Грезы Маруфа-башмачника Шахразада

Макама двадцать вторая

Шумели верфи великой страны Канагава. С утра до вечера и с вечера до утра кипела работа — ибо сам император Фудзивара решил отправиться на великую морскую охоту. О боги, не просто морскую охоту — ибо императоры и раньше охотились на китов и касаток в полуночных водах, о нет! Император решил навсегда поселить в своем саду самого покровителя вод — Великого Морского змея.

Фудзивара был смел и решителен, не боялся штормов и ураганов и шел по жизни уверенно, ибо знал, что ему покровительствует сама Аматэрасу Оомиками, великая богиня-солнце, основательница императорского дома. Ведь все в стране Канагава, от мала до велика, знали, что именно она была прародительницей императорской семьи, а первый император был ее правнуком. Фудзивара же свято верил в это — и потому знал, что покровительство богини не оставит его даже в самом смелом предприятии. А разве можно придумать предприятие смелее, чем пленение самого Хозяина морей?

О нет, Фудзивара вовсе не хотел его уничтожить! Более того, он верил в древние поверья, живущие в семьях рыбаков и ныряльщиков за жемчугом, которые гласили, что Великий змей — это сама душа океана, иногда добрая, иногда суровая. Император решил, что, пленив покровителя вод, сможет навсегда удержать у своих берегов рыбацкую удачу, что отмели вокруг его прекрасной страны всегда будут полны отборного жемчуга, воды обильны рыбой, а океан — спокоен и безопасен.

Многие сведущие люди, и молодые и старые, пытались отговорить императора от этой затеи, но Фудзивара был непреклонен. Он считал спокойствие вод вокруг страны великим благом и готов был ради этого на любые подвиги. Его оппоненты соглашались, что спокойные и богатые воды — благо, но опасались, что цена, которую придется за это благо заплатить, окажется более чем велика, что она сломит и самого императора, и его прекрасные острова.

Как бы то ни было, но император, приняв решение, отступать от него не собирался. Вот поэтому и шумели верфи, сооружая огромные джонки, превосходящие размерами даже те, что достигали берегов великой и далекой Фузан, страны краснокожих людей. Сотни мастеров рубили и высушивали тростник, чтобы сплести паруса, превращавшие джонки в подобие огромных рыб с распяленными плавниками. Но паруса эти, пусть и нелепые с виду, были удивительно надежны — они не боялись свирепых ветров, ибо их было легко чинить, не боялись корабельных пожаров, ибо были всегда влажны от морских ветров. Тысячи же и тысячи купцов считали делом чести помочь в снаряжении необыкновенной экспедиции императора, и потому не было у интендантов недостатка ни в чем.

Фудзивара считал себя человеком предусмотрительным и потому, приняв решение об этом удивительном странствии, стал готовиться всерьез. Более года он собирал предания, легенды и совершенно правдивые рассказы тех, кто сам видел Великого Морского змея, кто слышал об этом от родственников или соседей, и тех, кто ни единой минуты в это чудовище не верил. Ибо последние приводили убедительные доводы, отрицающие существование подобного животного в прибрежных водах, а остальные клялись всем, что для них свято, что видели, ловили и ужасались мигу встречи с Хозяином морей.

Все эти свидетельства, россказни и споры убедили императора, что чудовище вовсе не вымысел. Более того, император узнал и каковы размеры Морского Змея, и что он предпочитает есть, и где охотиться.

И тогда император повелел вырыть в саду огромный — о нет, воистину гигантский пруд. Раз уж Змей будет жить в неволе, то он должен хотя бы чувствовать себя, как в океане. И потому после того, как водоем был вырыт, императорские знатоки населили его рыбой и травами из прибрежных вод, а императорские ученые соорудили удивительные механизмы, исправно снабжающие пруд морской водой.

В приготовлениях прошли пять стремительных лет, и вот наступил день, когда флотилия двинулась прочь от берега в полуденные дали, ибо там, говорили, Змей чувствует себя уютнее, а потому найти его куда легче, чем в водах полуночных. Последний из кораблей скрылся за горизонтом, и страна замерла, ожидая того скорого дня, когда император вернется с добычей.

Годы шли, рос наследник императора, старились царедворцы, но не было ни единой весточки от смельчаков, отправившихся в удивительное странствие. По прошествии трех лет собрались старейшины и решили, что страна без императора жить не может, и пали ниц перед императрицей, дабы она правила вместе с юным наследником до того самого дня, когда император, божественный Фудзивара, вернется. Если же придет известие о его смерти, то наследник станет править страной в срок, который укажут великие боги.

Императрица согласилась и принялась ждать своего мужа, управляя страной, быть может, пусть не так мудро, как он, но куда мудрее, чем сановники, не ведмые царственной кровью. В тишине и ожидании прошло еще десять лет. И вот долгожданная флотилия показалась на горизонте.

Но что это была за флотилия? Два несчастных корабля, истрепанные жестокими штормами, уже ничем не напоминали тех крутобоких красавцев, что покинули шумные гавани страны годы и годы назад. Паруса были измочалены ветрами, обшивка потускнела и прогнила, весла с трудом поворачивались в пазах. Без слез на возвращение императорской экспедиции смотреть было невозможно.

Слезы, о да, горькие слезы застилали глаза императрицы, когда она впервые взглянула на это печальное возвращение. Когда же стало ясно, что кораблей всего два, императрица от печали почти потеряла голову — ибо ее Фудзивара был так смел, что наверняка погиб в первом же сражении. Она не ожидала, что среди героев, возвращающихся на родину, сможет увидеть и своего мужа.

Каково же было ее счастье, когда в полуседом оборванце она узнала его — божественное великолепие, великого императора Фудзивару, властелина страны Канагава и сотен сопредельных островов! Да, время не пощадило ни его, ни ее. Но не это сейчас тревожило императрицу. Более всего ей было интересно, где же та самая великая добыча, ради которой император покинул страну более чем на десяток лет.

Этот вопрос так сильно мучил ее, что она едва дотерпела до того мига, когда император наконец смог ступить в покои своего дворца. Да, Фудзивара наконец насладился и обжигающе горячей фуро, и изысканнейшими яствами, и благороднейшими напитками. И только после того, как все традиции императорского дома были соблюдены, посмела императрица осведомиться:

— Удачным ли было твое странствие, о мой муж, отрада моего сердца?

Император перевел взгляд с лица любимой в окно, откуда открывался изумительный вид на тихий в это время года океан.

— Ты задала мне, прекраснейшая, весьма непростой вопрос. Ибо я не достиг той цели, какую ставил, отправляясь в путешествие — Великий Морской змей все так же бороздит глубины. И значит, следовало бы назвать мое странствие неудачным. Но я столь много видел, столь много узнал, столь усердно размышлял, что считаю наше плавание более чем удачным.

— Тогда расскажи, муж мой, что же ты узнал.

— О жена моя, это долги-предолгий рассказ. И мудрецы будут заняты чтением дневников, что вели мы все в этом странствии, еще долгие годы. Тебе же я расскажу лишь одну историю — историю о том, как я удостоился беседы с Владыкой вод.

Императрица ахнула. О да, она ожидала чего угодно, но только не этого. И еще одно заставляло тревожно биться ее сердце — отрешенный, задумчивый взгляд мужа, который скользил по цветам и стенам, яствам и ширмам, но ни на чем не останавливался надолго. Императрице почудилось, что Фудзивара все не решается начать свой рассказ, до сих пор колеблется и не может собраться с духом и произнести что-то очень важное. Но она молчала, положившись во всем на судьбу.

Молчание затягивалось, и наконец император заговорил.

— Сначала я решил, что никому и никогда не поведаю этой истории. Скажу лишь, что все рассказы о Великом Морском змее оказались пустой болтовней и суеверными сказками рыбаков. Но вновь и вновь возвращаясь к той беседе, я понял, что людям надо — о нет, просто необходимо знать, что Великий Морской змей существует, что он и в самом деле правит морями и хозяйничает в них, что он и в самом деле покровительствует честным морякам и рыбакам, охраняет ныряльщиц-ама и позволяет своим детям показывать самые щедрые жемчужные отмели.

Императрица молчала. Она внимала мужу так, как не слушала никогда ни одного человека, — ибо в словах его жила такая боль, что ей становилось страшно.

— В тот миг, прекраснейшая, — продолжал Фудзивара, — когда я осознал это, я повелел морякам, оставшимся в живых, перестать прокладывать новые курсы и повернуть к родным берегам. Ибо теперь самым важным стала не охота, а необходимость привезти в страну это великое знание — знание того, что Великий Змей существует. Я вижу на твоем лице любопытство, и, поверь, жена моя, я обязательно удовлетворю его. Но сейчас, о звезда моего разума, мне следует поблагодарить тебя за то, что была мудрой правительницей и сберегла для страны императорское имя Фудзивара.

Тень досады мелькнула на лице императрицы. Она и хотела и не решалась сказать мужу, что просто достойно несла бремя своего сана, ибо любила его и уважала его великую мечту. Но сейчас ее сжигало любопытство. Сжигало так, словно она была не почтенной матерью семейства и правительницей страны, а пятнадцатилетней девчонкой, которой старший брат начал рассказывать интереснейшую историю, но прекратил, так толком ничего и не сказав.

Император же прекрасно это понял, ибо, отставив чашу с цветочным чаем, наконец начал свой рассказ.

Макама двадцать третья

— Сейчас я расскажу о дне более чем удивительном, начисто изменившем и мои планы, и — в этом трудно признаться, но это так — мои взгляды на жизнь и мое собственное предназначение. Шел восьмой год нашего странствия. Мы пересекли уже не один океан и сейчас шли по Узкому морю в сторону полуночи, оставив за спиной гостеприимную страну Фузан. О, как она хороша! Как прекрасны ее храмы, как суровы традиции и как сильны духом люди! Но об этом будет другой мой рассказ. Сейчас лишь скажу, что один из местных жителей согласился быть нашим проводником в бесчисленном лабиринте прибрежных островков.

— Проводником, о муж мой?

— Да, и поверь, никто лучше него не мог справиться с этим. Когда же он вывел нас в глубокие воды, он поинтересовался целью наших долгих странствий.

И, узнав, что ищем мы Повелителя Морей, дабы пленить его и поселить в пруду императорского дворца, неожиданно испугался. Когда же я поинтересовался, почему уважаемый Ицкоатль столь напуган, он ответил, что за сотни лет, что цветет под солнцем его прекрасная страна, люди его племени множество раз видели Великого Повелителя морей. Видели, приносили ему на берег щедрые дары. Даже предлагали юных дев, но никогда не решались изловить его, ибо в их стране живет легенда о том, сколь страшные бедствия постигнут страну, повинную в пленении или (о, это страшно даже произнести вслух!) смерти Морского Змея. Все, говорил почтенный проводник, будет смыто гигантскими волнами вдвое выше самой высокой из их пирамид. Волны прокатятся от одного океана до другого, сметая все на своем пути, не оставляя в живых ни человека, ни зверя, не пощадив ни дерева, ни цветка. Когда же мои спутники осмеяли уважаемого проводника, он, не проронив ни слова, спрыгнул за борт и поплыл в сторону покинутой нами земли Фузан, не убоявшись ни расстояния, ни акул, которыми были знамениты воды, по которым шли наши корабли.

Императрица молча кивала. Она видела, что император рассказывает более для себя, чем для нее. Любопытство уже не сжигало ее, напуганную странным выражением глаз Фудзивары — отрешенным и полным какой-то затаенной боли.

— Мои спутники даже не попытались вытащить этого смельчака на борт, должно быть, не менее озадаченные странным его поведением. Но ветер был попутным, и мы быстро потеряли достойного Ицкоатля из виду. Был ясный день, мягко светило солнце, рассказывая нам о том, что где-то началась осень. Мальчишка-юнга, сидя в корзине на мачте, закричал, показывая вперед. Там, чуть в стороне от нашего пути, резвились летучие рыбы — они выпрыгивали из воды высоко в воздух и, пролетев с десяток локтей, пропадали в глубинах. Их было так много, что воздух весь наполнился серебристо-белым сиянием. Это было воистину необыкновенное зрелище. Помню, я в тот миг подумал, что готов считать свое странствие удачным уже хотя бы потому, что не узнал бы и о сотой доле чудес, увиденных за эти годы, если бы остался в своем дворце.

И вновь императрица могла лишь кивнуть, ибо муж, безусловно, был прав — не многое видно из окон императорского дворца, о нет.

— Я задумался и потому не сразу заметил черную огромную тень, что появилась справа по борту. Неизвестное чудище не выныривало на поверхность, не скрывалось в глубине — оно следовало рядом с «Манмо»[7], не удаляясь и не приближаясь. Несколько невыносимо долгих минут длилось это состязание, а потом чудовище вдруг пропало. Я подумал, что мне лишь померещилась эта длинная черная тень, но в этот миг оно появилось впереди, прямо перед носом корабля. Мне показалось, что сейчас нос «Манмо» разрежет эту тень надвое, но, конечно, этого не произошло.

Перед глазами императрицы встала эта картина: сияющий день, сверкающая тысячами крошечных радуг чешуя летучих рыб и огромное черное тело в глубине.

— Более того, чудовище поднялось ближе к поверхности воды, и в этот миг я узнал его по сотням, тысячам описаний — да, это был он — Хозяин вод, Великий Морской змей. Не могу передать тебе, о жена моя, какая буря поднялась в моей душе — я и торжествовал, ибо видел свою цель прямо перед собой, и до обморока боялся, ибо не было ни одного рассказа, не угрожавшего смертью очевидцу.

Владыка вод скользил рядом и наконец поднялся над волнами. Из воды на высокой шее вздымалась голова, подобная голове огромной лошади, и с острыми зубами. У чудовища была длинная змеиная шея и не менее длинное туловище, что больше всего походило на тело тюленя. Гигантские толстые лапы с перепонками между пальцами напоминали лапы ящерицы. Серебристые блики играли на мокрой коже. Невероятная змея словно осматривалась по сторонам. А длинную шею венчала красная, как у ярмарочного дракона, грива.

— Какое чудовище! — воскликнула императрица.

— О нет, жена моя, вовсе не чудовище. Клянусь, что в своей жизни не видел существа более прекрасного, соразмерного и совершенного. Воистину, только таким и мог быть Повелитель морей, пастух китовых стад, смотритель жемчужных отмелей и охранитель рыбаков. Голова Повелителя чуть покачивалась — знаешь, как бывает у древесных змей. Он, мне кажется, осматривался, словно пытаясь понять, достойны ли его охотники.

Несмотря на восхищение, голос императора звучал глухо и отрешенно. Должно быть, тогда он просто был вне себя от восторга, но никакие восторги не длятся вечно.

— И в этот миг Повелитель увидел меня. Наши головы оказались на одной высоте, а глаза его впились в мои. Я увидел и высокий вертикальный зрачок и чешуйки вокруг круглых темно-зеленых глаз. Поверь мне, жена, я постарался с честью выдержать это испытание. Не знаю, получилось ли, но Змей более не впивался в меня взором. Он окинул взглядом «Манмо», паруса, моих людей. И в этот миг я услышал в своей голове голос Повелителя морей.

Императрицу объял ужас. Она не зря была дочерью Островной страны — и потому так же, как и многие простые жители Канагава, знала, что значит, когда в голове человека звучит голос Повелителя вод. О, это страшное испытание! Так вот почему ее муж говорит таким тихим, даже отрешенным голосом. Его душа была словно выжжена этой беседой, этим испытанием для разума любого смертного, пусть даже он владеет не одной страной, а целым миром.

— Да, жена моя, ты права, это было страшно. Повелитель вод сказал мне, что давно уже следит за моим странствием. Сказал, что его немало порадовала наша отвага в его поисках. Но столь же сильно его и оскорбило наше намерение — пленить его, заставить, словно золотую рыбку, довольствоваться теплой стоялой водичкой пруда. Сказал мне Великий змей, что он бы давно уничтожил всю экспедицию, если бы я сам не отправился в странствие на флагманском корабле. А сейчас решил показаться мне для того, чтобы умерить мои охотничьи аппетиты. Ибо если я приму решение повернуть к берегу, то кара, которую понесет моя страна, будет не столь страшна, как в том случае, если я продолжу гнаться за ним через моря и океаны.

«Кара! Вот в чем дело! Вот почему так отрешен и печален он, мой муж и император! А я винила его в трусости…»

— Сначала моя душа вскричала, что не потерпит никакого диктата, но это продолжалось один лишь миг, ибо я прекрасно знаю, каким может быть наказание Повелителя вод! И тогда на меня снизошло откровение — я понял, что никакая охота не стоит спокойствия страны, врученной моему попечительству самими богами. Да, я мечтал, что он, Морской змей, будет хранителем богатств. Но пусть лучше моя мечта так и останется мечтой, чем моя прекрасная любимая Канагава погибнет в пучине, низвергнутая туда гневом этого самого Повелителя морей…

О да. С таким трудно было не согласится, подумалось императрице. Она вновь кивнула, и камни, украшавшие ее высокую прическу, приветливо блеснули в лучах садящегося солнца.

— Должно быть, Великий змей легко прочитал мои мысли, ибо его голос в моем разуме замолк. Он еще раз окинул меня взглядом и… слегка качнул головой, словно кланяясь или прощаясь. Миг — и лишь высокий спинной плавник мелькнул среди волн. Сразу все пришло в движение — закричали матросы, гарпунеры забегали по палубе, ловчие принялись разматывать сеть, которую сплели сорок четыре опытных рыбака… Я с улыбкой смотрел на суету моих людей, ибо понимал: сколь велик был их страх и как много сил пришлось им приложить, чтобы преодолеть его. Когда же я отдал команду к возвращению, клянусь, я испытал такое счастье, какого не испытывал со дня рождения нашего сына.

— Но что же тебя так тревожит теперь, муж мой? — подала наконец голос императрица.

— Тревожит? О нет, сейчас меня не тревожит почти ничто. Я лишь все время взвешиваю, каким будет гнев Повелителя морей и чего придется лишиться мне и нашей прекрасной державе. Пусть и я перестал охотиться за ним, но чего я заслужил одними лишь помыслами о такой охоте?

Макама двадцать четвертая

— Воистину, — воскликнула, не в силах сдержаться, обычно спокойная Хатидже, — какая же боль терзала этого человека!

— Боль неизвестной кары, боль неизвестности… — кивнула ей Алмас.

О да, она лишь пересказывала все эти истории, но переживала каждую из них так же сильно, как в тот день, когда впервые слышала их из уст Маруфа. Молчала Хатидже, скользя пальцами по значкам, которые только вчера вечером нанесла на пергамент острым коротким шилом. Ей не хотелось вновь проходить через боль краткого магического обретения зрения, но поразмыслить было необходимо.

— Я размышляла над твоим вопросом, добрая моя ханым, — проговорила Алмас. — Я не могу сказать точно, когда первый раз услышала ту или иную историю, но уже точно знаю, что историй этих бесконечно много, словно дней в году. А вот людей, с которыми происходят столь разные события… Сначала мне казалось, что их бесконечно много, но потом я поняла, что их только дюжина, двенадцать. И я знаю каждого из них так, словно этот человек живет по соседству, словно он встречается мне на улице, а его матушка жалуется мне на свое плохое самочувствие и плохое поведение сына… или жены сына.

— Сына? Значит, речь всегда идет о мужчине?

— Да, мой муж — теперь я в этом убеждена — рассказывает мне о судьбах двенадцати разных мужчин, живущих в разных странах, занимающихся разными ремеслами.

— Дюжина, их всего дюжина… — проговорила Хатидже. — Так, быть может, в этом все дело…

Ей казалось, что стоит сделать всего одно усилие, как истина раскроется прямо перед ней. Что любое следующее слово доброй Алмас, наконец станет разгадкой. Это было схоже с погоней за солнечным зайчиком, который дразнит тебя, играя прямо перед твоим носом, но никогда не дается в руки. И тогда Хатидже решила, что перестанет искушать судьбу, дождется следующего знака. Должно быть, он последует уже совсем скоро.

Алмас тем временем собиралась домой. Да, сегодня она пришла сюда совсем иной — ее душа была спокойна и за детей, и за мужа и, о чудо, даже за матушку. Но все же не следовало чрезмерно искушать судьбу — матушка может вновь превратиться в сварливую и склочную старуху, и тогда… О, Алмас боялась даже вообразить, что будет тогда. Она лишь подумала об этом — но сердце уже готово было вырваться из груди от ужаса, ибо Алмас легко могла себе представить, какой скандал в силах устроить матушка Маруфу. Который, о Аллах, в этом и сомневаться глупо, всегда готов ответить почтенной Саиде тем же.

— Да благословит Аллах всесильный и всемилостивый этот дом, — еще успела пробормотать она, но уже где-то далеко за калиткой.

— И да хранит он тебя, девочка, от всех твоих глупых страхов — отвечала ей в спину Хатидже.

О, Алмас была наделена воображением воистину соизмеримым со знаниями своего мужа. И картины, что вставали перед ее взором за всю недолгую дорогу к дому, были все более живописными и яркими. Вот она видела разозленную до последней степени матушку, выталкивающую детей за порог отцовского дома, дабы более никогда они не увидели ни матери, неразумной и не слушающей советов старших, ни отца, непочтительного и не уважающего никого, кроме себя самого. Вот видела она Маруфа, выбрасывающего матушку из калитки, вот видела плачущих детей, не знающих, куда спрятаться от разгневанных друг на друга бабушки и отца…

К счастью, ничего более Алмас придумать не успела — ибо в конце коротенькой улочки показалась уже калитка ее дома. Алмас решила, что не следует, подобно джинну, врываться в собственный дом, и потому попыталась замедлить шаги.

— Заодно уж и послушаю, что успели наговорить друг другу моя мать и Маруф, — пробормотала она, все же сбиваясь на быстрый шаг и вновь укоряя себя в глупых фантазиях.

Но за дувалом было подозрительно тихо. Из глубины дома лишь изредка доносился смех старшей дочери.

— Аллах всесильный и всемилостивый, — проговорила Алмас. — Да они, должно быть, уже разругались в пух и прах! И теперь сидят в разных комнатах, выжидая, когда появлюсь я, чтобы уже на меня выплеснуть все свои обиды.

Но делать нечего — и Алмас решительно шагнула во дворик. Вот вдалеке послышался голос матери (Алмас вздрогнула), смех дочери, потом голос мужа (Алмас вздрогнула еще раз). И все стихло…

— Неужели я ошиблась? — спросила женщина сама у себя. — Неужели они все-таки сумели договориться? Или решили не ссориться хотя бы в присутствии детей…

О, ей бы и такого было вполне довольно. Но то, что предстало перед глазами Алмас в верхней общей комнате, было во сто крат лучше. Оно было и вовсе похоже на сон: Маруф сидел в своем любимом углу, прикрыв глаза, и рассказывал новую историю. Дети расположились у его ног и с обожанием смотрели на отца. А рядом с детьми, на куче ярких шелковых подушек сидела уважаемая Саида, ее добрая и непредсказуемая матушка. На лице ее был тот же восторг, что и у внуков…

— Аллах всесильный, — прошептала Алмас, опускаясь на подушку у самых дверей. — Такого я и представить себе не могла.

— Тс-с, девочка, помолчи! — едва слышно проговорила Саида, поворачиваясь к ней. — Ты отвлекаешь нас от удивительнейшей из историй, которую я когда-либо слыхала в своей жизни.

Алмас несколько раз кивнула. «О чудо из чудес! Почтенная Саида слушает рассказ Маруфа и не кричит, что он все это выдумал… Ну что ж, послушаю и я, чем удалось пронять мою недоверчивую матушку…»

Макама двадцать пятая

…В этот день солнце почти не показывалось из-за облаков, скрывавших далекие вершины гор.

— Увы, — проговорил Бан Юйфен, — скоро осень. Еще несколько дней, и полетят желтые листья… А потом на облетевшие деревья ляжет снег… Закончится мое послушание, и я смогу до весны заниматься в библиотеке и на каменных площадках монастыря.

Его верный Ветер, как всегда, ничего не ответил. Да и что было отвечать, если и впрямь осень приближалась куда быстрее, чем этого хотелось всем — и в монастыре, и в деревушках внизу… Хотя, конечно, Ветер вовсе не собирался, когда на склоны ляжет снег, оставаться за каменными стенами или усердно заниматься в монастырской библиотеке.

Ибо для него зима была порой раздолья: кролики все так же суетились в попытках под слоем снега найти корм, лисы по-прежнему выслеживали их, стараясь спрятать свою огненную шубу в густом кустарнике. Но настоящая охота начиналась у него, Ветра, когда он громким лаем выгонял из засады сначала охотника, а потом и добычу.

Бан Юйфен гордился тем, что носит то же имя, что и один из основателей великой «школы пяти», которую сейчас чаще называли «школой пяти зверей» по имени тех, кому подражали бойцы, — тигра, леопарда, дракона, змеи и журавля. Учителя Бана не раз говорили ему, что «школа пяти» придет на выручку в любой час, какой-то из ударов всегда окажется к месту.

Но сколько бы ни упражнялся Бан, он все не мог себе представить, для чего же может понадобиться удар, например, кончиками пальцев… Конечно, его нельзя было назвать совсем уж нерадивым учеником, но и в прилежании его упрекнуть было трудно. И потому юноша проводил куда больше времени на склонах гор, присматривая за стадом, чем на тренировочных площадках, засыпанных песком, или на каменных террасах, где другие ученики часами отрабатывали движения, доводя их не просто до автоматизма — а воистину превращая из боевых движений в танец под слышимую только им музыку.

Внезапно Ветер насторожился. В тот же миг и Бан превратился из ленивого пастуха в туго сжатую пружину — ибо его верный пес никогда без нужды не облаивал путников, не бросался на трепещущие кусты только потому, что ветерку вздумалось поиграть с листвой. Ветер был во всем подобен настоящему бойцу, и Бан пытался стать таким, как его пес, жалея лишь, что нет в «школе пяти» стиля собаки.

Тропинка, что вела к монастырским воротам, проходила чуть ниже поляны, которую Бан избрал на сегодня для пастбища. По ней, не озираясь опасливо по сторонам, вполне спокойно и даже расслабленно шли люди. Увы, даже Бану, далеко не такому опытному, как его наставники, было ясно, что мирными их назвать нельзя. Грудь и спину каждого прикрывали кожаные жилеты с нашитыми железными пластинами, руки сжимали длинные копья, а за спиной висели колчаны со стрелами и луки. Суровые лица прятались под кожаными шлемами с назатыльниками.

— Солдаты, — прошептал Бан.

О нет, то не была «армия» местного помещика — каждого из этих солдат любой послушник монастыря знал в лицо. И знал хорошо, потому что мудрости этого помещика вполне хватало, чтобы привечать бывших монахов и находить им хорошие должности и работу по умениям, все равно, в поле или в войске. По тропинке поднимались люди вовсе незнакомые, более того, говорящие на каком-то не совсем понятном языке. Ухо юноши различало лишь отдельные слова — ему стало казаться, что язык этих незнакомцев и его, Бана, собственный язык когда-то были близки. Но, должно быть, близки многие столетия назад.

Сейчас же по тропинке шагали суровые воины с вовсе недетским оружием. И тут Бану стало страшно. Он понял, что не успевает добежать до монастыря и предупредить наставников… Не успевает вообще кого-то предупредить… В одиночку вызывать на бой этих странных людей он не решался. Не решался, хотя понимал, что единственный способ остановить их, пусть на время — это ввязаться в драку. Увы, исход ее Бану был отлично известен. И он, совсем еще юный боец, понимал, что она может стать и первым и последним его сражением.

— Но как же мне предупредить? Скажи мне, Ветер, как?

Пес крутился под ногами юноши, конечно, пытаясь подсказать какой-то очевидный выход. И должно быть, ужасно жалел, что его хозяин не владеет собачьей речью или хотя бы ее пониманием и что он, Ветер, вовсе уж ничего не может человеку сказать.

Но, видно, юноша все же что-то понял. Он наклонился к собаке и, погладив ее лобастую голову, тихо произнес:

— Беги вниз, малыш… И зови на подмогу. Я попытаюсь их задержать…

И глядя вслед собаке, которая прекрасно поняла хозяина и мгновенно исчезла, чтобы выполнить его просьбу, закончил:

— Я попытаюсь… Хотя еще не знаю как.

Юноше было понятно, что битвы не избежать. Но что это будет за битва, если он один попытается сражаться против полутора десятков хорошо вооруженных и, слепому ясно, более чем умелых солдат? И в ответ на эти сомнения, вспомнились юноше слова наставника, сказанные уже более чем давно, в то, первое занятие на площадке для тренировок:

— Дети мои, вы должны быть подобны Чаньшанской змее, символу непобедимости — когда ее ударяют по голове, она бьет хвостом, когда ударяют по хвосту — бьет головой, когда же ее ударяют посередине, она бьет и головой и хвостом.

— Легко тебе такое говорить, учитель, — прошептал Бан, из-за кустов рассматривая неизвестных воинов, что направлялись к монастырю. — Но вот что мне делать сейчас, когда я более подобен не змее, а лишь змеиному яйцу — любой из них растопчет меня, не заметив.

Должно быть, Бан проговорил эти слова чуть громче, чем следовало, ибо маленький отряд тут же остановился, а тот, кто шел впереди, начал оглядываться по сторонам. Конечно, вокруг он не видел ничего опасного, а поднять голову то ли не сообразил, то ли не смог.

Зазвучали слова того неведомого языка, который Бан уже слышал. Отряд разделился.

— Ага, — прошептал юноша, — вот вы и сделали свою первую ошибку. Быть может, вы и опытные солдаты, но, должно быть, искусство скрытого боя у вас не в чести. Никогда не следует быть столь самоуверенным, к тому же почти перед воротами Храма древних искусств.

Да, до монастырских ворот и впрямь оставалось все несколько минут ходу. Но солдаты, похоже, не знали и этого. Бан сейчас решил не отвлекаться поиском ответа на вопросы. Ведь сначала ему следовало задержать отряд, пока не подоспеет подмога. О, сейчас он более чем обычно радовался тому, что на нем простое крестьянское платье. Что тонфа и кама почти незаметны в складках одежды, а бо издали ничем не отличается от обычного пастушеского посоха.

— И пусть я не великий мастер, пусть мои руки еще слабы… Но мои горы на моей стороне… А теперь поиграем в призраков…

Ноги Бана несли его неслышно, будто юноша в единый миг превратился в настоящее привидение. Казалось, он даже не приминает травы. Вот появился у края кустарника один из солдат.

Он хотел сделать вперед еще шаг, но не успел — воздух перед ним превратился в стену, и стена эта ударила его сначала в живот, потом в лицо, а потом подсекла под ноги. Сейчас Бан, конечно, даже не пытался сдержаться. Наоборот, он вкладывал в каждый удар всю свою силу, всю хитрость и все умение, на какие был способен.

Солдат беззвучно свалился наземь, более напоминая мешок, чем человека.

— Ну вот, глупец, ты был первым…

Но договорить Бан не успел — всего в шаге от него просвистел конец палки.

— Стой где стоишь, дурак! И тебе нечего не будет…

«А выговор-то у тебя чужо-ой… И не я сейчас дурак, а ты, парень», — пронеслось в голове Бана, пока он угодливо склонялся в поклоне, стараясь и впрямь походить на пастушка.

— Прости, господин, — прошелестел юноша. — Я всего лишь невежественный пастух…

— Тогда прочь с дороги!

Второй солдат занес ногу для удара и… И больше ничего сделать не успел — посох в руках парнишки внезапно стал продолжением его рук, и оба колена солдата хрустнули от удара нечеловеческой силы. Увы, это была ошибка самого Бана — ибо солдат падая, истошно закричал.

«Пора бежать», — подумал юноша. По тропинке, тяжело отдуваясь, неслись неизвестные солдаты. Они пыхтели, и звук этот приближался значительно быстрее, чем того хотелось бы Бану. Юноша понял, что шанс сбежать он упустил, а вот шанс подраться ему представился, быть может, единственный раз в жизни.

И в этот миг, быть может, и совсем некстати, Бан вновь вспомнил слова наставника: «Леопард сильнее тигра — он гибок, но от удара его нет спасения, он проворнее всех остальных зверей. И потому, встретив врага, становись леопардом — дразни его, ускользай, заставь его преследовать себя. И когда он уже уверится в том, что ты хочешь только одного — сбежать, придет пора твоего удара. Он будет единственным, первым и последним».

О, Бан сомневался, что ему удастся что-то навязать этим чужеземным воинам, но тут на тропинке появился Ветер. Он несся с громким лаем, должно быть, пытаясь о чем-то предупредить юношу. В душе Бана вспыхнула надежда, что за собакой последуют и монахи.

Но чужеземцам хватило и появления громко лающего пса. Бан не сразу поверил своим глазам: теперь отряд поспешно — не менее поспешно, чем поднимался сюда, к нему, — спускался.

— Наверное, Ветер, — пробормотал Бан, — они хотят сбежать… Солдаты, да к тому же пытающиеся подняться в монастырь незаметно… Плохо дело, собачка.

И понятливый пес склонил свою большую башку. Дело было плохо — более того, появление солдат не сулило бы монастырю ничего хорошего, если бы монастырь не был Храмом боевых искусств, уже столетия совершенствовавшихся неустанными трудами монахов-бойцов.

— Похоже, нам теперь надо последить, куда же отправятся наши нежданные гости.

И Бан, торопливо пряча тонфу, поспешил вниз, за неудачниками. Впереди него летел Ветер. А где-то внизу пыхтели те самые солдаты, которые показались юноше такими суровыми, но сбежали при первых же признаках опасности.

Макама двадцать шестая

— Да они же просто трусы! — разочарованно произнес Али, младший.

— Ага, трусы, — кивнула его сестричка, Алия.

— Нет, малыши, — задумчиво проговорила Саида, погладив по голове сначала внука, а потом внучку. — Они вовсе не трусы. Подумайте сами — ведь мальчик увидел их с высокого пригорка; они шли, стараясь незаметно подобраться к монастырю. И как только этот Бан?… Да, Бан… Так вот, как только этот Бан раскрыл их коварный замысел, они должны были исчезнуть, убежать как можно быстрее. Ведь их всего-то полтора десятка. Если монахи их увидят первыми, они просто сотрут их в порошок…

— А зачем монахам порошок из солдат?

Почтенная Саида усмехнулась и вновь погладила внука по голове. Лицо ее было столь задумчиво, что Алмас просто не верила собственным глазам. Алмас вообще с трудом могла поверить в происходящее — муж рассказывает историю, матушка сидит и слушает, стараясь вполголоса пояснять внукам то, чего они не понимают.

Маруф умолк.

— Ой, папа… А что было дальше? А он догнал их? А они сбежали? А кого укусила собачка?

Дети задавали вопросы наперебой. Алмас готова была уже прикрикнуть на них, но тут случилось еще одно чудо, удивительнее всех, уже виденных ею сегодня.

Маруф улыбнулся сыну, погладил по голове дочь и пожал плечами.

— Не знаю, малыши. Наверное, он их догонит. И они славно и весело подерутся. А тут прибегут монахи из монастыря и накажут солдат за глупое любопытство.

— Но, уважаемый, — возразила Саида. — Они же всего лишь солдаты. И монахам, если они хотят наказать кого-то, надо сначала найти того, кто послал этих глупых солдат…

— Должно быть, ты права, почтенная Саида, — кивнул, соглашаясь, Маруф.

«О Аллах всесильный и всемилостивый! Да что же это делается? Сначала муж признается в том, что он чего-то не знает. А потом соглашается со словами матушки… Которая к тому же вовсе не спорит с ним…»

Алмас готова была уже поверить во что угодно — в собственное безумие, в чудеса, которые вдруг начали сбываться… Даже в то, что кроме Хатидже, живет в их городе еще один колдун, который превратил мать в кроткую женщину, а мужа — в доброжелательного учтивого собеседника.

— Мамочка! — закричала малышка Алия, поворачиваясь к Алмас. — Какую папа нам рассказал истоо-рию… А еще он сказал, что будет рассказывать нам все, что мы попросим… Правда, здорово?

— Правда, малышка…

«Аллах всесильный и всемилостивый, какое счастье! Да разве много нужно человеку для того, чтобы душа его была спокойна?»

Алмас уже совсем было решила, что больше не пойдет к Хатидже. Пусть тайна источника знаний Маруфа так и останется тайной. Лишь бы он был столь же спокоен, как сейчас, чтобы веселы были дети… И матушка не превратилась вновь в склочную старуху…

И лишь где-то в самой глубине души Алмас все еще шевелился червячок сомнения. Уж он-то знал, что завтра, ближе к закату, добрая ханым наденет светло-сиреневый хиджаб, заколет шаль на затылке и отправится к колдунье, прихватив целую корзину лакомств.

Слова Алмас не давали Хатидже покоя.

— Их дюжина… И она знает о них столько, сколько может знать человек, наблюдающий за жизнью соседей… Или дальних родственников, час от часу заглядывающий на огонек поболтать… Дюжина…

Разгадка крылась где-то совсем рядом. Крылась, но пока не давалась в руки.

— Увы, так я все же не смогу ничего понять… Жаль…

И Хатидже, поднявшись, отправилась в дальнюю комнату, служившую прибежищем огромной волшебной книге и всегда ревностно охранявшую покой колдуньи.

Вновь она потянулась, вновь с криком боли коснулась пальцами глаз. Вновь прозрела и с нетерпением принялась листать книгу, пока еще не понимая толком, что же искать… Или чего опасаться найти.

— Джинны… Долины… Дружба с колдунами… — Тут она поневоле улыбнулась. — Дюжина… Дюжина ремесел… Так… Дюжина подвигов… Нет, это о другом мужчине… Дюжина змей… Каких змей, Аллах всесильный? Дюжина грез… Дюжина грез? Быть может, это оно?

И колдунья принялась за чтение, пытаясь сопоставить рассказы Алмас и слова колдовской книги.

— Аллах всевидящий, как славно, что у девочки такая прекрасная память… Итак: «Ежели тот, кто грезит, не помнит, что видел в своих грезах, не пытается понять, откуда приходят к нему знания, но обогащается этими знаниями, то это значит, что грезы его были истинны… Если же тот, кто грезит, знания свои теряет…» Нет, это не то… Но что, скажи мне, глупая книга, значат твои слова «…знания его истинны…»? А даже если они ложны?

Словно в ответ на вопрос Хатидже, в окошко ворвался порыв ветра. Он, конечно, не был силен, но все же ему удалось перевернуть несколько листов книги, как бы толсты они ни были.

Мудрость же Хатидже простиралась так далеко, что она с удовольствием принимала подсказки от всех и отовсюду — даже если ей подсказывал всего лишь теплый осенний ветерок.

— Истинность знаний… Ага, значит ты не так и глупа, умная моя книга… «Истинными знаниями разумно назвать те, что приобретены человеком после какого-то события или в течение оного… Выводы, сделанные им, ощущения, сохранившиеся в его памяти, чувства, обогатившие или отяготившие его душу — все суть истинные знания. Ибо лишь то, что прочувствовано самим человеком, есть истинное. То же, о чем человек узнал из рассказов или книг, станет истинным лишь после того, как перебродит, словно вино, в котле его разума…»

Хатидже пожала плечами.

— Увы, не могу сказать, что мне стало все понятно… Но если истинными являются лишь знания, пережитые самим человеком… Значит, Маруф, обретая их, переживал все, о чем рассказывает, на собственной шкуре… И значит, сам охотился за Великим змеем, пиратствовал в полуночных водах, прятался от преследователей… Но при этом не покидал ни своего города, ни своего дома.

Книга будто тоже, подобно хозяйке, пожала плечами и тяжело вздохнула, должно быть, досадуя на неповоротливость разума колдуньи и перевернула еще несколько толстых пергаментных страниц.

— Грезы… Да что же, Аллах всесильный, я должна здесь найти? Неужели я не знаю, что такое грезы?

Книга молчала, ясное дело. И Хатидже принялась читать разъяснения, которые должны были очистить ее голову.

— Грезами следует назвать те образы, которые существуют в разуме человеческом… Отдельно следует рассматривать грезы, рожденные книгой или рассказом, и образы, оставленные действительно происходившими событиями. Разум человеческий подобен копилке, собирающей эти образы и хранящей их до того дня, когда нужда или любопытство не заставят к ним обратиться… Ну, это вовсе не откровение…

Должно быть, книге надоело давать туманные ответы… Или она всерьез разозлилась на непроходимую тупость хозяйки. Она решительно перевернула бльшую часть своих страниц, и Хатидже показалось — сердито насупилась в ожидании, когда просветление снизойдет к ней, глупой и невежественной колдунье.

— Разум человеческий… Да, умная моя книжечка… Ты полна сюрпризов не менее чем сама жизнь… «Разум человеческий суть субстанция невещественная, которая собирает знания и чувства, и хранит их до того мига, пока душа не превратит их в опыт». Более чем забавно… Что же дальше? «Разум столь подвижен, что может, по дару небес ли, по дару могущественных магов ли, путешествовать отдельно от тела, возвращаясь или не возвращаясь к своему обладателю… Тот же, кого разум покинул, вовсе не становится безумным. Ибо душа его, накопившая некий опыт, будет и далее вести этого человека по жизни, не выставляя его ни дураком, ни лжецом. Тот же, чей разум, странствуя, возвращается к своему обладателю, становится воистину всезнающим… Его знания, как кажется посторонним, берутся неизвестно откуда и охватывают даже те стороны жизни, о которых его обладатель никак не мог бы узнать, будь он человеком обычным…»

Хатидже откинулась на спинку кресла. Глаза ее вскоре должны были вновь стать незрячими и уже сейчас все сильнее уставали от прочтения каждого слова. Колдунья решила, что больше не прибегнет к советам своей книги без крайней необходимости. Сейчас же, о Аллах всесильный, ей казалось, что ответы ужа найдены и следует лишь осмыслить прочитанное.

— Выходит, разум может странствовать, собирая знания и даря грезы… Которые, пройдя горнило души, становятся жизненным опытом. Да, это похоже на то, о чем рассказывала мне Алмас… Дюжина жизней… И странствующий разум… Что ж, думаю, для нее это будет вполне достаточным ответом на ее вопрос. К счастью великому, ни проклятия врага всего сущего, Иблиса Проклятого, ни дары повелителя нашего, Аллаха всесильного и всемилостивого, не коснулись Маруфа. Он просто живет не одной, а целой дюжиной жизней. И потому в двенадцать раз более любого обычного человека знает… Нет, в тринадцать — ведь есть же еще его, Маруфа, собственная жизнь… Спасительная пелена уже затянула взор Хатидже. О, сейчас она была этому почти рада. Ибо в той полутьме, в которой она привыкла жить, все было спокойно и уютно, а почти полная слепота делала ее собственную душу более чем чуткой и пытливой, даря умение врачевать души тех, кто прибегал к ней, колдунье, за советом и помощью.

Макама двадцать седьмая

Несколько долгих мгновений она молчала и лишь тихонько поглаживала его по спине. Маруф почувствовал, что от этих простых движений желание снова растет в нем, и думал, осмелится ли он еще раз овладеть ею или нет.

— Я снова хочу тебя, мой прекрасный!

Она подчеркнула свои слова, повернув голову и нежно укусив его за предплечье.

По его телу пробежала дрожь. Он понял, что его возлюбленная — страстная, пылкая… Воистину такая, какой должна быть истинная женщина. Протянув руку, он стал тереть ее сосок, пока тот не сделался упругим и не встал, словно маленький солдатик, на холме ее восхитительной груди. Она притянула его голову к себе, стала целовать его в губы и шептать:

— Возьми же меня, мой желанный! Я вся горю!

Он лег на нее и проскользнул в нежное лоно, чувствуя, что Амаль еще чуть-чуть вздрагивает от боли. Он медленно продвигался вперед в ее теле, проникая все глубже, а потом вышел наружу, но только для того, чтобы вновь стремительно погрузиться в ее пылающее страстью тело. Он почувствовал ее ноготки на своей спине и услышал ее стон.

— Нет! Я хочу получить наслаждение! Не отказывай мне в этом!

Он засмеялся и сел между ее ногами.