Безмятежные годы (сборник) Новицкая Вера

- Но почему же, Верочка, милая, почему? Мне так хорошо, так уютно с тобой, мне тебя никто, никто не заменит, - запротестовала я.

- Нет, милая, я такая неподходящая в вашем доме, y вас всегда смех, довольство, веселье, право, я одним видом своим на всех тоску буду наводить. Где болезнь, горе в доме, да, там я на месте. Ты знаешь, и тебя, и твою маму я всей душой люблю, с вами я сжилась, сроднилась, но все и все остальное будет стеснять меня. Я такая унылая, пасмурная. Знаешь, я не помню, совсем не помню себя в жизни хохочущей… Впрочем, давно-давно, еще при жизни мамы, но мне кажется, что этого никогда и не было, вернее, я не могу себе представить, как это могло быть.

Действительно, никогда я не видала Веры смеющейся, никогда; только изредка необыкновенно приятная, кроткая, но и то будто затуманенная улыбка появляется на ее красивых, тонких губах. Бедная, бедная моя Верочка! Что болит y нее в душе? Что же так сильно-сильно придавило ее?

Почти до самой Пасхи пролентяйничала я, мамочка все боялась, чтобы я не переутомилась, но там уже пришлось взяться за книги и наверстать пропущенное. Впрочем, это было вовсе не так страшно. По счастью, я все-таки довольно остроумно распорядилась со своей болезнью и захворала тогда, когда уже курс был закончен почти по всем предметам; пришлось подогнать только русскую литературу в чем помогла мне добрая Вера, да несколько теоремишек по геометрии, сущая ерунда, с которой я легко сама справилась.

На Фоминой неделе состоялось мое появление в гимназии. Охи, ахи, восторги, объятия. Ужасно хорошо!

- Муся, душка, прелесть моя! - несется мощный глас Шурки, после чего меня основательно принимают ее объятия.

- Господи, как ты выросла!

- Как похорошела! - несется с разных концов.

- Какая ты тонюсенькая! Право, страшно сломать тебя, - опять восклицает Тишалова и, очевидно, желая проверить мою прочность, еще раз стискивает меня в своих объятиях. Ничего, слава Богу, цела и невредима.

- Какая же ты в самом деле хорошенькая! - любовно смотря на меня, говорит Вера.

Разве я, действительно, такая хорошенькая? Вот все мне это говорят. Да, конечно, ничего: белая, розовая, глаза большие; но я не люблю таких лиц, как мое, - довольных, сияющих, ярких таких; я люблю нежные очертания, мягкие краски, лица вдумчивые, вдохновенные, художественные, тонкие; мой идеал лицо Веры: сколько мысли, скорби! Точно лицо святой. Да, она это и есть на самом деле.

Клеопатра Михайловна трогает меня своей сердечностью, она так заботливо расспрашивает меня и даже целует. Андрей Карлович приветливо кивает своим арбузиком.

- Ну, ну, это хорошо, что вы как раз вовремя выздоровели: мы успеем вас поспрашивать и выставить вам годовую отметку. Можете отвечать на этой неделе? Да можете, конечно, можете, я уверен. Ну, a с чего же вы начать хотите? Чего меньше всего боитесь? Хотите с немецкого? Вот и прекрасно.

На следующий день я отвечаю немецкий, который знаю, действительно, назубок. Грамматику, что прошли без меня (a учебника y нас нет), просматриваю по запискам, уцелевшим y Наташи Скипетровой.

- Вот мы сейчас посмотрим, кто в классе лучше всех знает немецкую грамматику и литературу, - заявляет Андрей Карлович. - Я буду задавать вопросы FrДulein Starobelsky, и кто скорее ее найдет ответ, пусть поднимает руку.

Весь класс в напряженном внимании, это своего рода конкурс. Меня берет страшный задор: никому, никому не дать ответить раньше себя. Один вопрос, другой, третий. Я даю ответ раньше, чем Андрей Карлович договаривает фразу, и сейчас же привожу подтверждающий пример. Вопросы сыплются безостановочно, но в ответах нет ни секунды задержки. Ни одна рука не успевает подняться, как ответ мной дан. Андрей Карлович сияет; y меня от волнения заледенели руки, разгорелись щеки.

- Na, das heisst wissen! (Это называется знать!) - восклицает он. - Gut, sehr gut, perfekt! (Хорошо, очень хорошо, прекрасно!) - и его толстенький, коротенький карасик делает совершенно неприсущее ему дело: в моей годовой графе красуется низенькое, черное, плотное двенадцать.

Танька Грачева не выдерживает.

- Еще бы, y нее есть такие великолепные заметки, - протестует она.

Но Андрей Карлович перебивает ее.

- У нее есть… вот тут и очень много, - ударяет он коротышкой-рукой по своему большому выпуклому лбу.

Теперь я стала знаменитостью, на меня показывают пальцами.

- Видишь, y этой ученицы двенадцать y Андрея Карловича.

- Ну-у?! - удивленно тянется в ответ, и любопытные очи впиваются в мою, сделавшуюся исторической, физиономию.

Да, это случай, еще не записанный в гимназической летописи. Рада я страшно.

По всем остальным предметам тоже двенадцатей нахватала; благодаря немецкому через Зернову перескочила: y меня круглое двенадцать, a y нее одиннадцать за немецкий. Я преисполнена уважения к самой себе, и мой нос выражает явное стремление к высотам небесных светил, душа же моя готова расцеловать кругленькую босенькую головку дорогого Андрея Карловича.

Почти сейчас же вслед за этим начались экзамены, сперва письменные, потом и устные по всем предметам. Чудное время! Тревожно-радостное, вечно приподнятое настроение, все время ждешь чего-то, и все кругом тоже ждут и чему-то радуются.

Бедная Вера, но как ужасно отражаются на ней экзамены: лицо y нее сделалось прозрачно-бледное, ни кровинки, глаза стали еще больше и такие туманные, под ними легли широкие черные тени. Теперь y нее лицо христианской мученицы, исстрадавшееся и печальное. Напролет просиживала она все ночи, правда, зато на экзамене ниже двенадцати y нее отметки нет, но, Боже, какой дорогой ценой покупает она это! Отчего не могу я отдать ей частичку своего несокрушимого здоровья, немножко и памяти своей, чтобы ей, бедненькой, не просиживать столько тяжелых часов? Вот я какую болезнь проделала, и ничего, как с гуся вода, a она-то, она, несчастная!

К нам с ней в гимназии все чрезвычайно мило относятся. Клеопатра Михайловна страшно о нас заботится, a Андрей Карлович на каждом экзамене сейчас же говорит преподавателю:

- Мы прежде всего вызовем госпожу Смирнову и госпожу Старобельскую, они такие слабенькие.

- A что, разве госпожа Старобельская еще не совсем оправилась? - вполголоса осведомляется y него по этому поводу Светлов, останавливая свой взгляд на моей неприлично розовой для «слабенькой» физиономии.

- Да, видите ли, она перенесла такую серьезную болезнь, и потом она такая впечатлительная, нервная, пусть лучше скорей идет домой и отдыхает.

- Конечно, пожалуйста, - соглашается тот.

И вот на всяком-то экзамене в первую голову выступаем мы обе. Мне даже совестно немножко. Танька не может не пошипеть по такому, по ее мнению, удобному случаю. Ведь предложи ей идти отвечать в первую голову, ни за что не согласится, ни она, да никто, вообще, все этого страшно боятся: вначале гораздо больше спрашивают, еще экзаменаторам не надоело, они не обкушались еще ученических ответов и потому, обыкновенно, по косточкам всю переберут, но известно - в чужой руке калач велик.

- Уж пошли в ход наши светила, - ехидно шипит Грачева. - Бедная хворенькая! Подумаешь! Еще Смирнова хоть похожа на больную, a та-то, та, как кумач красная, здоровехонькая, a тоже на положении слабенькой. Верно еще и весь будущий год помнить будут, что она когда-то прихворнула, и на этом основании всевозможные льготы давать; так немудрено хорошо учиться! - негодует сия очаровательная особа.

Как только нас отэкзаменуют, сейчас же Андрей Карлович домой гонит. A тут-то самое интересное, посидеть бы да послушать. Ни-ни!

- Марш скоренько домой! - командует он.

- Идите, идите живо отдыхать! - чуть не в спину выставляет «Клепка».

- Я бы советовал отэкзаменовавшимся идти отдыхать, - не называя имен, рекомендует Дмитрий Николаевич.

Господи, и он! Какие же они все милые! Нас ведь так много, a все-таки y них хватает внимания и заботливости для каждой.

На предпоследнем экзамене бедная Верочка не выдержала, с ней сделался глубокий обморок. На меня это произвело ужасно тяжелое впечатление. Перетянулась она бедная, силы отказываются служить. Мы много беседовали с мамочкой по этому поводу и решили попробовать убедить Смирнову провести с нами лето.

- Верочка, милая, y меня к тебе большая просьба, если ты любишь меня, то не откажешь. Обещай, что исполнишь.

- Если могу, то с радостью все для тебя сделаю, моя маленькая, но, не зная, все же обещать не могу. Что же такое?

- Верусенька, и я, и мама, и папа тоже просил передать, мы все просим, чтоб ты с нами на дачу поехала. Я так буду рада. Для меня твое общество такое счастье; разговаривать, читать с тобой! Мы много будем читать и потом делиться мыслями, впечатлениями, рассуждать. Около тебя и я стану лучше, умней, развитей, ты так, так нужна мне! Милая, пожалуйста! - горячо обнимала я ее.

- Ты знаешь, Муся, что я крепко, всей душой люблю тебя, люблю и маму твою, с вами двумя где-нибудь в тихом уголке, где нет ни ваших родных, ни ваших знакомых, я бы с удовольствием провела несколько месяцев, отдохнула бы и телом, и душой, это несомненно, но ведь вы едете не в тихий уголок, a в веселое пригородное дачное место, куда к вам будут приезжать все, составляющие ваш постоянный кружок. Я уже говорила: слишком я неподходящая, унылая, не светская. Но тут не в одном этом дело; моя привязанность к тебе настолько сильна, что я, может быть, сознавая все только что высказанное, все же смалодушничала бы, не устояла и соблазнилась бы твоим приглашением: есть еще другая важная причина. На каникулы я получила место, чудное место, о котором и мечтать не смела: 50 рублей в месяц, что за лето составит 150 рублей. Ведь это целое состояние! Притом же жить в имении, в самой настоящей деревне, с лугами, озером, лесом, чистым сосновым воздухом. Сколько лет уже тянет меня в настоящую, живую природу, о которой я так мечтаю. Я ведь знаю ее только по книгам да по запыленным городским садам, с их серой, печальной растительностью. Мне кажется, когда я глубоко вздохну чистым воздухом полей, y меня там в груди все заживится, стихнет и эта вечная ноющая боль в боку, перестанет постоянно першить в горле, обновится, переродится все внутри. Увидишь, я поправлюсь. Там хороший стол, молоко, яйца, - все то, что мне постоянно предписывают. Правда, придется заниматься: y этих помещиков пять человек детей, и всех учить нужно, но ведь нельзя же даром хлеб есть; подумай, ведь 50 рублей! Сколько в силах я заработать зимой? Восемь, самое большее двенадцать рублей в месяц, a здесь целых 50.

- Верочка, но ведь ты совсем не отдохнешь, пять человек, это ужасно!.. Тебе необходим полный покой, ты так слаба, так переутомлена, - чуть не со слезами протестую я.

- Что же делать, всего найти невозможно, я должна зарабатывать, чтобы учиться дальше, пойти на курсы.

- Ты на курсы собираешься?

- Конечно. На медицинские, это моя заветнейшая мечта. Ах, Муся, какой это светлый, манящий путь. Сколько на нем можно принести пользы, облегчить, утешить! Скольких несчастных поддержать! Подумай, ужас матери, y которой умирает ребенок, и она не имеет средств спасти его. Или мать больная, без медицинской помощи, умирающая среди нищеты и оставляющая на произвол судьбы ребенка. Господи, как ужасна жизнь этих сирот-детей! Что перестрадает их бедное сердце! В самый глухой уголок, в самый темный подвал, в самые развалившиеся лачужки - вот куда пусть идет врач, - в богатых квартирах их довольно! Туда внесет он радость и надежду, a какое громадное счастье вынесет он оттуда в своем сердце.

Вдохновением горели глубокие глаза Веры. H a ее тонких щеках разлилась нежная, розовая краска. Мне плакать хотелось, хотелось стать перед ней на колени, она казалась мне какой-то святой. Чудная, дивная девушка! Вот как живут люди, как дорого добывается каждый кусок хлеба, возможность учиться. Сколько труда, сколько жертв, лишений, физической боли, страданий, утомлений, чтобы учиться самой и, благодаря этому, быть потом в силах стать в помощь другим. Какое самоотвержение! Боже мой, какие, я и Люба, и Шура, все мы вообще, маленькие, глупенькие, серенькие; y нас все есть, мы ни о чем не должны заботиться, мы спокойно можем заниматься, но даже не всегда делаем это, a если получаем высокие отметки, числимся хорошими ученицами, то воображаем, что совершаем невесть какое великое нечто.

Несколько секунд я ничего не могу говорить, так полно-полно y меня на душе, я только смотрю на Веру и бессознательно, крепко прижимаю к губам ее руку.

- Муся, что ты? Господь с тобой! Что ты делаешь? - говорит еще больше разрумянившаяся Вера.

- Какая ты хорошая, большая. Как все y тебя продумано, прочувствовано. Какая я ничтожная и гадкая возле тебя, - с горечью говорю я.

- Неправда, неправда! - горячо протестует Вера - Не говори, что ты ничтожная, это такая неправда. Я не потому больше задумывалась, что умнее или глубже тебя, a потому, что жизнь моя иначе сложилась: y меня никогда не было настоящего, слишком оно было темное, вот я и жила, заглядывая вперед, надеясь на будущее; да я ведь на целых два года старше тебя. Твоя же жизнь была ясна, спокойна, счастлива, ты думала, вероятно, что, более или менее, y всех она, приблизительно, такова же. Да, конечно, ты читала много, много читала, но читать - не переживать, это так неизгладимо в сердце не врезывается. Ты еще совсем ясная, y тебя нет в душе ни малейшей мути, ни малейшего осадка, и дай тебе Бог долго-долго оставаться такой.

Мамочка до глубины души была растрогана, когда я передала ей весь наш разговор.

- Что за чудная девушка! - воскликнула она. - С каким бы удовольствием я предложила ей эти несчастные деньги, из-за которых, боюсь, она вконец подорвет свое слабенькое здоровье. Но ведь не возьмет, ни за что не возьмет, и говорить нечего.

Я сделала еще попытку уговорить Веру, но она оказалась тщетной.

- Пиши же мне, смотри, пиши, - упрашиваю я. - И потом, Верусенька, милая, напиши мне что-нибудь в альбом. Ты знаешь, я редко кому даю, все глупости пишут, но ты другое дело, пожалуйста.

Она написала мне отрывок из своего любимца Надсона: