Дети Солнцевых Кондрашова Елизавета

По лестнице в это время поднимались старшие. В один миг он были смяты налетевшей на них обезумевшей толпой.

Суматоха произошла невообразимая. Сотни детских голосов кричали в ужасе. Попадавшие на лестнице и ушибленные стонали и визжали. Классные дамы, старавшиеся остановить и образумить детей, выбились из сил, кричали на все лады:

— Silence! Arrtez! [88] Смирно!

Они ловили бежавших без памяти детей, но те, не помня себя, вырывались, оставляя в руках дам пелеринки, рукавчики и другие вещи, за которые дамам удавалось ухватиться, и бежали без оглядки, не зная куда.

Добежав до только что оставленной ими после общей молитвы залы, они остановились в недоумении, столпившись в дверях.

Варя, наделавшая весь этот переполох, испугалась не менее своих подруг. Когда она услышала крики и увидела, что весь класс бежит, она живо выскочила из-под кровати и без оглядки, со всех ног бросилась вдогонку. На лестнице одна из старших остановила ее.

— Куда? Ведь задавят! — крикнула она, взяв ее за руку.

Варя, чувствуя себя в безопасности, прижалась к ней и вместе с ней бегом направилась в залу.

В зале было темно. Ламповщик гасил последние лампы. Воздух был душный. Пахло едкой гарью потушенных масляных ламп.

— Что? Что такое? — спрашивали друг друга дети, дрожа от страха и волнения, но никто не мог ни объяснить, ни дать себе отчета в том, что произошло.

Через несколько минут весь дом был на ногах. Сбежались встревоженные и бледные остальные дамы, которые успели уже вернуться домой или не отлучались из дому, а проводили свободный день у себя в комнате. Прибежали горничные, ламповщики, явился и смотритель дома.

— Что? В чем дело?

Ответа не было, хотя дети и кричали:

— Разбойники! Мужики!..

Смотритель и прислуга обошли дортуары, осмотрели коридоры. Нигде ничего… Все в порядке.

В зале между тем опять зажгли лампы. Дамы собрали в нее всех воспитанниц.

Елена Антоновна, торопливо вышедшая из своей комнаты на крик, последовала за своим классом, крича и унимая бежавших детей. На лестнице она, к своему ужасу, наткнулась на сбитую с ног и лежавшую врастяжку Леночку. Она остановилась, подняла дочь, помогла встать и некоторым другим упавшим, поставила их в безопасное место у окна и, подозвав горничных, распорядилась, чтобы сильно пострадавшие дети тотчас же были отнесены в лазарет. Других, получивших легкие ушибы, она сама повела для осмотра и перевязки туда же.

В зале воспитанницы, не думая о порядке, вперемежку, большие с маленькими, толпились кучками при входе, ближе к двери. В глубь комнаты никто не рисковал идти. Дети жались друг к другу и с испуганными лицами слушали и повторяли «разные страсти». Рассказы быстро передавались от группы к группе и с каждой минутой появлялись новые.

Все говорили негромко, многие даже шепотом. Девочки теснились, жались друг к другу, и несмотря на это передвижение ни на минуту не прекращалось и в зале стоял гул.

— Как мы вошли к нам в дортуар, — рассказывала раскрасневшаяся от страха и волнения маленькая девочка, с блестящими испуганными глазами, — я слышу, что-то зашуршало. Я только хотела сказать Буниной, как вдруг кто-то крепко стиснул мою ногу. Я вырвала ее… и вижу из-под кровати торчит большущая, черная голова… Я закричала…

— Да нет, Верочка, право, я могу побожиться, что это была не голова, — остановила рассказчицу такая же маленькая девочка, ее пара.

— Я отлично видела огромные белые зубы! А борода черная как смоль и вот такая.

Она опустила руки к поясу.

— Я ебя толкнула, только хотела показать его, как вдруг на полу что-то сверкнуло, и мы закричали…

— Маленькие входили в свой дортуар, — говорила очень быстро девушка лет пятнадцати с серьезным, озабоченным лицом и нахмуренными бровями, — и видят перед шкафом стоит здоровенный мужик. Как он их увидел, он и присел между кроватями… Да там, конечно, не один еще! Девочки слышали шум и голоса, когда были на лестнице, а вошли — все тихо, только этот не успел спрятаться…

— Я, еще вчера, просыпаюсь, — шептала таинственно одна взрослая воспитанница с бледным, болезненным лицом, стоя посреди плотно обступивших и с жадностью слушавших ее подруг, — и вижу: длинная-длинная, белая, худая, как скелет, обтянутый кожей, женская фигура, нагнулась над ночником и погасила свечу. Я утром рассказываю Рыковой, а она говорит, что тоже видела, как белая фигура медленно-медленно шла по нашему дортуару и два раза остановилась, протянула руку и своим рукавом, как саваном, накрыла всю постель. Я знаю, возле кого она остановилась, но не хочу сказать.

— Господи! — послышалось между слушательницами, и воспитанницы крепче прижались друг к другу, а девушка, видевшая белую фигуру, отошла к ближайшей группе взрослых и так же таинственно стала повторять свой рассказ.

— Я ведь тогда же говорила, что это был мужчина, переодетый. Смеялись надо мной… — говорила очень живо хорошенькая брюнетка в сером платке, шелковом фартучке и черной бархатке-удавочке, то есть ленточке, пальца в полтора ширины, очень плотно завязанной по горлу. — Ну, а теперь чья правда вышла? Да и по всему было видно! — сказала она, наморщив лоб и покачивая головой из стороны в сторону. — Вера Сергеевна говорит мне: «Allez, ma chre, demandez cette dame, qui est ce qu’elle dsire voir [89]». Я подхожу, спрашиваю, — а она говорит мне: «Никого, благодарю вас, я так», а сама сидит.

Я уж тогда подумала, что что-нибудь неладно. Говорили потом, что она угощала конфетами тех, кто сидел близко к ней, хотя они и были со своими родителями. А когда она потом встала и пошла по зале, многие видели, что платье ее завернулось, и на ногах были сапоги.

— Еще бы! И я тогда же об этом говорила, — прибавила Бунина.

— Конечно, ему надо было прежде все высмотреть, а потом уж забраться, — вставила свое слово одна из выпускных воспитанниц, стоявших рядом с пепиньерками.

Эти и подобные рассказы передавались от одной воспитанницы к другой, и скоро никто уже ничего не мог понять, разбойники и привидения смешались и спутались так, что и сами рассказчицы не могли бы разобрать, в чем дело.

Варя, прижавшись к взявшей ее под свое покровительство старшей воспитаннице, стояла в группе, где говорилось о белой фигуре и, подняв голову вверх, внимательно, не спуская глаз с говоривших, слушала их и с замиранием сердца думала: «А я все время была там одна! Может быть, эта дама опять приходила, может быть, она меня накрывала своим рукавом!» От этой мысли Варя вздрогнула, плотнее прижалась к своей покровительнице и крепко сжала складки ее платья, за которое все время держалась.

— По классам! По классам! Скорее! — говорили классные дамы особенно убедительно и мягко, и в их голосах детям слышалось беспокойство и нерешительность, и девочки не двигались с места, а напротив, еще крепче жались друг к другу.

— Скорее по местам! По классам! Maman идет! — крикнула вдруг Марина Федоровна, не дежурившая в этот день, выходя на середину залы.

Maman — слово магическое. Оно и на этот раз произвело поистине волшебное действие. В один миг привидения скрылись, разбойники разбежались, неопределенного страха — как не бывало.

— Maman! Maman идет! — неслось по зале, отрезвляя все головки, и дети поспешно оправлялись, оправляли друг друга и живо становились на свои места.

Варя тоже одновременно с другими маленькими очутилась на своем месте, возле своей пары.

Прошла минута в такой тишине, что можно было слышать дыхание детей. Все, насторожив уши, вслушивались, ждали и не спускали глаз с двери. Но это длилось минуту, две, не больше.

— А ты знаешь, кого она накрыла рукавом? — прошептала Варя, откинув свою голову на плечо подруги и глядя ей в глаза.

— Каким? — спросила так же тихо Нюта, наморщив лоб.

— Конечно, своим. Душка! Ангел! Не секретничай, я, право, никому не расскажу. Ей-Богу! — шептала живо девочка, обняв Нюту за талию рукой.

— Да кто накрыл рукавом? Кого? — спросила с любопытством Нюта.

— Да та белая дама, которой вы испугались!

Нюта закрыла рукой рот и засмеялась, то есть фыркнула, как говорилось тогда в ее классе.

Лица соседок, которые увидели ее покрасневшее от смеха лицо и слышали ее насилу сдерживаемый смех, расцвели весельем. Они с любопытством ждали объяснения.

Варя с недоумением и досадой посмотрела на насмешниц.

— Что тут смешного? Это глупо… всему смеяться… — проворчала она, выхватив с сердцем свою руку из-под руки Нюты.

Нюта, посмотрев на подругу и видя, что она не на шутку обиделась, сказала внушительно:

— Ты лучше ушами слушай в другой раз. Какая белая дама? Черный косматый мужик с бородой!

— А Черницкая говорила: белая, худая, как скелет, да-а-ма, — протянула Варя, недоверчиво посматривая то на одну, то на другую из подруг.

— Ври еще! — сказала Нюта, вытянув губы и выставив лицо вперед. — Дама? Много она знает! Кому, как ты думаешь, лучше знать, ей или Верочке, которую он схватил за ногу?

— Как схватил за ногу? Верочку? Мужик? — спросила с неподдельным ужасом Варя.

— Конечно Верочку! Оттого она и закричала.

— Где же он ее поймал?

— Да, Господи! Какая ты удивительная! Ты точно сейчас с неба свалилась. Конечно под кроватью!

— Это когда вы с ужина шли? Теперь? — спросила Варя, просияв.

— Ну конечно… Мы идем, а он высунул руку и как схватит Верочку… Она взглянула вниз и видит большущая голова и…

Варя залилась таким веселым и заразительным смехом, что все слышавшие его не могли не улыбнуться.

Раздалось повелительное «Ш-ш-ш!», и к Варе одновременно подскочила классная дама не ее класса и Бунина.

— Что с тобой? Что за манеры? Можно ли так громко смеяться? Да и нашла время для смеха! Стой смирно! — сказала классная дама, сделав серьезное лицо.

— Не в пору пташечка запела, как бы кошечка не съела! — прибавила от себя Бунина саркастически и, повернувшись к классу спиной, стала перед Варей.

— Это не мужик! — тотчас же сказала шепотом Варя, весело глядя на подруг. — Это я!

Она самодовольно окинула их взглядом и, уперев указательный палец себе в грудь, повторила:

— Я! Право, я!

— Выдумывай еще! — сказали несколько девочек очень тихо, но серьезно и с досадой.

— Право! Ей-Богу, я! Могу перекреститься.

Варя действительно тотчас же сделала широкий крест.

— Ш-ш-ш! Maman! — послышалось с разных сторон.

— Мадемузель! Мадемузель! — зашептали разом несколько девочек в спину пепиньерки.

— Eh bien? [90] — спросила она с досадой, повернув голову к классу.

— Солнцева говорит, что под кроватью была она.

— Солнцева все врет! Будешь ты стоять смирно? — сказала сердито Бунина и, пригнувшись, приблизила свое лицо к самому лицу Вари: — Противная девчонка, нашла время шутить! — пробормотала она и, тотчас же отвернувшись, как-то подтянулась, выпрямила спину, подала плечи назад, расширила грудь и, держа руки, сложенные одна в другую у самой талии, уставила свои выпуклые глаза на дверь.

В коридоре послышались торопливые мужские шаги, и через минуту на пороге показались помощник швейцара и сам швейцар, оба с озабоченными лицами. Первый нес обитое темно-красным бархатом широкое кресло, второй бережно держал на руках большую бархатную подушку с длинными шелковыми кистями под цвет бархата. Пройдя по зале несколько шагов, швейцар опередил своего помощника и с видом человека, понимающего важность своего дела, пошел торопливо, беспрестанно оглядываясь на своего покрасневшего от усилия товарища.

— Тут, тут, опускай! — сказал он, ойдя до середины залы.

Солдат поставил кресло и, вынув из заднего кармана красный, свернутый комочком платок, провел им по лбу. Швейцар посмотрел на пол, потом на потолок, соображая, не близко ли придутся над головой лампы, подвинул немного кресло назад, еще посмотрел — и положил перед креслом на пол подушку, отошел, оглянулся, и затем, не полюбопытствовав взглянуть на сотни глаз, следивших за каждым его движением, спешными мелкими шагами направился к двери. Помощник его последовал за ним, стараясь ступать как можно легче и как можно менее стучать сапогами, скрип и стук которых, как нарочно, особенно ясно раздавались на всю залу.

— Шутки шутить! — передразнила шепотом Варя. — Если я говорю, что я, значит, правда!

После долгого молчания Бунина, как бы одумавшись, обернулась и посмотрела на Варю:

— Желала бы я знать, как бы ты это могла, чтобы я не видела…

— Я там спала… — ответила просто Варя. — Елена Антоновна…

— А-а-а! — протянула Бунина и, вытянув губы и мотнув головой вперед, она как бы вдруг все сообразила и поняла.

Между маленькими произошло волнение. Одна передавала другой услышанную новость. Дети шептались, удивлялись, высказывали недоверие. Громкое «ш-ш-ш!», пронесшееся по зале, не успокоило их. За дверью слышались уже приближающиеся шаги, все вытянулись в струнку, а маленькие не унимались.

Какое разочарование! Черный мужик с длинной бородой, с топором… И вдруг просто Солнцева! А Бунина волновалась и думала: «Противная девчонка, теперь отвечай за нее! Разве я виновата? А достанется, конечно, мне…»

В дверях показалось сначала синее платье мадам Адлер, потом ее левое плечо, потом уже вся фигура рядом с начальницей, которую она ввела под руку, — высокой, полной, очень пожилой женщиной с серьезным строгим лицом.

Классные дамы почтительно склонили головы; все дети низко-низко присели и медленно поднялись. Мадам Адлер подвела начальницу к креслу, осторожно поддерживая ее, помогла ей сесть в него, придержала ногой подушку, пока начальница укладывала на нее свои сильно болевшие в последнее время ноги, незаметно подвинула ногой ближе к креслу ее распустившееся веером широкое шелковое синее платье, оправила накинутую на плечи темно-синюю бархатную мантилью [91], подбитую мехом, и стала рядом с ней. Начальница, подняв голову, негромко что-то сказала ей.

— Который класс оставил залу первым? — спросила мадам Адлер по-французски.

Голос ее звонко и громко раздался в высокой, большой зале и отдался в каждом сердце.

— Les quatrimes! [92] — загудело ей в ответ со всех концов залы.

— Les quatrimes! En avant! [93] — крикнула она громко.

Все маленькие сердца сжались. Некоторые лица побледнели, другие покраснели; почти все перекрестились маленьким крестом у подложечки.

Бунина, тоже побледневшая и взволнованная, обернулась к классу и чуть слышно прошептала:

— Ровнее, не тащить ног! Вперед!

Послышались шуршанье платьев и ровные, спешные шаги многих детских ног. Дети шли посередине залы и, подойдя довольно близко к начальнице, остановились и вытянулись перед ней в две линии.

— Дежурная сегодня кто? — спросила начальница, подняв серьезное лицо на Бунину.

— Мадам Якунина, — ответила заметно дрожащим голосом Бунина.

Начальница удивленно осмотрелась.

Бунина поняла, в чем дело, и поспешила объяснить, что мадам Якунина повела детей в лазарет и еще не возвращалась.

— Так это вы вели детей от молитвы? — спросила начальница, глядя Буниной в лицо.

— Нет, мадам Якунина сама. Я взяла их, когда они уже вошли на лестницу, — ответила пепиньерка таким взволнованным голосом, что начальница заставила ее повторить ответ дважды.

— Кто первый крикнул? — спросила она, повернув свое строгое лицо к детям.

— Тимен… Тимен… Тимен… — пронеслось негромко с одного конца на другой.

— Тимен! — вызвала начальница, сделав знак пальцем, чтобы девочка подошла к ней.

Верочку, бледную, как полотно, соседки вытолкнули из ряда, и она, растерянно оглянувшись на оставленное ею место, сделала два шага вперед.

— Подойди ближе к maman, — сказала вполголоса мадам Адлер.

Верочка сделала два шага вперед и опять остановилась.

— Ты чего испугалась? Отчего крикнула? — спросила начальница, нагнувшись немного вперед и глядя ей в лицо.

— Я… я… я…

И Верочка вдруг залилась слезами.

— Вы узнали от нее, чего она испугалась? — спросила начальница, переводя глаза на бледную, с виноватым видом стоящую перед ней пепиньерку.

— Ее Солнцева схватила за ногу. Она испугалась, — ответила Бунина.

— Солнцева? — хором спросили изумленные начальница и инспектриса, которым было донесено как об испуге, так и о разных толках, взволновавших воспитанниц.

По зале как молния пробежала:

— Солнцева… Солнцева… Солнцева.

Это было так неожиданно, что многие не верили своим ушам.

— Зачем? — спросила начальница.

Бунина, уже немного оправившаяся, довольно обстоятельно рассказала о том, что Елена Антоновна сама отвела Солнцеву в дортуар после уроков для того, чтобы она уснула, так как она жаловалась весь день на головную боль. А Солнцева спряталась под кровать и, когда класс проходил в спальную, схватила Тимен за ногу. Тимен от испуга страшно закричала, а прочие, не зная, в чем дело, испугались, побежали и тоже стали кричать.

— Солнцева! — вызвала громко начальница.

Торжественность минуты, общее настроение и чувство страха, которое охватило всех воспитанниц, передалось и Варе. Когда Бунина дотронулась рукой до ее спины и выдвинула ее вперед, на ней, как говорится, лица не было, и перед начальницей предстала маленькая девочка с бледным лицом, крепко сжатыми губами и испуганными черными глазами.

— Как могла ты это сделать? Как смела? — спросила начальница, строго глядя в глаза Варе и грозя ей пальцем.

Варя молчала. Ее глаза беспокойно перебегали от лица начальницы к лицу Верочки, по которому текли крупные слезы.

— И как ты могла молчать, когда увидела, что всех перепугала?

— Я не знала… — ответила Варя и хотела объяснить, что она тоже сначала испугалась и только потом все поняла и сама объяснила. Но язык не слушался ее, и она, с трудом глотая слюну, замолчала.

— Чего не знала? — спросила начальница.

Варя не отвечала.

Начальница с минуту в упор смотрела на Варю. Варя потупила глаза, губы ее судорожно подергивались, и она молчала.

— Какого поведения эти дети? — спросила начальница, подняв глаза на Бунину.

— Тимен — одна из лучших в классе, — ответила Бунина, волнуясь.

— А эта маленькая?

— Солнцева до сих пор на дурном счету. У нее единица в поведении за дерзости и шалости.

— Да-а? — произнесла начальница, не спуская глаз с Вари.

Варя не произносила ни слова и стояла, как окаменелая.

Мадам Адлер, стоя за креслом maman, делала Варе знаки, шептала губами и показывала жестами, чтобы она просила прощения, но Варя не понимала и продолжала стоять молча.

— Такую шалость извинить нельзя, в особенности, если она не первая. Стыдно, — сказала начальница, с упреком глядя на Варю, — стыдно, что ты довела себя до этого. Можете отвести детей на место, — добавила она, обратившись к Буниной.

Бунина встала во главе класса, и дети, присев на этот раз вовсе не плавно и порознь, повернулись и прошли на свое прежнее место.

Начальница подняла голову на мадам Адлер. Мадам Адлер нагнулась к ней. Они стали о чем-то говорить. Казалось, мадам Адлер просила о чем-то, на что начальница не хотела согласиться, и мадам Адлер, слегка покраснев, вышла из залы своей привычной медленной походкой.

Начальница, окинув всех воспитанниц строгим взглядом, стала внушительно и громко объяснять им все неприличие их поведения.

— В особенности стыдно вам, старшим, — сказала она. — Вместо того, чтобы удержать маленьких и объяснить им, что здесь страшного ничего нет и быть не может, вы сами принимаете частие в беспорядке. Это непростительно!

Некоторые из старших вынули носовые платки и приложили их к глазам. Все воспитанницы, и пепиньерки, и классные дамы стояли, опустив головы, и внимательно вслушивались в каждый звук голоса maman.

Пока начальница говорила, две горничные внесли в залу узкую длинную скамейку, поставили ее в десяти шагах от начальницы. Третья горничная, вошедшая вслед за ними, держала в руках пучок длинных прутьев, связанных мочалкой.

Воспитанниц всех классов и возрастов при виде этих приготовлений сковал ужас. «Кого? — думалось каждой. — Всех? Это невозможно! Тех, кто кричал? А как узнать, кто кричал, а кто нет? Верно, только тех, у кого дурные балы за поведение».

И каждая стала вспоминать свои провинности и проверять свои отметки. Даже те из воспитанниц, которые могли быть уверены в неприкосновенности, так как имели на плече две кокарды, красную за усердие и голубую за поведение, и те волновались от ожидания чего-то страшного.

— Солнцева! — вызвала опять начальница.

— Тебя, тебя, — зашептали девочки, слегка толкая Варю.

Варя, как и в первый раз, нерешительно шагнула вперед и остановилась.

Мадам Адлер сказала что-то горничным, стоявшим у скамейки. Одна из них, волнуясь не менее самих воспитанниц, подошла к Варе, подвела ее к скамейке, другая расстегнула и спустила с девочки все платье, и Варя, еще не успев понять, что с ней делают и для чего, уже лежала на скамейке, две девушки держали ее, а третья стегала прутьями.

Варя не шевельнулась и не крикнула. Она не чувствовала ни боли, ни страха. Ее сняли со скамейки, поставили, одели. Бунина, по приказанию мадам Адлер, взяла ее за руку и поставила на место. Девочка стояла, но как будто ничего не сознавала, только лицо ее было бледно, губы сжаты, и вся она поминутно вздрагивала.

Начальница встала с кресла и, поддерживаемая инспектрисой под руку, еще раз обратилась к воспитанницам:

— Стыдитесь, что вы неумением держать себя доводите до необходимости прибегать к подобным постыдным мерам. На этот раз только маленький класс, который был причиной всего происшедшего, останется в воскресенье без родных. Но если случится что-нибудь подобное еще раз, предупреждаю вас, вы будете наказаны все, все без исключения.

С этими словами она, поддерживаемая мадам Адлер, вышла из залы.

В зале и после ее ухода было тихо. Все стояли, как после похорон, в каком-то недоумении. Всем было тяжело и не по себе. Классные дамы тоже чувствовали неловкость. Кто-то из детей, стоя за Варей, обнял ее за талию. Она не шевельнулась и продолжала стоять, ни о чем не думая, никуда не глядя. Какое-то гнетущее чувство давило ее. Она всем существом своим сознавала одно, что здесь сейчас с ней случилось что-то ужасное, после чего «так быть нельзя».

Воспитанницы в совершенной тишине двинулись по классам. Сначала ушли старшие классы, потом средние. Пошли, наконец, и маленькие. Шла со своим классом и Варя. Когда маленькие проходили по спальням старших, кто-то дотронулся до руки Вари.

«Ах, что им нужно! — подумала Варя. — И чего они все на меня так смотрят?»

Пришли в дортуар. Девочки тихо, без разговоров и обычного шума, стали раздеваться. Разделась и Варя. Подруги молча помогли ей, сняли с нее всё, сложили даже за нее платье, передник и все принадлежности туалета и аккуратно, по положению, уложили все в известном порядке, известной складкой, поверх верхней подушки, которая обычно клалась на табуретку, и, не сказав ни слова, отошли к своим кроватям.

Варя легла. В дортуаре не было ни всегдашней беготни, ни окриков: «Couchez-vous! Qui bavarde? [94]» и прочего. Все улеглись, всё скорее, чем когда-либо, успокоилось, и, казалось, через полчаса все спали.

Варя, однако, не спала. «Господи! — думала она. — Господи! Вот бы мне умереть!» И она представила себе, что она умерла и лежит в гробу, в институтской церкви. На ней белое платье с изумрудно-зеленым поясом и золотой венчик на голове, как был у Денисовой, которую хоронили перед каникулами. Возле нее стоит священник в черной ризе. Институтки поют. Ей так хорошо. Многие плачут… и Катя…

«Ах, Господи! Катя, — вдруг вспомнила она. — Пойдут теперь упреки… Маму огорчаешь… Не умеешь себя вести… А что я им сделала? Что? Противная, злая, мерзкая Бунина. Я бы своими руками ее задавила. Когда я вырасту… Ах! Это еще кто? Катя… Господи! И зачем?»

Варя закрыла глаза, крепко зажала руками уши и зашептала с отчаянием:

— Уходи, уходи! Оставь меня!

Катя, стоявшая со своим классом и менее нежели кто-нибудь ожидавшая подобной развязки, чувствовала каждый удар, полученный сестрой, на себе. Ей было страшно за Варю, страшно за себя. «И зачем я не бросилась к maman? — думала она. — Зачем не умолила ее простить Варю? Но, Господи, если б я только могла предвидеть это! Если б я хоть за минуту догадалась! А тогда… было уже поздно. Да и они держали меня, и мадемуазель Милькеева не пустила бы. Она, как нарочно, встала передо мной».

Марина Федоровна, действительно, поняв, чем закончится история, поспешила стать перед Катей, чтобы, насколько возможно, заслонить от нее всю картину.

Катя не плакала и ничем не выражала своего отчаяния, но по ее бледному, вдруг осунувшемуся, строгому, с недетским выражением лицу можно было судить о ее внутреннем состоянии. В классе все жалели ее и особенно ласково к ней относились…

Часу в одиннадцатом, когда всё, по обыкновению, успокоилось и дежурная дама вернулась с первого обхода в свою комнату, Катя встала с постели, надела блузу, осторожно прошла через дортуар. У двери она сняла и оставила свои башмаки и, неслышно ступая ногами, обутыми в одни чулки, прошла дортуар старших и остановилась на секунду. Она знала, как строго запрещался вход в чужие дортуары ночью. «Но оставить ее так, одну, нельзя, никак нельзя, пусть будет, что будет», — думала она и, осмотревшись по сторонам, решительно и очень скоро прошла спальную старших, вошла в дортуар младших и тогда замедлила шаг.

«Господи, Господи! Что с ней теперь? И что я ей скажу? И что можно сказать? Что можно сделать?» — думала она нерешительно, с замиранием сердца, приближаясь к постели сестры.

Варя не столько услышала, сколько почувствовала приближение Кати и с отчаянием произнесла:

— Уходи, уходи! Оставь меня!

Катя остановилась у постели, взглянула в полузакрытое руками лицо сестры, нагнулась, прижалась губами к ее руке и с минуту оставалась в таком положении.

Варя, которой сестра никогда не целовала рук и от которой она теперь ожидала упреков, обомлела.

— Милая, бедная, дорогая моя!.. — прошептала Катя, целуя ее, и ее крупные горячие слезы закапали на руку и лицо Вари.

Варя вдруг приподнялась с подушки, села на постели, обняла шею сестры обеими руками и зарыдала.

— Что я им сделала? За что? — залепетала она сквозь рыдания.

— Не плачь, Варя. Все знают, что ты не виновата. Все… Что же делать?… Все жалеют тебя…

— Я не останусь здесь. Я буду просить Александру Семеновну и Андрея Петровича взять меня. Я не могу…

Катя не противоречила, и обе девочки, сидя на постели, обнявшись, неутешно и долго плакали.

— Это все она, — говорила Варя, — все она. Если б она не сказала так, ничего бы не было. Я бы убила ее! — сказала девочка, стиснув зубы и сжав кулаки.

— Бог с ней, Варя! Ее Бог накажет…

— Пока еще Бог накажет, я ей… Слышишь? — вдруг сказала Варя, насторожив уши. — Слышишь? Там кто-то ходит. Уходи… Она опять придерется, и нам достанется… Уходи, — заговорила девочка беспокойно толкая сестру.

Катя нерешительно встала с постели, поцеловала мокрое, опухшее от слез лицо сестры, отошла, но, не дойдя до двери, опять вернулась.

— Варя, помолись и усни… Не плачь… Милая, мамина Варя… Будешь спать? Скажи?

И Катя, обняв сестру, опустила голову ей на плечо.

— Не знаю… Опять идут!.. Уходи! — повторила Варя и, поцеловав Катю в губы, обеими руками отстранила ее от себя.

На этот раз Катя, не оборачиваясь, осторожно, чуть ступая, дошла до двери. На пороге еще раз обернулась и кивнула сидевшей на постели и смотревшей ей вслед Варе. За дверью ее встретила Марина Федоровна.

— Ложись, мой друг! — сказала Марина Федоровна коротко и особенно мягко и, проведя своей маленькой холодной рукой по голове Кати, прибавила: — И не ходи туда больше. Ты знаешь, нельзя.

Катя хотела что-то сказать, но слезы градом покатились по ее лицу. Она отвернулась, торопливо прошла до своей постели и, перекрестившись на образок, висевший у ее постели, легла.

Марина Федоровна, которая вышла вслед за Катей и оставалась у двери младшего дортуара на случай, если бы девочки подверглись наказанию за нарушение правила, тоже прошла в свою комнату и стала раздеваться.

Не успела Катя скрыться за дверью, как на одной из постелей зашевелилась маленькая фигурка. Она осторожно приподняла сначала голову в белом колпачке, завязанном тесемкой на лбу, осмотрелась, потом села, вздрогнув от холода, живо спустила ноги на пол и в одной рубашке, на цыпочках перебежала босыми ногами от своей постели к постели Вари, еще сидевшей с опущенным в руки лицом.

— Солнцева! Варя! Не плачь… не стоит… Плюнь на них… Они живодеры… всем известно… А этой жабе мы отомстим… это все из-за нее… Если б она не сказала про единицу за дерзость, ничего бы не было… Ее давно надо отделать. Она думает, что ей до сих пор все даром проходит, так и будет всегда проходить… Подожди, напляшется еще она… Будет помнить единицу! — говорила маленькая, широколицая, черноглазая, с бронзовым цветом лица и белыми ровными зубами девочка лет десяти, Таня Гронева, обнимая холодными руками плачущую подругу.

— Я бы ее убила с радостью! — сказала Варя, повернув свое заплаканное лицо в сторону девочки.

— Зачем убить! Ну ее! Убивать не надо, а заставить плакать, целую неделю, больше, целый месяц… И стoит, право.

— Заставишь ты плакать этакую! — сказала с недоверием Варя.

— Заставлю, — с уверенностью ответила девочка, — только если вы захотите, конечно. Одна я не могу, нельзя этого, а то бы я да-а-авно… Постой, пусти меня сесть к тебе. Бр-р-р, как холодно!..

Варя открыла одеяло и подвинулась.

— Ложись лучше, и я лягу.

Таня послушно исполнила желание подруги.

— Ты знаешь платок, который Бунина готовит в подарок своей какой-то очень важной благодетельнице?… — начала девочка.

Варя молча смотрела в лицо девочки, не понимая, что может быть общего между местью, о которой теперь шла речь, и подарком, который Бунина кому-то готовит.

— Так знаешь?

— Ну, знаю.

— Говорят, что она все жалованье, которое до сих пор получала из казны, все до копеечки употребила на покупку этого крепа, разных шелков и всякой там всячины.

— Ну?