Жених и невеста Санжаровский Анатолий
– Кабы не в больнице, приняли б рожденца в отцову рубаху, любил чтоб отец, да и положили б на косматый тулуп, богат чтоб да знатён был…
И снова оплошку мы дали, снова хватили греха на душу: не поспели в расписку и после второго…
…и после третьего…
…и после четвёртого…
Семерых погодков привела я в дом. Целую станицу.
Скоро растут наши птахи. Будто от корня идут.
Всё б ладно, да отец сапурится мой.
– Я, Марьянка, – говорит, – вижу, чем вы дышите. Вы шутки из меня шутите. Всё смешком, смешком, а из-под смеха ребяточки-то идут, идут… Тоже мне в арест попали.[2] Детворы понасыпали, как из куля, а расписываться – и ухом не ведёте.
Стою краснею.
С досады все руки себе обкусала.
Ну, как я скажу, что из наших стараний покуда только одни ребяточки и сыплются?
За вечерей говорю своему застенчивому (выпив, Валера в обычае за стенку держится, когда крадётся по комнате к постели: боится по нечаянности раздавить кого из детворы, – а ну выползи кто ненароком под ноги? Завидев его за таким делом, окликаю: «А куда это ладится наш застенчивый парубок?» – на что он смирно кладёт палец к губам: ттссс…):
– Вот что, парнёк… Отец уже под гору живёт. Истаял весь, там воск воском: боль приживчива… Что ж мы манежим старика с загсом?
– А разве я против что имею? Я тоже, знаете-понимаете, про это самое подумываю, как палю махpy. Дело у нас большими годами выверенное, давно решённое – хоть сёни в расписку! – Тяжело поворотил над миской голову к чёрному окну, вздохнул: – Оно, всеконешно, загса нам всё одно не миновать. Да надо и в академики налаживаться…
– Плетешь-то чего? Иль тебе бешенки кто поднёс рюмашечку и ты взошёл в градус?
– С чего взойти? Ты подносила? Не поднесёшь себе сам – никто не поднесёт. Сёни, Михална, извиняй… Лампадку бормотухи уборонил, дак на свои трудовые…
– И даль что?
– А то… Мишатку через три дни сбирать в первые классы? Сбира-ать. Станет Мишатка учить уроки. А мы с тобой что ж, сторона? И мы с им учи его ж уроки… Надобно ж смотреть, как он учит, надобно контроль над им держать. А какой, знаете-понимаете, из тебя да из меня контроль, ежеле мы, темнота египетская, в свой час и не знали и не ведали, как в той школе двери открываются? Спасибо ликбез читать-писать научил… Ага… Перейдеть твой Мишатка во вторые – и тебя во вторые переведеть, не спокинет в первых классах. Там на очереди Зинушка… В первые снова уже с Зинушкой подашься, а с Мишаткой во вторые. Перейдеть Мишатка в третьи – и ты, считай, уже в третьих…
– Чудн… Выходит, будем мы с тобой грамотны грамотой своих ребятишек?
– А я про что? Такая родителева наша планида. Их, блинохватов, у нас семеро. Семь на семь – это что? Сорок девять. Хошь не хошь, а по сорок девять классов одолей. Какой там ни будь академик по стольку кончал? Ни-ког-да!
Пошёл наш Мишатка в школу.
Сели за его уроки и мы с Валерой.
Да не пропасть сколько давали мы ему своего внимания. Довелось рвать, выкраивать себя и на отцовы хвори.
Вчера лихорадка пуще мачехи оттрепала, думали, на поправку все пойдет… Ан нет… Лежит – неможет, а что болит – не скажет.
Вконец сплошал. Такой плохой стал – в рот киселя не вотрешь.
Горит, как свечка, горит, в спичку весь высох…
Похоронили…
Привели мамушку с кладбища – не в себе сама.
Люди садятся за сдвинутые столы компот пить; села и она, села за стол, где ещё вот утром гроб стоял.
Села, уронила голову на руки и в слезах зовёт отца, а у самой пена изо рта, промеж пальцев так и пена, столько пены…
Отошла мамушка в тот же день…
И схоронили… Две стали домовины рядом…
9
Мастерства за плечами не носят,
а с ним – добро.
Ну а мы, живые, что?
Жизнь идёт своим чередом. Надо жить.
В субботу, первого апреля тридцать девятого года, Валера вернулся с поля уже вечером.
Скинул фуфайчонку, растелешился д пояса и ну плескаться у рукомойника.
Я тут и подступись.
– Валер, – говорю, – ты меня поважаешь?
Бухнула – самой не понравилось. Глупо-то как начала. Ну прямо на лад выпивох.
Опустил Валера рукомойников сосок, повернул ко мнe голову с белыми пенными рожками.
– У тебя вечно вопросы не оттуда. Свяжи чё поскладней!
– А ты вот это читал? – треплю перед ними газетину.
Протёр он глаза.
– А чего там?
– Паша! Ангелина!
– Ну-ну… Сёнь на стане говорили.
– А теперь читай, где красным обвела.
– Ты обводила? Ты… Pаз тебе надо, ты и читай.
– Не-е. Это и мне и тебе надо. Читай.
– Да дай хоть сперва сполоснуться!
– А тут мало читать. Ты лучше спервушки прочитай, а там и мойся, покуда сороки не украдут.
– Ну репей!.. Держи ровно газету. Поближе к глазам… та-ак… «Молодые патриотки, учитесь управлять трактором!» Хэх…
Валера с насторожённым удивлением посмотрел на меня.
– Читай под названием что…
– «Сельскому хозяйству, – с нарочитым безразличием в голосе забубнил Валepa, – нужны люди, знающие до тонкости своё дело, в совершенстве владеющие искусством вождения трактора, автомобиля и комбайна. Тысячи женщин овладели сложными машинами и на деле показывают образцы высокой производительности труда».
Валера тоскливо глянул на меня поверх газеты, пресно сказал:
– В каких только землях и показывают те ненаглядные образцы? У нас в районе я что-то ни про одну трактористку и не слыхивал…
– Наш район ещё не вся страна…
– И то верно, угадала… «Однако то количество женщин-трактористок, которое есть сейчас в МТС[3] и совхозах, совершенно недостаточно…»
– Видал – совершенно недостаточно!
– «Пришла пора взяться за массовую подготовку трактористок из передовой молодежи. Уже к концу этого года наше сельское хозяйство должно получить не менее ста тысяч трактористок». Ух ты! Где им только и набрать техники? Баба на тракторе – прошу пардону! – что коза на капитанском мостике! К беде! – И поталкивает меня локтем.
– Читай, – говорю, – последнее, что обвела. Прямко тебе указ.
– Читай сама. С меня хватит громких читок. На стане замучили всего этими громкочитками.
– Ладно. Прочитаю, не переломлюсь. «Поднимайте выше знамя социалистического соревнования имени Третьей Сталинской Пятилетки в подготовке женщин-трактористок! Сделайте все возможное, чтобы без отрыва от производства научить женскую молодежь водить трактор». Ну что? Станешь учить женскую молодёжь?
– Это ты, что ли, женская будешь передовая молодёжь?
– А хотя бы…
– Хэх! Ну, обращается Ангелина. Ну, призывает… Ты-то тут при чём?
– Ка-ак при чём?
– Да так. Ну что тебе-то за печалька? Что, лично к тебе обращается? Я что-то такого, мол, товарищ Соколова, идите на трактор – я такого в призыве не читал.
– Так тогда хоть слушай. Я, Валер, давно думала сесть, как и ты, на трактор…
– И что, всю времю считала, что у тракториста курортная работёшка?
– Да не рвусь я на курорт!
– Тогда тебе что, – Валера начал мыться, – одного грязника мало в доме?
– Мало! Ну что я бегаю по разным? Сегодня на свекле, сшибаю сурепку да собачку, разнесчастное то куриное просо. Завтра, Марьянка, давай с вилами на сено…
– А-а… Вон оно что. Видали, вилы ей не в престиже!
– Я не толкую, где престижный, где непристижный труд… Всяк престижный, раз нужен. Но как же… Много-то проку с однех вил?… А на тракторе – эскоко я наворочу?!
– Какая ловкая из окна тигра дражнить! Со стороны глядючи – всяк мастер первой руки. А ты покатайся на нём с солнца до солнца. Вот тогда чё запоёшь?
– Что и зараз! Неуж во мне то и медалька одна, что подолок сахарный?
– На провокаторские запросы я не ответчик. Ну чего его лучше… Знай, баба, своё кривое веретено да пряди. У тебе ж семеро! Се-ме-ро-о по лавкам скачут! Вон с ними от души и ворочай до беспамятства! Где пошерстить там кого, где приголубить… Где пошить что, где постирать, где помыть…
– Единственно и свету, что дом – провальная яма эта! Я, Валер, с себя воз не спихиваю этот, нет… А потом, всё одно, ну раскинь мозгами… Все наши давнёхонько отпали от груди, от мальства. Большие уже. Мишатка вон дажно маслится жениться, ёлки-коляски. Когда как не по нонешней поре и выйти мне с тобой на равность?
– Не-е, девонька…
– Думаешь, как пронекал, так и кончен на том бал? Да на одно твое «не-е» я кладу два своих! В конце концов у нас равное правие!
– Хэх! Да ну с тобой вспотеешь до дыма!.. Ну где ты завидела то равное правие? Вот, в пример, наскоко я знаю, я мужик, а ты баба… Раз киваешь, иду дальше. Ну скажи на милость сама, каким макаром поставить нас на один полоз? Ты эвон со смехом полный надарила мне угол ребятишков…
– И то цена!
– …а я, знаете-понимаете, тут Ноль Нолич…
– Вот так фунт! Что ж, валенок ты худой, их ветром с Кавказа надуло?
– Ну-у, ветер я сюда но путаю… Да пойди и дальшь такой глянец по части ребят, тебe и без того сколько почёта прибудет, а мне и пустого спасибочки за пазуху не положат. Но я не пообижусь, даже не подумаю пустить обиду на душу, потому как всё путём: каждому кулику – свою кочку. Такое монпансье и с трактором… Мужская это линия. Муж-ска-а-я!
Хмыкнула я:
– Напрасно отсаживаешь…
Помолчала, попросила с осторожностью:
– Держал бы язычок накороче… Лучше по-доброму ну чего не пойти в правление да не выхлопотать себе поручение? Возьмешься учить, как работать на том тракторе, как в холе держать. Не робь, век не промучишься. Меня не тяжелей, что собаку натренировать…
Сполоснулся Валера мой до пояса.
Наладилась я вытирать со спины, что и раньше всякий раз делала, когда позывало подсластиться.
Видит такую мою заботу-ласку, говорит с усмешечкой:
– Не распускай, павушка, перья… Всё одно я твоему чоху не здравствую. Не суну свою единственную в наличности голову в это рисковое ярмо.
– А как знаешь!
Хватила я его в досаде полотенцем по мослам, а обтирать не бросаю, со злости до костей тру-терпужу.
– Только, – говорю, – смотри, доломаешься… Схлопочешь ещё от бабы шишку на горб. Вот сбегаю к нашему колхозному председателю к Петруне Золотых, резоны твои отсталые кину ему в глаза. Попомни, пустоумник ты, кщее слово моё, наведается он к те в загорбок, покажет, как благое женино хотение в клещи брать!
Слушал мой да знай всё хорохорился. Вcё скалился.
– Напугала! Не стало во мне и души! Да хоть к трём председателям иди…
– Ну и враг с тобой! Пойду!
Подмечаю, не в полной уверенности, надвое как-то говорит:
– Ну и иди, иди… Что ещё?
– А то… Не красивит тебя бычиная упрямь. Ну как чёрт в ступе толкёт. Ничем его не усахарить… Не хошь своей волькой – в непременности вот пойду!
– Дорожка тебе мытым асфальтом!
Пошла раз.
Сдвига никакого.
Пошла два.
Копотуну моему на вид…
Ага, зачесал, где не чесалось…
Смерть до чего не хотел, а снял, а скинул-таки с себя пустую спесь – на попятки отступил: в прицепщицы взял.
Как мой Валера ни мят крутыми долгими годами, а всё одно не повыпустили годы из его рук силу, не позасыпали пеплом жар в душе…
Только это выедем красной зорькой за околицу, он тебе, ёлки-коляски, лабунится целоваться.
А я не будь простуха, проценты с такого дела стригу.
Заносит руку на плечо…
Я мигом эдак со смешком отшатнусь в бочок, глазами на руль.
– А дашь?
Кивает он:
– Дашь.
– Дашь на дашь пойдть.
Поцелуемся…
В светлом довольстве отсаживается не на сам ли край c дырочками тарелки-сиденья, давая теперь на нём полный простор мне. Теперь я веду наш «Универсал» до самого места.
Я при главном деле, и муженёк не без дела.
Покачивается под локотком у меня, на пташек вроде по сторонам поглядывает, горлопанистых петухов со всех трёх закраин знай в почтении слушает – у нас как раз сходятся воронежские, курские, белгородские земли, – а сам всё время сторожко держит в наблюдении мою ездку.
Как что не так я – сразу подсказки, советы… С бльшой охоткой входит в бесконечные пояснения, только кинь ему на наживу хоть малый какой вопросишко тракторный.
Свои пояснения наторелой учитель прочно крепит поцелуями, отчего мне помилуй как ясно всё…
Приедешь в поле, власть снова меняется…
Любо-дорого поглядеть, что за тракторист у меня Валера. Землюшку чует колесами – как голой ногой своей.
Работа у такого не плесневеет. Горит!
Бывало, обернётся, я ему в отметку большой палец выставляю. А он вроде того и не в радости.
Остановит трактор, бежмя ко мне.
– Давай поруководи, – показывает на руль. – Передохн минуту какую. А я на бойком на твоём местечке повоюю с мешками.
Неловкость заедала Валеру.
Всё не мог присмириться, как это – мужик сиди-прохлаждайся за рулём, а баба чувалы с семенником нянчи.
Подсяду я к рулю и только к вечеру уже, как ехать домой, вспомню, что менялись-то мы на минутку. В сев недосуг и носу утереть!
Ученица я выявилась не пустоколосая какая. Скоро взяла все «универсаловы» университеты.
Сдала всё комиссии ладком.
Время отсаживаться на свой трактор, а трактора нет как нет. Жди-пожди, Марьяна Михална. Да так не с год ли и работалa с Валерой напару.
Я не выгораживала себе трактористова трона. Валера, жалеючи меня, сам в прицепщиках у меня бегал.
Наконец и мне дали «Универсал». Правда, старенький. Недели полторы Валера с ним возился.
– Ну, – говорит, – приготовьтесь, мамзель. Взавтре ваш самоличный выезд. К завтрему доведу. Друг за дружкой постреляем в поле. Как на майскую демонстрацию!
– А давай-но взавтре в обед не на стан – в загс прямо на тракторах!
– Ей-бо, – вздыхает, – ты у меня какая-то непонятная.
– А буду вся наружу, буду вся понятная… Тогда я уже не баба буду.
– Мда-а… Логика бабы – в отсутствии всякой логики.
– Ну, это как хошь считай… А загс что, отпихнем до лучших дней?
– Как так?… Чем тебе не угодил завтрашний день?
Вечером доила я корову.
Ветром вбежал в катух Валера.
– Вставай, Марьяна! Вставай! – тянет за плечо кверху.
– Кончу доить – тут не заночую.
– Да вставай же! Пошли!
– Куда ещё пошли?
– Куда, куда… Говорят, пошли, значит, пошли…
Чем лучше я вслушивалась в его голос, тем все ядрёней слышала смятение, тревогу, смертную слышала беду.
Поднялась духом, заглянула в лицо – какое-то чужое да синее, что ли, будто на льду Валера посидел мой.
Не стала ничего спрашивать. Пошли.
Он впереди, я следком.
Идём молчим, у самой душа не на месте.
А вечер уже старый, солнце давно ушло; за дальней далью, где поля в сумерках обнимались с небом, добирал свои последние минуты слабкий костерок мерклого заката.
Идём мы, идём и куда ж приходим?
К загсу.
Смотрю на замок, смотрю на Валеру.
– Ты чего? Иль боялся, завтра без обеда останешься? Ну какие загсы по ночам?
– А такие, – говорит натихо. – Ты пошла к корове, тут тебе нарочный…
Полез в потайной карман пиджака, достал какие-то серые листочки.
– Что это?
Спрашиваю, а сама боюсь ответа.
– Военные повестки это, Марьянушка… Эта, – загинает верхний листок, – на меня… Эта, – загинает ещё листок, – на Михайлу… Э-эта на Егора… Велено быть взавтре поутру к семи ноль-ноль…
10
На всяку беду страха на напасёшься.
Беда всю страну подвела под красную звезду.
Дома остались бабы, давненькие, другим словом, старые, да малые, остались кормить войну.
А у войны рот большой…
Без мужского роду-племени сиротами смотрят поля наши, ржа взяла волю над машинами без глазу.
Как ни круто завернула вековая беда, а первый военный взяли мы урожай сполна: зерно до ядрышка ссыпали в закрома, до корешка свезли сахар-свёклу на завод.
С молодыми ноябрьскими снегами заработали у нас в Острянке эмтээсовские курсы.
Учиться тракторному делу загорелись все мои: и Зинушка, и Тамарушка, и Манюшка, и Нинушка, и Колюшок… Последненький мой, мамушкин цветочек.
Мне наказали вести те курсы.
С испугу кинулась я было отказываться, да в стыд потом самой стало: помимо меня никто из оставшихся острянцев и не знал толком трактора.
Ну что ж, я так я…
К теории готовилась я по книжкам куда усердней против своих старательных курсантов. Так зато по части практики я была профессориха.
Как соберёмся у кузни, такой галдёж подымается. Кажется, все разом горланят:
– Мне!.. Мне разрешите! Разрешите поездить с вами мне-е!..
Все просятся, да не все…
Вижу, первонькая из дочек, Зина, не то чтоб рвалась поездить – по-за спинами приседает-прячется. А ну, не дай Бог, вырву из толпы на трактор.
– Зин, – говорю с трактора, – а ты когда да ни будь думаешь сюда подыматься?
Зина и вовсе оробела.
– Я-то, – говорит, – а сама глаза в спечённый, в притоптанный уже снег, – я-то что… Я лучше люблю ездить, на то и шла…
– Ты чего жмешься?
– А нехай все отвернутся… Сяду…
– Эт что ещё за фантазия на тебя набежала? – спрашиваю в строгости.
Молчит. Набрякла вся слезой, как вата в воде.
«Тут какая чертовщинка да есть!»
Прыг я только наземь – с криком упала Зинушка мне на грудь, заревела белугой.
– Зи-ин! Да ну что ты?
– А то… Ну скажите ему…