Баллада о Сандре Эс Мёллер Канни

29. Пицца

Марек открыл окошко у водительского сиденья микроавтобуса и улыбнулся:

— Ты голодная?

— Наверное. Ага, голодная.

— Любишь пиццу? Я знаю, где лучшие пиццы в мире!

Заброшенный темный дом или теплый микроавтобус и сочная пицца — выбор прост. Я села рядом с Мареком. Он переоделся, и от него приятно пахло. А моя мокрая куртка, наверное, воняла псиной. Я сняла ее и бросила на заднее сиденье.

Мы ехали не в город, а, наоборот, еще дальше на окраину.

— Далеко ехать?

— За минуту доедем, — спокойно ответил Марек и включил радио.

На всякий случай я запоминала названия станций метро, мимо которых мы проезжали, но вообще-то мне не было страшно. В случае чего я смогу себя защитить. Мне не раз пригождались приемы, которым нас учили на курсах карате — София записала меня туда в седьмом классе, за что ей большое спасибо. Она учила меня, что надо уметь защищаться. Хотя это не всегда получается. Особенно когда тебя просто бросают. Тогда никакие приемы не помогут.

Марек остановил машину на небольшой площади, возле здания, облепленного строительными лесами. Буква «р» в слове «Пиццерия» погасла.

— Тут работает мой друг, — пояснил Марек, — И пиццы у него самые вкусные в мире.

Я улыбнулась, хоть и немного натянуто. Правда, когда мы оказались внутри, напряжение как рукой сняло: скатерти в красно-белую клетку, свечи в плетеных подсвечниках. Я съела большую «гавайскую» пиццу с сочными дольками ананаса.

За едой мы почти ничего не говорили. Наверное, будь в пиццерии больше народу, разговор завязался бы легче. Но вокруг стояли пустые столы. У парня, о котором говорил Марек, был выходной, так что нам пришлось заплатить из своего кармана. Каждый платил за себя.

Марек подвез меня к самому подъезду. Мы молчали всю дорогу. Я все-таки ждала, что он о чем-нибудь меня спросит, это было бы естественно. Но он молчал — наверное, чтобы не отвечать на мои вопросы, если и я что-нибудь захочу узнать о нем.

Когда я вылезала из машины, он вдруг взял меня за руку:

— Пожалуйста, забудь, что я сказал про работу… Мои друзья ужасно разозлились, когда я сказал, что у нас нет разрешения на работу. Но ведь ты не сдашь нас полиции, правда?

— Конечно, нет. Зачем мне это? — мне стало обидно. Вот зачем он возил меня в пиццерию! Я захлопнула дверцу микроавтобуса и, не оборачиваясь, пошла домой.

30. Понедельник

— Ей стало хуже. Она бредит, — сообщила Мари на следующий день, как только я вышла из лифта. — Когда приходит в себя, зовет только тебя.

Юдит Кляйн была очень бледной. Похоже, она не слышала, как я вошла в комнату. Я присела на краешек кровати, не сводя с нее глаз. Юдит вытянула руку, медленно провела ладонью по одеялу, пока не коснулась моих пальцев, и сжала их на удивление крепко.

— Я не виновата, поверь, — пробормотала она.

— Верю, — произнесла я как можно тверже.

Юдит открыла глаза и попыталась сесть.

— А Бенгт думал, что я пыталась убить его брата! Я знаю, он так думал! — ее голос сорвался.

Я погладила ее по руке, чувствуя сильное биение пульса.

— Возможно, так и было. Я ведь его сдала. Опознала и его, и машину.

— Как это?

— Ты видела вырезку из газеты, заметку про аварию? Под заголовком «Покушение»?

Я кивнула, надеясь, что она начнет рассказывать более связно и я хотя бы что-нибудь пойму.

— Брат Бенгта, Свен, общался с нацистами. Особенно дружил с одним лейтенантом, высоким молодым человеком с холодными голубыми глазами. Однажды он подошел ко мне, когда я закрывала магазин. Сказал, что хочет предупредить. Что он за мной наблюдал, видел меня со шведским офицером. То есть он видел меня с Бенгтом в городском парке. «Чтобы такого больше не было», — сказал он и пристально посмотрел на меня. Глаза у него были голубые, льдистые. Первый раз в жизни я видела такой холодный взгляд. Однажды вечером, когда я возвращалась домой после прогулки с Бенгтом, увидела, что кто-то написал на витрине…

Юдит сглотнула, ей было трудно говорить, но наконец она произнесла:

— «Еврейская шлюха». Понимаешь, что это значит?

Я кивнула.

— Я окаменела. Неужели про меня? Сходила за тряпкой, стала тереть. Терла и терла, и все мне казалось, что буквы видно. И еще казалось, что за мной наблюдают. Что кто-то смотрит на меня и на это слово, которое все никак не стиралось.

— Что ты сказала Бенгту?

— А что я могла сказать? Мне казалось, что я его недостаточно хорошо знаю, чтобы рассказывать такое. На той же неделе его родители пригласили нас на ужин, и там я впервые увидела его брата вблизи. У него на форменном плаще были норвежские свастики. Он стоял прямо передо мной и ухмылялся. Поцеловал мне руку. И губы у него были, как железные. Не кожа, а холодная сталь. Бенгт не пришел мне на помощь. Он словно окаменел. Я опрокинула бокал красного вина и убежала. Бенгт пошел за мной и сказал, что я принимаю все слишком близко к сердцу. Разве ему понять! Он думал, что я смогу сидеть за одним столом с нацистом.

В уголках рта Юдит скопилась белая пена, я попробовала стереть ее носовым платком, но Юдит нетерпеливо мотнула головой — хотела говорить дальше.

— Та серая машина с кожаным верхом, в которой они ездили… там было накурено, пахло кожей и яблоками… Свен и его друг, лейтенант с холодными голубыми глазами. Сильно пахло яблоками. Я хорошо запомнила, по приборной доске каталось совсем красное яблоко, то вправо, то влево. Я все ждала, когда оно упадет, но Свен поворачивал то направо, то налево, и яблоко каталось туда-сюда и не падало.

Юдит закрыла глаза, запахнув сорочку и прижав руки к груди. Ее бил озноб.

— Я кричала, но меня никто не слышал. Лейтенант с ледяными глазами сказал: «Ты, кажется, не поняла, что мы всерьез, хватит вешаться на шею Бенгту Мортенсону, грязная еврейская шлюха». Они говорили — не понимаем, как ты смеешь так себя вести в нашей прекрасной Швеции. Они решили перевезти меня через границу и оставить там, чтобы семья Мортенсон жила спокойно и прилично. «На этот раз просто предупреждаем, — сказал лейтенант. — В следующий раз отправим в немецкий лагерь. Там из таких, как ты, делают мыло и абажуры для ламп». Он порвал на мне одежду и вытолкнул из машины. В канаву. Когда я немного пришла в себя, побрела в город, в разорванных тряпках, грязная, с разбитым коленом.

31. Вопрос Юдит

Юдит тяжело дышала. Я протянула ей стакан воды, но она только покачала головой.

— Я хочу, чтобы ты услышала меня. И сказала, виновата ли я в смерти Свена. Правильно ли я поступила. Раз теперь ты знаешь, что он со мной сделал.

Я села на стул рядом с кроватью, чтобы видеть ее лицо, глаза — в них читалось все, что она не могла выразить словами.

— Вы ему так и не рассказали? Бенгту?

— У нас было так мало времени наедине. Он хотел, чтобы я была счастлива с ним. Как же я могла говорить такие ужасные вещи? О его родном брате? Может быть, это разрушило бы наши отношения. К тому же, много было такого, чего я не могла рассказать.

— Не могли? Почему?

— Я не могла просто жить и ждать, когда нацисты замучают до смерти моих близких. Поэтому я согласилась помогать движению Сопротивления, сообщая важные данные.

Вскоре я услышала ужасную новость. Якоб Хирш. Мой папа. Застрелен при попытке побега. Где-то на севере Норвегии. О маме и братьях мне ничего не было известно. Я могла только надеяться, что когда-нибудь увижу их снова. Теперь ты понимаешь, что я была вынуждена действовать?

Я кивнула, хотя и не понимала, что она могла сделать.

— Магазин шляп стал центром связи, понимаешь? Туда приходили люди, которые сотрудничали с норвежским движением Сопротивления. Мы отправляли телеграфное оборудование и прочие необходимые вещи в шляпных коробках. Сигне ни о чем не догадывалась — посетители заказывали шляпы, платили за них, вот и все. Дела шли отлично, хотя у людей были заботы и поважнее шляп. Знакомые из движения Сопротивления и рассказали мне, что творилось у границы: беженцев ловили и отправляли обратно в Норвегию, а там запирали в концентрационных лагерях. Я боялась, что мама и братья тоже оказались там. А потом я поняла, чем занимался Свен и его приятели-нацисты. Их серый автомобиль нередко видели у границы.

Юдит не оставила мне выбора: я с головой погрузилась в ее рассказ, слыша зловещий рокот мотора, чуя запах прокуренной кожаной обивки сидений. И аромат яблок. Может быть, в машине Свена всегда было яблоко, которое каталось по приборной доске туда-сюда? Может быть, оно скатывалось на пол, когда машина тормозила, чтобы подобрать людей? Беженцев, которые думали, что их отвезут в спокойную, безопасную Швецию, и вдруг замечали, что машина едет в другую сторону — обратно в Норвегию. А яблоко все каталось по приборной доске, туда-сюда.

У меня голова пошла кругом. Я выглянула в окно, чтобы напомнить себе, где нахожусь.

— Ну, виновата я или нет? Это ведь я указала на тех, кто водил тот серый автомобиль, а вскоре увидела на первой полосе газеты: «Покушение». Машина попала в аварию. Почтальон обнаружил тело Свена и раненого лейтенанта ранним весенним утром.

После обеда у меня разболелась голова и снова затошнило. Пришлось прилечь в комнате отдыха. В отделении было спокойно, и Мари сказала, чтобы я полежала и набралась сил.

Кажется, я вздремнула, вытянувшись на синей кушетке. Но рассказ Юдит Кляйн все же не шел из головы.

32. Остров

Лодка. На веслах мужчина, он борется с ветром, направляя лодку к острову. Оборачивается, проверяя курс: виднеется мыс, уже близко. Мужчина не один: на корме сидит женщина. Она молода. Летняя ночь, тепло, даже душно, как будто вот-вот начнется гроза. Женщина одета в свитер и брюки, на голове косынка. Эта женщина — не я. Это Юдит. Мужчина на веслах произносит что-то, улыбаясь, и она улыбается в ответ. Вот уже и прибрежные камни царапают дно лодки. Пара высаживается на берег, в руках у них пакеты. Кажется, они собираются ночевать на острове. Может быть, они наконец остались наедине, вдали от любопытных взглядов.

Тропинка к дому почти заросла. Сюда давно никто не ходил. Бенгт — ведь это он — шарит под рассохшимся порогом, что-то ищет. Вид у него беспокойный. Неужели придется разбить окно, чтобы попасть в дом? Юдит наклоняется к порогу и почти сразу находит ключ.

Оказавшись внутри, они осматривают избушку. Кажется, они не бывали здесь прежде. Точно, это первый раз. И наедине они тоже впервые.

Юдит находит дрова, растапливает печь. Бенгт готовит еду. Пахнет вкусно, оба проголодались. Им не страшно. Здесь они ничего не боятся. Бенгт и Юдит едят, сидя на полу в рыжем свете огня.

Вдруг Юдит вздрагивает — ей что-то послышалось.

— Пойду посмотрю на всякий случай, — успокаивает Бенгт.

Но Юдит не хочет, чтобы он уходил. Бенгт отвечает смехом — чего тут бояться? Начался дождь, капли барабанят по стеклу. Наконец Юдит сдается — Бенгт выходит из домика. Юдит сидит, уставившись в огонь. Отодвигает тарелку — кусок в горло не лезет. Пьет красное вино. Бенгт подкрадывается к окну и прижимается носом к стеклу. Юдит вскрикивает, заметив страшное лицо в окне. Он веселится, а ей не смешно. Бенгт не знает, что такое настоящий страх.

Войдя в избушку, Бенгт запирает дверь. Оба ложатся на расстеленное на полу одеяло.

Теперь я — это Юдит, или Юдит — это я. Я люблю этого мужчину, который будит во мне радостное томление. Этот мужчина — Себ, или Бенгт, или Марек. Может быть, все трое сразу. Он обнимает меня, и мне хочется гладить его по спине, вдыхать его запах, чувствовать тяжесть его тела на себе, в себе.

Огонь почти погас. Я так ждала этого мужчину, так жаждала. Сколько раз я сгорала от желания, но нам негде было укрыться. Парки, деревья — но ведь нас могли увидеть. Везде есть глаза. А здесь никого нет, кроме нас, и время остановилось. Мы останемся здесь навеки. Зачем нам плыть обратно? И откуда я знаю, какие ласки ему приятны? Я читаю его лицо, вижу наслаждение, а он читает меня, и потому знает, как ласкать. И это мгновение будет длиться вечно. Я не боюсь. Вместе с ним мне нечего бояться.

Рассвет. Все еще идет дождь, но в окно сочится молочно-белый свет. Мы тянемся друг к другу, еще не проснувшись, и тела снова переплетаются. Он лежит, зарывшись носом в мои волосы, я — прижавшись спиной к его груди. Чувствую, как напряглись его мышцы, просыпаюсь, с улыбкой поворачиваю к нему лицо.

На этот раз мы забываем об осторожности. Мы не думаем о том, что я могу забеременеть. А может быть, мы этого и хотим? И я тоже? Чтобы ребенок связал нас навеки. Мы так счастливы, но вскоре пот остывает, и мы дрожим от холода.

Он встает, чтобы развести огонь в печи, а я лежу и смотрю, как он двигается — спокойно, уверенно. Но огонь никак не разгорается. Тогда я сажусь рядом с ним, касаясь обнаженного плеча, и беру пару щепок, чтобы раздуть огонь. Подхватив мое дыхание, пламя разрастается.

Вдруг меня охватывает беспокойство, и я заглядываю ему в лицо:

— А что скажут твои родители?

— Мы обручимся, — решительно отвечает он.

— А разве можно… так просто? — мне кажется, что прежде нужно спросить разрешения.

Бенгт роется в ворохе одежды, брошенной на пол, и достает из кармана брюк футляр с двумя кольцами. На одном выгравировано «Юдит», на другом — «Бенгт». Кольца блестят в свете пламени, и мы нежно, медленно надеваем их друг другу на пальцы…

— Ну вот! Все решено, — говорит Бенгт. — Мы вместе. Скоро мы уедем из этого города. Я буду изучать медицину в Стокгольме, ты поедешь со мной. Выберемся из этого болота.

Спустя мгновение мы снова в объятьях друг друга, легкое прикосновение золота будит желания. Страсть завладевает нами, а мы не сопротивляемся.

Знал ли он? Видел ли слова «еврейская шлюха», намалеванные красной краской на окне? Знал ли, что произошло тем ранним утром, когда я ехала к нему на велосипеде? Почему я так и не доехала? Видел ли он, как мимо проехал серый «форд»? Слышал ли мой крик, не в силах сдвинуться с места?

Об этом мы не говорим. Мы мечтаем только о будущем. О том, что было, — ни слова. Мы засыпаем перед гаснущим огнем, с улыбкой думая друг о друге.

Она это или я? Юдит или Сандра? С кем все это происходит? В этом сне мы сливаемся воедино.

Но вот я вижу, что происходит за стенами домика. К острову приближается лодка. Моторная лодка. Даже рокот мотора не будит спящих у печки, слишком глубок их сон.

А мужчина и женщина, сидящие в катере, уже чуют неладное, заметив лодку и весла на прибрежных камнях. Пока мужчина привязывает лодку у причала, полная женщина решительно шагает по тропинке к дому, шлепает по лужам. Она отпирает дверь своим ключом.

Нас будит крик. Почему она кричит, увидев двух людей, спящих у погасшего огня? Потому что ей страшно? Вряд ли. Просто этих людей здесь быть не должно.

Вскочив, Бенгт и Юдит испуганно смотрят на женщину. Слова бесполезны. Мы быстро натягиваем одежду, которая валяется на пол у, и выбегаем за дверь. Но на пути к лодке стоит тот мужчина. Бенгт останавливается и обнимает меня. Мы ведь не сделали ничего страшного? Ничего не украли, разве что сожгли несколько поленьев. Ничего не испортили. Все можно объяснить! Но женщина подбегает к нам, и лицо ее пылает гневом. Она кричит, тычет пальцем в незваных гостей. Мужчина сурово хмурится, вид у него грозный. Он гонит нас на причал, велит садиться в катер, толкает в спину. Заперев избушку, женщина спешит к катеру. Как будто нет ничего важнее, чем побыстрей увезти пленников с острова. Лодку, на которой мы приплыли, берут на буксир.

В пути Юдит и Бенгт сидят, тесно прижавшись друг другу. Любовь согревает. Еще ничего не потеряно. Все еще можно спасти.

33. Как я могла это знать?

— Помолвка, ночь на острове — это все было до покушения, — поясняет Юдит. — Свен еще был жив. Я уверена, что он и донес на нас. Сын той женщины, толстухи, которая кричала на острове, сказал Бенгту, что мы можем спокойно переночевать в избушке. А потом он струсил и сказал, что ничего нам не обещал. На Бенгта наложили дисциплинарное взыскание, взяли под арест.

Мне не терпелось спросить Юдит, как так вышло, что мне приснился ее рассказ, но я не могла найти подходящих слов.

— И как, он стал врачом? — спросила я, по-прежнему не понимая, откуда я знаю, о чем они говорили той ночью наедине.

Юдит кивнула.

— Он уехал после похорон Свена. Посту пил на медицинский факультет в Стокгольме.

— А вы? Поехали с ним?

Юдит упрямо покачала головой:

— К тому времени я уже отдала обратно обручальное кольцо, — ответила она хрипло, тяжело дыша. — Положила в конверт и опустила в почтовый ящик семьи Мортенсон. Сразу после похорон.

— Но вы же любили друг друга?

— Любви подвластно многое. По крайней мере, так говорят. Но не всё. У нас были тайны. Я не могла рассказать о своей связи с движением Сопротивления… понимаешь? Я не могла выдать товарищей. Поэтому он стал верить слухам о том, что я была шпионкой. И я не придумала ничего лучше, как вернуть обручальное кольцо и после держаться подальше от Бенгта. Чем еще я могла ему помочь?

— И он тоже держался от вас подальше?

— Нет, конечно. Однажды он пришел ко мне, и мы всю ночь просидели в моей комнате в тягостном молчании. Я не могла ответить на его вопросы, и он решил, что я его не люблю. Что я использовала его, чтобы подобраться к Свену.

— И вы так и не рассказали, что Свен с вами сделал?

— Свен погиб. Рассказать правду о нем было бы низко. Бенгт ушел на рассвете в полной уверенности, что я была причастна к гибели Свена. Что я русская шпионка. Вот что он обо мне думал.

34. Понедельник, 17:00

Наступило время ужина, и мне пришлось оставить Юдит. Надо было отнести еду тем, кто не мог сам прийти в столовую. Я попросила коллегу отнести ужин Юдит. Самой было страшно — Юдит так завладела мной, что я уже не могла понять, кто я. Впрочем, разве раньше я это понимала? Что я вообще знала о себе, кроме того, что последние десять лет я была приемным ребенком Софии Бергстрём? Когда я появилась, она была на грани развода с мужем Рагнаром. Мне было девять, и я почти не говорила. Я слышала, что это довольно обычное дело. Дети винят себя во всем, что происходит. А произошло вот что: моя мама утонула. Я ни минуты не верила, что это был несчастный случай, как все мне говорили. Может быть, она не хотела жить из-за меня. Ведь мама была такая нервная, плакала по пустякам — например, когда порвался шнурок от ботинка или стакан разбился. Тогда она могла просто рухнуть на пол и плакать, не замечая острые осколки. Как будто разбился не стакан, а она сама.

Может быть, ей не хватало сил меня любить, иначе зачем бы она поплыла так далеко? Я ненавидела ее за то, что она сделала в тот день. Что же такое любовь? Бенгальский огонь. Вспыхнул, заискрился — и нет его. И мамы у меня больше нет, такая короткая оказалась любовь.

35. Среда, тест на беременность

Когда на работе выдалась свободная минута, я наконец набралась храбрости и сделала тест, который лежал в сумке уже несколько дней. Я заперлась в туалете и принялась вскрывать упаковку. Прочитав инструкцию, я собрала немного мочи в пластмассовый стаканчик, который прилагался к тесту, потом обмакнула тест в мочу и стала ждать. В инструкции было написано: пять минут. Одна полоска — беременности нет. Но спустя пять минут я обнаружила вторую полоску. Значит, беременна. Там было еще специальное окошечко для проверки теста: оно порозовело. Значит, тест не врет.

Я посмотрела на себя в зеркало. Ровно секунду я была уверена, что хочу этого ребенка. Может быть, позвонить Себу и рассказать, что он станет папой? Вдруг он обрадуется и примчится сюда первым поездом?

Но потом я поняла, что он вовсе не обрадуется. Что сказать ему такое — все равно что бросить в него еще один кирпич.

36. Бенгт Мортенсон, 80 лет

Расстилая постель Юдит тем вечером, я заметила, что под простыней что-то странно шуршит — и тут же нашла спрятанный там газетный лист. Юдит чистила зубы в ванной, стоя спиной ко мне.

Это была страница с поздравлениями и фотографиями юбиляров. Кому-то исполнилось сорок, какому-то консультанту по компьютерной технике — пятьдесят. Плюс несколько настоящих стариков. Мой взгляд остановился на имени Бенгта Мортенсона, которому стукнуло восемьдесят. На фотографии ослепительно улыбался человек, которому нельзя было дать больше шестидесяти. Я не могла поверить своим глазам: кажется, Юдит сказала, что убила его? Или в мире был еще один Бенгт Мортенсон?

— Отдай мне! — рявкнула незаметно подкравшаяся Юдит, брызжа зубной пастой.

— Значит, это он?

— Отдай сейчас же! Ты не имеешь права рыться в моих вещах!

— Вы его поздравили? У него был день рождения три недели назад.

— Он умер! Слышишь? Умер!

— Но три недели назад он еще был жив.

Юдит накинулась на меня, стараясь вырвать из рук газетный листок, и я, конечно, его отдала. Она рухнула на постель, тяжело дыша. Я прислонилась к стене, стараясь прийти в себя: мало того что старушка чуть ли не дерется, так она еще и наврала про Бенгта Мортенсона.

— Я скажу Мари, что тебе здесь не место. И тебя уволят.

— Здорово придумано, Юдит! Валяй! — голос у меня сорвался. Голова закружилась, накатила тошнота.

Юдит злобно фыркнула и умолкла. На минуту стало совсем тихо.

— Для меня он давно умер. Понимаешь? — произнесла наконец Юдит, часто и прерывисто дыша. — И самое ужасное… Ребекка, девочка моя, — всхлипнула она.

Тут я тоже расплакалась — из-за Юдит, из-за себя самой, из-за того, что росло внутри меня, в темноте.

— Если б я только знала все наперед, я бы забрала ее оттуда, — плакала Юдит. — Дети не должны переживать такое…

— Вы ведь могли оставить ее у себя, не отдавать чужим людям?

Юдит уставилась на меня: слезы все еще текли по щекам, но она уже начала сердиться и крепко схватила меня за руку.

— Что ты в этом понимаешь! — процедила она сквозь зубы. — Кто этого не пережил, тот не поймет! У меня больше нет сил говорить.

Перед тем как уйти домой, я нашла номер Бенгта Мортенсона в телефонном справочнике. Не знаю, зачем мне это понадобилось. Что я собиралась сказать? Что я звоню по просьбе Юдит Кляйн? Что она хотела поздравить его с юбилеем? А может быть, я хотела спросить его о Ребекке, о том, что с ней случилось на самом деле? А вдруг Юдит Кляйн — мифоманка? Что, если она сочинила всю историю от начала до конца? Мне не терпелось встретиться с Бенгтом Мортенсоном.

Но никто не взял трубку. И автоответчика там не было. Только длинные тоскливые гудки. Я пыталась представить себе комнату, в которой звонит телефон. Как может выглядеть жилье такого человека, как Бенгт Мортенсон? Нет, этого я не могла вообразить.

— До завтра! — послышался голос Мари. Я лишь кивнула в ответ, направляясь к лифту.

37. Завтра

Дом сотрясался от ударов. Крыша, разобранная на блоки, лежала в металлическом контейнере, из которого ее по частям поднимали наверх с помощью устройства, крайне опасного с виду. Я жевала сухой бутерброд, сидя за кухонным столом и наблюдая за стройматериалами, мелькавшими за окном. Тонкие канаты, казалось, могли лопнуть в любую минуту. Марек и его друзья сновали по строи тельным лесам, будто их совсем не волновали несколько тонн металлочерепицы, которые могли в любой момент рухнуть им на головы.

Смерть. Все время рядом. Дышит в затылок, а мы и не замечаем.

Не хочу думать о маме. По крайней мере так, как думается сейчас. Я хочу помнить ее такой, какой она была давным-давно, в самом раннем моем детстве. Однажды серым, пасмурным вечером она исчезла. Я хотела, чтобы она осталась, а вот сама она не хотела. Она бросила меня. Нарочно или случайно — не знаю. Только вот думаю, что человек, который любит своего ребенка, будет беречь себя, а не поплывет куда глаза глядят, да еще когда на море сильные волны. Мама исчезла, и я даже не успела толком ее узнать.

Я лежу в кровати, осторожно гладя себя по животу. Не могу представить, что внутри кто-то есть. Завтра позвоню в больницу и запишусь. Больше откладывать нельзя. Сначала будет обследование, а потом, наверное, очередь. Но сегодня я буду просто отдыхать, лежа в постели. Я так устала, просто до смерти.

Из-за окна доносится польская речь. Хорошо, что они здесь. Иначе было бы совсем одиноко.

Вскоре голоса становятся тише — рабочие спускаются на землю, бросают инструменты в машину, которая срывается с места с сердитым ревом.

Вскочив с кровати, я бегу к окну: они уезжают, я останусь одна! Меня охватывает паника.

Я высовываюсь из окна, чуть ли не вишу на карнизе — опасно, но мне все равно. Главное, чтобы меня увидел Марек! Пусть хоть кто-нибудь меня увидит, чтобы я знала, что существую, что я есть на самом деле.

Но никто меня не замечает, и микроавтобус уезжает. Я ковыляю обратно к кровати. Сил совсем не осталось. Больше никогда не встану с постели.

38. Кофе

Я просыпаюсь в ледяной постели от стука в окно и сперва думаю, что мне послышалось, но стук повторяется.

Может быть, какой-нибудь псих увидел, что по строительным лесам можно подобраться к окну? И все-таки я подхожу к окну и приподнимаю жалюзи. За окном стоит Марек.

Странно, наверное, что я открываю окно и впускаю его в комнату? Нет, не странно. Ко мне не так уж часто заходят гости, так почему бы не пригласить Марека? Он зовет меня к себе на кофе с только что купленными венскими слойками, которые чудесно пахнут. Его друзья уехали в город и вернутся нескоро.

Я молча смотрю на Марека. Мне холодно и одиноко.

Я закрываю окно, и через некоторое время мы выходим из квартиры. Марек ведет себя не так скованно, как в прошлый раз. Он с улыбкой открывает передо мной дверь.

В домике на колесах уже пахнет кофе. Значит, он был уверен, что я пойду с ним.

— No! — он мотает головой, и темные волосы волной падают на лоб. Марек быстро убирает челку, объясняя, что он, наоборот, был почти уверен, что я останусь дома, а кофе сварил заранее, чтобы сразу сесть за стол, как только вернется домой. «Чтоб было чем утешиться, если расстроюсь». Я с трудом понимаю его английский, но все же понимаю. Значит, он привык к неудачам и умеет справляться с неприятностями. Вот бы узнать, как он этому научился, но не хочется лезть с расспросами. Тема деликатная, лучше подождать.

Мы сидели за шатким столом, и колени Марека касались моих, стоило только пошевелиться. Мы пили горький кофе, перестоявший на плите.

Я стала рассказывать о работе: о Юдит Кляйн, которая живет в комнате номер пять, о прошлом, которое вдруг напомнило о себе. О маме, которую я почти забыла, но о которой теперь думаю почти все время. О том, как она шла к берегу тем вечером, перекинув через плечо желтый махровый халат, а ветер был такой сильный, что ветки деревьев стучали в окно. Я сидела и листала книгу, которую она мне дала. Пролистав семь раз от начала до конца, я пошла искать маму.

Аккуратно сложенный халат лежал на берегу, рядом с ним босоножки. Я смотрела на воду, пока не стемнело, но мама не вернулась. Я ждала очень долго — наверное, всю ночь. Мама любила плавать подальше. Я была уверена, что если подождать еще немного, то среди волн наконец покажется ее голова.

Марек молча слушал. Не утешал, ничего не говорил, просто смотрел мне в глаза и кивал. Как будто знал, о чем я говорю. Потом я взяла его за руку — просто чтобы потрогать. Вдруг рука холодная. Но рука оказалась теплая. И мягкая.

Марек спросил, не подвезти ли меня домой, но мне хотелось еще немного побыть в теплом и светлом вагончике.

Мы легли на диван и обнялись. Он тихонько гладил меня, но мы не целовались. Когда его губы потянулись ко мне, я почувствовала, что ничего такого не хочу.

— Мне нехорошо, — пробормотала я, чувствуя, как меня сковывает страх.

— Ничего страшного, — он, наверное, решил, что я просто стесняюсь.

И тогда я все рассказала. Про Себа и про тест на беременность. Марек не очень сильно удивился, просто погладил меня по спине и прижал палец к моим губам.

— Не рассказывай мне того, о чем можешь пожалеть!

— Но я хочу рассказать! — и это была правда, я должна была все рассказать, меня распирало.

— Ты его любишь? — спросил он, когда я рассказала про кирпич, из-за которого Себ попал в больницу.

Я покачала головой.

— Я не верю в любовь. Это просто фантазия.

Марек засмеялся и почесал подбородок.

— Ты ему не звонила?

— Не могу. Он проходит службу в Лапландии. Войска особого назначения. К тому же он больше не хочет говорить со мной. Никогда, ни за что.

— А ты?

— Он просто дерьмо — или тебе кажется, что он хороший парень?

— Может быть, и не хороший. Но любить можно и плохих. Злых. Я был без ума от девчонки, которая украла все мои деньги — и даже одежду. Без штанов оставила!

Я не смогла удержаться от смеха, хоть и боялась его обидеть. Он с таким возмущением рассказывал об украденных штанах! Марек улыбнулся и пожал плечами:

— Она правильно сделала. Я о ней и думать перестал. Кто хочет жить рядом с воровкой?

39. Таксофон

Вагон качнуло, и я чуть не соскользнула с сиденья — кажется, задремала в метро. Трудно понять, что это у нас с Мареком — дружба или уже почти любовь. Я больше надеялась на дружбу. Мне нужен друг. Марек, пожалуйста, давай дружить!

Оставляя первые снежные следы на полу, я протопала к таксофону, установленному на работе в коридоре. Можно было позвонить и с рабочего телефона, но мне хотелось уединиться. Я набрала номер Бенгта Мортенсона. Зачем? Понятия не имею.

— Бенгт Мортенсон, — ответил спокойный, хоть и чуть запыхавшийся голос.

Я прочистила горло, прежде чем ответить. Надо же, человек по имени Бенгт Мортенсон и вправду существует, да еще и говорит со мной.

— Алло? — повторил он уже чуть раздраженным тоном.

— Здрасте… Меня зовут Сандра Нильсон, я звоню по просьбе Юдит Кляйн, она вас поздравляет… с опозданием, конечно, но все-таки…

— Юдит? — ледяным тоном произнес Бенгт Мортенсон. — Какая еще Юдит?

— Юдит Кляйн.

Щелчок. Он положил трубку. Через минуту я пришла в себя и снова набрала номер.

— Простите, — решительно произнесла я, — но мне обязательно нужно с вами встретиться.

— Зачем? — спросил он, помолчав.

— Трудно объяснить… я очень волнуюсь.

Я думала, что Бенгт Мортенсон опять повесит трубку, но он засмеялся — теплым, обаятельным смехом.

— Значит, ты знакома с Юдит — и каким же образом, позволь поинтересоваться?

— Я работаю в доме престарелых, где Юдит живет, и…

— Только не рассказывай ей, что говорила со мной. Обещаешь?

— Ладно…

— Я зашел домой совсем ненадолго, полить цветы и забрать почту. Просто удивительно, что ты меня здесь застала. Как тебя зовут — Сара?

— Сандра. Нильсон, — добавила я, чтобы произвести впечатление.

— И где же мы с тобой встретимся, Сандра?

— Скажите, куда мне прийти.

Бенгт Мортенсон отдыхал в санатории после перелома ноги. Споткнулся о коврик в прихожей. После снятия гипса ему прописали лечебную гимнастику за городом. Туда можно добраться на автобусе.

— Тогда я приеду завтра вечером?

— Буду рад встрече, Сандра. Но это останется между нами, не правда ли? Ни слова Юдит.

Разговор с Бенгтом Мортенсоном придал мне сил. Я собралась с духом и набрала следующий номер.

В регистратуре меня переключили на гинекологическое отделение. Так я и думала: сначала надо записаться на обследование, которое будет только через неделю. Непонятно, зачем оно нужно — я ведь уже сделала тест.

— Такой порядок: вы придете сюда, вас осмотрит врач, потом вы поговорите с куратором. Сколько вам лет, Сандра?

— Девятнадцать.