Железный дождь Курочкин Виктор
— Восьмой! — воскликнул Колюшкин. — А я думал, часов пять. Может, рубанем сальца с сухариками, а?
Сократилин молча грыз сухарь. Вася, оправившись от бомбежного шока, болтал без умолку.
— А Швыгин — дезертир и законченный дурак. Куда он пошел? Даже карабина не взял. Ведь его немцы возьмут голыми руками. А почему Лесников мост не взорвал? Слышь, старшина? — Сократилин поднял голову. Он не слушал Васю и думал о том, что же это происходит, куда девались наши войска. — Почему ротный мост не взорвал? — повторил Вася.
— Потому что не успел, — сердито ответил Сократилин.
В небе загудело. Вася вздрогнул, испуганно посмотрел, потом вскочил и запрыгал.
— Наши! «Петляки» с «ишаками». Сейчас они дадут им прикурить!
Прошли два звена пикирующих бомбардировщиков в сопровождении короткокрылых истребителей.
«Петляки» один за другим ринулись к земле. Донеслись глухие взрывы. Набрав высоту, самолеты опять вошли в пике. Над ними кружились истребители.
«Мессершмитты» появились внезапно. Два «мессера» напали на не вышедший из пике бомбардировщик. Он перевернулся на крыло и, задрав хвост, с ревом врезался в землю. Три «ишака» атаковали немецкий истребитель. «Мессершмитт» лупил длинными пулемётными очередями. «Ишачок» круто развернулся и вышел «мессеру» прямо в лоб.
— Сейчас врежутся! — ахнул Вася.
Но «мессершмитт» вильнул в сторону и выбросил коричневое облачко дыма.
— Готов! — сказал Вася.
Однако бой выиграли немцы. Пятерка тонких стремительных «мессершмиттов» кинулась на «ишаков», пытаясь взять их в кольцо. Два истребителя вырвались, а третий, видя безвыходность, пошел на таран. Пулеметы «мессеров» изрешетили его. Он закрутился, как бочонок, и окутался дымом.
— Вот и все. — Сократилин снял фуражку, помял ее и опять надел на голову. — Поехали.
— Налево или прямо?
— Прямо.
Проехали километра два и наткнулись на полуторку. У нее был прострелен радиатор и изрешечена кабина. Кровь запеклась на сиденье, баранке и на ручках дверец.
— Наверное, шофера ранило, — сказал Вася.
— Проверь бензин, — приказал Сократилин.
Вася проверил и доложил, что бензину в баке на донышке.
Проехали мутную речушку, дорога круто повернула вправо.
— Назад! Немцы! Танки! — дико закричал Колюшкин, на ходу спрыгнул с машины и нырнул в кусты.
Сократилин и сам видел, что напоролись на танковую колонну. Она шла им навстречу. Немцы на секунду опешили, а потом тявкнул автомат. Выскочить Сократилин не успел, повернуть назад — тоже. Тяжелый немецкий танк ударил Т-26 в лоб и сбросил с дороги в канаву. Машина завалилась на бок. Оглушенного Сократилина зажало между сиденьем и днищем танка.
В передний люк просунулось дуло автомата, оно зловеще покачивалось и уперлось Сократилину в спину. Остроносый, с длинными светлыми волосами немец сощурил глаза и что-то резко крикнул. Сократилин выбрался из-под сиденья, сел и, скрестив по-турецки ноги, уставился на немца. Немец так весело захохотал, что даже Сократилин, которому было далеко не до смеха, улыбнулся.
— Гут, рус, гут! — кричал немец и размахивал «шмайссером».
Потом в люк просунулась другая рожа — плоская, прыщавая, с рыжим кустом волос под носом. Рожа широко ухмыльнулась, потом надулась и чихнула.
Немец долго и внимательно изучал Сократилина, затем резко поднял вверх палец:
— Шнель, шнель…
Сократилин понял, что надо вылезать, и понял совершенно правильно. Он выбрался из машины, одернул гимнастерку, поправил на голове фуражку, болтавшуюся на животе кобуру с наганом перетащил на бок. Немцы окружили пленного тесным кольцом. Это были молодые жизнерадостные парни, упитанные и самодовольные, в расстегнутых мундирах. На их лицах не было ни злобы, ни жалости — ничего, кроме любопытства. Они с интересом рассматривали черноволосого советского танкиста с медалью на груди. А он, опустив голову, внимательно разглядывал свои грязные яловые сапоги. Кольцо солдат разомкнулось. Сократилин поднял голову и увидел высокого, узловатого, с немигающими глазами офицера. О том, что немец офицер, Сократилин догадался по широким серебряным петлицам, узким погонам и по фуражке с высокой тульей. Офицер что-то сказал. Прыщеватый солдат подскочил к Сократилину, вынул из его кобуры наган и протянул офицеру.
Разглядывая наган, офицер брезгливо морщился, потом помахал им, прицелился в ствол молодой березки и выстрелил.
«Ловко, гад, стреляет», — отметил Богдан.
Расстреляв березку, офицер размахнулся и забросил наган в густые заросли иван-чая. Немцы захохотали. А офицер расстегнул свою кобуру, вынул парабеллум, показал Сократилину:
— Гут?
Сократилин пожал плечами. Офицер залопотал и сунул пистолет в руки Сократилина, Богдан повертел в руках парабеллум и со словами: «так себе» — вернул пистолет офицеру. Немец, видимо, расценил слова Сократилина как одобрение, самодовольно улыбнулся, подергал на груди Богдана медаль «За отвагу», провел пальцем по петлицам.
— Фельдфебель?
Сократилин вздохнул:
— Ага, старшина.
Офицер закурил. Сократилин облизнул губы. Офицер протянул ему пачку сигарет. Богдан одну сигарету сунул в рот, а другую за ухо. Офицер рассмеялся. А солдаты как будто только и ждали этого, чтоб вдоволь похохотать. Остроносого солдата смех изогнул пополам. Офицер нахмурился, что-то громко и резко сказал, ткнул в Сократилина пальцем и, повернувшись, пошел к танкам, высоко вскидывая ноги.
Сократилин опустил голову: «Ну вот и конец тебе, Богдан».
От резкого толчка в спину Сократилин едва устоял на ногах. Он оглянулся.
— Шнель, шнель! — кричал прыщеватый солдат и показывал рукой на танки.
«Еще не конец!» И Сократилин побежал. Его подхватили за руки и втащили в машину. Десант автоматчиков так густо облепил танк, что негде было поставить сапог. Все же они потеснились, и Сократилин сел на краешек снарядного ящика.
Богдан сидел согнувшись и с тоской думал: «А что же дальше?» Страха он не испытывал. Солдаты под визг губных гармошек орали песню. Песня была веселая, хоть в пляс пускайся.
Проехали мимо расстрелянной полуторки. Вот и развилка. Танки свернули на каменистую дорогу и устремились на северо-восток. День уже был на исходе. Солнце, напоровшись на острые макушки елей, разлилось по потемневшему леску оранжевыми лужами. Сократилин посмотрел на часы. Остроносый немец толкнул Сократилина автоматом. Богдан с недоумением посмотрел на него. Солдат показал на часы и поманил пальцем. Сократилин зажал часы в кулаке. Солдат оскалил зубы, выругался и пригрозил автоматом.
— На, твоя взяла, — сказал Богдан и бросил часы солдату.
Тот подивился на них и опустил в свой карман. Однако этого остроносому было мало. Он снял с груди Сократилина медаль и прицепил на свой мундир. Потом медаль перекочевала на мундир прыщавого солдата, от прыщавого — к белобрысому детине с круглыми, как у кота, глазами. Повесив медаль, он надулся и что-то сказал. Наконец медаль попала в руки добродушного ефрейтора, и тот сунул ее в карман.
— Сволочи, мародеры! — вслух выругался Сократилин.
Солнце зашло. Воздух отсырел, пах бензином. Пыль толстым слоем покрыла солдатские мундиры. Она щекотала ноздри, скрипела на зубах. Танковую колонну обогнали мотоциклисты. Мотоциклы с треском и хлопаньем проносились под носом танкистов, сгущая и без того густую пыль.
Сократилин задремал и очнулся, когда колонна остановилась. Танк, на котором везли Сократилина, стоял на площади напротив двухэтажного каменного дома. Остальные дома были деревянными, с заборами и садами. Посреди площади торчала водокачка. Солдаты прыгали с танков, неслись к водокачке, обгоняя друг друга. Ефрейтор тоже побежал к водокачке.
С Богданом остался прыщавый автоматчик, он долго ругался, а потом закатил Сократилину оплеуху. Из верхнего люка вылез танкист — маленький, круглоголовый, с грязным пятном на щеке. Сократилин безошибочно определил, что это водитель. Водитель снял мундир и стал выколачивать из него пыль. Автоматчик стал что-то у него просить. Но танкист его не слушал и остервенело охлестывал мундир о железный поручень. Автоматчик продолжал его уговаривать, а потом, видно, выругался. Танкист подскочил к нему, двинул кулаком, и автоматчик кубарем скатился с машины. Потом танкист схватил за ворот Сократилина, подтащил к корме и пинком под зад сбросил Богдана на землю.
Автоматчик аж побелел. И, как это бывает в таких случаях, выплеснул злобу на того, кто слабее. А слабым оказался один лишь пленный. Он ударил Сократилина носком сапога в пах. Богдан охнул и опустился на колени.
— Штейн зи, русски швайн! — заорал солдат и поднял автомат.
Сократилин съежился, закрыл голову руками.
— Бей, сволочь, бей, — шептал Богдан.
Из-за танка, вынырнул ефрейтор, крикнул на автоматчика, тот опустил автомат и вытянулся. Ефрейтор махнул Сократилину рукой и пошел к двухэтажному дому. За ним, прихрамывая, ковылял Сократилин, а остроносый солдат подталкивал его дулом автомата.
Двухэтажный дом оказался литовской школой. По длинному коридору сновали солдаты без рубах, с полотенцами на шее. В классных комнатах ели, пили, пели, играли и даже плясали. Сократилина долго водили по коридорам и закоулкам школы. Наконец и для него нашли место — темный чулан, куда уборщицы прятали ведра с метлами и тряпками. Ефрейтор ушел. Остроносый остался охранять Сократилина. Стоять с автоматом около чулана ему очень не хотелось. Он долго ругался, а потом жестоко и бессмысленно избил Сократилина.
Сменщик остроносого оказался на редкость изобретательным. Он не стал стоять ни одной минуты. Раздобыл доску с гвоздями, заколотил дверь и ушел спать.
— Ну, вот теперь, кажется, можно и отдохнуть, — сказал сам себе Сократилин.
Богдан стащил с ног сапоги, подложил под голову. Чулан был настолько тесным, что ноги упирались в стену. Он уснул мгновенно. Или спать было неудобно, или кошмарные сновидения, или впечатления первого дня войны, или все это вместе взятое, только отдых еще больше измучил Сократилина.
В щелку филенчатой двери протиснулась серая полоска света.
«Уже рассвело, — решил Сократилин. — Эх, покурить бы!» — Похлопал по карманам, брякнули спички. Нашелся и кисет с табаком. Оставалось раздобыть клочок газеты. Но сколько Сократилин ни обшаривал себя, не только газеты, вообще, кроме трехкопеечной монеты, ничего больше в карманах не было. Он чиркнул спичкой. Она осветила чулан: ведро, швабру, кучу тряпья и картонку с грязным комом ваты. Сократилин горестно вздохнул:
— Ну и школа, клочка бумаги не сыщешь.
Богдан вспомнил о красноармейской книжке. Она всегда хранилась в левом нагрудном кармане гимнастерки. «Удивительно, как это ее немцы не отобрали», — подумал он. В книжке Сократилин нашел квитанцию, которая удостоверяла, что старшина третьей роты сдал в стирку тридцать семь простыней и столько же наволочек. Квитанции хватало на четыре отличные цигарки. Сократилин закурил и стал думать, куда бы запрятать свою книжку. Бросить ее в картонку с ватой?
«А если я до своих доберусь? И меня спросят: а где твоя красноармейская книжка, старшина Сократилин? Что я скажу? В чулане, в мусорном ящике? Нет, это совсем не годится. Но куда ее деть? — размышлял Богдан. — Хорошо бы ее зашить в подкладку. Но где взять иглу с ниткой?»
Сократилин, как образцовый старшина, всегда имел при себе иглу с ниткой и хранил ее в фуражке. Но фуражки теперь на нем не было. Он потерял ее вчера, а где, не помнил.
Книжку Богдан спрятал в сапог, точнее, вместе с портянкой завернул на ногу. Потом снял с ремня пустую кобуру, повертел ее в руках, понюхал и хватил о стену. Вопрос с книжкой и с кобурой, по мнению Сократилина, был решен довольно-таки сносно. Но другой вопрос: как сохранить свою голову да еще пробраться к своим — оказался куда сложнее. Сломать дверь — пара пустяков. Богдан навалился на дверь плечом, и она заскрипела, легонько ударил ее каблуком: коридор и лестница откликнулись гулким эхом. Сократилин замер, прислушался. Все пока было тихо.
Богдан скрутил вторую цигарку, перевернул вверх дном ведро, сел и стал насвистывать песенку «Сухой бы я корочкой питалась…». Эту песенку любила его мать.
Посвистав, Сократилин тяжко вздохнул, раздавил каблуком окурок. Он понимал, что положение у него безвыходное. Но ведь все-таки надо что-то предпринимать!
«А если поджечь эту проклятую школу? Тряпья здесь много». — Сократилин зажмурился и увидел, как пламя охватывает школу, как немцы бегут, выпрыгивают из окон, — «Ну и что? — спросил сам себя Богдан. — Немцы, разумеется, спасутся, а я превращусь в головешку. Глупо, глупо, все глупо. И самое глупое, что так идиотски попал им в лапы!»
Сократилин сжал руками голову. Ничего не оставалось другого, как закурить в третий раз.
Протяжный крик в коридоре испугал Сократилина. Он вскочил, прижался к стене. Захлопали двери, загромыхали сапоги. Кто-то заорал: «Хайль Гитлер!» — «Хайль!» — рявкнули сразу десятки глоток.
Богдан прислушался. Кто-то шел к его чулану. Вот он поравнялся с ним, щёлкнула зажигалка, но сапоги прогромыхали дальше.
«А может быть, они обо мне забыли? Ах, если б только забыли!» — Богдан опустился на ведро и сразу же вскочил. Шли двое и разговаривали. Разумеется, Сократилин не понимал, о чем они говорили. Но был уверен, что они идут за ним. Он даже подтянул ремень, одернул гимнастерку и ладонями пригладил волосы., Но немцы прошли мимо и стали спускаться по лестнице.
«Конечно, забыли! Да и зачем я им нужен? — Сократилин усмехнулся. — Совершенно я им не нужен. Если б им было надо знать, кто я, какой части, вчера бы все узнали. А то даже документы не проверили». — Сократилину стало так легко и весело, что он даже замурлыкал: «Броня крепка, и танки наши быстры».
Где-то в дальнем конце коридора хлопнула дверь. С улицы донеслось глухое урчанье моторов.
«Заводят! Слава богу!» — Богдан совсем успокоился и стал не торопясь вертеть самокрутку. Он не успел ее докурить. Подошли двое. Сократилин зажал в руке окурок, обжег пальцы, но боли не почувствовал. Когда затрещала доска и завизжали гвозди, Богдану показалось, что с него сдирают кожу.
Богдана вытолкали на улицу. И первым, кого увидал Сократилин, был Костя Швыгин. Он стоял в небольшой кучке пленных, без ремня и босой.
— Где тебя взяли? — шепотом спросил Сократилин.
— В городе. А тебя?
Сократилин не ответил. Его внимание привлекли наши танки. В центре площади стояла махина Т-28, неподалеку от нее — похожая на черепаху зеленая танкетка. По площади немецкие танкисты кругами гоняли БТ-7. «Откуда они здесь взялись? — недоумевал Богдан. — Неужели я их вчера не заметил?»
Около тяжелого танка немцы организовали танцы. На одной из башен сидел верхом немец с аккордеоном. Солдаты лихо отплясывали с разодетыми молодыми литовками. Здесь же суетился бритоголовый толстяк с какой-то черной штукенцией. Он то и дело прикладывал эту штукенцию к носу. Сократилин толкнул локтем Швыгина.
— Что это он делает?
— Кино снимает.
Толстяк спрыгнул с танка и побежал навстречу «бэтэшке». Нацелил на нее камеру и чуть не попал под гусеницу. Толстяк закричал, замахал руками. Танцы прекратились. К толстяку подошел офицер. Они направились к пленным. Сократилин узнал офицера. Тот подмигнул Сократилину, как знакомому, и вдруг нахмурился. Офицер что-то спросил. Сократилин вместо ответа пожал плечами.
— Ордэн? — крикнул офицер и показал пальцем на грудь Сократилина.
Богдан с помощью рук дал понять офицеру, что медаль у него отобрали солдаты. Офицер остановил бежавшего танкиста и что-то ему сказал. Тот крикнул: «Яволь», козырнул и побежал дальше. Явился ефрейтор и сам повесил медаль на грудь Сократилина.
Офицер вдохновенно обратился к пленным по-немецки. Никто его не понял, Пленных окружила толпа зевак. Тщедушный шпак в соломенной шляпе робко протиснулся к офицеру, снял шляпу, поклонился и бойко закалякал по-немецки. Офицер козырнул, подал ему руку. Шпак осторожно, словно боясь обжечься пожал ее. Потом он повернулся к пленным и на чистом русском языке спросил:
— Кто из вас может водить маленький танк? Вот тот, — шпак показал на танкетку.
Швыгин посмотрел на Сократилина, толкнул его плечом.
— Господин офицер ждут, — сказал переводчик.
Швыгин вышел, сказал:
— Я. — А потом показал пальцем на Сократилина: — Он тоже может.
Офицер глянул на босого Костю, брезгливо фыркнул и что-то сказал солдатам. Два немца подскочили к стоявшему рядом пленному сержанту, повалили его на землю, стащили сапоги и бросили их Швыгину.
Швыгин обулся, и его повели к танкетке. Костя сел за рычаги, проехал сто метров. Офицер сказал: «Гут» — и поднял руку. На площадь выполз Т-4, вплотную подошел к танкетке и остановился.
— Что же это они затеяли? — спросил Сократилина сосед.
Танкетка тронулась, за ней пополз немецкий танк. Танкетка набирала скорость. Т-4 пытался ее догнать. Толстяк оператор замахал камерой, затопал ногами, подбежал к офицеру. После этого офицер с переводчиком подошли к танкетке. Переводчик что-то объяснял Швыгину, а офицер грозил ему кулаком.
Начали снова. Т-4, набрав скорость, ударил сзади танкетку. Танкетку бросило вперед. Т-4 опять ее догнал и опять ударил. Но танкетка продолжала стоять на гусеницах и продолжала двигаться. Т-4 напал на танкетку сбоку, опрокинул ее вверх гусеницами, навалился сорокатонной тяжестью, и она хрупнула, как орех. Дико, по-звериному закричал Швыгин. Немецкий танк развернулся и еще раз проехал по раздавленной танкетке. Швыгин кричал. Снимая на ходу автомат, бежал солдат. Короткая очередь — и крик оборвался.
Зеваки разбежались. Пленные скучились, тревожно переглядывались. Офицер с оператором и переводчиком направились к ним. Пленные прижались друг к другу.
— Сколько человек в экипаже этой машины? — спросил переводчик, указывая на трехбашенный танк.
Пленные молчали. Переводчик повторил вопрос. Офицер подмигнул Сократилину.
— Фельдфеба.
— Шесть, — сказал Богдан Аврамович.
Офицер показал пальцем на Сократилина, а потом отсчитал еще пять человек. Два солдата с автоматами оттеснили их от остальных пленных. Впрочем, там осталось всего двое: один без сапог, а другой — с повязкой на голове. Офицер долго и, как показалось Сократилину, вежливо о чем-то упрашивал переводчика. Вероятно, офицер понимал, что с танкеткой они хватили через край, и теперь пытался как-то сгладить это неприятное впечатление. Шпак угодливо согнулся и перевел:
— Сейчас вы сядете в этот танк. Его подожгут. Вы из танка выскочите и поднимете вверх руки. Понятно? Господин офицер просит, чтоб вы не боялись. Ничего плохого с вами не случится. Он вам лично гарантирует жизнь. — Переводчик повернулся к офицеру. Тот сказал еще что-то и ободряюще кивнул головой.
— Это надо Германии, фюреру, его народу. Если вы все, как просит господин офицер, исполните, то вас хорошо накормят, — пояснил переводчик.
Сначала снимали немецкий танк. Снимали его и на ходу и во время стрельбы. Танк стрелял поверх домов. Потом пленных посадили в трехбашенный танк. Машину облили бензином и подожгли. Экипаж выскочил, поднял руки. Оператор снял их на фоне горящего танка.
Потом снимали Сократилина одного, и в окружении немецких солдат, и вдвоем с офицером. Оператор изобразил эту сцену так, будто немецкий офицер и заслуженный русский фельдфебель миролюбиво беседуют. Оператор вытащил из кармана блокнот и стал записывать данные о Сократилине. Богдан бойко отвечал, что он старшина Иванов, не задумываясь, назвал первый пришедший в голову номер части. Оператор был очень доволен, добродушно похлопал Сократилина по спине и дал сигаретку.
Офицер не забыл накормить пленных. Принесли два котелка с макаронами.
На площадь выскочили две легковые машины с эскортом мотоциклов. Оператор, подхватив камеру, бросился их снимать.
В передней, машине поднялся высоченный в голубом мундире. Солдаты замерли по стойке «смирно». Офицер подбежал, щелкнул каблуками и, вытягивая подбородок, стал докладывать громко и отрывисто. «Наверное, генерал или сам маршал», — подумал Богдан. Сократилина поразило не столько лицо генерала — яйцевидное, с приплюснутым носом, сколько ноги. Таких длинных ног ему еще не доводилось встречать. Они начинались у генерала сразу же от ребер.
Генерал с минуту позировал. Потом, повернувшись спиной к оператору, принялся грубо, на всю площадь отчитывать офицера. Лицо у него налилось кровью, отчего еще больше обрюзгло. Ругая офицера, генерал все время показывал на восток, туда, где громыхало и ухало. Почему-то раньше Сократилин не обращал на это внимания.
— Наверное, наши подошли, — шепнул он сержанту без сапог, и тот крепко сжал ему локоть.
В действительности было не так. 22 июня в три часа утра 56-й механизированный корпус генерала Манштейна перешел границу и прорвал оборону наших войск на стыке 8-й и 11-й армий. В задачу Манштейна входило пройти Литву от границы до города Двинска в три дня. На пути его лежала лесистая, с густой сетью рек местность. Успех операции в первую очередь зависел от форсирования водных преград. Манштейн стремился захватить мосты на реках Дубисса, Шушва, Западная Двина. В первый день корпус, продвинувшись на восемьдесят километров, с ходу форсировал Дубиссу и занял город Арегалу. На второй день передовые части 8-й танковой дивизии продолжали наступление и были остановлены в районе города Кедайняй. Туда и показывал рукой длинноногий генерал. Нет, это были не подошедшие свежие части, как думал Сократилин. Корпус Манштейна остановили два артиллерийских полка, расквартированных в Кедайняе.
Генерал продолжал жестоко разносить офицера, который, видимо, и не был уж так-то виноват. Он двигался по заданному маршруту, достиг указанного пункта. На другой день он почему-то не получил дальнейшего приказа. Он ждал этого приказа, как и должен ждать исполнительный немец. Напомнить о себе он или постеснялся, или просто забыл, увлекшись киносъемками.
Генерал наконец выдохся. Он снял фуражку, вытер платком бугристую лысину и что-то буркнул.
— Яволь, — крикнул офицер и вытянул руку, — хайль Гитлер!
— Хайль. — Генерал небрежно махнул платком, потом тщательно вытер шею и руки. Взгляд его водянисто-синих, с тяжелыми мешками глаз на минуту задержался на пленных. От этого равнодушного, холодного взгляда пленным стало жутко. Генерал выдавил подобие улыбки и повернулся к сидевшим за его спиной офицерам. Те рассмеялись. Генерал еще раз поглядел на пленных и махнул платком. Автоматчики ринулись на пленных и, больно толкая в спину дулами автоматов, загнали в школу и заперли в класс. Но недолго они просидели в этом классе. В село прибыл походный лазарет и занял школу. Пленных перегнали со второго этажа в подвал, затолкали в кочегарку и на висячий замок закрыли окованную железом дверь.
— Ну вот, наконец-то подыскали то, что надо! — сказал босоногий сержант.
— Как тюрьма, — пробасил красноармеец с перевязанной головой. — И окно точь-в-точь тюремное.
Впрочем, это и окном даже нельзя было назвать. Просто квадратная дыра под потолком. Вероятно, ее прорубили для вентиляции. И все же Сократилин рассмотрел в углу кучу антрацита, совковую лопату и метлу с ломом. Он взял лом, покидал с руки на руку.
— А ведь эта штучка может пригодиться?
Сержант помахал ломом, сказал «да» и передал соседу. Тот тоже помахал ломом. Смуглый горбоносый красноармеец схватил лом, размахнулся, и, если бы Сократилин не перехватил его руку, он бы запустил ломом в дверь.
— Ты что — дурак или сроду так?
Красноармеец озлобился:
— А ты кто такой, чтоб мне указывать?! Плевал я на твои ордена и регалии! — Он грязно выругался, сорвал с котла манометр и вдребезги разбил о цементный пол.
— И откуда такие психи берутся? — спросил Сократилин сержанта.
— Да это же Ричард Левцов, — сказал сержант таким тоном, что Богдану без дальнейших слов стало ясно, что это за птица Ричард Левцов.
Сержант посмотрел на свои грязные ноги, потом на Сократилина и грустно улыбнулся:
— Эх, закурить бы, старшина, и тогда б цены нам не было.
Богдан наскреб махорки ровно на две закрутки. Одну порешили выкурить сразу, а другую — потом. Восемь человек. Одна цигарка на восьмерых! К счастью, среди них оказался баптист, которому вера запрещала смолить табак. Худенький, веснушчатый, как галчиное яйцо, боец тоже отказался, заявив, что он некурящий.
— Так ты ж курил, Могилкин, — сказал сержант.
— Да так, баловался.
— Ну, тогда ладно. Это хорошо, что некурящий, — с удовольствием отметил босоногий сержант и стал осторожно пеленать махру в бельевую квитанцию. — Тебя как звать-то? — спросил он Сократилина. — Меня — Никитин. Иван Никитин. А это мое отделение почти что в полном составе, а пятерых где-то потеряли. Наш батальон стоял километрах в двадцати от границы. Потом, как все это началось, мы чего-то ждали. Потом глядим, их танки появились. Я скомандовал своему отделению: «За мной!» — Никитин облизнул самокрутку и неожиданно широко улыбнулся. Его широкое лицо с отвисшей губой от этой улыбки стало уморительно комичным. И Сократилин решил, что Никитин, вероятно, очень хороший человек.
— Ну, а дальше? — спросил Богдан.
Никитин прикурил, глубоко затянулся, закашлялся и кашлял так долго, что выступили слезы.
— А потом? — Никитин передал цигарку Сократилину. — Отходили все лесом, пока в полночь не напоролись на хутор. Отселева версты две. Я уговаривал дальше двигать прямо до своих… Теперь ты это понял, Гармонщиков? Ты же больше всех настаивал переночевать в этом сарае.
— Кто ж знал. А потом у меня очень голова ныла, — отозвался красноармеец с перевязанной головой.
— Утром, — продолжал Никитин, — нагрянули мотоциклисты, окружили сарай и взяли тепленьких. Как это я маху дал, уму непостижимо!
— Хозяин хутора продал, — сквозь зубы процедил Левцов. — И наши командиры тоже хороши. Что они, не знали, что немец чертову уйму войск нагнал? Я все понимаю. Кто меня проведет, тот дня не проживет! А в этой штуке мозга шевелится, не то, что в других военных. — Он стащил с головы пилотку и выразительно постучал кулаком по остриженному черепу.
Сократилин пристально посмотрел на Левцова, в его злые зеленые глаза, и понял, что он далеко не дурак, как это ему поначалу показалось.
— Вот что, Левцов, — Никитин грозно сдвинул брови, — говори, да думай, что говоришь. Стыдись, Левцов. Мы попали в такое положение, а ты… В общем, прошу тебя прекратить такие разговоры.
Левцов вскочил, рванул ворот гимнастерки.
— А что ты мне можешь сделать? Я пленный! А ты кто? Тоже пленный. Такой же, как я. И власть твоя кончилась, Никитин. — Он выразительно погрозил пальцем. — Кончилась, товарищ сержант! Еще неизвестно, кто теперь из нас главней. Козыри переменились.
Никитин усмехнулся:
— Это какие же такие козыри?
Левцов прищурился:
— А где твоя красная книжица? Выбросил?
Пленные, равнодушно наблюдавшие за перебранкой, насторожились.
— Ах вот ты о чем! Ну, ну. — Никитин снял пилотку и вытащил из-под подкладки партийный билет, высоко его поднял, показал всем и опять засунул в пилотку. — Ну, а дальше что, Левцов?
Левцов оглянулся и, видя по лицам, что его никто не одобряет, стушевался:
— А я ничего, просто так. Спросил, да и все.
— А козыри?
— Да, да, какие такие козыри переменились? — спросил Гармонщиков.
Левцов попытался отшутиться. Но его не поддержали.
— Ты хочешь меня продать, Левцов? — тихо спросил Никитин.
— Что, я? Тебя продавать?! — закричал Левцов.
— Не ори! — Гармонщиков сгреб Левцова за грудки, прижал к стене. — Ты что имел в виду? Не вертись! Прямо говори!
У Левцова от натуги посинело лицо.
— Да вы что — обалдели? Нельзя же человека казнить за каждое необдуманное слово.
Гармонщиков потянул Левцова на себя, потом ударил его об стену, да так, что у того лязгнули зубы.
— Я тебя задушу, запихаю в котел, в топку и сожгу. Как последнюю падаль. Понятно?
В котельной вдруг стало совсем темно. Как будто дыру заткнули пробкой.
— Эй, русски зольдат, будем здороветь!
— А мы и так здоровы, — откликнулся Могилкин.
— Жрать надо?
Могилкин встал напротив окошка.
— Давай.
— Жри! — крикнул немец, и Могилкин, страшно ругаясь, отскочил от окна, вытирая рукавом лицо.
Немец хохотал и поливал котельную, как из шланга. Потом мочился другой, и тоже смеялся, и обзывал пленных свиньями.
Третьему, видимо, было нечем, и тогда он швырнул в котельную камень.
После их ухода все долго молчали.
Первым заговорил красноармеец с хитрым и пронырливым лицом. Сократилин еще раньше заметил, что он все время делал вид, словно к компании пленных не имеет никакого отношения. Там, на площади, старался стоять в сторонке и даже здесь сидел один в углу на куче антрацита…
— Они пошутили. А вообще-то немцы культурный народ.
— Для себя они, может, и культурные. А нас за людей не считают, — сказал Никитин.
«Абсолютно верно, — подумал Сократилин. — И эти киносъемки были подстроены так, чтобы унизить нас».
Левцов словно бы подслушал мысли Сократилина.
— А старшина перед ними выпендривался, когда снимали, даже медаль повесил.
Богдан едва сдержал себя, чтоб не броситься на Левцова с кулаками.
— Хотел бы я посмотреть, что б ты делал на моем месте? — Он грустно посмотрел на Левцова и с укоризной спросил: — Послушай, друг, и что ты ко мне привязался?
Левцов подмигнул Гармонщикову и засмеялся:
— Видал, какой друг нашелся! Рубля вместе не пропили, а уже друг.
Однако Гармонщиков опять не поддержал Левцова:
— Ты, старшина, на него не очень обижайся. Наш Ричард Львиное Сердце очень не любит начальство, особенно старшин. Ротного старшину Горшенина он боялся хуже, чем мышь кошку. Вот он решил рассчитаться зараз со всеми старшинами. А почему бы не рассчитаться? Обстановочка для этого очень подходящая.
Все рассмеялись, но уж очень лениво, нехотя. Ричард Левцов поскреб затылок.
— Да, Горшенин, ох уж этот Горшенин! Как он меня драил! А я все терпел. Верил: так надо. А чем это кончилось? Сижу в яме. Сегодня на меня помочились, а завтра в лучшем случае дерьмом накормят, а то и совсем на луну спровадят. — Левцов заходил по котельной кругами, потом остановился, бессильно опустил руки и, неизвестно к кому обращаясь, спросил: — А что делать?
— Бежать. — Сократилин посмотрел на Никитина. — Если свои до вечера не освободят — бежать сегодня же ночью.
— Кто «за»? — и Никитин поднял руку.
Все были «за», кроме того красноармейца, который держался особняком. Он внимательно разглядывал кусок антрацита.
— А ты, Добрянский? — спросил его Никитин.
Добрянский бросил уголь, посмотрел на руки и вытер их полой гимнастерки.
— Остаешься?
Добрянский исподлобья взглянул на Никитина и громко высморкался. Левцов подскочил к нему и поднес кулак к его подбородку.
— Понюхай, гад, чем пахнет!
— Остановись, Левцов!
Левцов с недоумением посмотрел на Никитина.
— Плевать. Пусть остается.
Но Левцову уже трудно было остановиться, да и к тому же злость в нем хлестала через край.
— А ну, снимай сапоги, гад! — прошипел он.
Добрянский торопливо стащил сапоги. Левцов взял их, размахнулся, но не ударил, а смачно плюнул в лицо Добрянскому. Никитин примерил сапоги. Без портянок они были в самый раз.
Операцию разрабатывали долго, планов побега предлагали много, но все они решительно не годились. Проще всего было взломать ломом дверь. А если поставят часового? А если даже не поставят, все равно без шума не обойтись. Ломать стену было еще труднее, да и совершенно бессмысленно. Кто-то предложил пробить дыру в потолке, но его подняли на смех. Пленные приуныли. Котельная оказалась ловушкой, из которой они не видели способа выбраться.