Времена не выбирают… Кушнер Александр

Не наговорились. В прихожей, рукой

С четвертой попытки в рукав попадая,

О Данте, ни больше ни меньше, с такой

Надсадой и страстью заспорить: – Ни рая,

Ни ада его не люблю. – Подожди,

Как можно… – (И столько же тщетных попыток

Открыть без хозяина дверь, позади

Торчащего.) – Вся эта камера пыток

Не может нам искренне нравиться. – Он

Подобен Всевышнему. – Что же так скучен?

– Ну, знаешь… – И с новым запалом вдогон

Трясущему дверь: – Если ты равнодушен,

То это не значит еще… И потом,

Он гений и мученик. – В чьем переводе

Читал ты его? Где мой зонт? – Не о том

Речь, в чьем переводе. Подобен породе

Гранитной, с вкрапленьями кварца, слюды.

И магма метафор, и шахта сюжета.

Вот зонт. Кстати, в моде складные зонты.

– Твой мрамор и шпат – из другого поэта,

Не Данте нашедшего в них, а себя,

Черты своего становленья и склада.

По-моему, век наш, направо губя

Людей и налево, от Дантова ада

Наш взор отвратил: зарывали и жгли

И мыслимых мук превзошли варианты… —

Опомнюсь. Мы что, подобрать не могли

Просторнее места для спора о Данте?

Заснешь и проснешься в слезах от печального сна.

Что ночью открылось, то днем еще не было ясно.

А формула жизни добыта во сне, и она

Ужасна, ужасна, ужасна, прекрасна, ужасна.

Боясь себя выдать и вздохом беду разбудить,

Лежит человек и тоску со слезами глотает,

Вжимаясь в подушку; глаза что открыть, что закрыть —

Темно одинаково; ветер в окно залетает.

Какая-то тень эту темень проходит насквозь,

Не видя его, и в ладонях лицо свое прячет.

Лежит неподвижно: чего он хотел, не сбылось?

Сбылось, но не так, как хотелось? Не скажет. Он плачет.

Под шорох машин, под шумок торопливых дождей

Он ищет подобье поблизости, в том, что привычно,

Не смея и думать, что всех ему ближе Орфей,

Когда тот пошел, каменея, к Харону вторично.

Уже заплетаясь, готовый в тумане пропасть,

А ветер за шторами горькую пену взбивает,

И эту прекрасную, пятую, может быть, часть,

Пусть пятидесятую, пестует и раздувает.

Сквозняки по утрам в занавесках и шторах

Занимаются лепкою бюстов и торсов.

Как мне нравится хлопанье это и шорох,

Громоздящийся мир уранид и колоссов.

В полотняном плену то плечо, то колено

Проступают, и кажется: дыбятся в схватке,

И пытаются в комнату выйти из плена,

И не в силах прорвать эти пленки и складки.

Мир гигантов, несчастных в своем ослепленье,

Обреченных всё утро вспухать пузырями,

Опадать и опять, становясь на колени,

Проступать, прилипая то к ручке, то к раме.

О, пергамский алтарь на воздушной подкладке!

И не надо за мрамором в каменоломни

Лезть; всё утро друг друга кладут на лопатки,

Подминают, и мнут, и внушают: запомни.

И всё утро, покуда ты нежишься, сонный,

В милосердной ночи залечив свои раны,

Там, за шторой, круглясь и толпясь, как колонны,

Напрягаются, спорят и гибнут титаны.

Придешь домой, шурша плащом,

Стирая дождь со щек:

Таинственна ли жизнь еще?

Таинственна еще.

Не надо призраков, теней:

Темна и без того.

Ах, проза в ней еще странней,

Таинственней всего.

Мне дорог жизни крупный план,

Неровности, озноб

И в ней увиденный изъян,

Как в сильный микроскоп.

Биолог скажет, винт кружа,

Что взгляда не отвесть.

– Не знаю, есть ли в нас душа,

Но в клетке, – скажет, – есть.

И он тем более смущен,

Что в тайну посвящен.

Ну, значит, можно жить еще.

Таинственна еще.

Придешь домой, рука в мелу,

Как будто подпирал

И эту ночь, и эту мглу,

И каменный портал.

Нас учат мрамор и гранит

Не поминать обид,

Но помнить, как листва летит

К ногам кариатид.

Как мир качается – держись!

Уж не листву ль со щек

Смахнуть решили, сделав жизнь

Таинственней еще?

Ты так печальна, словно с уст

Слететь признание готово.

Но ты молчишь, а впрочем, Пруст

Сказал об этом слово в слово,

Что лица женские порой

У живописцев на полотнах

Полны печали неземной,

Последних дум бесповоротных,

Меж тем как смысл печали всей

И позы их и поворота —

Они глядят, как Моисей

Льет воду в желоб – вся забота!

Любил – и не помнил себя, пробудясь,

Но в памяти имя любимой всплывало,

Два слога, как будто их знал отродясь,

Как если бы за ночь моим оно стало;

Вставал, машинально смахнув одеяло.

И отдых кончался при мысли о ней,

Недолог же он! И опять – наважденье.

Любил – и казалось: дойти до дверей

Нельзя, раза три не войдя в искушенье

Расстаться с собой на виду у вещей.

И старый норвежец, учивший вражде

Любовной еще наших бабушек, с полки

На стол попадал и читался в беде

Запойней, чем новые; фьорды и елки,

И прорубь, и авторский взгляд из-под челки.

Воистину мир этот слишком богат,

Ему нипочем разоренные гнезда.

Ах, что ему наш осуждающий взгляд!

Горят письмена, и срываются звезды,

И заморозки забираются в сад.

Любил – и стоял к механизму пружин

Земных и небесных так близко, как позже

Уже не случалось; не знанье причин,

А знанье причуд; не топтанье в прихожей,

А пропуск в покои, где кресло и ложе.

Любил – и, наверное, тоже любим

Был, то есть отвержен, отмечен, замучен.

Какой это труд и надрыв – молодым

Быть; старым и всё это вынесшим – лучше.

Завидовал птицам и тварям лесным.

Любил – и теперь еще… нет, ничего

Подобного больше, теперь – всё в порядке,

Вот сны еще только не знают того,

Что мы пробудились, и любят загадки:

Завесы, и шторки, и сборки, и складки.

Любил… о, когда это было? Забыл.

Давно. Словно в жизни другой или веке

Другом, и теперь ни за что этот пыл

Понять невозможно и мокрые веки:

Ну что тут такого, любил – и любил.

Испорченные с жизнью отношенья

Не скрасит мела снежного крошенье,

Намыливает лишь сильней петлю.

Не позвонишь ей в день рожденья,

Не скажешь: «Глупая, помиримся, люблю!»

Она теперь с другими дружбу водит

И улыбается другим.

Мы что-то поняли в ее природе,

Чего стесняется она, изъяна вроде,

Порока вроде, – вот и льнет не к нам, а к ним.

Ей с ними весело, а мы с ней сводим счеты.

Уличена во лжи, как мелкое жулье,

Забыла ноты,

Стихи, запуталась, превысила расходы,

И в унижении мы видели ее.

И это – мелочи, и если называем

Их, то с тем умыслом, чтоб сути не задеть.

Петляем.

«С какою нечистью…» – И фразу заметаем

Снежком, наброшенным на эту тьму, как сеть.

Где ты была, когда, лицом уткнувшись в стену,

Пластом лежали мы, мертвей, чем талый наст?

Кого на смену

Нам присмотрела ты и вывела на сцену?

Влюблен ли он, как мы, и быстр, и языкаст?

«Нас не растрогает, – кричим, – твой вроде мела

Снег и дрожание заплывших тополей!

И есть всему предел, тебе лишь нет предела.

Ты надоела!»

И видим с ужасом: мы надоели ей.