Безмятежные годы (сборник) Новицкая Вера

- Да, но мы живем на западе, - холодно и назидательно отчеканивает Володя.

- Виноват, - мягко продолжает студент: - Россия занимает восточную часть Европы и не причисляется к западноевропейским державам…

Володя все больше краснеет и все сильнее злится.

- Я думаю, вы, собственно говоря, явились сюда не для того, чтобы обсуждать этнографическое и политическое положение России, a потому, если вам больше нечего сказать, мы вас не задерживаем.

- Виноват, еще минуточку, - протестует студент. - Эта особа - указательный палец направлен в меня - ваша супруга?

У Володи от негодования вылезают глаза на лоб, я фыркаю в шубу сильней и сильней.

- Вы что это, кажется, позволяете себе издеваться? - грозно вопрошает он.

- Боже сохрани! - мягко, вкрадчиво вмешивается студент в пальто. - Но как вы сказали: «при даме», то мы подумали… Извините… - мямлит он.

- Мы так бесконечно счастливы, что ошиблись, - подхватывает радостно его спутник: - потому что, откровенно говоря, цель нашего прихода именно сия очаровательная особа. - Серый палец снова направлен на меня. - Мы умоляем y вас ее руки, и, если помехой к этому великому счастью могут служить наши перчатки и головные уборы мы, не задумываясь, готовы принести их на алтарь любви.

В ту же секунду рыжая и серая перчатки шлепаются к моим ногам; как по сигналу, обе правые руки высоко приподнимают фуражки, в то время, как обе левые поспешно срывают усы и тоже высоко держат их. Шура с Ирой, низко кланяясь и галантно расшаркиваясь, склоняются перед Володей.

Сценка эта была уморительна и разыграна мастерски. Володя, конечно, сейчас же узнал обеих и очень смеялся, хотя ему, кажется, все же чуточку было неприятно, что он так рыцарски боролся с ветряными мельницами. Ничего, дразнило-мученик, это тебе полезно, не все же в саночках кататься, надо и саночки повозить!

Ведем обоих студентов в столовую, представляем. Опять смех. После обеда решено всей компанией идти на каток, поинтриговать там, кто первый под руку подвернется, оттуда к Снежиным, где нас ждут. Отправляемся. Я оказываюсь одна с четырьмя кавалерами: два студента и два юнкера.

Каток в полном разгаре. Электрические лампочки сверкающей цепью окружают его, та же огненная полоса вокруг павильона, где раздуваются щеки несчастных музыкантов-трубачей. Лед блестящий, точно полированный, гладкий, ровный. Я еще привязывала коньки, когда Пыльнева говорит с оживлением:

- Муся, я отделяюсь и как будто бы с вами незнакома. Здесь Юля Бек, то есть, понимаешь ли, это точно на заказ, лучшего придумать ничего нельзя. Двадцать седьмого в инженерном училище был вечер, и там за ней все студентик какой-то увивался, вот мы его и изобразим.

- Думаешь, поверит? - спрашиваю я.

- Юля-то? Да разве ты ее не знаешь? Ведь ей что угодно говорить можно.

Это правда: наша Бек милая, хорошенькая девочка, воспитанная, добрая, но уж очень простенькая.

- Подожди, - говорю, - и мы за тобой, издали.

Юля в темно-синем бархатном костюме, с белым зверьком вокруг шеи, с белой, чуть-чуть набекрень шапочкой и с белой же с длинными хвостиками муфтой, плавно и грациозно скользит, то правой, то левой ногой. Вид y нее, точно она сошла с модной картинки; хорошенькая - прелесть, как фарфоровая куколка: беленькая, всегда розовые щечки еще больше разрумянились от движения и легкого морозца, васильковые глаза блестят, - просто смотреть приятно.

- Какая хорошенькая! - восклицает Коля Ливинский.

- A уж ты разглядел, сердцегрыз! - укоряет Володя, но все же и его взгляд выражает одобрение.

В это время Пыльнева уж в двух шагах от Юли и вот что, как я потом узнала, происходит там.

- Mademoiselle Julie! - окликает ее Пыльнева. - Mademoiselle Julie! Юлия Андреевна!

Юля быстро поворачивает голову.

- Честь имею кланяться! Вы меня не узнаете? Но вы все же позволите пожать вашу ручку?

Юля смущенно протягивает.

- Так неужели вы меня, действительно, не узнаете?

Бек сконфуженно:

- Извините, мне так неловко, но я право, не могу вспомнить…

- Увы! А я не могу забыть!.. - с душераздирательным вздохом начинает Ира. - Не могу забыть того небесного виденья, которое всюду следует за мной. Я вижу ярко освещенный зал, целый цветник молодых и, может быть, прелестных барышень, но я не замечаю их, мой взор устремлен на нечто светлое, воздушное, розовое. Точно заря спустилась с неба в этот зал и осветила его своим нежным сиянием. Ореол золотых волос, который обрамляет лилейно-белое личико, с васильками-глазами, розами-щечками, маками-губками, ландышами-зубками, носиком тонким и нежным, как белый лесной колокольчик, ушами… (как лопухи торчащими, чуть не срывается с уст Иры, так как большие и торчащие уши - единственный недостаток Юли, но она вовремя спохватывается, заминается и, тщетно перешарив для поэтического сравнения все царство растений, кидается в морскую пучину)… с ушами, подобными жемчужной раковине, с… Да разве можно словами передать все это?..

Юля, на минуту подняв глаза на говорящего, опускает их, смущенная, пораженная, но, видимо, приятно; она скользит крошечными шажками, напряженно глядя на болтающиеся хвостики своей муфты. Молчание.

- Как, что ж, вы все-таки не узнаете меня? - спрашивает Ира.

- Я кажется, начинаю догадываться. Вы, вероятно, тот студент, с которым я танцевала в инженерном училище. Но вы так страшно изменились, или мне это только кажется? - она опять робко поднимает на него глаза.

- Да вы правы, я изменился, я таю, как свечка. Посмотрите, как широко мне сделалось пальто (Ира трагически оттягивает, как на вешалке болтающееся на ней, несмотря на все в него запакованное, пальто). - Вы видите, даже фуражка мне стала широка (в увлечении она чуть не сбросила, действительно слишком большую, фуражку).

- Да разве голова может похудеть? - недоумевающе спрашивает Юля.

- Как? А вы про это не слыхали? - в свою очередь поражен студент. - Это признак самой страшной, самой неизлечимой болезни - сухотки мозга, причина которой всегда одна: горе, горе и горе…

Юля испуганно и жалостливо смотрит на него. Для ее доброго сердечка наговорено слишком много всяких страстей.

- Боже мой, я, право, не хотела… Я ничем не виновата. И потом, вы так мало знаете меня…

- Я вас? Мало знаю? Я все про вас знаю, каждый ваш шаг, каждый поступок. Я живу вашей жизнью. Хотите, я вам скажу ваши вкусы? Вы терпеть не можете математики и русских сочинений…

- О, да, да, особенно сочинений, да еще y нашего Дмитрия Николаевича, который ужасно строгий, - перебивает оживившаяся Юля, довольная, что разговор сошел с трагической темы. - Теперь опять задано и такое трудное: «Митрофанушка, как тип своего времени».

- Видите, я прав. Далее, книги вы любите грустные, с веселым концом, играете на рояле одни вальсы, стихов не любите, да и зачем они вам! Вы сами воплощенная поэзия, ну, a одноименные электричества, естественно отталкиваются. Например, вы и Надсон!?

- Да, правда, я не люблю Надсона, он все ноет и неизвестно чего, - опять обрадовалась Юля. - Ну, a что я еще люблю?

- Сардинки, ореховую халву, шоколад, печенье «Пью-пью» и крымские яблоки, - бойко перечисляет Ира все то, что постоянно уничтожает с аппетитом на большой перемене Юля.

- Нет, это поразительно! - Ея розовое личико расплывается от восхищения. - Как же вы все это знаете?

- Я слежу за вами.

- Давно?

- Уже пять лет.

- Господи!! Странно, как же я ничего не замечала? И потом, пять лет назад ведь я была маленькая…

- Что ж, вы еще и теперь не верите мне? Еще сомневаетесь? О, так требуйте от меня доказательств, самых смелых, для вас я на все готов. Ну, говорите! Хотите, я выкупаюсь в проруби?

- Ой, нет, ради Бога, нет! - взмолилась Юля. - Вы утонете или простудитесь.

- Что я?! - трагический жест рукой. - Лишь бы вас убедить! Ну, так я прыгну из третьего этажа или соскочу на всем ходу с лихача, вот сейчас на ваших глазах!

- Нет, нет, ради Бога нет! - чуть не плачет сердобольная Юля.

- Но я должен, должен вам доказать! Так сами скажите.

- Когда я, право, не знаю… Ну, что бы такое?.. (Пауза.) - Знаете что, напишите мне Митрофанушку. Хорошо? Только… Я, право, стесняюсь после того, что вы мне сейчас говорили про свою голову…

- A что такое? - уже успев забыть, что она ей нагородила, спрашивает Ира.

- Да вот, что она y вас похудела, так, может быть, вам вредно заниматься?

- Пустяки, пустяки, для меня это такое счастье, а, знаете, лекарство против горя - счастье, так что голова моя пожалуй, опять пополнеет от радости. A теперь одна просьба: дайте мне надежду, крошечную надежду, иначе впереди y меня (глухо)… одна могила! Дайте на прощанье ручку поцеловать.

- Что вы! Что вы! - в ужасе отшатнулась Юля. - Это совсем неприлично.

- Так приличия вам дороже жизни человека? Да?? - неумолимо пытает Ира.

- Боже мой! - вздыхает, чуть не плача, бедная Юля. - И потом, здесь столько народу, и я в перчатке…

- Не беда, я в перчатку, - соглашается пылкий поклонник. И, тихонько вытянув ее руку из муфты, Ира подносит к губам, сильно пахнущую бензином, очевидно, только что чищенную белую лайковую перчатку Бек.

- Ах! - Юля смущена до последней степени.

- Так до свидания, моя жизнь, мое счастье! - еще пожимает ей руку Ира. - В воскресенье, в семь часов вечера, здесь на катке я вручу вам Митрофанушку.

Несколько секунд бедная Юля стоит, как окаменелая, затем, опомнившись, торопливо отправляется на розыски сестры и гувернантки, которые, в свою очередь, уже ищут ее.

Веселые, голодные, набегавшись и нахохотавшись вволюшку, влетели мы шумной ватагой к Снежиным, принеся за собой целый поток свежего, морозного воздуха. На столе уже приветливо шумел самовар, пение которого нам показалось райской мелодией, a на блюде лежали аппетитные, тоненькие, блестящие ломтики светло-розовой ветчины.

- Блюдо богов, - воскликнул Володя. - Я убежден, что на Олимпе каждый день подавали ветчину. По крайней мере, если бы я был Аполлоном, то отдал бы соответствующее распоряжение парнасскому метрдотелю.

- Ишь чего захотел! Только Аполлоном быть! - подхватываю я. - Довольно с тебя и Марса, кстати оно тебе и по чину больше подходит.

- Да, Ю propos, насчет чина, - вмешивается в разговор madame Снежина: - Вчера, когда наша кухарка Маланья носила Мусе Любину записочку, возвращается она потом и спрашивает меня: «Что это, барыня, Мусенькиного папашу в военные генералы произвели, что y них нонича двое денщиков завелось: один на кухне блыкается, a другой, видать, при столе, в комнатах»… Это она вас, Володя и Николай Александрович, за денщиков приняла.

Один из солдатиков моментально вскочил на ноги:

- Что ж, коли ежели, ваше сковородие, изволите приказать, мы могим вам и с салфетом под мышкой услужить.

Через минуту салфетка лихо торчала под Володиной рукой, и он, вытянувшись в струнку перед Любой, рявкнул:

- Здравия желаю! Что прикажете подать, водки или чаю?

- Ни того, ни другого. Пожалуйста, передайте мне ветчину.

Володька ловко обнес всех присутствующих и остановился около бонны: «Fraulein, bitte essen sie Schweinerei» (Фрейлейн, пожалуйста скушайте свинства).

- «Danke, mein Herr, ich lass es fur die Gaste!» (Благодарю вас, я оставляю это для гостей) - удачно отпарировала та.

- A так, тем лучше, теперь, по крайней мере, и солдатик попитается этим самым «свинством» после трудов праведных, - и, комфортабельно усевшись, он принялся уплетать за обе щеки.

- Вот кабы его превосходительство, наш Ананас Ананасович, да бедных юнкеришек накормил хоть бы раз в недельку таким «свинством», потому всякое иное-прочее так дают. Сам-то, верно, частенько вкушает: y них в кухне целый день варят и парят, и пекут, и жарят. Выйдут это они на прогулку со своей благовонной супругой, кругленькие, упитанные, надушенные; моментально наступает благорастворение воздухов, но - горе нам! - y бедных юнкарей изобилия плодов земных не замечается…

- Что, плохо кормят? - осведомился y Володи сам Снежин.

- Богомерзко! Отвратно!

- A y вас? - обращается он к Коле.

- Да как когда. Иногда ешь себе и судьбу прославляешь, но, когда нам возвещают пышное название «бифштекс», мы впадаем в мрачное отчаяние и посылаем барабанщика за чайной колбасой. Внешний вид и размер этого блюда вполне приличны, может быть, оно даже не дурным оказалось бы и на вкус, но, чтобы проверить его вкусовое ощущение, y нас недостаточно внимательно относятся к сервировке. Дело в том, что, дабы одолеть этот, так называемый, бифштекс, необходима еще пара добавочных, запасных челюстей, так как одни свои оказываются бессильными. Конечно, в ресторане это легче, там не все сразу обедают, можно чередоваться, a тут запастись на 250 человек… гм… конечно, разорительно…

Кругом, понятно, хохот.

- A вы бы так сделали, как мы, - предлагает Саша. - Нас тоже иногда прелестями к завтраку угощают. A на гимнастике как напрыгаешься да еще иногда и нашлепаешься, есть хочется!.. Адски, прямо животики подводит, только слюнки глотаешь; в столовую идешь, так уже на ходу заранее облизываешься, а тут вдруг преподносят тебе котлетину да с таким ароматом, что ни за что не проглотишь. Положение, понимаете ли, - бамбуковое! Хлеба за обе щеки напихаешь, в карманы тоже, да что хлеб один? Озлились кадеты и решили эконому-то этому самому в следующий раз «бенефисец» устроить. Долго ждать не пришлось; через несколько дней опять милые котлетки с очаровательным картофельным пюре. Пошушукались, пошушукались, и пошло из первой роты секретное предписание по всему корпусу: каждому свою порцию всю без остатка с тарелок забрать. Ну, что же, котлеты между двумя ломтями прямо в карман сунули, a пюре, кто имел бумажку, так в фунтик положил, a кто нет - в сморкательный платок. Встав из-за стола, сейчас же, благо в это время эконом на кухне торчит и никогда y себя дома не бывает, откомандировали чуть не целый взвод самых ловкачей. Сапоги поснимали, чтобы в другом конце квартиры прислуга чего не услышала, да в коридорчик, который впадает прямехонько в его кабинет. Дверь из него в столовую на ключ, чтобы никто оттуда не вломился. Принесли котлеты да весь пол и вымостили: четыре котлетки, в середине кучка пюре, опять четыре котлетки, в середине кучка пюре - право, даже красиво вышло, в узор, точно паркет в две тени. Зато букет!.. О-охъ! Пока одни укладывали, другие вывеску малевали, которую сейчас же и водрузили над дверью:

AУКЦИОH

значительно подержанных котлет.

Осматривать разрешается ежедневно,

пока не задохнешься.

Вся чистая выручка поступит в пользу благодетеля

Кадетского рода В. Т. Серова.

- Вот, понимаете ли, после обеда, когда эконом наш к себе уходит, - a уже темно, - несколько из нас и юркни за ним следом. Уже в коридоре, слышим, он нюхает, носом шмыгает. Открыл дверь и еще пуще занюхал. Смешно нам - адски! Переступил порог и поскользнулся - в котлету въехал, еще ступил, - слышим, чертыхается. Умора!

- Дверь в столовую откройте! - кричит прислуге.

- Никак невозможно, Василь Тимофеич, потому вы изнутри дверь замкнули.

- И не думал замыкать! - несется разъяренньш возглас.

На его счастье спички в кармане нашлись. Чиркнул, - смотрит: котлета, котлета/ котлета, кучка ; котлета, котлета, котлета, котлета, кучка. Адски злился. Мы думали лопнет.

- Висельники! Арестанты! - неслось по нашему адресу.

- Пока до дверей дошел и ключ повернул, верно, штучек шестьдесят-семьдесят котлет растиснул, такие тутти-фрути на полу получились!.. A жаловаться не пошел: сказать, что котлетную мостовую кадеты устроили? «А почему?» - спросят. Ведь не один, не пять, не десять, все тристашестьдесят. Да, уж поистине в бамбуковое положение влетел.

Ай да кадеты! Надо ж выдумать! Хотя, правда, можно озлиться, ведь несчастным мальчишкам есть хочется.

Напитавшись, согревшись и отдохнув, затеяли всякие игры.

Не обошлось, конечно, и без фантов. На долю Коли Ливинского выпало продекламировать что-нибудь, и он нас положительно уложил от смеха.

- Басня «Осел и Соловей», сказанная немцем, - начал он:

Придет озель з большие уши

И так он скашет золовей:

Я сам шиляет вас послюшай,

Как ви спевает на полей.

И золовей, стидливый птичка,

Закриль гляза и натшиналь,

A Herr озель, с своя привитшка

Повесил уши и слюшаль.

Другой инструмент так не мошно

Играет лютше золовей:

Как он свистает осторошно,

Што прости милию для ушей.

Вот золовей скончаль свой песни

И низко кланяет озлю,

Aber озель, дурак известни,

Так ответшает золовью:

«Ви, господин, спевает милию,

Вас мошно слюшай без тоска,

Aber гораздоб лютше билио

Вам поушиться в петушка»…

Всем ужасно понравилось. Декламировал он с необыкновенным выражением и точь-в-точь как немец. Откуда он эту штучку откопал? Сначала уверял, что не помнит, потом, наконец, признался, что сам переделал. Может и врет? Но если правда, то молодчина. Нет, он вообще славный и мне очень нравится.

После Коли очередь была за Петром Николаевичем; ему на долго выпало быть исповедником. Вот все мы один за другим ходили к нему в кабинет грехи свои трясти. Пошла и Люба. Долго он ее там что-то исповедовал, наконец, видим, выходит она, совсем расстроенная, смущенная, на глазах слезы и садится в сторонку на стул.

- Что случилось? - спрашиваю я.

- Боже мой, Боже, мне так, так жаль его, бедненького! - дрожащим голосом говорит она.

- Да в чем дело? - добиваюсь я.

- Потом, другой раз подробно расскажу, теперь не могу, да вот и он идет.

Действительно, появляется Петр Николаевич, лицо бледное, жалкое, видно, что ему очень тяжело. Вот тебе и раз. Таким образом, этот веселый, даже сумасшедший день завершился таким грустным впечатлением. Бедный Петр Николаевич!.. Но, однако, как мне его ни жаль, но спать хочу!.. Скорей бай-бай, тем более, что сколько я ни сиди, ведь ему-то, бедняжке, от этого не легче. Еще момент и захраплю над дневником.

Глава XV

После праздников - Юлин рыцарь - Любины тревоги.

Вот и промчались праздники вереницей веселых, пестрых дней, пронеслись прежде, чем я успела еще разочек что-нибудь поведать моему другу-дневнику; собственно, он имеет все основания быть недовольным мной, - изменяю я ему все чаще и чаще; да так уж вышло, закрутили меня.

Третьего дня проводили одного солдатика - отправили в Москву Володю, вчера распрощались с Ливинским. Этот, положим, никуда не уехал, он здешний, но говорю «распрощались», потому что вряд ли он больше явит нам свои ясные очи; мамочка его приглашала, даже очень искренно, так как она его любит, но ведь ему-то y нас теперь будет тоска смертная со мной одной, другое дело, когда был Володя и, вообще, вся компания, a я одна - мало заманчивого.

Сегодня уже и в гимназии побывала. Я рада: хоть хорошо было на праздниках, но, я так люблю свою милую гимназию, что всегда довольна вернуться в нее. Учителя и классные дамы все будто пободрели и подобрели, отдохнули за две недели от наших физиономий и потому они им кажутся, вероятно, привлекательнее. По крайней мере, милый Андрей Карлович, встретившись сегодня со мной на лестнице, так приветливо-приветливо закивал своим босеньким посредине арбузиком, и рожица y него была такая ласковая. «Nun, wie gehts? Gut?» (Как поживаете? Хорошо?) - осведомился он.

Даже Дмитрий Николаевич будто бы меньше заморожен. «Клепка» настроена благодушно и, очевидно, забыв, что я ближайшая кандидатка на Владимирку, дружелюбно разговаривала и даже шутила со мной.

Еще до начала уроков ко мне подходит Ира Пыльнева:

- Муся, ты обратила внимание на Юлю Бек? Посмотри, она, как в воду опущенная. Поговори ты с ней, попытай в чем дело. Я боюсь и заговаривать, еще проболтаюсь.

Я утвердительно киваю головой и смотрю в сторону Юли. Действительно, она производит впечатление, точно y нее душа с места съехала, даже щеки бледнее обыкновенного. Бедная, что с ней?.. Ведь, конечно же, не Ирины дурачества на катке тому причиной. На первой же переменке подсаживаюсь к ней.

- Ну, как же ты, Юля, праздники провела?

- Мерси, хорошо.

- Весело было? Расскажи, где ты была?

- Была несколько раз в гостях, в театре один. раз, в инженерном училище на балу.

- A на катке часто бывала? - равнодушно спрашиваю я.

- На катке?.. Да, часто… - и помолчав минутку: - Муся, мне с тобой поговорить нужно.

- Пожалуйста; в чем же дело?

- Скажи, ты не знаешь, есть такая болезнь, что y человека голова худеть начинает, кажется, сухотка мозга, и он потом умирает?

Пусть Пыльнева сама расхлебывает свою кашу, y меня же духу не хватает подтвердить эту глупость.

- Право, не знаю… Спроси y Пыльневой, ее отец доктор, она y него может справиться, - отделываюсь я. - A что, y тебя болен кто-нибудь?

- Да, видишь ли… - Юля мнется. - Я тебе совсем все расскажу, - наконец решается она. - Вот, видишь ли: в инженерном училище со мной довольно много танцевал один студент, мне в тот вечер его и представили, ну, тогда я ничего не заметила, a потом через несколько дней вдруг ко мне на катке кто-то подходит, говорит со мной; смотрю, a узнать не могу. Оказывается, - он. Совсем изменился до полной неузнаваемости, похудел так, что и пальто и шапка на нем, будто на вешалке висят, голос тоненький, слабенький, как y девочки. Я никогда в жизни y мужчин такого голоса не слыхала. Ни за что не поверила бы, что это он, тот самый розовенький, веселый студентик, с которым я танцевала; но потом вижу, правда, он. Ну… он очень огорчился, что я его не узнала и… - Юля опять запинается, - и сказал, что… любит меня…

Самое страшное выскочило из ее уст, теперь она, перейдя Рубикон, уже с меньшим стеснением рассказывает дальше.

- Ах, Муся, если бы ты слышала, что он говорил! Умолял верить ему, предлагал броситься из окошка или окунуться в прорубь, чтобы доказать свою любовь, что без этого y него впереди только одна смерть, что он уже пять лет следит за мной… Много-много всего. Ах, Муся, он даже знает, что я люблю «Пью-пью» и крымские яблоки. Это поразительно! Я думала, такие вещи только в романах выдумывают, и вдруг в жизни в самом деле меня так любят. «Ради Бога, - говорит, - дайте ручку…» - Юля опять заминается, - «один раз поцеловать, a то я не переживу», и голос так дрожит. Жаль мне его страшно, и стыдно руку дать, кругом столько народа…

- Ну, что ж, так и не дала? - лукавлю я. Юля краснеет.

- Нет, дала… Мусенька, не осуждай меня, я не могла иначе, он так просил, и потом он… такой, такой милый!.. A как он говорит, точно в стихах: васильки-глаза, розы-щечки, маки-губки…

Все ее куклообразное хорошенькое личико принимает мечтательное выражение. Ай да Ира! Ведь, действительно, своей поэзией овладела сердцем бедной Бек.

- Ho почему же ты такая грустная, Юля? Ведь тут ничего печального нет.

- Да, так я еще не кончила. Ну, поцеловал он мою руку и сказал, что принесет в воскресенье в семь часов сюда же на каток «Митрофанушку». Ах, да, - я пропустила: - когда я так ужасно волнуюсь! - Так вот, когда он умолял непременно-непременно принять от него какое-нибудь доказательство любви, я попросила написать мне сочинение. Вдруг в воскресенье, то есть вчера, ты помнишь, какой снег шел? Кататься невозможно, даже и заикаться нечего идти туда: я просто в отчаянии. Господи, что делать? Во-первых, я страшно беспокоюсь, что с ним будет, если он меня не увидит, a потом и сочинение: ведь такое трудное, я сама ни за что не напишу. Думала-думала и попросилась в шесть часов к подруге пойти. Ты знаешь, ведь меня одну никогда на улицу не пускают. Вот довела меня наша мадемуазель до швейцара, я сделала вид, что поднимаюсь по лестнице, a она домой пошла. Я постояла на площадке, затем через несколько минут чуть не бегом на каток. Прихожу: почти пусто; снег хлопьями валит, - что сторожа разметут, то опять забросает. Только кое-где гимназисты толпятся. Неприятно, так неловко, все на меня смотрят, мальчишки какие-то глупости по моему адресу говорят. Хожу-хожу, его все нет. Так и не пришел, - чуть не плача уже, говорит она. - A я так беспокоюсь. Вдруг что-нибудь случилось с ним? Мне так его жаль! Боже мой, и из-за меня! A я, право, ничем-ничем не виновата. Я все сделала: и руку дала, и «Митрофанушку» попросила, и на каток опять пришла…

Бедная Юля! мне больно смотреть на нее. Нет, эту глупую шутку необходимо исправить: то уже не смешно, от чего страдает другой. Но, пока переговорю с Ирой, я хочу хоть сколько-нибудь утешить Бек.

- Юлечка, милая, дорогая, не волнуйся, я уверена, что ничего не случилось плохого. Ты сама говоришь: снег сыпал, он и не пошел, потому что в такую погоду все равно кататься нельзя.

- Но ведь он не ради катка, a чтобы меня видеть; он и в первый раз без коньков был.

- Да, но он думал, что тебя в такую погоду не пустят, наконец, мало ли что задержать могло: гости какие-нибудь. Увидишь, все хорошо кончится, я уверена, - изо всех сил стараюсь я.

- Дай-то Бог, дай-то Бог, Мусенька, я так беспокоюсь. A как же сочинение?

Видимо, и «Митрофанушка» занимает некоторое местечко в пылком сердечке Юли.

Звонок и вторжение в класс Евгения Барбароссы прерывают наши дальнейшие излияния. Бедной Юле положительно не везет: ее вызывают. Урок, худо ли, хорошо ли, она отвечает, но затем следует то, чего пуще огня боится бедная Бек - летучие вопросы.

- Скажите, пожалуйста, какое влияние на рыцарство имели Крестовые походы? - спрашивает учитель.

- На рыцарей? - Юля напряженно соображает или припоминает. Вдруг вспомнив, очевидно, известное сочетание звуков, радостно разражается: - Под влиянием Крестовых походов рыцари стали сильно разлагаться.

Легкий смешок несется по классу. Я удерживаюсь изо всех сил, чтобы не огорчать Юли. Бедная, ей верно припомнился ее собственный «рыцарь» с явным признаком разложения - худеющей головой.

Впрочем, отличилась не одна Бек; Сахарова, верная себе, тоже не преминула утешить нас, заявив: «Египтяне всю жизнь занимались тем, что бальзамировали свои собственные тела!» - Прелесть! Господи, и как это в самом деле говорить такие глупости!

Долго мы с Пыльневой обсуждали, как же теперь поступить относительно Юли. Сказать, что это была шутка? - нельзя. Бек слишком сжилась с этой мыслью, ей, вероятно, даже больно будет узнать, что ее горячий поклонник - миф. Кроме того, особенно после ее откровенных излияний мне, когда она, так сказать, душу свою открыла, слишком ей обидно будет сознавать, что над ней смеялись и что ее глупое положение известно не одной мне, a еще и Шуре, и Любе, и виновнице торжества, Ире, и, - кто знает? - через них, может быть, еще и другим. Надо же пощадить ее самолюбие. Бедная Юля! Чем, в сущности виновата она, что y нее слишком восприимчиво сердечко и - увы! - недостаточно восприимчива ее хорошенькая головка? Чтобы вознаградить ее за все треволнения, решено прежде всего послать ей от «его» имени сочинение. Это облегчение сделать в нашей власти, и она его, бедняжка, вполне заслужила. A дальше видно будет, как-нибудь да оборудуем.

Только на большой перемене удалось мне окончить все срочные дела в этом направлении и побыть с Любой. Стала ей передавать все Юлины печали и невзгоды, но сверх ожидания, она отнеслась к ним довольно безразлично.

- Что, Юля! Ведь это все выдумка, вздор, шутка, a вот y меня!.. Знаешь, ведь с Петром Николаевичем в тот вечер в конце-концов обморок сделался.

- Ну-у? Но почему? Что такое?!

- Видишь ли, я же догадывалась давно, да и ты, верно тоже, что он… - Люба заминается, - влюблен в меня немножко. С приезда твоего двоюродного брата (вместо обычного «Володи» почему-то говорит Люба) он стал ужасно мрачный, скучный, кислый какой-то; ты знаешь, ведь он вообще не Бог знает, какой живчик, a тут и совсем раскис.

- Но почему же? - сразу не соображаю я и опять заставила Любу запнуться.

- Да, понимаешь ли, он… ревнует меня к нему. - Любины щеки начинают рдеть.

Право, какая я глупая, как не сообразить сразу? Но я по части романов, положительно, швах. Да, бедный Петр Николаевич! С тех пор, как Володя с Колей появились на нашем горизонте, куда бы мы ни шли: Володя с Любой в паре, Коля со мной, a этот бедненький, так себе, неприкаянный болтается; но мы-то с Колей, понятно, целы и невредимы, a там в обмороке кувыркаются.

- Так вот, - продолжает Люба, - когда он меня исповедовать стал, я не знала, куда деваться: бледный, голос дрожит: «Любовь Константиновна, вы меня любите?» - Я молчу. - «Вы молчите! Значит, нет?» - Я все молчу. - «Так нет?"_Нет, нисколько, чувствую я, но мне так жаль его и страшно сказать «нет». - Не знаю, - отвечаю я. - «Я знаю, чувствую, что нет, - говорит он. - Вы его любите, Владимира Николаевича!» - Нет, нет, право нет! - уверяю я, видя, что он хватается за сердце. A после того я вышла, a ему дурно стало. У него, говорят, сердце не совсем в порядке… Что делать, Муся? Мне так жаль его, но он мне совсем не нравится, тряпка какая-то: добрый, мягкий, но я таких не люблю.

«Я знаю, каких ты любишь», - думаю я себе, но молчу.

И Люба мучается и ей, как и Юле, «жаль» его. A мне их всех искренно жаль. Право, как любить, когда не любишь? Какое счастье, что ни одна живая душа не надумалась в меня влюбиться. Люба уверяет, будто Коля Ливинский с меня глаз не сводит и Василий Васильевич ко мне неравнодушен; конечно, ерунда, просто Любе грезится, что называется: y кого что болит, тот о том и говорит.

Ну, живо написать для Юли «Митрофанушку» - это на меня возложено, a завтра составить и свое сочинение, всего два дня осталось, я и так дотянула до последней минутки.

Глава XVI

Ожидание Императрицы - Мое произведение

В гимназии переполох. Пришло откуда-то сведение что к нам собирается Государыня. Я страшно рада. По этому поводу особенно занимаются нашими манерами и грацией. На уроках танцев книксуем тройную против прежней порцию: и вправо, и влево, и назад, и поштучно, и оптом. Кроме того француз, немец и русский словесник сказали каждой приготовить по стихотворению, на случай Государыня войдет в класс и пожелает что-нибудь прослушать. Поют тоже, соловьями заливаются (не я, конечно; бедная Государыня, если бы вдруг составился хор из мне подобных!).

Андрей Карлович, придя в класс, распределил каждой из нас что-нибудь для декламации, a затем сказал, что было бы чрезвычайно приятно, если бы кто-нибудь из учениц составил еще и приветственное стихотворение собственного сочинения.

- Напиши, Муся, непременно напиши что-нибудь, - убеждает Люба. - Ты ведь можешь, y тебя так мило выходит, Напишешь?

Мне вдруг ужасно захотелось попробовать; ну, как что-нибудь и выйдет? В тот же вечер села и нацарапала, по обыкновению, с маху… Не понимаю, как иные говорят, что, пока стихи или что другое напишут, весь карандаш сгрызут? - я никогда: или ни-ни, ни с места, не хочется думать, в голове ни одной мысли, или же сразу, села не отрывая пера, намахала. Я и сочинения так пишу, потом ничего не переделываю, только знаки проставлю да поправлю какие-нибудь нелепейшие ошибки. И почему я такая рассеянная? Даже обидно.

На этот раз писанье мое хотя оказалось и скорым, но не спорым, - что-то жиденькое, бесцветное. Нет, такую гадость подавать нельзя, один Дмитрий Николаевич засмеет, безмолвно в душе, конечно, но тем хуже. Но чуть не первым вопросом Любы, как только я пришла было:

- A что, стихи написала?

- Написала гадость и никому не покажу.

- Мне во всяком случае покажешь, это уж извини.

- Кажется, что и тебе не покажу.

- Ну, уж это свинство будет! - Люба обиделась и даже покраснела.

- Ну, не злись же, покажу, уж так и быть. Слушай: