувствовал, что никогда фельдмаршалом ему не бывать.

* * *

В другой раз, чуть ли не на заседании какого-то военного совета, заметил он собачку под столом, вокруг которого сидели присутствующие. Сначала он, неприметно для других, стал пальцами призывать ее к себе, затем стал ласкать, когда она подошла, и вдруг, причмокивая, обратился к ней с ласковыми словами. Все эти выходки Ланжерона не сердили, а только забавляли и смешили зрителей и слушателей, которые уважали в нем хорошего и храброго генерала. В турецкую войну, в армии, известно сказанное им во время сражения подчиненному, который неловко исполнил приказание, ему данное:

— Вы пороху нье боитесь, но зато вы его нье видумали.

* * *

Ланжерон был умный и довольно деятельный генерал, но ужасно не любил заниматься канцелярскими бумагами — он от них прятался или скрывался, выходя из дому по черной лестнице. Во время турецкой войны молодой Каменский у него в палатке объяснял планы будущих военных действий. Как нарочно, на столе лежал французский журнал. Ланжерон машинально раскрыл его и напал на шараду. Продолжая слушать изложение военных действий, он невольно занялся разглядыванием шарады. Вдруг, перебивая Каменского, вскрикнул:

— Что за глупость!

Можно представить себе удивление Каменского, когда он узнал, что восклицание относилось к глупой шараде, которую генерал разгадал.

* * *

Во время своего начальства в Одессе был он недоволен чем-то купцами и собрал их к себе, чтобы сделать выговор.

— Какой ви негоцьянт, ви маркитант, — начал он свою речь, — какой ви купец, ви овец. — И движением руки своей выразил козлиную бороду.

* * *

Однажды граф Остерман-Толстой повел Милорадовича на верхний этаж своего дома, чтобы показать ему результаты ремонта.

— Бог мой, как хорошо! — сказал Милорадович, осматривая вновь отделанные комнаты. — А знаете ли, — прибавил он, смеясь, — я тоже отделываю и убираю как можно лучше комнаты в доме, только в казенном, где содержатся за долги. Тут много эгоизма с моей стороны: неравно придется мне самому сидеть в этом доме!

Действительно, этот рыцарь без страха и упрека, отличавшийся, подобно многим генералам того времени, своей оригинальностью, щедро рассыпавший деньги, — всегда был в неоплатных долгах.

* * *

Известно, что граф Милорадович любил играть в карты и играл большей частью очень неудачно.

Однажды, после несчастливо проведенной за картами ночи, когда в кармане не осталось ни одного рубля, граф явился утром во дворец, что называется, не в духе.

Император Александр Павлович, заметив, что граф невесел, спросил его:

— Что ты скучен?

— Нечем заняться, ваше величество!

Государь пошел в кабинет, взял первую попавшуюся книгу, вырвал все печатные листы и положил вместо них туда сторублевые ассигнации, сколько могло уместиться.

Возвратясь в зал, государь подал Милорадовичу книгу и сказал:

— Прочти-ка, граф, от скуки этот роман, он очень занимательный!

Граф, схватив книгу, отправился домой. На следующее утро является снова во дворец, но уже с веселым видом и говорит императору:

— Первый том я уже прочел, ваше величество, очень хорош… не знаю, как второй будет?

Александр Павлович опять отправился в кабинет и, взяв другую книгу, повторил с ней ту же историю. Потом вынес ее Милорадовичу и сказал:

— Это, граф, том второй и последний.

* * *

Назначенный в конце царствования Александра I петербургским генерал-губернатором, Милорадович оказался очень плохим администратором. Современное ему общество очень хорошо знало его беззаботность, невнимание и легкомыслие при решении массы дел и прошений, к нему поступавших, и вот однажды выискался затейник, который сыграл над генерал-губернатором следующую шутку.

Была написана и подана Милорадовичу особого рода челобитная, будто от ямщика Ершова, причем расчет шутника-просителя состоял именно в том, что Милорадович подпишет резолюцию, по обыкновению не прочитав бумаги. Ожидания вполне оправдались. Челобитная мнимого ямщика:

«Его сиятельству, г. с-петербургскому военному генерал-губернатору, генералу от инфантерии и разных орденов кавалеру, графу Михаилу Андреевичу Милорадовичу, ямщика покорнейшее прошение:

Бесчеловечные благодеяния вашего сиятельства, пролитые на всех, аки река Нева, протекли от востока до запада. Сим тронутый до глубины души моей, воздвигнул я в трубе своей жертвенник, пред ним стоя на коленях, сожигаю фимиам и вопию: мы еси Михаил, — спаси меня с присносущими! Ямщик Ершов».

Милорадович написал сбоку резолюцию: «Исполнить немедленно».

* * *

В какой-то торжественный день Остерман давал всем иностранным послам, в Петербурге. Во время обеда графу доложили, что егоприсланный из дворца с письмом от императрицы. Граф тотчас велел пригласить посланного в столовую, вышел к нему навстречу, усадил, налил вина и вежливо попросил подождать несколько минут, пока он прочтет письмо и напишет ответ. Возвратившись из кабинета, Остерман снова осыпал посланца любезностями, заставил его выпить еще стакан и проводил до дверей. Иностранные послы были удивлены такой чересчур вежливостью и даже несколько оскорбились. Остерман, заметив это, сказал им:

— Вас изумляет, господа, мое слишком предупредительное обращение с простым солдатом? Но ведь счастье так изменчиво и капризно в нашей стране. Кто знает, может быть, через несколько дней этот самый солдат сделается вдруг всесильным человеком.

* * *

Генерал-поручик Остерман жил роскошно в Москве. Не считая многочисленных праздников, каждое воскресенье бывали у него открытые обеды на 50 и более персон.

Однажды кто-то, разговаривая с графом Кутайсовым о его натянутых отношениях с Остерманом, выразил удивление, отчего Кутайсов не поедет как-нибудь, в воскресенье, обедать к гордому барину.

— Но как я поеду? Остерман никогда не зовет меня!

— Э, ничего, — отвечал собеседник, — никто не получает приглашений на его воскресные обеды, и все к нему ездят. У него дом открытый.

Думал-думал Кугайсов и в воскресенье поехал перед самым обедом к Остерману.

В гостиной Остермана тогда уже сидели все тузы, вся элита Москвы. Приезжающие к обеду обыкновенно пропускались без доклада, и Кутайсов вошел.

Бывший канцлер, как только увидел нежданного посетителя, тотчас пошел к нему навстречу, приветствовал его с чрезвычайной вежливостью, усадил на диван и, разговаривая с ним, через слово повторял: ваше сиятельство, ваше сиятельство…

Долго ждали обеда. Наконец камердинер доложил, что кушанья готовы.

— Ваше сиятельство, — сказал Остерман Кутайсову, — извините, что я должен оставить вас: отправляюсь с друзьями моими обедать. — Потом, приветливо обращаясь к другим гостям, добавил: — Милости просим, господа, милости просим.

И все за хозяином потянулись в столовую.

Граф Кутайсов остался один в гостиной.

* * *

Граф Ф. А. Остерман, человек замечательного ума и образования, отличался необыкновенной рассеянностью, особенно под старость.

Садясь иногда в кресло и принимая его за карету, Остерман приказывал везти себя в Сенат; за обедом плевал в тарелку своего соседа или чесал у него ногу, принимая ее за свою собственную; подбирал к себе края белого платья сидевших возле него дам, воображая, что поднимает свою салфетку; забывая надеть шляпу, гулял по городу с непокрытой головой или приезжал в гости в расстегнутом платье, приводя в стыд прекрасный пол. Часто вместо духов протирался чернилами и в таком виде являлся в приемный зал к ожидавшим его просителям; выходил на улице из кареты и более часу неподвижно стоял около какого-нибудь дома, уверяя лакея, «что не кончил еще своего занятия», между тем как из желоба капали дождевые капли; вступал с кем-либо в любопытный ученый разговор и, не окончив его, мгновенно засыпал; представлял императрице вместо рапортов счета, поданные ему сапожником или портным, и т. п.

Раз правитель канцелярии поднес ему для подписи какую-то бумагу. Остерман взял перо, задумался, начал тереть себе лоб, не выводя ни одной черты, наконец вскочил со стула и в нетерпении закричал правителю канцелярии:

— Однако ж, черт возьми, скажи мне, пожалуйста, кто я такой и как меня зовут!

* * *

Генерал Сидоренко получил орден Белого орла. Государь, увидав его во дворце, заметил, что этого ордена на нем не было, и, думая, что ему, быть может, еще неизвестно о монаршей милости, так как пожалование только что состоялось, спросил его:

— Ты получил Белого орла, которого я дал тебе?