Жених и невеста Санжаровский Анатолий

5

И крута гора, да забывчива,

и лиха беда, да избывчива.

Года ещё с четыре была я одна, как верста в поле.

Правда, парни не на каждом ли углу распускали передо мной перья. Только давала я всякому скорый отлуп: никого мне и на дух не надо.

Какой ни подойди – во всяком мерещился прасольщик и всё тут, хоть ты что…

Времечко отмягчило душеньку мою.

Подросли и мои деньки красные.

Вот скажи кто загодя, что поведусь я с Валеркой Соколовым, – я б тому голову оторвала и в глаза бросила б…

Полюбить можно стороннего кого, рядили у нас в Острянке меж собой девки, а кто ж любит соседа? Ну какой интерес? Всё ж про человека знаешь с той самой поры, как знаешь и себя…

Валера был ровня мне годами.

Росли мы друг у дружки на видах. И что в особенность, до последней поры я и голоса его толком не знала: Валера всегда молчал, как кол в плетне.

Что ни вечер Валера засылал поверх плетня к нам на подворье голодные глаза свои. Ждал-выжидал меня.

Отец был как-то в добром духе, завидел его и со словами ко мне:

– Смотри, явление первое: те же и Валерьян с балалайкой, – и засмеялся, картинно тронул стрелку вислого уса. – Только каким вот будет явление второе?

– Поживёте – увидите…

– Эт что ж он ищет-то у нас?

– Зашедшее солнушко.

– А ты куда сбираешься?

– Тож искать зашедшее солнце.

– Ой, девка, смотри-и, как ба я вам все двадцать четыре света не показал в одном окне… Не бывало ещё такого, что и коза сыта, и сено цело. Сама знаешь, не люблю я в кулак шептать. Если что, мигом протру ему глаза. Я с этим молчуном жив не расстанусь!

– Напугал коня овсом! Да мы с тобой и подавно не сбираемся расставаться.

– Ты на что намёк кладшь? Иль налаживаешься за него?

– А какая станет ходить впросто так?

– Ну-у, решай сама. Я теперя в твоем деле – сторона.

– Не думай. Всё будет в лад. И комар носа не подденет.

Вся-то я – птицы ком, лечу к Валере. А мамушка не в час и останови.

– Где ж ты, девонька, со стыдом со своим разминулась?! Что ж ты так несшься к милости к своей – на вожжах не удержишь!? Иль у тя голова клочьями набита, что так в открытую льнешь к нему, как шелкова ленточка к стене?

– А в закрытую я не умею! Потом, потом, ма… И про стыд, и про ленточку!

В спину, вдогон мне, шлёт мамушка вздох:

– Побежала… и горюшка мало… Только и воску в свечке, что Валеpкa…

Как пуля из ствола, вылетела я из калитки.

Побрались за руки да и под потёмочками за дома, за огороды – в лесок в Остренький наш.

А что темнёшеньки вечера в лесу…

А что горячи поцелуи милого…

А что злой хмель-яд лился с жарких губ…

6

Либо петля надвое, либо шея прочь.

Весна несла по реке блинчатый лёд, вела к нам из заморья птичьи тучи.

У весны свои хлопоты, у нас свои.

Да такие, что духом и не скажешь. Носила я уже под сердцем живой подарочек дней наших красных…

Раз стирала я с мамушкой.

Мамушка всё у корыта бьётся, а я никак в самую в стирку не войду. Нетушки моих сил и всё, ровно у меня руки отболели, как у ленивки.

Подам то одно, то отнесу другое, то кину-развешу что…

Развешиваю бельё в саду на верёвке, развешиваю и вижу на себе – а была я одета по-лёгкому – полохливые мамушкины глаза.

Перестала я вешать, смотрю на неё.

Мамушка и говорит исподтиха, с секретом таким в лице:

– Марьян, а чё эт ты выставила пузо – хоть блох колоти?

Дрогнула вся, будто ток меня прошил. Но не потерялась вовсе, взяла на себя вид дурашливо-развесёлый, отвечаю в ответ:

– Справная стала. Надо быть, с толстых харчей.

– Ох, ломака, не вали на харчи… Всегда харчи были тебе не в корм коню… – Мамушка весь век навыверт кладёт эту прибаску. – Не шли мне грешных мыслей в голову… Ты убери его… чё ли… Подбери…

– Куда ж я уберу? Отстегну, что ле?

Мамушка поднесла руку к груди.

– Болит мое… Ох, не наделали ль вы хлопот, что не сходится капот?

Я и не дыхнула – не кинулась ёжиться.

– Не сходится… – опускаю глаза.

Мамушка так и села.

Вижу, хватает воздух, как рыбина на берегу, а дохнуть нечем. Подбежала я, завалила на горку сухого, ещё не стиранного, белья и ну руками гнать к лицу воздух.

Оклемалась… Качает головой.

– Вот уж ох и вправде… Спасибочки скажешь… Разуважила… А как хотел батько отдать в место, покудова ветры не обдули да собаки не облаяли, так ты поперёк… А теперь-то как? А что изверг-молчушник твой? Из поганого ружья мало пристрелить! Мураш мохнорылый!

– Муж…

– Муж?! По такой лавочке – как в штанях какой, так и муж! – знаешь, скоко их, котов купоросных, бегает! Попомнишь ты эти лихостные игрища!.. Пойду-ка… Нехай напрядеть тебе на кривое веретено!

В коротких словах мамушка говорила с отцом.

Проявились они из дому помилуй как скоро.

Я ждала, что отец ядром выскочит с какой-нибудь штуковиной наподобие вожжей, накрученных на руку, а он вышел ни с чем да какой-то весь из себя тихий, тень тенью, какой-то виноватый с лица.

Стал на крыльце, сложил перед собой руки в замок, губы кусает.

– Иль я у Бога телка съел? – в печали говорит, а у самого пот по лицу. – За что ж судьба так?… Вот вам, Михайло Андрев, явленье второе, – смотрит искоса мне на живот. – Вишь, какие у молчуна богатыя речи! У нас в роду и старикам такое не в память…

Стою я навытяжку, как ружьё. Стою ни жива ни мертва.

– Отец… честное слово… мы… не хотели…

– Знамо… Ну да кто же спорит? И разве я что против говорю? Эха-а… Ангельски каемся, да не ангельски согрешаем… Что самого-то сукиного кота не видать? Иль в мышиной где отсиживается норке?

Набычилась я, что твоя середа на пятницу.

– Зачем же, – говорю, – в норке… С Верхнего Лога солому возит.

– Что он-то поёт? А старики?

– И сам, и отец-мать в одну руку играют… Не противься я – давнушко б сосватали.

– А ты-то что проть шерсти? Нелюбый?

– Вот ещё…

– Тогда что ж?

– Да робела все… не знала…

Отец перебил меня:

– Чего девка не разумее, то её и красивит! Вот что… Не рука тебе тянуть… Говори с им, говори, что хошь… Куда б там дело ни бежало, абы мне ехало к венцу. В первое же вот воскресенье велю сослать под венец. Вашему греху один венец судья!

– Вообще-то… Нам венчаться нельзя…

– Это почему ещё, а раскидай тя в раны?!

– И я и Валера… в комсомол записанные… Активные…

– Что активные – вижу, не слепой. А дальше что?

– Какой же мы пример дадим?

– Не спорю. На беду, пример ваш ни кансамолу, ни дьяволу не гожается… – Подумал вслух: – Это что ж за песня? Как кансамолий, так уж по-людски и обзакониться не смей?

– Отчего же… А вон загс на что, по-вашему?

– Да ты смотри мне! А то я так возьму тебя за тот проклятущой загс, что голова вспухнет! Ишь, какая хитрая – тихомолком рвёт мешки! Да покуда таскают меня ноги, не узнаешь, с какого боку отворяются двери у того антихристова загса!

Заплакала я да и пошла к Валере домой, пошла да так и осталась там…

Отвели нам комнатёшку, стали мы жить без расписки, без родителева благословения, без свадьбы…

7

Отвага мёд пьёт.

В скорых месяцах нашёлся у нас мальчик.

Выписали меня.

Не успела я занести ногу за больничный порожек – вот он вот и Валера в белой сатиновой рубахе, кою разве что и заставишь его надеть в немалый годовой праздник.

Увидал меня – невозможно сконфузился, не знает, куда и глаза подеть.

Конфуз конфузом, а подбёг, в неловкости взял ядрёного сынишку на руки и в большом торжестве понёс – как чурбачок.

Несёт – боится дохнуть, под ноги и редкого взора не пустит. Мне и боязно, и смех донимает.

– Валер, – говорю, – а дай покажу, как надо.

– Как могу, так и несу. А к бабскому сословию мы, мужики, на поклон не пойдм, – и жмётся бритой, не в первый ли раз в жизни надушенной щекой к маленькому.

Маленький играет себе глазками, а мы лыбимся, будто тебе какие малахольные, незнамо где подгулялые.

Вот на Рассветной завиднелся плетень, бок отцова подворья. Валера клонит голову к конверту.

– Држа, это, знаете-понимаете, хорошо, что ты смеешься, но пора и за дело… Распишитесь в получении первого боевого задания. Поздоровкайся с дедуней… Так ты поздоровкаешься? А?

Я заглядываю в конверт.

Маленький знай помалкивает себе.

– Сыну, ты мне всю панихиду ломаешь, – не без сердца уже говорит в таких словах Валера и косится на ближнее окно моих стариков. – Понимаешь, многострадальный дедуся на боевом наблюдательном пункте, – отец и в самом деле выглядывал из-за занавески. – Так спеши ж, ядрышко моё чистое, поздоровкаться. Заплачь! Запой!

Но маленький наш не спешил. Всё молчал, играл себе глазками, словно помимо этого ничегошеньки-то другого и не мог.

Валера сглотнул, стал втихую дуть маленькому в лицо.

Маленький насуровился, круто повёл плечишком и заплакал. Звончатый, бунтовской голос вспорол тишину.

Почитай в тот же миг на крыльце проявился отец. Босой, в рубахе поверх штанов, сунулся бегом к калитке.

– А доченька!.. А сыночек!.. А внучок!..

Выбросил в мольбе руки вперёд, Валера и подай пузырика.

– У всякого, – говорит-рокочет отец, в большой радости вскинул наше зернятко перед собой, – свой сын по локоть в серебре! Во лбу ясный месяц! В затылке часты звёзды! – Он скоком обкрутился, держа на вытянутых ручищах мальчика и показывая его на все стороны. – Добрый сын – всему свету завидище!

«Эко взыграла душа у старого…» – с грустью подумала я.

– А дражните, дражните-то как? – шлёт в улыбке вопрос. – Ну что – в нос те колечко! – плечьми дёргаете? Назвали, назвали как, спрашиваю.

Мы с Валерой переглянулись.

Я всегда поважала отца; и когда почувствовала, что наладилась тяжелеть, я сказала Валере, как там ни крутани потом жизнёнка, а будь у меня первенькой хлопчик, в обязательности назовем по отцу. Mихаилом.

Валера положил мне согласие.

Сейчас я спрашивала Валеру глазами, помнит ли он про наш уговор.

Сперва Валера вроде того и не понимал моего долгого безотрывного взгляда. После с корильным смешком шлёпнул себя в слабости, не больней, как муха крылом, по лбу подушками пальцев, ответил родителю:

– Мишаней… Мишаткой назвали…

– Шутки шутите!

Отец пустился гонять удивленно-сердитые глаза с меня на Валеру, с Валеры опять на меня.

– А на что нам шутить? – Валера это. – Мы всё ладим вроде серьёзно.

– Оно-то и хорошо, что серьёзно, только на кой дитю моё подлючкино имя пришпиливать? Это ж сказать… Только из-за меня… За месяц друг дружке слова живого не послали… В сам деле… Совстренемся где на улице – рраз друг к дружке горшками. Мол, не знакомы и не ж-жалам! Ну а на что было заваривать такую тесноту-свару? А скоко слёз лито?… – и повинно косится на меня.

– Слёзы, па, – говорю я, – у русачек без переводу. Такое добро… На потоп хватит. Были вчера, сыщутся и назавтре, ежель как прищучит…

– Да что его вспоминать? – встрял Валера. – В житейском котле все перетолчётся…

– А куда ж денется? Перетолктся… – соглашается отец. Он строит козу мальчику, спрашивает с весёлостью в голосе: – А на какую фамильность героя припишете этого?

Расплох любого губит.

Мы как-то ещё и не думали вовсе об этом.

– Ну что друг на дружку уставились молчаком? – наседает без злости. – По бумажкам вы всё чужие?

– Вы ж против, – сказала я.

Видали, я против и – ша, земля стала! А ты б положила делу свой ум. Не побежала ж перед соим потаённым подвигом за советом ко мне – не померла. Откинула б мой запрет – не помер бы и я. Не всяко, дочка, пустое стариково слово ладь в строку. Оно, вишь ли, всякий старец о-оченно горазд в свой ставец… Дед спуста брыкается, а тут… Вот что, соколятки… Не нравится вам наша церква, ну и Господь с ей. Поняйте в свою церкву – в загс. Абы и у вас, и у Мишатки был полный в бумажках глянец. Бумажка что? Дунь – нету! А в свою времю силу какую ещё явит!.. Да ну что я, старый пёс, забрехался у калитки? Явите божескую милость, пожалуйте в хату на чашку чаю. Вас там мать что ждёт. Как Бога!

8

Чей день завтра, а наш ноне.

Загорелись мы с Валерой исполнить отцову волю в тот же день, как вернулась я из родилки, да сам отец и сбей всю нам охоту.

– Марьянка, – говорит, – ты хоть матка сама уже, а осталась, как и была, шебутной. Ну куда его сейчас? Ни в какую в Америку тот загс от вас не удрапает. А ты первое дело – приди в себя. Небось ослабла вся, того и гляди, в подворотне ветром в лужу сдует.

– Ну-у… Тоже наскажете…

– И скажу, раскидай тя в раны! Мысленное ль дело… Ты, девонька, не веточку сломила – соколёнка принесла! А после родов, знаешь, ещё сколь дней баба в гробу стоит – так плоха?

– Это я плоха?

– Мне лучше знать.

– Ну, разве что так…

Не поймал отец подковырки моей, на своей стоит кочке.

– Отдохни с недельку-две. А там и ступайте с Богом.

Прошла неделя, отошли две, месяц ушёл – никуда мы ни с Богом, ни без Бога так и не выбрались. Некогда всё за домашней колготнёй, некогда за певуном нашим.

Я сижу с маленьким, а мамушка припоглядывает за мной. Боится, а ну вдруг что не то да не так почну делать, всё наказывает:

– Ребятёнок растёт в день на одну мачинку,[1] в год на ладонь. А всяк раз, как мать ударит его по голове, он на мачинку сседается. Оттого упрямые росточком бедны.

– Хорошая мать и бия не бьёт… Не бойсе, я не бью, у меня не ссядется до веника.

– Помни… У младенцев до году ногтей и волос не стригут.

– Ну-у, ма-а, отвяжись, грошик дам… Не зуди.

– Я не пчела, чтоб зудеть. Я дело говорю. Видали, она и рыбы жареной не кушает – не слушается матери…

Перебрёхи с мамушкой потешали меня.

И посейчас не пойму, а чего это с маленьким на руках я и разу взаправде не осерчала, хоть мамушка ox и допекала усердием своим.

Теперь вот вспомни – какая-то такая неясность берёт, а тогда радость брала. Или гипноз какой в маленьком в моём?

Почитай день-ночь на ногах за ним, а света, света что в душе!

Подойду к качке… не нагляжусь… Лежень лежит, а растет… Растёт, как из воды идёт…

Смотрю, глазки сжимает.

– А кто спатеньки хочет? Мишенька… А кто баюшку слушать хочет? Мишенька…

Качаешь качку и запоешь…

Знала я эту баюшку от мамушки. Эта песня – первое, что я в жизни запомнила.

Мамушка играла её мне ко сну.

Пела я себе, пела – опять я «горбата спереди».

И горб растёт мой, ровно тебе пшеничное тесто на опаре, растёт скоро – не удержишь на вожжах.

– С такой с тобой и неспособно как-то… Не рука, знаете-понимаете, идти в расписку, – жмётся лукавец мой Валерa. – А давай, – говорит, – погодим, как от второго вот поправишься…

И снова расплетают мне косу: на родильнице не должно быть и одного узелочка.

И опять мамушка тужит-вздыхает в мечтаниях: