Мечтательница из Остенде (сборник) Шмитт Эрик-Эмманюэль
Воцарилось молчание. Мы все поняли, в какую угодили ловушку. Говоря о незнакомке, мы выдали свои сокровенные желания, признаваясь в том, чего каждый из нас втайне ждал. Мне хотелось проникнуть поглубже в эти головы, но притом, чтобы моя осталась непроницаемой! Сколько боли хранит моя бедная черепная коробка, вместилище несказанных слов, угрюмый алтарь, зажатый висками! Есть слова, которые стоит мне произнести, и я сразу слабею. Лучше уж молчать. Разве каждый из нас не черпает силы в молчании?
Вернувшись домой, я все думал о женщине с букетом. Поскольку следующие мои путешествия в Цюрих пролегали воздушным путем или автотрассой, у меня не было случая побывать на вокзале.
Прошло два или три года.
Дама с букетом обладала странным свойством: я забыл ее, никогда о ней не забывая, вернее, думал о ней в часы уединения, когда не с кем было перекинуться словом… Ее образ посещал меня в минуты замешательства. Однако мне случилось как-то упомянуть о ней в телефонном разговоре с Уллой.
— Да, да, уверяю тебя, она все там же. Каждый день. На третьей платформе. Конечно, она не всегда бодра; временами начинает дремать в своем кресле, но потом вздрагивает, подхватывает букет и снова упорно смотрит на рельсы.
— Она меня заинтриговала.
— О чем тут говорить! Хоть она и кажется абсолютно нормальной, это душевнобольная, бедная сумасшедшая. В конце концов, сегодня, в век телефона и Интернета, человека не разыскивают на перроне, ведь так?
— Мне интересно не почему она ждет на перроне, а кого она ждет. Кого можно ждать годы и даже всю жизнь?
— Писатель Беккет ждал Годо.
— Да это ж литература! Он-то хотел показать, что мир абсурден, что в нем нет Бога, что мы заблуждаемся, ожидая чего бы то ни было в этой жизни. Беккет — это чистильщик, он подметает небо, как метут землю, он отправляет в мусорную корзину все твои надежды, как ненужный хлам. Ну а в этой истории меня интересуют две вещи. Во-первых, кого ждет женщина с букетом? Во-вторых, имеет ли смысл ее ожидание?
— Хорошо, передаю трубку шефу, который слышал наш разговор. Он хочет кое-что зачитать.
— Эрик? У меня есть для тебя одна фраза. «В загадке интересна не истина, которую она скрывает, а тайна, которую она хранит».[10]
— Спасибо за цитату, Эгон.
Я повесил трубку, подозревая, что на другом конце провода надо мной смеются.
Прошлой весной я приехал на конференцию в Цюрих поездом. И конечно, стоило мне войти в купе, я тотчас вспомнил о моей незнакомке. Я радовался, что скоро ее увижу, спокойную, улыбающуюся, верную, равнодушную к окружающим, внимающую чему-то, что нам неведомо. Эта женщина, которую мы наблюдали мгновения и о которой говорили часами, стала нашим сфинксом, хранителем тайны, стойким ферментом для нашего воображения.
Приближаясь к Цюриху, я осознал единственный очевидный факт: ни один из нас не был тем, кого она ждала. Наше молчание, лень навести справки, порой забывчивость — не коренились ли они в унижении, ведь она смотрела сквозь нас, будто мы невидимы?
— Цюрих!
Едва ступив на перрон, я тотчас ощутил ее отсутствие. Последние пассажиры расходились с третьей платформы, оставляя за собой девственное пространство.
Что с ней случилось?
Пересекая на трамвае Цюрих, я не позволил себе строить гипотезы. Улла должна знать, Улла знает, Улла мне все расскажет. Я довольствовался тем, что разглядывал этот необычный город, и богатый, и скромный, мечту любой старушки, город, где дома будто возведены вокруг гераней, восседающих на каждом окне, мирный город, который кажется таким же сонным, как и озеро, что прикорнуло у него под боком, хотя за его толстыми стенами вершатся миллионные сделки. Цюрих всегда для меня таинствен тем, что в нем нет тайны: тогда как мы, романские народы, находим захватывающим то, что нечисто, двусмысленно, обильно, — Цюрих, благонравный, чистый и аккуратный, странен своим полным отсутствием странности. Ему свойственна обольстительность элегантного кавалера, в галстуке и смокинге, примерного сына и безупречного зятя, но готового предаться самому дикому разгулу, едва покинув домашний очаг.
В издательстве Аммана я сначала занимался делами — дискуссии, программа, — затем воспользовался паузой и поймал Уллу в дверях:
— Куда пропала женщина с букетом?
Улла растерянно округлила глаза.
— Когда будет минутка, я тебе расскажу.
Вечером после выступления, раздачи автографов и ужина мы, измотанные, вернулись в отель. Без лишних слов зашли в бар, ткнули пальцем в карту коктейлей; я отключил телефон, а Улла зажгла сигарету.
— Ну? — спросил я.
Мне не нужно было уточнять. Она знала, о чем я.
— То, чего ждала женщина с букетом, свершилось. Потому ее и нет на месте.
— Что же произошло?
— Мой приятель, из камеры хранения, все мне рассказал. Три недели назад женщина с букетом внезапно поднялась — лицо счастливое, глаза светятся. Помахала рукой человеку, выходившему из вагона, тот ее сразу заметил. Она бросилась к нему. Они долго простояли обнявшись. Носильщики и те растрогались — так она сияла. Высокий мужчина в длинном темном плаще никому из персонала не был знаком, да и лицо его было почти скрыто надвинутой фетровой шляпой. О нем сказали только одно: он вовсе не был удивлен встрече. Потом он взял ее под руку, и они ушли. В последний момент она проявила кокетство: оставила холщовое кресло на перроне, будто и не таскала его сюда каждый день. Да, я забыла еще одну подробность: у приезжего не было никакого багажа и он держал в руке только подаренный ему оранжевый букет.
— А потом?
— Мой друг рассказал мне завершение истории. Я же говорила тебе о нем? Он живет по соседству с госпожой Штейнмец.
— Да, да, прошу тебя, продолжай.
— В тот вечер приезжий вошел с ней в дом. Она отпустила служанку, велев ей до завтрашнего дня не возвращаться. Турчанка подчинилась.
— И дальше?
— Она вернулась наутро.
— И?
— Хозяйка была мертва.
— Что-что?
— Умерла естественной смертью. Остановилось сердце.
— А может, это он…
— Нет. Никаких сомнений. Остановка сердца, диагностированная и подтвержденная врачами. Он вне подозрений. Тем более что он…
— Да?
— Исчез.
— Что?
— Фьють! Улетучился! Будто его и не было. Турчанка уверяет, что вовсе его не видела.
— Однако ты мне…
— Да. Мой приятель с соседней улицы свидетельствует, что незнакомец вошел в дом, но служанка категорически это отрицает. Во всяком случае полиция ничем тут не заинтересовалась, ведь в этой смерти нет ничего подозрительного. Мой друг уже и не пытается никого убеждать: чем больше он настаивал, тем больше соседи смотрели на него как на чокнутого.
Мы поудобнее устроились в кожаных креслах, чтобы наконец пригубить наши коктейли. Мы пытались понять.
— И никаких его следов? Ничего не выяснилось?
— Ничего.
— Из какого города прибыл его поезд?
— Никто не знает.
Мы попросили бармена повторить коктейли, будто алкоголь приручал тайну.
— А где турчанка?
— Уехала. Вернулась на родину.
— А кто унаследовал дом?
— Он отошел городу.
Об убийстве с целью ограбления речи идти не могло. Был необходим третий заход по коктейлям. Бармен начинал с беспокойством поглядывать на нас.
Мы молчали.
Мы с Уллой не продвинулись ни на шаг в понимании этой истории, но оба испытывали удовольствие, думая о ней. Обычно жизнь выступает убийцей сюжетов: иным утром чувствуешь, что вот-вот что-то начнется, цельное, чистое, исключительное, но звонит телефон — и все кончается. Жизнь нас крошит, дробит, расщепляет на атомы, она отказывает нам в чистоте линий. Необычным в истории женщины с букетом было то, что жизнь ее обретала форму, судьба ее наделялась литературной ясностью, стройностью произведения искусства.
В два часа мы разошлись по своим номерам, но я долго не мог заснуть и до утра думал, кого все-таки ждала женщина с букетом на третьей платформе вокзала в Цюрихе.
И наверное, я до конца моих дней буду спрашивать себя: кто же сошел с того поезда — Любовь или Смерть?