Так они жили Ильина-Пожарская Елена

Глава XV

Новый друг

С этого вечера Жене стало жить и легче, и в то же время тяжелее.

Легче ей было потому, что почти каждую ночь к ней приходила Оля, с которой она крепко сдружилась; тяжелее же потому, что Оля ей открывала глаза на все, что делалось дурного и злого в доме Аглаи Григорьевны.

На тетку ей было теперь тяжело смотреть. Женя чувствовала, что в ее сердце скапливается глухая ненависть к этой холодной, жестокой женщине, и вся ее искренняя и честная натура протестовала против тех знаков наружного почтения, которые она должна была ей оказывать. Девочка положительно не могла себя заставить с ней говорить. А Аглая Григорьевна приписывала ее лаконичные ответы и вечно опущенные глаза своему разумному воспитанию, заставлявшему смириться неукротимую девочку. Она не подозревала, как далека от смирения была Женя, сдерживавшая себя под влиянием просьб и уговоров Ольги. Но долго продолжаться это не могло.

Деньги Степану передать удалось. Но это повело к совершенно неожиданной катастрофе.

Подсмотрел ли кто, или сам Степан кому-нибудь похвастался, но Аглае Григорьевне стало известно, что у него находится довольно редкая в то время золотая монета, называемая «арабчиком».

Она приказала обыскать Степана, и, когда в его вещах действительно нашли золотой, она приказала привести его к себе и потребовала отчета, откуда у него могла взяться такая сумма, да еще золотом.

Степан, конечно, упорно отпирался. Деньги эти не его, и кто-нибудь ему их по злобе подкинул.

— Вот как! Я тебя, милый, пороть больше не стану, а бунтовщиков у себя держать не намерена. Готовься «под красную шапку». Теперь мне некогда, я на три дня уезжаю, а когда вернусь, так и справимся. Связать его и держать под караулом! — обратилась она к старосте. Обо всем этом узнала в тот же вечер от Ольги и Женя.

— Что это значит: «под красную шапку»? — спросила она с тревогой у плачущей Оли.

— В солдаты, значит, отдадут… Вот что!

— В солдаты? Да ему там не хуже, пожалуй, будет.

— Не хуже, да ведь на двадцать пять лет! Ведь мы старухами будем, когда ему отставка выйдет. А война если… Убьют его! Ох, и зачем эти деньги ему давать было. Как мать-то убивается! Она здесь в прачках… Один ведь у нее и сын-то. Удавлюсь, говорит.

— Не будет этого! Я скажу тетке, что и деньги я ему дала, и письмо ко мне было, — проговорила, вся побледнев и сжав зубы, Женя.

— Что же, говори, а только тогда мне уж здесь оставаться нельзя. Она меня живьем съест. Мне все равно тогда петли не миновать.

— Почему же она узнает о тебе?

— Потому что как начнет тебя пытать да допрашивать, так где же тебе стерпеть, во всем и повинишься.

— Бить она меня не смеет, — с гордостью возразила Женя, — да если бы меня живую на кусочки резали, я бы тебя не выдала, напрасно беспокоишься, — уж с обидой докончила девочка.

— Чего она не посмеет, — задумчиво проговорила Оля. — А ты не сердись, я тебе верю, только… А будь что будет! Надо Степана отстоять. Женюшка, ты с покорностью, ты ее моли, проси за Степана, а обо мне не тревожься, я все равно убежать хотела, ну и убегу.

Долго девочки плакали и целовались в этот вечер. Аглая Григорьевна должна была уехать рано утром, и Женя так и не засыпала всю ночь, чтобы успеть захватить тетку и переговорить с нею до отъезда.

Женя так была взволнована, что, когда она неожиданно появилась в столовой, Аглая Григорьевна сразу увидела по ее бледному и решительному личику, что произошло нечто важное.

— Это еще что значит? Кто тебе позволил встать и провожать меня? Скажите, какие нежности напали. Только раскиснешь вся и заниматься будешь отвратительно… Ну, это еще что? — спросила она с изумлением, когда девочка бросилась перед ней на колени и задыхающимся голосом произнесла:

— Тетя, умоляю вас, не сдавайте Степана в солдаты! Я одна во всем виновата!..

— Вот как, — протянула Аглая Григорьевна. — Отлично. Продолжайте, сударыня, продолжайте.

— И письмо было ко мне, и деньги я ему дала, во всем я, одна я виновата. Простите ему… Накажите лучше меня, как хотите, — он не виноват.

— Ну, уж это мое дело разбирать, виноват он или не виноват. А вот ты-то, как все это знаешь? Что это? Заговор? С холопами заодно? И где ты взяла деньги? У меня же, верно, украла?..

— Я не воровка! А его наказывать не за что, уж и то он две недели больной лежал! Это несправедливо…

— Откуда ты все это знаешь, негодяйка? Ты тут с кем дружбу свела? Какой мерзавец смел с тобой разговаривать? Отвечай сейчас!..

— Я… Вы меня лучше не спрашивайте, тетя. Я все равно вам ничего, ничего не скажу, лучше умру, а не скажу…

Женю всю трясло от волнения и страха, но в лице ее было что-то такое новое и решительное, что Аглая Григорьевна видела: все равно от нее теперь ничего не добьешься.

Она переломила себя и проговорила довольно спокойно:

— Ну, теперь мне с тобой разговаривать некогда. А вот через три дня вернусь, так посмотрим, как ты у меня под розгами смолчишь. Будешь ли тогда героиню разыгрывать.

— Сечь вы меня не смеете, а сказать я все равно ничего не скажу! — с негодованием воскликнула девочка.

Аглая Григорьевна схватила ее за руку, притянула к себе и шипящим от злобы голосом, отчеканивая каждое слово, проговорила:

— Ты с холопами в дружбу вошла, тетку им продать готова, так я с тобой как с последней холопкой поступлю! Надеть на нее сарафан посконный [20]! С верху ее не спускать! Давать хлеб и воду! — обратилась она с приказанием к прижавшейся от страха к буфету ключнице. — Подожди!.. Узнаешь, как меня обманывать да проводить с моими же холопами… Ишь, зелье какое уродилось! Да я с тобой жива не расстанусь, а дурь твою выбью.

И с этими словами тетка быстро вышла из комнаты.

Глава XVI

Храброе решение

— Ну и молодец же ты, Женюшка! — приветствовала Оля девочку, просидевшую весь день в своей комнате и от слез и бессонной ночи продремавшую почти все время при полной тишине, царившей в доме.

— Я все слышала, у дверей подслушала; и как это ты храбрости набралась?

— А ты откуда храбрости набралась? Ведь еще шести часов нет, как же ты решилась прийти?

— А так и решилась! Кот уехал, мыши в пляс пошли. Анна-то моя у ключницы к бабушке отпросилась, у нее здесь бабушка есть, а твоя Марья тебя мне поручила: говорит, раздень ее и уложи. А ты и не поела? Голодная, поди? — и девочка с жалостью посмотрела на нетронутый ломоть хлеба с солью и стакан воды, до которых Женя и не дотронулась.

— Не ела, а теперь поем, дай-ка сюда.

И Женя с аппетитом начала уписывать довольно большой кусок хлеба, поставленный с утра.

— Подожди, я тебе яичко принесла. Степанова матка тебе испекла, велела благодарить, что ты за сына заступилась, ешь на здоровье.

Женя с удовольствием принялась за печеное яйцо.

— Эх, Женюшка… Только два денька нам вздохнуть осталось. Вернется, так уж я и не знаю, что будет… Убежать ведь я хотела, а теперь не побегу, очень уж мне тебя-то жаль. Не пожалеет, ведь она изобьет до смерти.

— Ну мы это еще посмотрим.

— Чего там «посмотрим». Отдерет за милую душу. Тут ведь заступиться некому.

— Я не позволю себя сечь! — решительно проговорила Женя. — Я лучше умру или убегу…

— Женька, давай убежим обе! — воскликнула Оля с загоревшимися глазами. — Плевать, что зима, убежим!.

— Куда только? — спросила Женя, которой при леденящей душу мысли о грядущем наказании этот план пришелся по сердцу.

— Куда? Пойдем к Троеручице… В монастырь, там, говорят, игуменья, что твой ангел, всех принимает.

— А дорогу ты знаешь?

— Дорогу? Господи, спросим, чай, не без языка… От нашего-то монастыря я знаю, как идти, а только нам туда показаться нельзя. Сразу к Аглае Григорьевне отправят.

— Холодно… Как мы дойдем? Далеко это?

— Верст сто будет. Да чего нам холоду бояться. Мы перерядимся: в кладовой есть маленькие полушубки, для казачков были нашиты, стянем да и наденем. Я могу мальчиком одеться, только вот косы жаль.

— Нет, мальчиком меня одень, я стриженая, — весело заявила Женя.

— И верно. Скажу, что ты мне брат, что идем к родным, в монастырь. Полушубки, валенки наденем, платки… Нас не то что мороз, пуля не проберет. А устанем, попросим кого подвезти, обоз какой встретим… Христовым именем и подвезут.

— Да ведь у меня деньги есть, можно и нанять.

— И то. Вот и пригодились «арабчики».

— Когда же мы убежим?

— А хоть завтра… Без Аглаи-то Григорьевны нас нескоро хватятся да и догонять не сразу бросятся.

— А знаешь, перед тем как мне уехать из Англии, тетя купила книжку… ужасно интересную… Тоже о рабах, неграх в Америке.

— Крепостные, значит?

— Ну да, вроде этого, и господа их ужасно злые, и вот две девушки хотели бежать и прятались на чердаке… Их искали с собаками, а они пока дома жили!

— А как искать перестали, они и ушли? Ловко придумали!

— Они, знаешь, устроили себе в сундуке дом… Книжек набрали… Свечей, воды, всего-всего.

— Эх, Женюшка, нам-то это не годится. Еще кабы летом…

— Отчего?

— Да ведь мы замерзнем на чердаке-то. Там не то что книжки читать, зуб на зуб не попадет. Нет, знаешь, соберем себе все что нужно. Ну, по рубахе возьмем, хлеба захватим, деньги — да и удерем, пока твоей тетеньки нет; а потом, как она приедет да пошлет искать, мы, может, уже верст за сорок будем!

— Я оставлю письмо для мамы.

— Нет уж, золотая, ничего не оставляй. Нам надо так сгинуть, чтобы следа не осталось. Ужо потом, как монашенками сделаемся, ты к ним и придешь, скажешь: «Бог милости послал, спаси вас, Господи». Они-то обрадуются!

— И я им тогда все, все расскажу. Они поймут, что не могла я у тетки оставаться.

— Ну еще бы… Подожди же, я утречком в кладовую заберусь и всего достану. Тебе, значит, штаны, курточку, обеим полушубки, себе найду черненькое платьице, в котором меня сюда привезли… Я знаю, где оно. Коротко, пожалуй, стало? Да ничего, легче идти будет, а потолстеть я ничуточки не потолстела… Я тебя буду Евгешей звать, а ты меня сестрицей. Я уж придумала, что говорить, как до ночлега-то дойдем.

— А где же мы ночевать будем?

— Будем в избы проситься Христовым именем.

В памяти Жени воскресла изба в Пантюхине с ее мухами и тараканами.

— Оля, а тараканы?..

— Чего, тараканы?

— Там в избе много будет тараканов?

— А я почем знаю… Небось, не съедят.

— Лучше ночевать где-нибудь в лесу…

— Ну, уж нет. Волки-то похуже тараканов будут, а мороз-то? И трусиха же ты, где тебе бежать, тараканов боишься!

— Я не боюсь, а противно…

— Надо уж от этого отставать. Ты думаешь, в монастыре тараканов нет? И тараканов, и клопов сколько угодно!

— Какая гадость!

— Оставайся тогда у тетеньки, у нее, видишь, какая чистота! — с сердцем воскликнула Оля.

— Ну, полно, не сердись, давай лучше думать, как пойдем, как все это будет.

— Чего думать. Всего не удумаешь; мало ли, что в дороге бывает. Помолимся Богу да и пойдем. А там уж будь что будет.

Девочки долго толковали, что и как им взять, причем практичная Оля не раз поднимала на смех свою маленькую подругу.

Глава XVIII

Побег

На другой день, пользуясь отсутствием Аглаи Григорьевны, а вместе с нею и всей прислуги, занимавшейся своими делами, Оля перетаскала из кладовой множество одежды и выбрала себе и Жене самое подходящее.

Когда Женя увидела себя в черной куртке и панталонах, она не могла удержаться от смеха: такой она себе показалась маленькой и смешной. Полушубок ей оказался длинен и широк, но Оля уверяла, что это еще лучше, теплее будет. Зимней шапки не оказалось. Вместо нее они выбрали старенький картуз, который прекрасно держался на большом платке Аглаи Григорьевны, завязанном сзади большим узлом.

В этом одеянии, с высокими валенками на ногах, Женя представляла из себя какой-то неуклюжий тюк.

Для себя Оля достала черненькое платье и шапочку, привезенные ею из монастыря, и, повязавшись сверху черным платком, совсем стала похожа на молоденькую монашенку.

Все это девочки запрятали у себя в уголке, и теперь оставалось устроить только котомку, в чем Оля оказалась тоже большой искусницей. Она сшила ее из куска старой клеенки, лежавшей в кладовой, и пришила широкие тесемки, сходившиеся у нее на груди крест-накрест.

В котомку положили две рубашки, простое полотенце, кусочек мыла, хлеба и несколько яиц, похищенных Олей у ключницы. Женя настаивала, что надо взять зубную щетку и порошок, но подруга объявила, что этого нельзя, и сломала даже гребенку, чтобы она имела вид старого обломка.

— А то этак сразу догадаются, что ты не мальчишка, а барышня…

В этих приготовлениях прошло все утро. Девочки готовились к побегу, как к веселой игре, и ни разу не задумались насчет ожидавших их трудностей.

Деньги завернули в несколько тряпочек и положили в самый уголок котомки, причем Оля все горевала, что они не разменяны.

— Ну, да ничего. Будем больше Христовым именем пробиваться, — прибавила она. — Этак-то вернее, а то еще ограбят, как узнают, что деньги есть.

Решено было выйти из дому, как только наступят сумерки и вся прислуга уйдет ужинать в людскую.

— Ты все делай, как я, — учила Оля Женю, — что я, то и ты. Я ведь все это знаю… Из монастыря сколько раз ездила с казначейшей в город.

Выйти им удалось незаметно, и через несколько минут они очутились на почтовом тракте, ведущем в Москву.

Но проезжих по этому тракту было немного. Только под городом попалась девочкам какая-то тройка, да перегнал обратный ямщик, спавший крепко в широких санях.

Снегу было очень много, и чтобы дать дорогу проезжающим, девочкам пришлось своротить прямо в сугроб по колено в снег.

Женя, приученная теткой еще в Англии много ходить, шла довольно бодро. Но тяжелая и длинная шуба стесняла ее движения, и она скоро стала отставать.

— Ты чего? Аль устала? — спрашивала Оля.

— Нет, — отвечала девочка, не желая сознаваться, что ей тяжело идти в непривычной одежде.

Мороз крепчал. Оля, поеживаясь, заметила:

— И холодно же сегодня… Ишь, как вызвездило; ну да ничего, авось до ночлега не замерзнем.

— А где ночевать будем? — спросила Женя.

— Ночевать? Да вот еще пойдем да и попросимся в какой-нибудь деревне. Тебе не холодно?

— Какое… Жарко, даже вот дышать тяжело.

— А ты помалкивай. Вот в избу придем, так и наговоримся.

Девочки прошли еще с версту, но Жене показалось, что они идут уже бесконечно долго. Она шла все тише и тише.

Оля не раз оглядывалась на свою спутницу, но ничего не говорила. В душе она начала уже потрухивать, дойдет ли ее спутница до монастыря.

— Стой! — вдруг крикнула она, обернувшись. — Подожди, вон обоз идет, свернуть надо. Ты присядь, длинный обоз-то, долго ждать придется. Пока посиди.

Вдоль по дороге, действительно, показалась длинная лента обоза.

В то время железных дорог в России еще было очень мало, и все товары и кладь возили на лошадях. Обозы собирались огромные: больше ста подвод. Такой обоз нагонял и наших путешественниц.

— Раз, два, три… — считала Оля проезжавшие воза, где наверху, под большими тулупами, спали возчики. У десятого воза шел, закутанный в тулуп и с поднятым воротником, высокий крестьянин.

— Дяденька, дяденька! — окликнула его тоненьким голоском Оля.

Мужик остановился. Он с трудом отогнул замерзший воротник, и при свете лунной ночи показалось его все обросшее заиндевелой бородой лицо.

— Чего? Кто это? — послышался хриплый простуженный голос. — Чего тебе?

— Дяденька, я в монастырь, с братцем маленьким… Подвези нас немножко… Христа ради, хоть до ночлега.

— Подвезти? Тпру, окаянная! — окликнул он свою лошадь.

Та остановилась, а за ней понемногу и весь обоз.

— Чего там приключилось?.. Дядя Михей, ты чего встал? — послышались голоса, и к дяде Михею присоединилось еще три-четыре фигуры.

— Да вот, просят подвезти.

Тем временем поднялась со снегу Женя.

— Ого, какие разбойники к нам под дорогу вышли! — заговорил веселый молодой голос одного из мужиков.

— Дяденька, спаси вас Господи… Подвезите нас с братом, я за вас сто поклонов положу, родителей ваших помяну, — бойко затараторила Оля. — Мы ведь маленькие, не тяжелые…

— Ишь, какая богомолица выискалась, а я думал разбойники! — продолжал тот же голос. — Дядя Михей, возьмем их. Надо душу спасти, а она ведь поклоны класть будет…

Мужики засмеялись, и девочек подсадили на один из возов.

— Ну, гляди… Только не замерзните грехом, тогда уж нам за вас отмаливаться придется. Ну что? Ладно уселись?… Трогай, дядя Михей!

И обоз тронулся бесконечной черной нитью среди белых снегов.

Женя чувствовала себя как в раю, когда устроилась на сене, покрывавшем сверху кладь. Оля тоже была очень довольна своей выдумкой, и обе девочки, взволнованные и усталые, крепко заснули, обнявшись, под однообразный скрип полозьев.

— Тпру!.. Стой!.. Сюда вали!.. Сюда! — слышались голоса.

— Эй, вы, богомолы!.. Не замерзли там? Вставайте!..

Воз остановился около широко раскрытых ворот большого постоялого двора, где светился огонек, и мужики устанавливали воза.

— Дяденька, дяденька, много ли времени-то будет? — спрашивала Оля.

Ей очень хотелось узнать, долго ли они проспали и далеко ли отъехали.

— Да уж за полночь, девонька… Ну идите в избу, отогрейтесь мало-мало, за тепло не возьмут.

— Дяденька, а мы далеко от города-то отъехали?…

— Ишь, у тебя барыня-то строгая: много ли отъехали, спрашивает! — засмеялись мужики.

— Значит, отчет подай, скоро ли вез!..

— Да полно вам глумиться-то, — остановил их дедушка Михей. — Почитай верст двадцать пять отъехали, девонька, не меньше.

— Ну-ка идите. Веди братишку-то в избу, вишь, как его шатает!

В большой избе, освещенной лучиной, ярко горевшей в светце [21], было и душно, и жарко. Жене так хотелось спать, что Оля, поспешно сдернувшая с нее картуз при входе в избу и истово помолившаяся на образа, прямо обратилась к красивой молодой женщине, хлопотавшей у стола, с просьбой показать, где бы им с братишкой лечь спать.

— Обмерзли, чай, болезные? Вы чьих будете? Ишь, какой маленький да беленький паренек-то, ровно барчук… Ну, лезьте уж на печку, на мое место, я пока мужиков кормить стану. А ужинать-то не хотите разве?

— Спаси тебя Господи, тетушка, — отвечала Оля. — Есть у нас хлебца, пожубряем маленько да и спать.

— Я спать только хочу, есть не хочу, — сонным голосом проговорила Женя.

Долгое пребывание на воздухе совсем ее опьянило, и она сразу же заснула, как ни непривычно было спать в одежде и на печке, где было и жарко, и пахло чем-то кислым. Оля, желая избежать расспросов, тоже сразу завалилась спать, закусив на печке яйцами и хлебом из котомки.

Глава XVIII

В пути

Девочки проспали долго. Оля хотя и слышала, как вставали обозные мужики, но решила, что вряд ли они согласятся везти их дальше, не узнав доподлинно, кто они и откуда идут. А этого она боялась больше всего. Их могли принять за беглых крепостных и отправить к становому. Поэтому она притворилась, что крепко спит, и мужики, рассчитавшись за ночлег, отправились дальше.

— Вы чьих же будете? — был первый вопрос хозяйки, когда наши путницы встали.

Но Оля так истово молилась утром, такие клала низкие монашеские поклоны, что когда рассказала, что она из монастыря и ведет брата, гостившего у них, к бабушке в монастырь к Троеручице, то все поверили, и когда девочки уходили, накормленные горячими щами и разными горячими пирогами, хозяйка не только не взяла с них денег, но еще сунула пять копеек медью на свечку Пречистой Богородице.

Днем они заходили раза два погреться в избы попадавшихся по дороге деревень, где их опять обо всем расспрашивали; но Оля так бойко рассказывала о монастырской жизни и о том, что они с братишкой сироты, что любопытные вполне удовлетворялись и их очень ласково провожали с пожеланием доброго пути. К вечеру они добрались верст за восемнадцать в большое торговое село, где и направились к постоялому двору.

Здесь вместо молодой приветливой хозяйки оказалась сердитая неразговорчивая старуха, сразу потребовавшая с них деньги вперед.

— Да мы, тетушка, ужинать не будем, — бойко было начала Оля.

— А мне все равно, у нас постоялый двор, даром пущать мы не обязаны, — угрюмо возразила хозяйка.

— Да у нас, баушка, и всего-то пятачок, — отвечала Оля и, сердясь, толкнула Женю, которая раскрыла было рот возразить.