Юнги. Игра всерьез Голованов Кирилл

– Вы совсем неплохой подводник. И ростом в самый раз.

Димка зарделся от удовольствия. А физик пояснил, что последний опыт иллюстрирует принцип дифферентовки, то есть получения нулевой плавучести подводных лодок.

Глава 19 БАРОМЕТР ПАДАЕТ…

После концерта выяснилось, что директор спецшколы уже подписал приказ об исключении ученика Коврова. Михаил Тихонович Святогоров попробовал было вступиться, но получил в ответ обвинение в «гнилом либерализме». Командира роты Ростислава Васильевича Оля попросили не уподобляться «земским учителям».

– Их я еще могу понять, – сказал директор Петровскому и Радько. – Они люди сугубо гражданские, многого не понимают. Но вы-то почему с ними заодно? Мне остается одному поддерживать в специальной школе железную дисциплину и порядок.

Петровский вспылил. Младший лейтенант запаса вздумал учить воинскому порядку двоих кадровых командиров. Радько строго глянул на него, но старшему политруку надоела вечная его дипломатия. Петровский твердо решил сообщить Уфимцеву все, что он о нем думает. И как раз в этот момент весьма некстати дверь кабинета осторожно отворилась, и в него вступила уже знакомая военруку дама. Она выглядела не такой напористой, как на приемной комиссии, и не знала, с чего начать разговор. Директор вопросительно взглянул на посетительницу, но она так ничего нового и не придумала:

– Здравствуйте… Мой муж…

Теперь старший политрук тоже догадался, кто она, незваная гостья. Не хватало еще, чтобы директор снова обвинил их в беспринципности или подхалимаже.

– С вашим мужем знаком, – сурово заявил Петровский. – И уже имел случай сказать ему, что ваш сын дурно воспитан.

– Мой Гена? – поразилась дама. – Плохо?

– Отвратительно, – заверил Петровский.

– И что сказал… отец?

– Признал критику справедливой!

Тогда посетительница заплакала.

– Гена говорит, что его теперь обязательно исключат. Мы будем протестовать.

– Рекомендую обсудить вопрос в семейном кругу, – посоветовал Петровский. – Убежден, что не будете…

– Что же вы сразу не доложили? – упрекнул директор своих помощников, когда понял, в чем дело. Сергей Петрович недаром был преподавателем истории. Он моментально сопоставил факты и выложил Радько с Петровским сведения, о которых те не подозревали:

– Член Центробалта, большевик с дореволюционным стажем, штурмовал Зимний… Это же совсем иначе выглядит…

– Не отца собираетесь исключать, – злился старший политрук. – При чем здесь отцовские заслуги?

– Да, да, – согласился Сергей Петрович. – Конечно. Однако и вы за сына ходатайствовали…

* * *

После выздоровления от ожога Геннадий Ковров был лишен права ношения формы до майских праздников. Стоимость испорченного обмундирования возместили родители. Объявляя приказ, директор спецшколы подчеркнул, что решено ограничиться столь мягкой мерой потому, что ученик Ковров и так сам себя наказал. «Спецы» заулыбались, а Геннадий мрачно взглянул на Антона Донченко. Иначе как Сцеволой его теперь никто не называл.

Второй взвод перевели в класс с подслеповатыми окнами, выходившими на школьный двор. Неэквивалентный обмен можно было простить только учителю физики. В новом помещении ученики, за исключением младших командиров, стали рассаживаться кто с кем хотел.

Явившись в класс, Гасилов увидел, что привычное место на третьей парте в правом ряду уже занято. Там вместе с Лекой Бархатовым расположился Мымрин и показывал зубы в ехидной усмешке. Лека, наоборот, сосредоточенно раскладывал свои тетрадки. Он совсем не замечал Гасилова.

Усмешка Зубарика и подчеркнутая деловитость бывшего соседа показывали, что их объединение произошло совсем не случайно. О причинах Аркашка догадался не сразу. Дела в том, что ходатайство Марии Яковлевны Беккер Леке не помогло. Как Бархатов ни старался, он снова получил по физике «посредственно», потом еще две тройки, одну за другой. Дормидонтова не устраивали вызубренные по учебнику параграфы. Он оценивал высоко только умение соображать. Вот Бархатов и сообразил, что его сосед Гасилов хорошо знает стихи, но не физику. Мымрин же не витал в облаках, а предпочитал точные науки. Сидеть рядом с ним на контрольных работах было гораздо выгоднее.

Бархатов решил простить Зубарику ехидную цитату из Маяковского: «Которые там временные – слазь» – и попытался познакомиться с ним поближе. Сближению способствовало и то обстоятельство, что Гриша понимал «искусство». Однажды Бархатов показал ему заграничный фирменный знак на донышке своей бескозырки.

– Достань для меня, – загорелись глаза у Зубарика.

– Ишь чего захотел! – как бы задумался Лека, но вдруг смягчился: – Ладно уж, постараюсь.

Выполнить просьбу не представляло труда. Гришка не подозревал, что этикетка была показана ему специально и что Бархатов обладал целой коллекцией подобных сувениров, привезенных отцом из Эстонии. На следующий день Мымрин стал владельцем одного из разноцветных шелковых ярлыков, который похуже. Фирменная этикетка окончательно скрепила их отношения, а тут как раз состоялось перебазирование в новый класс.

Гасилов не ожидал такого вероломства. Он собрался было предъявить на парту права, напомнить, что сам пригласил Леку сидеть с ним рядом. Аркашка еще не знал, что люди, которым помогаешь в трудный момент, какое-то время всегда представляются лучше, чем они есть на самом деле. Но Бархатов продолжал деловито копаться в портфеле, и Аркашке вдруг расхотелось выяснять отношения. Проглотив обиду, он расположился на «Камчатке», где оказалась одна совсем свободная парта. Впрочем, ему недолго пришлось сидеть одному. Последними в класс ворвались ассистенты из физического кабинета. Димка Майдан моментально оценил обстановку и двинулся на «Камчатку».

– Свободно?

Аркашка кивнул.

– Вот и хорошо! – Димка швырнул на сиденье портфель и устроился рядом.

Майдан с ходу ошарашил Гасилова сообщением, что прекратилась достройка крейсера, купленного за хлеб в Германии. Того самого корабля, который стоял на бочках около моста Лейтенанта Шмидта. Торговые суда будто бы перестали привозить для него недостающие машины и механизмы. Информация Димки совершенно противоречила коммюнике, подписание которого показывали в кинохронике, и требовала немедленной проверки.

Лучше всего было бы побывать на борту крейсера и выяснить все у рабочих, из первых рук. Но об этом не стоило и мечтать.

Тогда Аркашка предложил сходить после уроков в Морской торговый порт. Они не какие-нибудь посторонние, а во флотской форме. Им скажут. Димка Майдан, хотя и сомневался, пустят ли их в порт, решил, что попытка не пытка.

На Гапсальской улице ребята столкнулись нос к носу с Борисом Смоленским. Он как раз возвращался домой из института.

– Дальше главных ворот не пройти, – сказал им Борис. – А бичи натравят до жвака-галса. Дай только на водку.

Димка с уважением посмотрел на Аркашкиного знакомого. Он чем-то напоминал ему Билли Бонса, только без маникюра и румян. Та же твердая походка враскачку, очень похожая гнутая трубка с золотым ободком. Только в этой трубке вонючим дымком потрескивала махорка. Последнее обстоятельство было для Димки вполне понятным: откуда у студента деньги на трубочный табак? Выражение «травить до жвака-галса» тоже употреблял Билли Боне, когда не одобрял ответ ученика у доски. А вот про бичей Димка еще не слышал ничего. Оказалось, что это береговые моряки, а точнее, просто бывшие люди. Ясно, что этот несерьезный источник информации доверия не заслуживал. Гораздо интереснее было проводить Смоленского через весь город домой.

По пути Смоленский вспоминал о плаваниях в полярных морях, «где солнце не засветится и ночь штормам не сдуть, лишь тычется Медведица в Полярную звезду». Аркашка подыгрывал, выдавая своего знакомого как диковинный экспонат, и Майдану не раз хотелось посоветовать ему заткнуться. К счастью, Смоленский никогда не повторялся, и Гасилов тоже заслушался.

Борис рассказывал, как на рейде в Кольском заливе видел блокшив. Так называют старое судно, которое, отслужив свой век, стоит на якорях, теперь уже как база угля для пароходов. Они проходили полярной ночью мимо такого блокшива. Это был большой парусник с обрубками мачт. Реи и стеньги были сняты. Силуэт корпуса показался Борису знакомым. Он напоминал черноморский парусный барк «Товарищ». Блокшив покачивало, и чайки проносились в свете прожекторов над изуродованными мачтами. Смоленский спросил у штурмана, что это. Тот ответил: «Альбатрос».

Построенный в прошлом веке, «Альбатрос» считался одним из лучших парусников мира. Он ходил за семьдесят два дня из Лондона в Сидней, пересекая «гремящие сороковые». Красота этого судна, исключительные мореходные качества и быстрота прославили его. Но сильные трепки в жестокий шторм состарили раньше, чем более «благоразумного» двойника. Парусный барк «Товарищ» еще плавает, а «Альбатрос» прикован в Полярном. Его высочайшие мачты обрезаны, у борта грузятся углем грязные пароходы.

– Вот такая у него старость, – грустно заключил Смоленский, а потом добавил: – Дай мне бог умереть где-нибудь в драке. Нудно так доживать.

В комнате Смоленского на Боровой улице всю стену занимала географическая карта. Пока Борис жарил целую сковороду покупных котлет, мальчишки увидели, что карта была испещрена коричневыми флажками на булавках. Они углом искололи Францию, воткнулись в столицы европейских государств. Один из флажков занесло через океан в устье реки Ла-Платы. Он торчал там под жирным крестом с датой гибели германского рейдера.

Они втроем умяли все котлеты с гречневой кашей и за обедом так хорошо познакомились, что Борис решил прочитать новую свою поэму под названием «Кабан». Бешеным кабаном там назывался линкор, который на рассвете напал на мирный город:

Огонь в воде.

Вода в огне.

Дымятся берега.

Дымится шерсть на кабане,

Форта громят врага…

Окончив читать, Смоленский посмотрел на замершего Аркашку, улыбнулся и сказал, что, по всей вероятности, он был не прав:

– Время сейчас такое, что нужно быть не торговыми, а именно военными моряками. Вы правильно решили, мальчишки. Только вот не знаю, успеете ли ими стать?

– Конечно успеем, – заверил его Аркашка.

Борис Смоленский и его стихи понравились Димке Майдану. По дороге домой в его ушах продолжал звучать глуховатый голос поэта:

А вечер шел путем блокад,

И, чтобы не поблекнуть,

Кровь лакали облака,

И плакать было некому…

Лишь старик у поплавков,

Замирая глыбой,

Думал, что теперь легко

Разжиреет рыба…

Но над кем-то был развал,

Кто-то был без крыши,

Кто-то плакал, кто-то звал,

Но никто не слышал…

Гасилов приставал к Майдану с вопросами и мешал думать.

– Ну как? Убедился, какой он настоящий моряк?

Весь вечер Аркашка гордился перед ним своим знаменитым поэтом. В гостях у Смоленского Димка еще терпел.

– Насчет моряка еще не знаю, – сказал Майдан и назло Гасилову процитировал две сомнительные строчки из поэмы: «К повороту! Поворот! Штурвал не берет!»

Билли Боне объяснял, что на линкорах штурвалов нет, а команду «к повороту!» дают только на парусных кораблях.

– Каждому ясно – на линкорах электроприводы рулевой машины, – показал Гасилов свою эрудицию. – Но здесь просто стихи.

– Морские стихи, – уточнил Димка. – В них все должно быть правильным.

Гасилов обиделся едва ли не до слез.

– Не огорчайся, – пожалел его Майдан. – Мне только сейчас пришло это в голову. В следующий раз мы попросим Бориса исправить ошибку.

Майдан надеялся на встречу со Смоленским, в которой должны были принять участие Раймонд Тырва и Жанна Донченко. Аркашка идею одобрил. Он только был против приглашения Бархатова.

– Бархатов откажется сам, – заверил его Димка. – Он без лычек к Жанне не пойдет.

Ни тот, ни другой «спец» не могли представить, что следующего раза уже не будет. Бориса Смоленского тоже заинтересовал слух о судьбе купленного у немцев крейсера, и он начал наводить справки через знакомых «торгашей». Оказалось, Димка Майдан опять не ошибся. В спецшколе это стало всем ясно после удивительного доклада о международном положении, который взорвал умы и нарушил покой.

Доклад прочитал командир из военно-морского училища. Его привел старший политрук Петровский. Убедительные факты свидетельствовали, что дела на земле идут как-то не так, а фашисты, несмотря на пакт о ненападении и прочее, безусловно, оставались фашистами. Докладчик доверительно рассказал, как во время освобождения Западной Белоруссии наши дивизии столкнулись с их подлой попыткой продвинуться дальше на восток. Произошел жестокий бой. Обе стороны делали вид, что совсем не ведают, в кого стреляют из пушек и пулеметов. Потом, конечно, принесли взаимные извинения, но захватчики не продвинулись ни на шаг. Здесь все было правильно.

И еще командир намекал о недоразумениях в торговле, об обманах, о срывах поставок. Несколько дней назад им отплатили за это, и торговые корабли, присланные в Ленинградский порт за нашим хлебом, ушли обратно порожняком. Так им, буржуям, и надо. А как же тогда торговое соглашение? И почему газеты молчат? Неужели в редакциях ничего не знают?

Докладчика окружили плотным кольцом, его спрашивали, зачем демонстрируют о них кинохронику, и многое другое. Но командир от комментариев уклонился. Он сказал, что сообщил все возможное, и лишь посоветовал лучше учиться и хорошо оборудовать школьное бомбоубежище.

Учителя стояли в сторонке, встревоженные и недоумевающие. Потом на педагогическом совете по итогам третьей четверти впервые за много месяцев взял слово биолог Артяев. Он обрушился на старшего политрука.

– Политически вредный доклад дезориентировал не только учеников, но и некоторых преподавателей, – заявил Василий Игнатьевич. – Он вызвал в специальной школе паникерские настроения.

– Будущие военные говорят о войне, – пожал плечами Радько. – Это естественно.

– Ученики рассуждают о возможности войны с Германией, – возмущенно уточнил бывший «доцент».

– Разве фашисты стали другими? – вмешался старший политрук.

– У нас пакт о ненападении. Международные акты следует уважать, – сказал Сергей Петрович Уфимцев.

– Обязательства подразумевают взаимность, – снова возразил Радько. – А факты упрямая вещь.

Страсти утихомирились только после справки старшего политрука, что содержание доклада одобрено политотделом.

– Надо предупредить учеников, – решил директор, – что доклад предназначен для военных. Думаю, что не следует распространять его содержание среди гражданского населения, чтобы не вызвать нежелательных эксцессов.

Выполнить такое распоряжение было нелегко, но Радько с Петровским не возражали директору спецшколы. Стоит ли спорить, раз газеты не допускали и намека на подобный поворот событий. А по линии райисполкома к ним поступило только распоряжение очистить подвалы для бомбоубежища.

Итоги третьей четверти были хорошими. Спецшкола добилась стопроцентной успеваемости. Двенадцать слабых учеников отсеялись еще в первом полугодии. Остальные занимались с увлечением и полной отдачей.

Теперь в гороно школу ставили в пример. Однако завуч Полиэктов считал, что использованы далеко не все возможности для дальнейшего повышения успеваемости. Например, ученик Бархатов из двенадцати четвертных оценок имеет восемь «отлично», две «хорошо» и столько же «посредственно» – по физике и геометрии. Разве можно допускать такое?

– Бархатову надо больше заниматься, а не искать обходных путей, – объяснил с места Павел Феофанович Дормидонтов.

Мария Яковлевна Беккер посмотрела на него с укоризной, а директор нахмурился и холодно заметил, что обсуждение доклада еще не начиналось.

Завуч высказался в том смысле, что итоговые оценки должны учитывать уровень знаний и по другим предметам. Резкий разброс отметок, особенно у преподавателей Дормидонтова, Марусенко, Святогорова, снижает общие показатели в соцсоревновании.

– Кому нужно такое соревнование? – с досадой заявил Петровский.

Директор вскинул на него глаза, но на этот раз промолчал.

– Скажу от имени «гнилых либералов», – ехидно прошелестел Михаил Тихонович Святогоров. – Знания Бархатова оценены объективно.

– Между п’очим, земские учителя, вечная им память, – поддержал математика командир роты Оль, – никогда не завышали отметок. И п’авильно делали.

Радько улыбнулся и заметил, что здесь, по его мнению, как раз заключено главное достижение педагогического коллектива: оценка знаний учеников стала также и мерой воспитания, формирующей их характер.

– Обвинение преподавателя Дормидонтова в пристрастности, – сурово вмешался директор, – считаю…

Павел Феофанович сжался. Он понял, что сейчас Уфимцеву будет легко рассчитаться с ним за строптивость, за несостоявшийся суд. Тем более что недавно у директора побывал полковник Бархатов с жалобой на учителя.

– Только на основе требовательности, – услышал Дормидонтов заключительные слова директора, – не натягивая проценты, как тут советуют некоторые руководители, мы можем воспитать настоящих военных командиров.

Завуч сразу же стал сморкаться, а военрук улыбнулся и посмотрел на Петровского. Евгений Николаевич прекрасно понял, что означал этот взгляд. Радько напоминал об их постоянных спорах по поводу личности директора.

«Директор самолюбив, вспыльчив и прямолинеен, – утверждал военрук. – Но с ним вполне можно работать. Уфимцев еще не нашел правильной линии поведения. Это пройдет. Вот вы, например, Евгений Николаевич, тоже не дипломат, но уже во многом разобрались…»

Глава 20 МНЕ НЕ НРАВИТСЯ ВАША ПАРТНЕРША

Первого мая Антон Донченко пришел домой в невообразимом виде. Только что полученная летняя бескозырка с белым чехлом обвисла на голове блином, суконную фланелевку и тельняшку требовалось выкручивать, ботинки чавкали и пузырились. Александра Тарасовна только всплеснула руками:

– Какой идиот додумался проводить парады без шинелей?

– Не разоряйся, мать, – урезонивал глава семьи. – Ничьей вины нет. Метеорология – наука капризная.

– Отстань со своей дурацкой метеорологией, – рассердилась мать. – Каждому понятно, что май в Ленинграде еще не лето. Теперь вот Антоша простудится и заболеет перед самыми испытаниями.

Отца такая перспектива тоже не устраивала. Поэтому он принял свои меры. Антон был приглашен к буфету. Отец налил ему, как большому, добрую рюмку перцовки и сам выпил за компанию.

Александра Тарасовна сверкнула глазами, но промолчала и принялась растирать сына скипидаром и отпаивать горячим чаем с малиновым вареньем. От всего этого по телу разлилось блаженное тепло. Антон лежал под стеганым одеялом и делился с Жанной впечатлениями.

Перед началом парада они долго стояли в строю у «Сашкиного сада», как раз напротив дома со львами. Согревались шутками, отчего в шеренгах становилось несколько шумно.

– Разговоры в строю! – гаркнул Политура и взялся за кобуру пистолета.

Гриша Мымрин отпрянул и расширил глаза. Он всерьез поверил, что старший политрук собрался наводить порядок при помощи оружия. Петровский расстегнул кобуру и вынул оттуда… сапожную щетку. Разговоры сразу прекратились. Батальон оскорбленно наблюдал, как Политура наводил последний глянец на запылившиеся ботинки.

– По-моему, очень удобно! – хихикала Жанна. – По крайней мере, всегда под рукой.

Баба и есть баба. Ну что она понимает во флотской службе? А еще собиралась в спецшколу поступать. Антону расхотелось рассказывать сестре о параде. Но долго сердиться было трудно. К тому же, кроме Жанны, в комнате все равно никого не было.

Снег посыпался, когда командующий парадом говорил речь. Крупные хлопья прилипали к тонкому сукну. Бескозырки вспухли как на дрожжах. Неподвижные войска потеряли разницу в форме. И моряки, и пехотинцы, и даже ремесленники, неизвестно по какой причине допущенные на военный парад, все стали одинаковыми снежными изваяниями, как в мастерской скульптора.

Площадь Урицкого покрыл пухлый снежный ковер. Пока войска стояли, это было даже красиво, но потом марширующие полубатальоны размесили снег в жидкую кашицу. Нога погружалась в нее по щиколотку. Тяжелые брызги неслись отовсюду, как в шторм, и окончательно заляпали обмундирование.

Несмотря на скверную погоду, спецшкола опять отличилась на параде. Радько передал им благодарность командующего войсками округа и распустил по домам отогреваться и гладиться. Гладиться было особенно необходимо – вечером в спецшколе праздничный бал.

– Ты никуда не пойдешь! – заглянула в комнату мать.

– То есть как не пойду? – возмутился Антон. – Если я выступаю в концерте!

Мать промолчала. Как-никак она была членом совсода и хорошо знала, чего стоит организация концертов. Антон моментально почувствовал слабину и, чтобы утвердить позиции, сообщил о том, что Тырва интересовался, не придет ли Жанна на бал. У них с Димкой Майданом есть для нее важные новости.

– Я вечером занята, – заартачилась Жанна. – Мне должны позвонить.

– Смотри, – сказал Антон. – Можешь пойти со мной, если наденешь синее платье.

– Синее? – вспыхнула Жанна. – Ни за что не надену!

Доспорить с сестрой не удалось, потому что из кухни пришла мать, повесила в шкаф отпаренную и отутюженную форму и начала выставлять совершенно невозможные условия. Антону до смерти не хотелось надевать шинель. Краснофлотцы ходили в бушлатах. Но бушлаты «спецам» не выдавали, а сочетание шинели с белой бескозыркой выглядело смешным и нелепым, как «зималетопопугай» из детской дразнилки.

Но мать упорно стояла на своем, и в конце концов Антону пришлось согласиться и на шинель, и даже на галоши. Если бы он знал, какую допускает ошибку! В школьной раздевалке Антон услышал, как знакомый голос допрашивал Аркашку Гасилова:

– Что это такое?

– Медные буквы А. Г., – лепетал Гасилов. – Чтобы галоши не потерялись!

– Я не про литеры, – громко прервал военрук. – А где зонтик?

Ребята захохотали.

– Надо было и на парад надеть, – посоветовал Радько. – Представляете: идет батальон, все в галошах и с зонтиками. Ленты на бескозырках будут необязательны. И так догадаются, что это будущие флотские командиры.

Антон покраснел. Его мать была не одинокой в своих вздорных претензиях. Донченко потихоньку, пока никто не заметил, засунул галоши в угол под вешалкой и твердо решил их забыть.

Перед подъездом спецшколы стайками прогуливались школьницы. Они шептались и независимо хихикали. Лека Бархатов вместе со спутницей был осмотрен с ног до головы. Загадочный смех за спиной свидетельствовал, что впечатление у зрительниц сложилось не очень-то благоприятное. Лека поежился и пожалел, что пригласил на бал одну из бывших одноклассниц. Собственно, ее он совсем не собирался приглашать. Просто так получилось.

Целую неделю перед праздником Лека дежурил у телефона. Но самого важного звонка так и не дождался. Жанна позвонила лишь за два часа до начала вечера.

– Что ты сегодня делаешь?

Бархатов возмутился: он еще до лыжного кросса совершенно четко объяснил ей, чем будет занят у них первомайский вечер.

– Ты знаешь, – холодно ответил Лека и замолчал.

– Один идешь? – спросила она после паузы.

– Нет, не один, – небрежно информировал Бархатов. Как он жалел в этот момент, что поторопился с приглашением другой. Непоправимая ошибка наполняла его холодной злостью.

– Сама посуди, – сказал он в трубку. – Пригласительный билет один, а желающих так много.

– Желаю хорошо провести время, – быстро ответила Жанна, и Бархатову показалось, что голос ее зазвенел.

«Так тебе и надо, зазнайке», – подумал Лека под ехидные короткие гудки. Но здесь, у школьного подъезда, Бархатов понял, что выход из положения был.

Пригласительные билеты проверяли ученики в белых перчатках с дудками на груди. Проверяли тщательно, как секретные пропуска. Спутницу одного десятиклассника задержали в дверях. Парень понял, что уговоры бесполезны, и обратился к дежурному по школе.

– Разрешите пропустить!

– Хорошенькая? – строго спросил его физик Дормидонтов.

– Не знаю, – смутился ходатай.

– Ну вот, – засмеялся дежурный. – Пригласил и не знаешь. Придется проверить.

Павел Феофанович выглянул на улицу, улыбнулся и кивнул. По этому знаку церберы с дудками сделали шаг в стороны, а швейцар Сергей Иванович, тоже в матросской форме, одетый как старый сверхсрочник, распахнул двери и ухмыльнулся в седые с подпалинами усы.

Лека Бархатов ревниво оглядел девушку и с досадой убедился, что у него было бы больше шансов уговорить строгого физика. Лека вполне мог провести на бал обеих своих знакомых. Сам бы танцевал с Жанной. И Наташа могла бы с кем-нибудь познакомиться. Если бы Лека знал, что упущенный им шанс будет ловко подхвачен зловредным Тырвой, он лучше бы совсем не приходил на праздничный вечер.

Тырва быстро сообразил, что у Павла Феофановича хорошее настроение, и не преминул этим воспользоваться.

– Разрешите позвонить! – втиснулся он в комнату дежурного. Раймонду было прекрасно известно, что говорить по личным делам воспрещено. Но Дормидонтов сегодня никому не мог отказать.

Однако на другом конце провода не спешили воспользоваться Райкиным приглашением. Тырва уже собирался вешать трубку. Павел Феофанович посмотрел на мрачного парня и все понял: незавидный он кавалер.

– Скажите, что рядом находится дежурный командир по специальной школе, – пошутил Дормидонтов. – И он приказывает прибыть на бал. – Тырва от неожиданности шутки не понял и послушно отрапортовал все в телефонную трубку. Как ни странно, это решило проблему. Павел Феофанович улыбнулся. Просто он лучше Раймонда знал женскую натуру.

Жанна на концерт опоздала. Она вошла в зал, когда выступали акробаты. Раймонд заметил ее в дверях и от волнения завалился на эстраде. У него не получился простейший мостик. Публика реагировала добродушным смехом. Огорчился только тренер акробатов Ростислав Васильевич Оль. Казалось, всё отработали до полной чистоты, и вдруг досадный срыв. Жанна тоже не увидела в ошибке ничего смешного. Тырва насупился. Уж лучше бы она улыбнулась, как все.

Главный успех на концерте выпал на долю драмкружка, который под руководством Марусенко поставил чеховскую пьесу «Предложение». Валерий Евсеевич особенно гордился выбором репертуара. Найти короткое драматическое произведение, которое учитывало бы специфику школы, то есть без женских ролей, оказалось вообще невозможным. Кружковцы перебрали множество современных скетчей и классику. Все оказывалось или скучным, или по разным причинам не годилось для школьной сцены. Поэтому главный режиссер был немало удивлен, когда Димка Майдан вдруг согласился на женскую роль. Марусенко критически оглядел добровольца. Он сомневался в возможности такого перевоплощения. Как на киностудии, все решила проба. У Димки прорезался талант.

Новаторство зрители оценили не сразу. Когда помещичья дочь Наталья Степановна появилась на сцене в туфлях на высоких каблуках, в коротком сарафане, из-под которого выглядывали довольно-таки кривоватые, тонкие ноги, и заявила ломким голосом: «Извините, я в фартуке и неглиже!» – зал откликнулся бурной, долго не смолкающей овацией. Следующие по тексту реплики утонули в грохоте сенсации. Марусенко пришлось встать и успокоить темпераментную публику энергичным жестом руки.

Но «жеманная невеста» Майдан отнюдь не смутился таким приемом. Он глубоко вошел в роль. Жениха, Ивана Васильевича Ломова, играл Ковров. В костюмерной Александринки для него удалось подобрать вполне приличный фрак.

– Курите… Вот спички, – любезно предложила партнеру «Наталья Степановна» и протянула совсем не бутафорский «Беломорканал».

В зале произошло некоторое шевеление, кто-то захихикал, но на него шикнули. Пьеса, написанная еще в девятнадцатом веке, звучала вполне по-современному и находила отклик в сердцах.

– Благодарю вас. Я уже курил, – неожиданно ответил «помещик Ломов» и добавил совсем не по пьесе: – Еще пожару наделаю.

– О, это совсем не страшно, – успокоила его гостеприимная «невеста» и лукаво стрельнула маленькими глазками. – У нас ведь есть огнетушитель.

Марусенко всплеснул руками. Он понял, что эти озорники его обошли. На сцене шла откровенная отсебятина.

– Я сам курю, – между тем заявил Ковров, то бишь «помещик Ломов». – Но начальство велело предупредить о вреде табака, и, стало быть, нечего тут разговаривать.

– Помимо его вредных действий, – неожиданно согласилась «невеста», – табак употребляется также в медицине. Он прописывается в виде клизм…

Дальше ничего не было слышно из-за неистового восторга зрительного зала. Хохот усилился, когда из партера удалился возмущенный Артяев. Биолог почему-то последнюю реплику принял на свой счет.

– Исходя из того положения, – проповедовал со сцены «артист» Ковров, – что табак заключает в себе страшную опасность, курить ни в коем случае не следует, и я позволю себе некоторым образом надеяться, что это мое предупреждение принесет пользу…

Публика визжала от смеха. Жанна смеялась за компанию, однако никак не могла понять, отчего «спецы» так бурно реагируют на классику. Только сейчас режиссер Марусенко догадался, почему ученик Майдан с таким удовольствием взялся разучивать женскую роль. Директор хмурился и говорил, что постановка провалилась. А Радько смеялся до слез. Он прекрасно понял, кому адресовались отрывки из монолога Маркела Ивановича Нюхина, чеховского героя, только из другой пьесы. Просто ученик Ковров при активном содействии Димы Майдана решил взять реванш.

После перерыва середину зала освободили от стульев, и школьный оркестр грянул фокстрот. Но на паркет не вышло ни единой пары. Блестящие флотские кавалеры жались к стенам, будто не слышали музыки. Раймонд по-деловому объяснял Жанне причины приглашения. Оказалось, он вызвал ее сюда только потому, что появилась возможность выполнить просьбу и познакомить с поэтом Борисом Смоленским. Димка Майдан сразу же побежал разыскивать Аркашку. Оставалось только назначить день.

Музыканты запарились, но им так и не удалось установить контакта с аудиторией. Озадаченный военрук попробовал расшевелить ее при помощи патефона. Пластинка зашипела и взорвалась на весь зал «Брызгами шампанского». Однако «Брызги» тоже не помогли. Военрук недоумевал – все без исключения сдавали зачеты по танцам, но он не учитывал, что с «партнершей» по строевому расчету обращаться куда привычнее.

Если даже отдавишь невзначай ногу, то в крайнем случае получишь в ответ каблуком. А как с этими партнершами обращаться?

Жора Куржак вообще удалился в буфет. Он недолюбливал танцы.

За соседним столом принимал поздравления «артист» Ковров. Генка купался в лучах славы. Его знакомая девица смеялась громче всех и заодно помыкала Генкой как хотела. Михаил Тихонович Святогоров тоже заметил шумную компанию. Он исподволь наблюдал, как девица развалилась на стуле и нетерпеливо дрыгала туфлей. Сцевола смотрел ей в рот и вообще выглядел совсем иначе, чем на сцене.

В удобный момент командир взвода решился подозвать Коврова и спросить, кто эта девушка.

– Мы живем с ней в одном доме, – сказал Генка. Михаил Тихонович оглядел его счастливое лицо и понял, что промолчать нельзя.

– Знаете, Гена, – сказал он как можно деликатнее. – Мне не хотелось бы вас огорчать… Должен заметить, что мне совсем не понравилась ваша партнерша.

Ковров самолюбиво вскинул голову:

– Никто не объявлял, что приглашать на вечер можно только с вашего разрешения!

Это была дерзость, но Святогоров вежливо извинился и просил только Геннадия подумать и присмотреться.

– Разрешите идти думать? – щелкнул каблуками Ковров и со строевым шиком повернулся через левое плечо.

Михаил Тихонович решил, что надо обязательно побеседовать с матерью ученика Коврова, хотя и не был уверен, найдет ли с ней общий язык.

А в зале под веселую танцевальную музыку кавалеры развлекали своих дам серьезными разговорами. Разысканный Майданом Аркашка был представлен Жанне Донченко, но возложенных надежд не оправдал.

– Поэт уехал в мир больших событий, – объявил Гасилов. – Уехал насовсем.

Накануне отъезда Борис Смоленский был подтянут и сдержан. Он, как поэт, предпочитал высказываться иносказательно:

– На небе с крыши на крышу перебираются косматые грязные облака. Барометр падает. Скоро поднимется ветер. Воробьи и прочие пичуги кричат пронзительно и отчаянно.

Аркашкина сестра независимо тряхнула прической, всем видом показывая, что она совсем не птичьей породы. А Смоленский объяснил, что он уезжает в Москву, ибо сейчас ему надо быть в центре событий.

– Ненавижу быть пассажиром. Уж если ехать, так в голове состава, машинистом или хотя бы кочегаром на паровозе. А ехать надо.

И добавил, что флажки на его карте вспыхивают огнем, начинают двигаться независимо и упрямо.

– Еще нас с тобой очень ругали, – сообщил Гасилов Димке Майдану. – Кто знал, что на той сковородке у него был обед на всю неделю?..

Димка смутился:

– Сам Смоленский ругал?

– Что ты! – возразил Гасилов. – Он, наоборот, просил передать тебе горячий привет, пожелал «семь футов под килем и попутного ветра».

Внезапно духовой оркестр перестал сотрясать воздух. Капельмейстер заиграл на пианино мазурку из «Ивана Сусанина». Жанна издалека поняла, что к ней направляется тот самый моряк, что прошлой осенью обидно насмеялся над ней на приемной комиссии. «Ни за что не стану с ним танцевать!» – решила Жанна. Но военрук подошел ближе и улыбнулся. Тогда Жанна вдруг тоже улыбнулась и подала ему руку. Все произошло так быстро. Жанна сама не понимала, отчего она вдруг очутилась в центре зала. Отовсюду смотрели, как изящно и плавно девушка двигалась в такт задорной мелодии.

А Радько стучал каблуками, как кастаньетами. Ноги военрука шли с подскоком, резкими и сильными ударами. А новый, непривычный еще кортик на черной муаровой портупее с бронзовыми пряжками в виде львиных голов как будто прилип к краю его тужурки.

Раймонду Тырве стало обидно, что военрук его опередил. Он видел, как Радько опустился на колено, а Жанна, держась за его поднятую руку кончиками пальцев, мелкими шажками обежала вокруг. Тогда военрук резво вскочил и, полуобняв партнершу за талию, дробно и четко начал следующую фигуру танца…

Мазурка закончилась под аплодисменты. Не хлопали только Тырва и Бархатов. Оба претендента спешили подойти к девушке, чтобы пригласить ее на следующий танец. Жанна улыбнулась и подала руку Раймонду. Лека прошел мимо не останавливаясь, как будто торопился совсем в другое место. Он только смерил Тырву насмешливым взглядом, но с этого момента бал потерял для Леки всякий смысл. Жанна окинула Бархатова незнакомым взглядом, улыбнулась и что-то сказала своему партнеру, как будто совсем не она звонила по телефону, напрашиваясь на бал. Лека догадался, что сегодня он не просто упустил шанс. Он проиграл, и здесь уже ничего нельзя было изменить.

Духовой оркестр грянул с эстрады все тот же фокстрот «Ну улыбнись, мой милый!». Другой танцевальной музыки трубачи не успели разучить. В зале сразу стало тесно от пар. Но Бархатов видел только двоих. Конечно, он совсем не глядел в их сторону, и все же засек, что Раймонд держался букой, а Жанна с удовольствием болтала за двоих. И что только она в нем нашла?

Михаил Тихонович как будто заново знакомился со своими воспитанниками. Неподалеку мелькнуло напряженное лицо Бархатова. Губы сомкнуты в ниточку, взгляд в облаках…

«Что с ним?» – обеспокоился командир взвода.

Страницы: «« ... 678910111213 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Шеридан, Ричард Бринслей (Sheridan) – знаменитый английский драматург и политический деятель; родил...
«Шелли, Перси Биши (Shelley) – один из величайших английских поэтов XIX в. Родился в графстве Сассек...
«Въ первый день масляной Иванъ Никодимычъ всегда приглашаетъ вс?хъ родственниковъ на блины. Родня у ...
«Въ теченіи ц?лаго дня, къ подъ?зду большаго дома то и д?ло подъ?зжаютъ извозчики съ с?доками и чемо...
«Какъ всегда постомъ, вторникъ у Енсаровыхъ былъ очень многолюденъ. И что всего лучше, было очень мн...
«Илья Петровичъ, переод?тый съ ногъ до головы, расчесанный и слегка вспрыснутый духами, вошелъ въ сп...