Баллада о Сандре Эс Мёллер Канни

40. Приемные часы

Весь день Юдит пролежала в постели, уткнувшись носом в стенку. Даже когда пришли сыновья, не обернулась. Поставив вазы с цветами на тумбочку, они тихонько вышли из комнаты. Что они знали о своей маме? Может быть, не так уж и много. Мне было жаль их.

— Я передам ей, что вы приходили, — сказала я, надеясь, что это их утешит.

— Может, она заметит цветы, — произнес один.

— Маму всегда было трудно понять, — добавил другой.

— Иногда она уходила из дома, не сказав, когда вернется…

— … и куда направляется.

Харри смотрел на брата. Обо мне они как будто и забыли.

— Помнишь коробку, которую она хранила под кроватью?

— А ту сумку, которую нам не разрешалось открывать?

— У нее всегда были тайны.

— Мы, наверное, никогда не узнаем, кем она была на самом деле.

Роберт смущенно улыбнулся, вдруг вспомнив, что я стою рядом, и взял меня за руку.

— Но она была хорошей мамой, вы не подумайте плохого.

— А как она рассказывала сказки…

— «…и тогда папа-медведь зарычал: “Кто съел мою кашу?!”»

— Ей бы в театре играть. У нее актерский дар.

— «…а медвежонок заплакал: “Кто-то спал в моей кроватке!”»

Братья так развеселились, что решили не дожидаться медлительного лифта. Спускаясь по лестнице, они продолжали изображать трех медведей и вспоминать детство.

41. Какао со взбитыми сливками

Он ждал меня в кафе при санатории. Высокий довольно худой мужчина в светло-бежевом пиджаке. На столе перед ним стояла пустая кофейная чашка.

После я задумалась, почему сразу узнала его среди остальных стариков, которых в этом кафе было множество. Наверное, потому, что он единственный не казался стариком.

— Я плохо ориентируюсь в городе, — пояснила я, понимая, что заставила себя ждать.

— Да еще и эта отвратительная погода! Тебе обязательно надо выпить какао со взбитыми сливками.

Я улыбнулась, и он без труда встал из-за стола, решив, что я согласна. Опираясь на трость, Бенгт Мортенсон направился к прилавку и вскоре вернулся с подносом, на котором нашлось место не только чашке какао, но и булочке с корицей.

— Ты, похоже, сильно замерзла, — сказал Бенгт Мортенсон, усевшись на стул. — Пей, пока не остыло, а потом все расскажешь.

Я чувствовала на себе его осторожный взгляд. Обычно меня раздражает, когда за мной наблюдают, но его взгляд мне даже нравился.

Бенгт Мортенсон терпеливо ждал, когда я доем булочку. Я отламывала по кусочку, двигаясь от мягкой середины к хрустящему краю. Что я собиралась спросить? Любил ли он Юдит? Но ведь не для того же я ехала сюда, чтобы по-шпионски проверить, правду ли она рассказала?

— Как она?

— По-разному. Иногда бодрая. Однажды вечером даже собралась пойти на танцы. Вы с ней, кажется, много танцевали?

Бенгт Мортенсон тихонько рассмеялся, а потом вдруг смутился, как будто испугавшись своей откровенности.

— А иногда до нее совсем не достучаться. Хочет, чтобы ее оставили в покое.

— Давно ли ты там работаешь?

— Две недели.

— И вы… ладите?

Мне показалось, что он хотел спросить что-то другое: взгляд скользнул и неуверенно забегал по сторонам.

— Ты ведь не сказала ей, что поехала на встречу со мной?

Я покачала головой, и он спросил тем же робким голосом:

— Что она тебе рассказала?

Я стала сгребать крошки на столе. Мне вдруг стало неуютно. Как будто, разговаривая с Бенгтом Мортенсоном, я предавала Юдит. Он снова засмеялся, как-то нервно.

— Послушай, а вдруг мы говорим о разных Юдит? Вот какая она была, когда мы встретились…

Он достал фотографию из кармана пиджака. Черно-белую. Женщина и мужчина на скамейке в парке.

— Вы тут очень похожи на себя, — сказала я. — Юдит сильно изменилась. Хотя, конечно, сразу видно, что это она, — поспешила добавить я.

— Это наша последняя встреча. По крайней мере последняя перед тем, как она разорвала помолвку.

Я внимательно посмотрела на фото. Юдит улыбалась, Бенгт обнимал ее за плечи. Все как положено. И кто-то смотрел в видоискатель фотоаппарата.

— Кто вас снимал?

— Я попросил прохожего. Фотоаппарат, конечно, был мой. Мы часто встречались в том парке. Сидели на той скамейке. Это было наше место. Не помню, чтобы нам хоть раз было холодно. Мы сидели, не обращая внимания на то, что творилось вокруг… А времена были беспокойные.

— Вы, кажется, многого не знаете, — произнесла я, не поднимая глаз. — Рассказывала она вам, например, о том, что было написано на витрине магазина однажды вечером, когда она вернулась домой?

Бенгт Мортенсон покачал головой:

— Нет, не помню такого. И что там могло быть написано?

— «Еврейская шлюха». Большими красными буквами.

Может быть, я произнесла эти слова слишком громко, слишком жестко. А может быть, мне просто показалось, но кто-то, кажется, обернулся и посмотрел на нас.

Бенгт Мортенсон взволнованно прижал руку ко лбу, как будто у него внезапно разболелась голова. Он откинулся на спинку стула и враз постарел.

— Не понимаю, почему она мне не рассказала…

— Потому что не хотела вас беспокоить. Потому что не верила, что вы можете ей помочь, — тихо произнесла я, наклонившись к нему.

— Она не дала мне ни малейшего шанса! Она была такая упрямая. И у нее были свои тайны.

— Ваш брат был нацистом. Разве непонятно, что она не могла делиться с вами всеми тайнами? — сказала я и, не удержавшись, добавила: — Если бы вы знали, что она сотрудничает с движением Сопротивления, вы расстались бы с ней?

Бенгт Мортенсон поднял на меня измученный взгляд:

— Ты говоришь совсем как она. То же упрямство.

— Это не ответ.

— Я любил Юдит. Моя семья была для меня сплошным мучением. Я хотел уехать от них. Может быть, встретив Юдит, я поверил в то, что мне это под силу. Что я смогу покинуть удушливую атмосферу родного городка…

— Она встречалась с вашей семьей — правда, всего один раз, да?

— Я понимаю, что она и об этом тебе рассказала, — сухо ответил Бенгт Мортенсон.

— Ваш брат запугивал ее и угрожал!

— Похоже, она нашла себе оправдание. Как будто это извиняет ее поступок. Пойми, он был моим братом. Если бы она все мне рассказала, то я, наверное, смог бы ее понять. Но она требовала, чтобы я ничего не спрашивал, не задавал никаких вопросов. Весь город считал, что она виновата в смерти Свена, а она требовала, чтобы я верил только ей. Без объяснений! Может быть, она была шпионкой — откуда мне знать… Есть много вещей, которые она вряд ли смогла бы объяснить…

Бенгт Мортенсон склонился над столом, прищурившись, и говорил с большим напряжением. Зрачки расширились. Но я смотрела ему в глаза и видела красоту, о которой говорила Юдит. «Светящиеся глаза».

— Вы должны были понять, что она не может рассказать все до конца! Речь шла о человеческих судьбах!

Он медленно и глубоко вздохнул, и этот вздох был похож на стон.

— Зачем ты попросила о встрече? Уж наверное, не для того, чтобы ссориться, выясняя, чья версия ближе к правде — моя или Юдит.

Я опустила взгляд, нервно перебирая пальцами.

— Она, может быть, скоро умрет.

— Но я не хочу с ней встречаться. Она так меня ранила. И тогда, и потом.

— Это она-то вас ранила? — не удержалась я.

— А я ее, — добавил он, — не нарочно. Мы ранили друг друга. Тяжело ранили. Смертельно. Положение было крайне затруднительным.

— Значит, вы встретились снова?

— А она не рассказывала?

— Нет, но я догадывалась. Иногда она бредит, как будто говорит во сне. О каком-то утопающем, которому она не хотела помочь. Которому она желала смерти.

Бенгт Мортенсон вдруг сжал мою руку, даже слишком сильно.

— Я не хочу ее видеть, и ты не можешь меня винить.

Он несколько раз тяжело вздохнул: воспоминания и те чувства, что они пробудили, явно причиняли боль. Может быть, я зря ему позвонила. Наверное, я не имею права так его мучить.

42. Рассказ Бенгта

— Я был таким дураком, что верил, будто все еще возможно. Будто шанс не упущен. Десять лет спустя я увидел ее в очереди на почте. Она была все так же красива. Предрождественская толчея. Жуткий холод. Сначала она не хотела говорить со мной, хотела сбежать. Я не удержался и погладил ее по руке. На ней была шуба — наверняка очень дорогая. Наконец она согласилась уделить мне пару своих драгоценных минут. Она была сильно занята приготовлениями к семейному празднику. «Так и быть, расскажи про свою жизнь». Помню ее слегка надменный тон. Я помнил Юдит совсем другой. Но потом, когда мы сели за столик в кондитерской и она сняла шубу, ее взгляд потеплел. Мне хотелось подхватить ее и убежать прочь. Далеко, туда, где никого нет. Может быть, на тот остров, где мы обручились. Зажгли бы огонь, заперли дверь и позабыли обо всем на свете…

— А вдруг туда снова ввалилась бы та тетка?

Бенгт Мортенсон засмеялся и не стал спрашивать, откуда я знаю про тетку.

— Я не мог придумать ничего лучше, как привести ее в свой пыльный офис. Гадко, я знаю. Да я и сам был довольно гадкий. Мелкий бухгалтер, а никакой не врач, как думала Юдит. Узкий переулок, третий этаж. Жена была в отъезде. Я знаю, гадко. Гадко и мерзко.

Бенгт Мортенсон говорил, глядя на снежинки, которые кружились за окном и таяли, едва коснувшись стекла. Я слизнула с пальца кристаллики сахара, осыпавшиеся с булочки.

— Надо было притвориться, что я ее не заметил, — произнес он, как будто вернувшись издалека. — Я ведь знал, что она замужем. Даже свадебную фотографию из газеты вырезал.

— Да у и вас была жена. Правда, в отъезде, — съязвила я.

Бенгт Мортенсон опустил взгляд и посмотрел на свои руки, как будто удивляясь их виду. У меня сильно колотилось сердце — от злости и от печали.

— Что, все так просто? Вы забыли ее и женились на другой? Зная, что на свете есть Юдит?

Я не имела права его корить, знаю, но эти слова вырвались сами собой. Он побледнел, облизнул сухие губы.

— Разве я сказал, что все было просто? — Взгляд почернел, стал бездонным. — Если я скажу, что искал Юдит, ждал, снова искал, тосковал — разве ты поймешь? Тебе, может быть, никто никогда не был дорог? До бессонницы, до изнеможения.

Мне хотелось перебить его, крикнуть, что и я ждала и сходила с ума от тоски. Сначала по маме, хотя и знала, что ее больше нет. Потом по Себу. Рассудок говорит, что надо закрыть все окна, запереть двери, чтобы глупая надежда задохнулась и умерла. Что надо окаменеть, застыть. Но ты не слушаешь и все ждешь, все мечтаешь. Потом становится больно, но ты ничего не можешь поделать. Боль преследует тебя, как собственная тень.

Но Бенгт погрузился в воспоминания. А началось все с моих вопросов. Он выпрямился и, глядя мне в глаза, стал объяснять:

— Я женился на Марианне, чтобы поставить точку. Как будто за мной закрылась дверь. Боль и обида остались за этой дверью. Я внушал себе, что пройдет время, и я забуду Юдит.

Бенгт Мортенсон взволнованно поднялся со стула. На секунду мне показалось, что он решил уйти, но он вернулся со стаканом воды. Садясь на место, чуть не расплескал воду — так дрожали руки. Он смотрел за окно, где чернела, кажется, вода. Хлопья снега шлепались о стекло и сползали вниз, оставляя за собой неровные мокрые полосы.

— На мгновение мы снова нашли друг друга — там, в тесноте моей конторы, но Юдит быстро очнулась и отвела взгляд. Замкнулась. Сказала, что ей пора домой, готовить семейный ужин. Что мы больше не должны встречаться, что теперь мы точно прощаемся навсегда. Но я был молодой дурак, я ужасно хотел ее, и думал, что могу дать ей все, что нужно. Я стал выжидать, подлавливать ее. Возил кататься на машине. И она была такая живая, теплая. Я думал, что мы сможем вырваться из плена обстоятельств, спрятаться от горя и зла. Мне не хватало мужества посмотреть правде в глаза и увидеть, какой стала жизнь Юдит.

Бенгт Мортенсон замолчал, погрузившись в себя. Мне не хотелось ему мешать, но волнение не давало покоя, вопросы рвались наружу. Я достала из кармана мятую газетную вырезку и показала ему, как будто это был пропуск в продолжение истории.

Бенгт Мортенсон, поколебавшись, развернул клочок бумаги.

— А если бы вы встретились теперь?

Он тут же замер, будто окоченев.

— Ничего хорошего из этого не вышло бы. Если ты за этим пришла, то продолжать разговор нет смысла. Откуда у тебя эта вырезка?

— Нашла в ее постели, когда застилала.

— И что это доказывает?

— Что она не забыла вас. И еще, может быть, Юдит есть что сказать вам.

— Не думаю. Ты еще молода! — вспылил он вдруг, как будто мой возраст был чем-то предосудительным. — С молодежью всегда одни неприятности. Вы не понимаете — что сделано, то сделано. Раны не заживают до конца! И у меня нет сил проживать все это снова.

Я думала, он попросит меня уйти, но он предложил прогуляться вместе с ним, пояснив, что каждый день выходит на прогулку в это время.

43. Прогулка

Мокрый снег и ветер. Бенгт Мортенсон шел так быстро, что мне пришлось чуть ли не бежать рядом.

— Будь погода получше, мы прокатились бы на лодке, — сказал он мне, будто старой знакомой, шагая по скользкому пирсу, с края которого свисали сосульки. В конце пирса светил одинокий фонарь, но от этого место казалось еще более пустынным.

Мы дошли до самого фонаря. В воде виднелись отражения наших лиц.

— Может быть, вернемся? — боязливо предложила я. Мне было как-то не по себе от того, как он молча смотрел на воду.

— Я все еще люблю ее. И всегда буду любить. До самой смерти.

— Почему же вы не скажете ей об этом?

— А что это изменит? У нее ведь два сына, да? Может быть, стоит подумать о них?

— Ребекку никто не спрашивал, хотела ли она появиться на свет. Хотела ли она в приемную семью…

Вообще-то я не собиралась говорить о девочке, фотографию которой видела в комнате Юдит, но ее лицо маячило у меня перед глазами. Особенно взгляд, который будто пытался что-то сказать мне. Ей было девять, а десять так и не исполнилось. Зачем же я так жестоко напомнила Бенгту о ней? Я набросилась на него с расспросами, стараясь вытащить на свет божий все, что он так долго прятал. Почему я была так немилосердна?

Бенгт Мортенсон отвернулся и медленно опустился на скамейку, которая стояла на краю пирса. Я не сразу поняла, что он плачет.

— Она и про Ребекку тебе рассказала?

— Не совсем, — ответила я. — Я увидела фотографию.

— Я не знал, что у нас будет ребенок. Юдит рассказала мне об этом однажды вечером, когда мы катались на машине. О том, что ее уговорили отказаться от дочери еще в роддоме. Просили подумать о ребенке — что за жизнь ждет его у матери-одиночки, да еще и еврейской беженки? Бедная Юдит, она не устояла. Она думала, что заберет Ребекку, как только устроится получше, а на самом деле ей подсунули бумагу, в которой было написано, что она отказывается от прав на дочь. Ей не разрешили даже встречаться с ней, таково было требование приемных родителей. Когда Юдит рассказала о дочке, я решил во что бы то ни стало ее найти. Поиски увенчались успехом: я отыскал девочку в Емтланде. Встреча с ней была настоящим чудом. Тоненькая темноволосая девочка с большими глазами и серьезным взглядом. Приемная мама сразу поняла, кто я такой. Я стоял на лестнице и ждал, когда она выйдет… наша дочка. Моя и Юдит…

У него затряслись плечи. Мне стало тревожно: мы сидели у самой воды, одежда намокла от снега.

— Может быть, вернемся? — снова предложила я, но он хотел продолжать.

— Я встречался с ней дважды, хотя Юдит запретила мне ездить к девочке. Но я думал, что смогу все исправить. Марианна согласилась на развод. Я нашел ей квартиру и радовался, что больше ее не увижу. Детей у нас, к счастью, не было. Когда я думал о семье, то перед глазами были Ребекка, Юдит и ее сыновья. Хотел купить дом за городом, представлял себе, как Ребекка играет в саду… как мы все сидим за столом в тени деревьев. Зеленый стол и стулья, желтый зонтик от солнца. У Ребекки была бы настоящая семья, а я стал бы отличным папой. Какой я был дурак! Я думал, что Юдит так же легко развестись, как мне, и что Ребекка будет счастлива обрести настоящих родителей. На самом деле все обернулось несчастьем. Когда я приехал в Емтланд во второй раз и стал поджидать у школы — приемная мать запретила мне приближаться к их пасторской усадьбе, — то увидел, как Ребекке тяжко. Мы отправились на прогулку вдоль берега… Дело было осенью, дул ветер, и она так дрожала, что с трудом отвечала на вопросы. Я хотел ее обнять, чтобы согреть, но девочка испугалась и отшатнулась. Я не понимал, что поступаю неправильно, и думал, что ей просто нужно время, чтобы привыкнуть. Через несколько недель пришло письмо.

Бенгт встал и так резко сунул руки в карманы, что швы затрещали.

— Она утонула. Наверное, несчастный случай. На похороны нас не звали. Письмо было отправлено после похорон.

Я сглатывала и сглатывала, чтобы избавиться от накатившего вдруг удушья, потом меня стало трясти, зубы застучали, и я ничего не могла с этим поделать. Слезы потекли ручьем.

Бенгт обнял меня и прижал к себе, гладя по спине, чтобы легче плакалось. Запах мокрой шерстяной ткани щекотал нос.

Не знаю, откуда взялись эти слезы, как во мне умещалось столько боли, о которой я даже подумать не могла.

Наверное, мы долго стояли на пирсе. Ни я, ни Бенгт не спешили уходить. Он был стариком, но казался мне папой. А я — может быть, я была, как Ребекка?

В санаторий мы возвращались медленно — потому, что устали, и еще потому, что о многом хотелось поговорить.

Я рассказывала о маме, которая погибла так же, как Ребекка. Отправилась плавать и не вернулась. Халат остался на берегу, а я сидела и ждала всю ночь.

Бенгт крепко обнял меня — как папа или как дедушка.

— Это было за несколько дней до дня моего рождения. Мама и подарок приготовила. Я знала, где он лежит, но открывать не собиралась. Слишком уж злилась на маму, до бешенства. Она ведь меня бросила, и пусть не думает, что подарок меня задобрит.

— А ты уверена, что…

Я не дала ему договорить. Я так много думала об этом, прокручивала все это в голове снова и снова: что случилось — переоценила ли она свои силы, ошиблась в расстоянии, а может быть, буря началась, когда она уже слишком далеко заплыла?

— В тот день ветер дул с самого утра. И дождь шел, но к вечеру закончился. Тогда она и взяла халат и отправилась на берег. Помню, как она нагнулась ко мне и обняла, а потом как будто оторвалась через силу и отвернулась. Я просилась пойти с ней, но она велела мне ждать дома. У меня ведь была такая прекрасная книжка.

— Голубушка… — Бенгт погладил меня по щеке.

— Она так часто грустила. Ее печаль была частью нашей жизни. Я думала, что все мамы как она. Подарок я выбросила в мусорное ведро, даже не открыв.

Он погладил меня по голове, и это было приятно.

Домой я ехала в промокшей насквозь одежде, но не мерзла. Бенгт сказал, что я могу приезжать в гости, когда захочу. Или когда мне понадобится. Мне уже давно такого не говорили.

44. Только не это

На работе я обнаружила желтый стикер, приклеенный к моему шкафчику: «Позвони школьному психологу!» И номер, нацарапанный простым карандашом. Я отправилась к телефону в стеклянной будке дежурного, волнуясь и предчувствуя что-то нехорошее.

Мне сообщили, что я должна присутствовать на каком-то собрании в школе. «Речь пойдет о твоем будущем», — добавила психолог. Та самая, которая всегда носила красный деловой костюм с блузками неизменно подходящих оттенков. Кажется, самое важное для нее — чтобы все было подходящим. И теперь вот она устраивает собрание, чтобы обсудить, что будет самым подходящим для меня: продолжать практику в доме престарелых или вернуться в школу. Им важно знать мое мнение, на этом собрании все только и будут делать, что слушать меня. Только бы я приехала.

Меня тошнило от одной мысли о возвращении. Ходить по школьным коридорам, чувствуя на себе взгляды: психопатка вернулась! Наверное, психолог почувствовала, что я в шоке, и принялась успокаивать:

— Конечно, если ты хочешь доработать до Рождества — пожалуйста! Само собой! Это ведь просто замечательно, что тебе так нравится на работе. Я говорила с твоей начальницей, и она очень тобой довольна. Говорит, что ты старательная и способная. И с душой. Очень приятно слышать такое, Сандра. Очень…

И так далее, и тому подобное. У меня не было сил слушать. Я знала только одно — возвращаться я не хочу. Пообещала, что приеду на собрание — все равно выбора не было. Повесив трубку, я бросилась в туалет, где меня сразу же вырвало. Надо было рассказать психологине, что я беременна. Тут-то она язык бы и прикусила.

От одной мысли о возвращении в тот город, о встрече с людьми, которые знали его и знали меня, становилось дурно. То, что я сбежала из города, наверняка приняли за доказательство моей вины. О школе тоже не хотелось думать. Учиться там еще полгода? Что угодно, только не это.

Остаток дня я никак не могла расслабиться. Пенсионеры участливо спрашивали, как у меня дела, но отвечать не хотелось. Я слышала, как Агнес шепчет на ухо Вере про статью о психических расстройствах, которую недавно прочла в газете. Вдруг у Сандры психическое расстройство? Может, даже с рождения? А вдруг она психопатка, вдруг она убьет всех стариков, пока они мирно спят в своих кроватях? Или заразит ВИЧ? Надо поговорить с Мари, пока чего не случилось.

— А? Что? — Вера никогда не читала газет и к тому же плохо слышала.

И Юдит смотрела на меня как-то странно.

— Что-то случилось?

— Мне, может быть, придется вернуться в школу, — мрачно ответила я.

— Вот оно что, — равнодушно протянула Юдит. — Я-то думала, что-то серьезное.

— Серьезного — ничего, — отрезала я. А если бы я рассказала ей о встрече с Бенгтом? О том, что мы подружились?

— Мне хотелось бы прогуляться сегодня вечером, — вдруг сказала она.

— Погода просто ужасная, — предупредила я.

По стеклу ползли капли, оставляя за собой такие же длинные и неровные следы, что и вчера, в санатории.

— Но я хочу на прогулку! — упрямо повторила Юдит. — Погода как погода.

— Спрошу у Мари, — ответила я.

— Тогда я одеваюсь. Пойдем немедленно.

45. Вода и пирс

Юдит сказала, что хочет к воде.

— К какой воде? — без особой охоты спросила я, дрожа от холода на автобусной остановке.

— Скоро увидишь, — ответила Юдит, резво запрыгивая в автобус. Я едва успевала за ней.

Юдит двигалась так проворно, что я в который раз не уставала удивляться. День на день не приходится: то кажется, что ее вот-вот не станет, то за ней не поспеть.

Вдоль набережной стояли заледеневшие, покрытые снегом деревья. У меня зуб на зуб не попадал.

— Прислушайся! — велела Юдит. Вдалеке проезжали автобусы, набирал скорость грузовик, но она, конечно, имела в виду не эти звуки. — Слушай тростник! Слушай воду.

И тогда я вдруг услышала необычный звук, на который никогда не обращала внимания. Звук замерзающей воды, похожий на стрекот кузнечиков и звон натянутых струн. Звук перемен. В воде меж стеблей камыша позвякивали хрупкие кристаллы льда. Юдит вышла на пирс, такой же скользкий, как и возле санатория. Я на всякий случай взяла ее под руку, думая о том, как они похожи — Юдит Кляйн и Бенгт Мортенсон. Оба не боятся гулять по обледенелым пирсам, идут на самый край.

— Ты бы вытащила меня из воды, если б я вдруг упала? — внезапно спросила она.

— Не уверена, что справилась бы, — ответила я. Юдит засмеялась, как будто я пошутила.

— Если утону — поделом мне! В пальто и при параде, — весело добавила она. — Шляпу можешь взять себе, если выловишь, конечно.

Странная она была, эта Юдит.

В автобусе по дороге домой она вдруг ссутулилась и погрустнела:

— Я как будто все жду. А чего мне ждать, кроме смерти?

— Может быть, вы ждете Ребекку? — вырвалось у меня.

Юдит не рассердилась, а просто кивнула:

— Наверное. И еще Бенгта. Как будто они выйдут ко мне из воды. Но зачем им выходить?

Юдит бросила на меня взгляд, исполненный одиночества, и мне нечем было ее утешить.

— Как ты думаешь, жизнь дает второй шанс? — спросила она, не сводя с меня взгляда, как будто я могла дать ответ.

46. Ребекка-приемыш

— А где жила семья, в которую отдали Ребекку? — прошептала я, заглядывая в лицо Юдит, которая лежала, закрыв глаза. Если она спит, не стану будить. Я взяла с тумбочки фотографию Ребекки, которая все так же пристально смотрела на меня.

— В Емтланде, — ответила Юдит, не открывая глаз. — Возле белой церкви. Мне приехать не разрешили, но прислали снимок.

И эта фотография лежала возле ночника. Мужчина в пасторском одеянии, а рядом с ним худенькая женщина, которая, кажется, хотела улыбнуться для фотографии, но с непривычки не вышло. Между ними застыла девочка в нарядном платье и с гладко причесанными волосами, которые, видно, были слишком пышными и непослушными, если не приглаживать мокрой расческой и не затягивать в тугие косы. Мне нравится Ребекка. У нас как будто есть что-то общее.

Здесь она младше, чем была я, когда меня взяла к себе София, и все же я знаю, что она чувствовала в тот момент, когда сделали снимок. Она изо всех сил старалась быть такой, как они. Подходящей. Белая ворона всегда знает, что она не такая, как остальные, и всегда надеется, что никто этого не заметит. Но внутри у белой вороны живет второе «я», опасная тихоня, от которой никак не избавиться, потому что сердце одно на двоих. И эта вероломная тихоня в любой момент может все испортить, закатить истерику, разрыдаться и закричать, что ненавидит того человека, который о ней заботится.

Рабочий день закончился, и мне пора было идти домой, но я осталась в комнате Юдит.

— Вы с ними встречались? — спросила я.