Доктор Серван (сборник) Дюма-сын Александр
— Я к вашим услугам. В чем дело?
— Дело касается одной молодой девушки, которая отравилась.
— Ах, боже мой! Не одна ли из ваших родственниц?
— Нет, — ответил молодой человек, — но эта девушка мне так же дорога, и даже дороже, чем самая любимая сестра.
— Пойдемте же скорее. Ивариус, — обратился доктор к своему верному помощнику, — ступай к прокурору. Его болезнь не должна быть опасна. Во всяком случае, через час я уже буду здесь.
Затем доктор отворил дверь и сказал юноше:
— Показывайте дорогу, я готов идти за вами.
Молодой человек побежал так быстро, что доктор едва за ним поспевал. Но так как случай был крайней важности, Серван не щадил своих старых ног и не более чем через пять минут уже подходил к дому, где остановился молодой человек, не сказавший за всю дорогу ни слова. Это был одноэтажный дом, за которым раскинулся маленький садик, обезображенный сухими сучьями деревьев, в это время года лишенных зелени. Юноша одним скачком перепрыгнул две ступени, что вели в переднюю, и, подойдя к двери, громко постучал. Отворила служанка.
— Ну что? — спросил ее молодой человек.
— Ничего нового, господин Генрих, — ответила ему женщина, — она все еще ужасно страдает, но не жалуется.
— Бога ради, спасите ее! — вскрикнул молодой человек, обращаясь к доктору.
— Проводите меня к ней, — потребовал Серван.
Вскоре доктор очутился в очень просто убранной комнате, где явственно ощущалось присутствие женщины: по множеству разных вещей, часто бесполезных, которыми женщина себя окружает. Доктор подошел к постели. Бедная девушка билась в ужасных конвульсиях. Белая пена выступила на губах страдалицы, черты лица страшно исказились, взгляд был неподвижен, что обычно сопутствовало предсмертной агонии.
— Рвотного, — распорядился доктор.
Молодой человек исчез и через минуту явился с нужным лекарством. Доктор Серван заставил больную принять большую дозу этого средства, и у нее вскоре открылась сильная рвота. Мертвая тишина воцарилась в комнате. После того как девушку первый раз вырвало, доктор, посмотрев на то, что было извергнуто, вскрикнул:
— Она отравлена мышьяком!
— Надежды больше нет? — спросил молодой человек нетвердым голосом.
Доктор ничего не ответил, но его молчание было ужасно красноречиво.
— Боже мой, боже мой! — в слезах воскликнул юноша и упал на стул.
— Успокойтесь, молодой человек, мы постараемся ее спасти. Может оказаться, что количество яда, которое она приняла, или слишком велико, или слишком мало, чтобы вызвать смерть.
В эту минуту у больной снова открылась рвота, после чего ей, видимо, стало легче, потому что в ее дыхании, все еще тяжелом, больше не слышалось хрипов.
— Надейтесь, — сказал тогда доктор Серван Генриху.
— О, спасите ее! Во имя того, что для вас всего дороже, спасите ее! Если она умрет, то и я умру!
И Генрих упал на колени перед постелью, взял девушку за руку и принялся покрывать ее поцелуями. Она едва заметно улыбнулась, ощутив прикосновение губ возлюбленного.
— Прости меня, мой бедный ангел, — шептал молодой человек, — прости меня, я так страдаю.
Девушка, несмотря на свои страдания, расслышала эти слова, и попробовала пошевелиться, но вслед за этим ее охватила такая слабость, что она едва могла повернуть голову. Черты ее лица вновь исказились: это усилие стоило ей огромных страданий.
— Скажи мне что-нибудь, бога ради, скажи! Узнаешь ли ты меня? — спрашивал молодой человек в порыве сильнейшего отчаяния. — О боже, не дай ей умереть, не простив меня!
И Генрих, опустив голову на грудь, разрыдался.
— Есть ли здесь другая комната? — спросил у него доктор Серван.
— Да.
— В таком случае потрудитесь в нее удалиться. Я опасаюсь, что ваше присутствие может остановить реакцию, на которую я рассчитываю. Девушка прикладывает огромные усилия, чтобы говорить с вами, это вредит ей. Удалитесь, и через минуту я приду к вам, потому что должен вам кое-что сказать.
Молодой человек, бледный и расстроенный, встал и, шатаясь, ушел в другую комнату, затворив за собой дверь. Упав в кресло, потому что он едва мог стоять на ногах, юноша проговорил:
— Бедняжка, она так меня любила!
Генрих снова дал волю слезам, закрывая лицо платком, как будто для того, чтобы заглушить рыдания, которые наполняли его грудь и вырывались из горла. Через некоторое время он несколько овладел собой и принялся мерить комнату большими шагами. Порой он подходил к двери и приоткрывал ее, чтобы слышать, что происходит в комнате умирающей.
Ничего не услышав, он с тоской в сердце затворял дверь и снова начинал нервно ходить по комнате, иногда останавливаясь перед какой-нибудь вещью, к которой прежде прикасалась бедная девушка. Это живо напоминало ему прошлую жизнь, такую счастливую до вчерашнего дня. Возлюбленная Генриха улыбалась ему с портрета, обрамленного золоченой рамой. Взгляд юноши остановился на этой картине, которая вскоре исчезла за пеленой слез, затмившей его взор.
— Боже мой, боже мой! — прошептал молодой человек, падая на колени перед портретом. — Не дай умереть этому прелестному созданию!
Несмотря на холод, лицо Генриха горело. Он открыл окно и с наслаждением вдохнул морозный воздух сумрачного утра. Это немного отрезвило его, и лихорадочное отчаяние, казалось, отступило. Необузданное горе сменилось глубокой задумчивостью, из которой юноша вышел только тогда, когда почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо. Он обернулся и увидел Сервана.
— Ну что? — спросил молодой человек, сердце бешено колотилось в его груди.
— Больная уснула, горничная присматривает за ней.
— Вы ее спасете?
— Я не могу ручаться.
— Но надежда есть?
— Я смогу сказать об этом с уверенностью завтра утром, если конвульсии не возобновятся. Хорошо, что меня еще не слишком поздно позвали.
— О, да благословит вас Господь за то, что вы так быстро пришли!
— Это моя обязанность, — важно ответил доктор. — И она как раз вынуждает меня спросить, известно ли вам, кто отравил эту девушку?
— Она сама это сделала… — проговорил Генрих.
— У нее было большое горе? — спросил доктор, присаживаясь на стул.
— Да.
— И кто же был его причиной?
— Я.
В этот миг молодого человека охватили болезненные воспоминания, и он откинул голову на спинку кресла, потому что слезы снова потекли у него из глаз.
— Но что же вы могли сделать такого, чтобы заставить эту милую девушку решиться на самоубийство, вы, которому, по-видимому, она так дорога?
— О, — со вздохом ответил Генрих, — мой поступок в одно и то же время очень прост и ужасен.
— Я вас слушаю, — проговорил доктор.
— Но как мне рассказать вам об этом! — воскликнул юноша, стараясь сдержать рыдания, которые, казалось, каждую минуту были готовы вырваться наружу. — Я познакомился с Магдалиной, когда закончил университет. Эта девушка была простой работницей, но она отличалась такой кротостью и красотой, что я в нее страстно влюбился.
Мое семейство было богато, и я не сомневался в том, что сделаю Магдалину счастливой. Она доверилась мне и не избегала моей любви. Она отдалась мне без всякого сопротивления, как и всякое благородное сердце отдается мужчине, которого оно выбрало и которому верит. Магдалина лишь сказала мне, что умрет в тот день, когда я покину ее. Я долго уговаривал ее оставить тот дом, где она работала. Магдалина, наконец, согласилась, и я снял для нее этот маленький домик, который очень просто меблировал, потому что бедная девушка не знала роскоши. К тому же богатая обстановка наверняка оскорбила бы ее, потому что она могла бы счесть это платой за свою любовь. Магдалина была сиротой и не имела других родственников, кроме старой тетки, которая, узнав о проступке своей племянницы, не желала ее больше видеть и умерла, так и не простившись с ней.
Итак, я один остался у Магдалины. Веря в мою искреннюю любовь, мою неизменную привязанность, она никогда не напоминала мне о своей жертве. О будущем Магдалина всегда говорила с уверенностью, ни на минуту не сомневаясь, что мы будем вместе. Каждый день я приходил в этот дом и до такой степени свыкся с блаженством, которое познал здесь, что даже перестал считать его блаженством. Мне казалось, что такая жизнь должна продолжаться вечно. Я не видел возможности перемен, потому что в одно и то же время я находил в Магдалине страстную любовницу и нежного друга.
Так мы прожили с Магдалиной два года, и за все это время меня ни разу не посетила мысль о другой женщине. Я уверен, что и Магдалина не думала ни о каком другом мужчине, кроме меня. Однако у нее не было развлечений. Все ее удовольствия заключались в том, чтобы гулять со мной вечером по набережной Рейна; сидя у великой реки и убаюкивая свою любовь под плеск волн, мы разговаривали и вспоминали разные легенды.
Всю неделю она работала, как и в те времена, когда была простой швеей. Магдалина говорила, что праздность, входя в дом, оставляет за собой дверь, открытую для всех пороков и несчастий. Когда я думаю о том, что стал причиной этой трагедии, то готов разбить себе голову о стену.
— Я не могу, — продолжал он, — объяснить заблуждение своего сердца. Как я уже упоминал, Магдалина как-то сказала мне, что умрет, если я ее покину. Она это редко повторяла, будучи уверена в том, что подобная мысль никогда не придет мне в голову. Я так привык видеть в ней нежную сестру, что наконец, как эгоист, как дурак, как подлец, я сделал ей признание, из-за которого она, быть может, завтра или даже сегодня, должна умереть.
Мой отец потерял огромную сумму денег в каких-то оборотах, после уплаты долгов у него почти ничего не осталось. Мой отец и мать были всегда лучшими родителями, которых только можно иметь, и моими лучшими друзьями. Как-то утром отец подозвал меня к себе и объявил о своем разорении. Он сказал, что от одного меня зависит благосостояние всего семейства, спокойствие его старости и счастье моей матери. Речь шла о моем браке с дочерью одного очень богатого человека, друга отца, который искренне желал породниться с нашим семейством.
— Мне известно о твоей любви к Магдалине, дитя мое, — сказал мне отец, — и, если бы не эти роковые обстоятельства, я никогда не стал бы вас разлучать; но твоя мать и я — мы уже старики и останемся ни с чем, когда уплатим долги. Нет нужды напоминать тебе о том, чем мы всегда для тебя были, — наше счастье в твоих руках. Подумай, должен ли ты вернуть там то, что мы тебе дали.
В этом случае нельзя было колебаться. За разорением моих родителей следовало мое разорение, а значит, та же участь ждала и Магдалину. Мысль о том, чтобы просто покинуть ее, не предупредив ни о чем, мне и в голову не приходила. Я безрассудно надеялся на то, что она поймет положение, в котором я оказался, и вчера вечером открыл ей все.
Вопреки моим ожиданиям, она восприняла это известие спокойно. Я клялся ей, что женюсь только после того, как устрою ее судьбу. Когда я вчера вечером уходил от нее, мне показалось, что она покорилась своей участи. Однако меня несколько удивило это странное спокойствие. Непонятное предчувствие мешало мне уснуть, и я пообещал себе следующим утром первым же делом отправиться к Магдалине, которая, вероятно, тоже плохо спала. И тут вдруг ко мне в испуге прибежала горничная Магдалины и сказала, что несчастная девушка умирает. Тогда я кинулся к вам, господин доктор. Остальное вы знаете…
IX
— Вы понимаете, — продолжал молодой человек, вытирая слезы, — или она поправится, или я умру. Если она не выживет, то получится, что убил ее я!
— Но не слишком ли вы преувеличиваете то участие, которое вы принимали в этом? Не стоит ли все случившееся отнести на счет слишком большой восприимчивости этой юной особы? Мне кажется, вы виноваты только в том, что действовали слишком прямолинейно и стремительно. Быть может, если бы вы постепенно приучали Магдалину к своему отсутствию, известие о вашем браке не произвело бы на нее такого сильного впечатления.
— О нет! — воскликнул Генрих. — Магдалина не принадлежит к числу обыкновенных женщин. Она никогда не перестала бы любить меня. Она отравилась, потому что надеялась в ту же минуту умереть. Если бы Магдалина могла предположить, хоть на минуту, что я явлюсь к ней прежде, чем она отправится на тот свет, и что мне, быть может, удастся вернуть ее к жизни, то она бросилась бы в Рейн. Магдалина боялась, что я сочту ее отравление хитростью, посредством которой она хотела привязать меня к себе.
— Однако вы должны были уже хорошо изучить характер своей возлюбленной и не делать ей таких признаний в одночасье. Как вы могли оставить ее одну, не предчувствуя того, что она может, терзаясь мрачными мыслями, совершить отчаянный поступок?
— Я был не прав, виновен, преступен, — ответил молодой человек, — но что мне было делать? Я уже говорил вам, что наша жизнь с Магдалиной протекала так тихо и мирно, что мы больше походили на брата с сестрой, нежели на любовников. Я всегда знал ее как рассудительную девушку и был уверен в том, что она отдалась мне не иначе, как предварительно обдумав все последствия. Кроме того, ее кротость и покорность судьбе, казалось, обязывали меня сообщить ей о желании моих родителей… Это была глупость, неимоверная глупость, и я это очень хорошо понимаю теперь. Но мне думалось, что в числе прочих вероятностей Магдалина должна была предвидеть мое супружество. Я рассказал ей о трудном положении моей семьи и надеялся, что она все поймет правильно. Вы знаете, что по причине своей недоверчивости мы, мужчины, нуждаемся в том, чтобы женщина, которая нас любит или, лучше сказать, которую мы любим, доказывала нам свою любовь, пусть даже безрассудными поступками.
Очевидные доказательства лучше убеждают нас в любви девушки, нежели ее девственность и будущее, которое она приносит нам в жертву, нежели то тихое счастье, которое она вкушает с нами в уединении, где из стыдливости обязана жить. Я не сомневался в любви Магдалины, напротив: мне казалось, она любит меня до такой степени, что готова на все.
В своих поступках я руководствовался именно этой мыслью. Именно она причинила боль этому бедному созданию и должна теперь умертвить и меня.
— Да, я понимаю, — ответил Серван, — но вы не виноваты. Вы поступили так, как поступил бы любой мужчина на вашем месте. А Магдалина сделала то, на что решились бы очень немногие женщины. Но давайте подумаем, молодой человек, имеете ли вы право предаваться такому сильному отчаянию?
Слова доктора понятны нам, людям хорошо его знающим, но юноша, видевший его в первый раз, не мог разгадать их смысла.
— Я буду говорить с вами так, как меня к тому обязывает необходимость, — продолжал Серван, — а также долг, честь и религия. Вы поступили так, потому что не предвидели последствий своего поступка. Вы не виноваты, но завтра эта девушка умрет…
— О боже мой! — вскрикнул любовник Магдалины и заметался по комнате в страшном отчаянии, сжимая руками свой пылающий лоб.
— Выслушайте меня! — взывал доктор.
— О, пустите меня к ней! Я хочу, чтобы она меня видела, чтобы она простила меня, а потом я умру возле нее.
— Сядьте, — продолжал доктор, хватая Генриха за руку и усаживая его в кресло. — Сядьте, будьте тверды и выслушайте меня. В жизни порой случаются страшные несчастья… Богу было угодно, чтобы вы, позвав меня, нашли во мне не только медика, но и мудрого старика, который видел многое на своем веку и приобрел некоторый опыт. Подумайте, ведь смерть Магдалины ничего не изменит в положении ваших родителей. Она умирает из-за вас, но вы даже в глубине души не можете считать себя виновным в ее смерти. Когда девушка умрет, все связи между ней и вами, хотя и печальным образом, но оборвутся навсегда. И тогда без всяких угрызений совести вы исполните долг, который предписывает вам сыновняя любовь. Поверьте мне, молодой человек, и успокойтесь. Подумайте о том, что ваша смерть разорит ваших родителей, а им вы обязаны всем.
Выслушав Сервана, Генрих встал и произнес:
— Вы меня совсем не знаете, поэтому я не удивляюсь вашим словам и даже благодарю вас за них. Но когда Магдалина умрет, я буду считать себя подлецом, если переживу ее. Я действительно многим обязан своим родителям, но они были богаты, счастливы, и, делая для меня все, они повиновались голосу совести, природы и Бога. Магдалина же ничего не имела, кроме своей чести, и пожертвовала ею ради меня. Еще вчера у нее была одна только жизнь, но она и той лишается из-за меня без всяких жалоб и упреков. Если она умрет, то умру и я, она делила со мной жизнь, я разделю с ней смерть. Что же касается моих родителей, то вдвоем они перенесут все несчастья, которые судьбе угодно будет на них обрушить, потому как ни одно, даже самое сильное горе не может разорвать два сердца, крепко связанные между собой.
И молодой человек, который сделал над собой огромное усилие, чтобы произнести этот монолог, снова в изнеможении опустился в кресло.
Доктор поглядел на него с минуту и направился к двери.
— Вы меня покидаете? — спросил Генрих.
— Я иду к Магдалине.
— А как же я?
— Подождите здесь.
Доктор вошел в смежную комнату. Служанка Магдалины стояла возле кровати и с ужасом смотрела на обезображенное судорогами лицо своей госпожи.
— Она умерла, — сказал доктор.
Служанка вскрикнула и отскочила от Магдалины.
— Тише! — прошептал доктор. — Вы знаете, где живут родители этого молодого человека?
— Да.
— Ступайте к его отцу и попросите его немедленно прийти сюда.
Служанка кивнула и бросилась выполнять это приказание, смерть госпожи очень напугала ее. Оставшись один, доктор не сводил взгляда с тела бедной девушки. Слезы блестели в его глазах. Он молча смотрел на труп Магдалины, когда вошел отец Генриха. Доктор рассказал ему обо всем, сообщив и о намерении юноши умереть вслед за возлюбленной.
— Нужно увести его отсюда, — прибавил он.
Отец Генриха не мог скрыть того страшного впечатления, которое произвела на него эта трагедия.
— Где мой сын? — спросил он наконец.
— В соседней комнате. Не говорите ему о смерти Магдалины, в противном случае он не захочет идти с вами.
— Не беспокойтесь об этом, — ответил отец Генриха и направился к сыну.
Через несколько минут молодой человек вышел из комнаты, опираясь на руку отца, который тщетно старался его утешить. Проходя мимо комнаты Магдалины, юноша хотел взглянуть на возлюбленную, но доктор, стоявший у дверей, сказал, что девушка спит и ее не нужно беспокоить.
Час спустя Магдалину перенесли в комнату для покойников. Доктор Серван, потрясенный этим происшествием, вернулся домой в ужасном состоянии. Там он нашел Ивариуса, который был почти так же расстроен, как и он сам.
— Что за черт! А с тобой-то что приключилось? — обратился к слуге доктор.
— Этот бедный прокурор, — ответил Ивариус, — страдает опасной перемежающейся лихорадкой[3], и она уже достигла второй стадии.
— Да что же это такое! Никак весь город собирается помереть!
— Я еще не сказал вам, — прибавил слуга, — о графе Доксене, присылавшем за вами. Его жена, говорят, тяжело больна.
— Вот как! Я думал, что у нас будет только один подопытный… а теперь опасаюсь, как бы их не оказалось трое!
— Тем лучше, — подметил Ивариус, — три — число, благоприятствующее каждому предприятию.
Вечером отец Генриха сообщил сыну о смерти Магдалины точно с такими же предосторожностями, которые тот предпринимал, чтобы известить возлюбленную о своем браке. Но, узнав о случившемся, Генрих впал в такое безумие, что отец был вынужден позвать слуг, чтобы не дать юноше покуситься на свою жизнь. В этот злополучный день доктор Серван посетил двух других больных.
Когда доктор пришел к прокурору, то застал его в припадке, предшествующем обычно приступу лихорадки, которая порой заставляет ошибочно полагать, что больной спасен. Доктор знал, что, если наступит третья стадия, больной умрет. Итак, этой-то третьей стадии и нужно было постараться избежать. Сын больного находился в комнате, смежной с комнатой отца. Бедный молодой человек пребывал в таком сильном отчаянии, что был не в состоянии держать себя в руках и потому покинул изголовье отца, у которого провел всю ночь. С сыном прокурора происходило то же, что и с любовником Магдалины: те же крики и нервические припадки, те же рыдания. «Спасите моего отца!» — умолял молодой человек. Доктор пробовал сказать ему что-то в утешение, но Франциск (так звали юношу) попросил Сервана поскорее пойти к отцу и выяснить, есть ли надежда. Сам молодой человек не чувствовал в себе сил присутствовать при осмотре. Услышав, что отворяется дверь, больной приподнял голову и, увидев доктора, проговорил:
— А, это вы, друг мой… Я очень рад вас видеть.
— Как вы? — поинтересовался доктор, взяв за руку прокурора.
— Благодарю вас, я спокоен, мне нужно с вами поговорить.
— Я к вашим услугам, — произнес Серван, усаживаясь в кресло у постели больного.
— Мне нужно сообщить вам то, что только вы и я должны знать. Вы расскажете об этом еще одному человеку, если я умру.
— Но зачем же говорить о смерти? Она еще далека от вас, и с Божьей помощью, вы через три дня встанете на ноги. В вашем случае хорошо то, что выздоровление приходит порой так же внезапно, как и приступ болезни, особенно, когда доктор имеет дело с умным больным, который не совершает неосмотрительных поступков.
— Но если на третий день больной не идет на поправку, он умирает, мне это известно, — возразил прокурор. — Я не сомневаюсь в ваших знаниях, доктор, но они могут оказаться бессильны против болезни и старости. Вы позволите мне попросить вас об услуге? Вы ведь знаете Франциска?
— Да.
— О лучшем сыне невозможно и мечтать.
— Конечно…
— Вот за эту-то сыновнюю нежность я и хочу его вознаградить. Итак, я вам расскажу о том, что я сделал и что еще намерен сделать.
Жена моя умерла в молодости и оставила мне сына и небольшое состояние в сто пятьдесят тысяч франков. Я сказал себе, что эти деньги принадлежат Франциску, и решил не только не трогать их, но и напротив, приумножать эту сумму за счет ежегодных процентов, которые она может приносить, находясь в руках деятельного и сообразительного человека. В 1814 году, когда прогорело столько значительных капиталов, моя небольшая сумма не только не подверглась общей участи, но еще и увеличилась вдвое, что, впрочем, не помешало мне сказать сыну, что мы все потеряли и что с этого дня придется своими трудами зарабатывать себе на хлеб. Я попросил себе должность прокурора, Франциск покорился своей участи. Я хотел устроить ему испытание, и оно удалось. Я желал приучить к работе ребенка, который в надежде на будущее богатство мог легко предаться праздности и расточительности. Притом я видел немало сыновей, желавших смерти своим родителям, потому как они должны были наследовать их богатство. Хоть я и знал, что у моего Франциска доброе сердце, я не хотел допустить, чтобы подобная мысль закралась в его голову — пусть и в порыве отчаяния или страсти. Я желал видеть в сыне любящего друга, который бы искренне оплакивал мою смерть, когда Богу будет угодно призвать меня к себе. Я хотел сделать из сына человека с твердой волей, трудолюбивого и готового бороться со всеми несчастьями. Мне это удалось. Франциск честный, старательный и прекрасный сын. Я исполнил свой долг и надеюсь, что угодил Богу и что сын благословит мою память.
— Теперь вот в чем дело, — продолжал больной после непродолжительного молчания. — Франциск влюблен в одну девушку — влюблен так, как влюблены все молодые люди. Недавно он умолял меня попросить для него руки этой особы, которая есть ни кто иная, как девица С. Я заметил Франциску, что С. очень богата, а у нас ничего нет, кроме того, что мы зарабатываем своим собственным трудом. Я попытался объяснить ему, что даже если С. согласится на этот брак, то он всегда будет находиться в зависимости от чужого семейства. Я также старался внушить ему, что супружество — очень серьезная и важная вещь, и сказал, что хочу подождать, пока кое-какие подозрения, которые у меня есть относительно этой девушки, рассеются.
Из-за такого ответа между нами на несколько дней установилась некоторая холодность. Но потом вдруг я заболел, и мой сын пришел в страшное отчаяние.
Теперь я хочу передать вам, доктор, документы на это имущество, которое доходит до трехсот пятидесяти тысяч. Это позволит моему сыну жениться на девице С., если только его любовь переживет меня. Когда я умру, он будет свободен в своих действиях, но при моей жизни он никогда не заключит этот брак, который я считаю величайшим несчастьем. Все документы находятся у меня в бюро, в полном порядке, и запечатаны в конверт. Возьмите эти бумаги, доктор, и, когда сын закроет мои глаза, передайте их ему.
Я вас давно знаю, вы мой друг, и мне гораздо приятнее возложить эту обязанность на вас. Я не хочу обращаться к нотариусу, который думает только о том, как бы совершить выгодную сделку и никогда не старается облегчить чужое несчастье.
— Если вам угодно, — ответил Серван, — я исполню ваше желание, но через два дня я верну вам этот конверт, потому что вы выздоровеете.
— Я стар и без всякого страха готов предстать перед судом Божьим. Я был добр к своему сыну и справедлив. Вместо того чтобы роптать на Бога за счастье, которого я лишаюсь, я благословляю его за то, что имел в этой жизни.
И старик, утомленный продолжительной беседой, облокотился на подушку и закрыл глаза. Доктор приблизился к нему и пощупал пульс.
— Вот и новый приступ лихорадки, — прошептал он.
Серван выписал рецепт, затем вышел в соседнюю комнату и передал его Франциску со словами:
— Надейтесь, друг мой. Если будет что-то новое, приходите ко мне сами.
Молодой человек плакал.
Доктор удалился. В дверях он встретил Ивариуса, который, запыхавшись, прибежал за ним к прокурору. Верный слуга проговорил:
— Граф Доксен ждет вас! Я предложил ему свои услуги, но он хочет видеть непременно вас. Пойдемте скорее!
— Где он?
— Я вас отведу.
Серван быстрым шагом последовал за Ивариусом.
X
Доктор и его слуга в скором времени прибыли к дому графа Доксена. Серван на минуту остановился: лоб его покрывала испарина. Рассеянно вынимая платок, чтобы отереть ее, он сказал своему верному слуге:
— Они замучают меня до смерти.
Когда Ивариус постучал в дверь, ее сразу же отворила старая служанка.
— Вы доктор? — спросила она у Сервана.
— Да.
— Ах, пожалуйте поскорее, моей бедной госпоже очень плохо!
И служанка пошла вперед, показывая доктору дорогу. Серван и Ивариус очутились в прекрасно убранной спальне, в которой, впрочем, царил беспорядок: так обыкновенно бывает, когда в комнате лежит тяжелобольная. В спальне царил полумрак, у дальней стены стояла просторная кровать с великолепными резными колоннами по углам, на которых лежал превосходный малиновый балдахин, бросавший темный отлив на бледное лицо графини. Она лежала неподвижно, как покойница.
Мужчина лет тридцати ходил большими шагами по комнате и время от времени отодвигал полог, чтобы взглянуть на больную, а потом бросался к окну и глядел на улицу, приговаривая:
— Когда же явится этот проклятый доктор!
Затем он снова принимался ходить по комнате, смотрел на полог и злился от нетерпения. Наконец, будучи не в состоянии ждать дольше, он во второй раз послал служанку за Серваном. После этого второго визита Ивариус побежал за своим господином к прокурору. В это время мужчина, с таким нетерпением ждавший прихода доктора, приблизился к постели жены и спросил:
— Тебе плохо, Эмилия?
Молодая женщина попыталась ответить, но слова замерли на ее устах.
— Доктор скоро придет, потерпи немного, — продолжал супруг. — Я опять пошлю за ним Марианну.
Бледная улыбка, которую можно было принять за выражение благодарности, тронула губы графини, ее муж выпустил из рук полог и снова подошел к окну с озабоченным и задумчивым видом.
Когда он стоял у окна, то в слабом свете можно было разглядеть черты его лица. У него были черные волосы, среди которых уже начинали появляться седые и за которыми он привык очень тщательно ухаживать. Но в этот день граф занимался делами более важными, чем сокрытие признаков уходящей молодости, и когда он подходил к окну, то были видны следы, которые оставили на его лице бурно прожитые годы. У этого молодого еще мужчины, рожденного для того, чтобы блистать своей красотой, была поблекшая от бессонных ночей кожа, большие черные глаза с некоторых пор становились все более и более безжизненными. Щеки запали, густые усы скрывали верхнюю губу, но его нижняя губа, немного выдававшаяся вперед, выдавала в нем тягу к сладострастию и открывала ряд черных, местами искрошившихся зубов. Этот человек являлся олицетворением самого изысканного разврата, как по крайней мере можно было судить по внешним признакам. В описываемое нами время он находился, скорее, в сильном волнении, чем в глубоком горе.
— Неужели он не придет! — все повторял он.
Его нетерпение достигло крайней степени, к тому времени как в комнату в сопровождении Марианны вошли Серван и Ивариус.
— Наконец-то! — воскликнул граф, бросившись к ним навстречу.
Серван с первого взгляда сделал насчет графа выводы, о которых мы упомянули выше.
— А где больная?
— Здесь, доктор, — сказал Доксен, отдергивая полог, которым была отгорожена графиня, чтобы свет ее не беспокоил.
Доктор подошел к постели и, взглянув на больную, спросил:
— Почему вы не позвали меня раньше?
— Но я уже дважды посылал за вами сегодня, — довольно сухо ответил граф.
— Я говорю не про сегодняшний день, — произнес Серван, взглянув на Доксена, — потому что не сегодня следовало меня вызывать, вероятно, супруга ваша занемогла уже давно.
— Это правда, — сказал граф, — но мы обращались к другому доктору, которого зовут…
— Меня не интересует его имя, — прервал графа Серван. — Мне ясно одно: вы позвали меня слишком поздно. Все, что можно теперь сделать, пусть делает тот, кто первым взялся за лечение вашей супруги. Я за это не возьмусь, потому что ответственность стала слишком велика.
— Значит, всякая помощь бесполезна? — проговорил граф, побледнев еще больше.
— Да, — ответил доктор. — Нужно чудо, чтобы спасти эту женщину, но, к несчастью, времена чудес еще не наступили, — прибавил он, взглянув на Ивариуса.
— О боже мой! — вскрикнул граф, в изнеможении падая в кресло. — Послушайте, — продолжил он, внезапно поднявшись, — вы должны спасти эту женщину.
В голосе, которым были произнесены эти слова, слышалось отчаяние, готовое обернуться яростью против тех, кто отказывает ему в утешении.
— Я должен вам заметить, граф, — ответил доктор спокойно, — что врачу не говорят: «Спасите эту жизнь, которую хочет забрать Бог», так, как приказывают войску: «Возьмите эти бастионы».
— Простите меня, — сказал Доксен, судорожно протягивая доктору руку, — простите меня, но я так страдаю, что только мое отчаяние оправдывает тон, которым я произнес эти слова. Я отдам половину своего состояния тому, кто спасет эту женщину.
В эту минуту граф, казалось, действительно был взволнован.
— Покоритесь судьбе, граф. Я ничего не могу сделать. Не из тщеславия замечу вам, что если я заявляю, что не могу спасти графиню, то уже никто не сможет этого сделать.
— Итак, — обреченно сказал граф, хватаясь за голову, будто для того, чтобы вырвать у себя волосы, — она должна умереть.
— Почему вы не позвали меня раньше? — снова и снова спрашивал Серван.
Но всякий раз, как доктор это говорил, граф бледнел и начинал торопливо прохаживаться по комнате. Этот человек не кричал, не плакал, но по его изможденному лицу можно было догадаться о величайшем отчаянии, которое он испытывал. Временами глаза его будто стекленели, и он подходил к постели, на которой томилась графиня, опускался перед ней на колени и шептал:
— Бедная женщина! Прости меня!
Доктор внимательно смотрел на него и думал: «Не так страдала старая Жанна, не так страдают Генрих и Франциск, и я полагаю, что этого человека скорее терзают угрызения совести, нежели горе».
Серван взглянул на Ивариуса, который, по всей видимости, догадался о мыслях своего господина, потому что ответил ему утвердительным кивком. Однако они оба пришли для того, чтобы оказать помощь больной, а не для того, чтобы наблюдать агонию умирающей. Поскольку их присутствие было бессмысленно, то доктор подошел к графу, чтобы проститься.
— Вы уходите? — воскликнул Доксен.
— Я не могу ничем вам помочь, а в городе есть другие больные, которые меня дожидаются.
— Итак, все кончено?!
— Один только Бог может спасти графиню.
— Но ей нельзя умирать! — закричал граф, бросился к постели своей жены и начал трясти ее тело, которое уже было неподвижно, как труп. — Неужели наука совершенно бессильна, неужели, пока еще в теле теплится огонек жизни, вы не можете раздуть его? Бога ради, продлите ее жизнь, посмотрите, она еще так молода, сделайте усилие и, может быть, жизнь снова вернется в это тело! Продлите ей жизнь на год, на полгода, на неделю, но не дайте ей умереть сегодня!
— Так вы очень любите графиню? — сказал доктор, подходя к постели и глядя на графа, словно желая прочитать в сердце этого человека.
— Да, черт возьми, да, я ее люблю! — ответил Доксен, стараясь укрыться от взора доктора. — Хотел бы я, чтобы она жила, если бы не любил ее?!
— Это правда, — согласился доктор Серван, — но почему вы готовы удовольствоваться всего одной неделей? Этого же так мало…
— Разве вы не знаете, какое блаженство доставляет отсрочка, как бы ни была она мала, даруемая тем, кого сердце страшится потерять?
— И это правда, граф, но судьбой устроено так, что со временем всякое горе ослабевает, вы еще молоды, из знатного рода, богаты…
При этих словах граф вздрогнул и невольно взглянул на доктора, будто заподозрив в этой фразе скрытый смысл.
— Да, я богат, — сказал Доксен и снова начал прохаживаться по комнате. — Я имею сто тысяч франков ежегодного дохода, что, впрочем, не помешает мне отдать вам половину своего состояния, если вы спасете мою жену, — прибавил он с горькой улыбкой.
— Тогда у вас осталось бы пятьдесят тысяч франков дохода. Это все-таки лучше, чем ничего.
Сказав это, господин Серван взглянул на своего помощника. Ивариус с нетерпением ждал ответа графа.
— Что вы хотите сказать? — воскликнул Доксен, остановившись перед стариком.
— Когда человек любит свою жену так, как вы, то не удивительно, что он за ее спасение готов пожертвовать половину своего состояния, в особенности, если остающаяся у него половина приносит пятьдесят тысяч годового дохода. Но я хотел прибавить, что если бы вы дали мне даже вдвое больше, то и тогда я не смог бы спасти графиню Доксен, которая через час умрет.
— Значит, у нее уже началась агония? — прошептал граф.
— Да.
— И вы не можете привести ее в чувство хотя бы на десять минут? Так, чтобы она смогла говорить?
— Нет.
— Что бы вы ни сделали?
Читать бесплатно другие книги:
