Я вернусь через тысячу лет. Книга 1 Давыдов Исай
– Конечно, могу! – кричу я и бросаюсь в воду, и тоже плыву короткими сильными взмахами.
Знаю, что надолго меня не хватит. Я хорошо плаваю «кролем», а «баттерфляй» ещё трудноват. Но разве сейчас можно признаваться в этом?
Плыву изо всех сил, и чувствую, что сейчас, вот прямо через два-три взмаха, надо переходить на привычный и лёгкий «кроль», и делаю ещё шесть или семь взмахов, и снова думаю, что уж теперь-то больше чем на два последних взмаха, меня не хватит.
И вдруг вижу, что Таня, забывшись, приближается к расплывшейся полосе, которая отделяет светлую подогретую воду от тёмной холодной.
– Назад! – дико кричу я. – Назад, Таня!
Она слышит, резко поворачивает, и я, успокоившись, ложусь на спину, жадно глотаю воздух и затем медленно, лениво взмахивая руками, плыву к берегу.
Потом мы с Таней сидим на мостках, греемся на солнце и молчим. Я молчу сердито. Таня молчит виновато. Потому что она обещала не подплывать к границе холодной воды. Для Тани это опасно: она совсем недавно болела.
Вода капельками стекает по Таниной спине. На тонкой её шее висят выбившиеся из-под голубой шапочки мокрые слипшиеся завитки русых волос. Эти завитки кажутся мне такими беззащитными, такими детскими, что хочется гладить их и целовать тонкую шею под завитками.
Я делаю робкое движение к Тане, но она как бы давно стережёт его и сразу отстраняется.
И снова мы молчим. Только теперь Таня молчит сердито, а я молчу виновато. Потому что тоже обещал не пытаться её целовать, пока сама, первая, не поцелует меня.
– Не буду больше купаться, – вдруг тихо говорит Таня.
– Почему?
– Так. Устала.
– Тогда я тоже не буду!
– И зря!
– Без тебя неинтересно.
– А если бы меня вообще не было?
– Ну… тогда, наверно, я даже не умел бы плавать…
Таня молча улыбается. Может, вспоминает, как в третьем классе я учил её плавать «кролем» и лежать на воде. Она тогда почти не умела. Меня же отец научил этому в пять лет.
А теперь Таня плавает намного лучше. Потому что всерьёз занимается в спортивной секции. А у меня на это нет времени. Спорт для меня – всего лишь отдых. И кратковременный. Но никак не занятие.
Мне давно не хватает времени на многое, чем увлекаются ребята. В классе над этим тихонько посмеиваются и за глаза зовут меня «Чипом». Это придумал Женька Верхов. Он умеет прилепить прозвище. Но я равнодушен к нему. И это, кажется, злит Женьку.
– Ты бы выключил термолуч, – говорит Таня. – Чего зря жечь?
– Верно. Сейчас…
Я натягиваю кремниоловые чулки, поднимаюсь и иду берегом вверх по реке – туда, где на невысоком обрыве стоит серый ящик. Из ящика бьёт на воду сильный тепловой луч. И вода под ним кипит широкой полосой – почти до середины реки. Кипяток, смешиваясь с холодным весенним течением, образует в реке широкую светлую зону, которая захватывает наши мостки.
В этой зоне вода тёплая – больше двадцати градусов. Хотя всего неделю назад схлынули ранние в этом году полые воды. В такой воде можно купаться даже Тане. Но без термолуча, который доверил мне отец, и думать нельзя было о том, чтобы залезть сегодня в лесную речку. Потому что сегодня первый по-настоящему тёплый, почти летний день. В такое время у нас купаются лишь в школьном бассейне. Или в районном.
Но до чего же они надоели, эти тесные и мелкие бассейны с обязательной морской водой и обязательным «горным солнцем»! До чего хочется обычной, пусть даже более скромной, но зато не искусственной природы!
К тому же в бассейнах всегда много знакомых, и невозможно остаться наедине. И Тане там в голову никогда не придёт поцеловать меня.
А здесь, на Пышме, никого больше нет. Мы одни на реке, и до ближайшего посёлка – три километра. И если бы не отцовский вертолёт, кибер-пилот которого много лет назубок знает эту дорогу, нам ни за что не добраться бы сюда так быстро.
Здесь удивительно хорошо! Особенно летом или в сентябре, когда мы прилетаем сюда с мамой и папой. Это наше место. И мостки здесь отец построил. И в двадцати шагах отсюда, в пластмассовом ящике под старой сосной, сложены наши палатки, и котелки, и надувные матрасы, и надувные катамараны.
Давно я хотел показать это место Тане. Но прошлым летом её не было в городе, а осенью отец ещё не отпускал меня одного в вертолёте, считал маленьким.
Теперь, кажется, не считает…
Сегодня рано утром, когда я ждал Таню возле вертолёта на крыше нашего дома, мне думалось, что уж здесь-то, в этой безлюдной лесной глуши, Таня обязательно поцелует меня.
Но вот уже полдня прошло, и теперь ясно, что дело вовсе не в том – где…
Я возвращаюсь к Тане с горячим ящиком термолуча. Надо бы сразу отнести его в вертолёт – а то ещё забуду! – но боязно нести такой горячий. Пусть остынет…
Снова сажусь на мостки и вдруг чувствую холодный ветер с воды. Пока работал термолуч, ветра не было. А Тане он совсем некстати.
Поднимаюсь, иду на берег за одеждой и накидываю на худенькие розово-белые Танины плечи свою походную электрокуртку. Я специально взял её, для Тани. Потому что она всегда упрямо одевается чересчур легко.
– Спасибо, Шур, – говорит Таня и натягивает куртку поплотнее.
Почему-то все зовут меня по-разному. Дома – Аликом, ребята в школе – Сандро, учителя – Сашей. Таня вот выдумала этого «Шура». И никто не зовёт Александром. Какое-то разнесчастное имя!
– Шур… – тихо произносит Таня.
– Что?
– Я почему-то думаю сейчас об этом наборе добровольцев. На Риту. Смогла бы я? Ведь навсегда!
– Ты не так думаешь!
– А как надо?
– Отобрали бы меня? Попала бы я в «Малахит»?.. Знаешь ведь, как легко туда попасть!
– Знаю.
Все знают. В нашем классе немало говорили о новом наборе добровольцев на Риту, который был объявлен в апреле. Этот набор проводится по всем школам мира. В выпускных классах.
Вчера сообщили по радио, что записались в добровольцы уже больше двух миллионов. Где-то даже целыми классами.
А отберут всего две тысячи. И на два года эти счастливчики уедут в лагерь «Малахит», где их будут готовить к жизни на Рите. И из этих двух тысяч полетят всего четыреста.
Наверно, многие из оставшихся поедут работать на Марс, на Венеру или на спутники Сатурна, и будут раз в пять лет прилетать в отпуск домой. Ещё человек сто могут отобрать в специальные школы астронавтов-пилотов. А остальные вернутся домой, пойдут в обычные институты, и будут только вспоминать годы в «Малахите», да хороших ребят, разлетевшихся по Галактике.
Но и в эти две тысячи как попасть? Уж нашему городу привилегия… И «Малахит» под боком, и климат на Урале примерно такой, в каком предстоит жить на Рите. Но всё же в первом наборе из нашего города были лишь шесть человек. Шесть – на пятьсот городских школ!
А полетели двое.
Сколько же земляков отберут нынче в «Малахит»? И кто из них улетит на Риту? Может, никто?
А Таня ещё рассуждает, сможет ли она! Я вот смогу! Но возьмут ли?
Впрочем, до этого ещё три года. И не из каждого выпуска набирают. Мы можем просто не попасть в тот выпуск. Никто пока не знает, когда пойдёт на Риту третий корабль. Даже мой отец не знает, хотя последние годы работает в основном для этих кораблей – синтезирует особо прочные пластмассы. У него уже есть три пластмассы, которые прочнее титана и гафния. Детали из них отливают сразу готовыми. А какой-нибудь крошечный заусенец приходится срезать лазером. Потому что больше нечем.
И вот даже отец не знает, когда уйдёт в космос «Рита-3».
Отец считает, что так и надо, что жёсткие сроки в таком деле устанавливать недопустимо, потому что они могут обернуться страшной бедой, даже гибелью людей в космосе.
Когда-то, в далёком прошлом, жёсткие сроки принесли немало бед, ибо из-за них многое делалось кое-как, торопливо и потом неизбежно переделывалось. А ведь ушедший с Земли космический корабль не переделаешь!
Может, в прошлые века и был какой-то смысл в жёстких сроках, даже какая-то необходимость. Сейчас трудно судить. Но у нас такой необходимости нет. И поэтому аварии в космосе стали событием редчайшим. Космические корабли сейчас готовятся к рейсам идеально. Жёсткие сроки не висят над людьми.
…– А ты решил лететь на Риту? – спрашивает Таня.
– Конечно!
– Но ведь это навсегда!
– Ну и что?
– Так легко? По-моему, ты просто не понимаешь слова «навсегда»!
– Почему? Понимаю!
– Что-то я сомневаюсь… И ты мог бы улететь без меня?
Я молчу. Просто не думал над этим. Как-то само собой разумелось, что мы всё время будем с Таней, и, если придётся лететь, полетим вместе. Ведь я люблю её!
Однако не зря же она спрашивает! Конечно, она не струсит, но её просто могут не взять, она болела. А в космос посылают только идеально здоровых.
А я? Неужели я могу улететь без неё? Навсегда?
– Нет, Таня! – Я мотаю головой из стороны в сторону и чувствую, что у меня холодеют губы, потому что это страшная клятва: я всегда выполняю свои обещания. – На Риту я не полечу без тебя! Только вместе!
– А если разлюбишь?
– Тогда тебе будет всё равно. Но я не разлюблю.
– А ты испугался, Шур!.. – Таня усмехается. – У тебя даже губы посинели. Но ты не бойся! Я всё равно попаду в «Малахит»! Я страшно упрямая! Главное – самой решиться!
– Если бы всё от тебя зависело!.. – Я почему-то успокаиваюсь, и уже смешит наивная самоуверенность Тани. Но я сдерживаюсь, даже не улыбаюсь. Таня может обидеться, если я улыбнусь. – Ты ведь знаешь, что по теории вероятности…
– Всюду-то ты её суёшь! – перебивает Таня. – И всюду она тебя подводит!
Наверное, я на самом деле слишком часто вспоминаю теорию вероятности. Но для Тани, кажется, важно не это. Просто она никак не может простить мне единственной своей плохой отметки за год. Получила её ещё в ноябре, но, похоже, всё помнит.
В тот день открылся центральный городской каток, и мы с Таней поехали туда, и там было так здорово, что я допоздна не хотел уезжать.
Мы мчались по громадному вогнутому, как гигантский рефлектор, кругу, и я всё время чувствовал плечом мягкое Танино плечо, и не выпускал из руки её узкую горячую ладошку. И казалось, что ничего лучшего не может быть в жизни. А кто же торопится расстаться с лучшим?
Таня всё рвалась домой, говорила, что даже не раскрыла историю, а я всё смеялся, и отвечал, что, по теории вероятности, её никак не могут завтра вызвать, потому что вызывали вчера и поставили лучшую отметку.
Таня тогда поверила теории вероятности, и мы катались до закрытия катка. А на другой день опрос по истории проводил кибер-наставник. В него не закладывают результаты учительских опросов. Он и не ведает о них. И поэтому он вызвал Таню и выставил ей на своей ленте низший балл. То, что такой же балл на той же самой ленте получил я, Таню не утешило. И вот с тех пор она не признаёт теорию вероятности. По крайней мере, в моём употреблении.
…– Мы что-то очень много думаем и говорим в последнее время о Рите, – вдруг замечает Таня.
– Мы с тобой? Или вообще?
– И мы, и вообще. Прямо поветрие!
– Ну, мы с тобой – понятно… Так сказать, результат тесного духовного общения. Всё-таки я целую зиму возился с докладом… А вообще – тоже понятно. Из того, что делается сейчас человечеством, это, пожалуй, самое отчаянное.
Прохладный ветерок с реки усиливается, и Таня зябко передёргивает плечами.
– Что-то я замёрзла, Шур… Пойду оденусь.
Она уходит в кусты одеваться, я тоже одеваюсь, и потом мы бредём по лесу – медленно, бесцельно. Хочется послушать, как шуршит под ногами прошлогодняя листва и потрескивает сухая хвоя, как поют птицы над головой, как лопаются набухшие почки. Ведь если остановиться в весеннем лесу и прислушаться, можно услышать, как лопаются почки.
Иногда я сбоку, недолго, но внимательно, гляжу на Таню, на её большие серые глаза в пушистых тёмных ресницах, на её чуть-чуть вздёрнутый нос, которого она, я знаю, почему-то очень стесняется, на её тонкую, какую-то удивительно беззащитную шею.
Я стараюсь глядеть на неё недолго и быстро отвожу взгляд, пока Таня не заметила. Но потом смотрю снова и снова.
Не могу не смотреть!
Я знаю, если Таня перехватит мой взгляд, она обязательно скажет: «Не гляди на меня так!» А я спрошу: «Как?» А она ответит: «Сам знаешь!» И нахмурится.
Но почему-то кажется, что она всё равно замечает мои взгляды и просто делает вид, будто не замечает. А когда ей это надоест, она и скажет: «Не гляди на меня так!»
Значит, надо, чтоб не надоело.
Мы бродим по лесу, отдыхаем на пеньках, подкрепляемся таблетками, которые взяли вместо громоздкой обычной еды. И рвём фиалки. И наконец Таня говорит:
– Может, вернёмся? Я что-то устала, Шур…
Мы возвращаемся к вертолёту, я включаю кибер-пилота, мы летим на запад и уже в сумерках опускаемся на крышу нашего дома.
Когда утихает мотор и останавливаются лопасти над головой, я распахиваю дверцы кабины. А Таня вдруг сильно сжимает мои пальцы и говорит:
– Спасибо, Шур! За сегодняшний день! Наверно, я буду помнить его всю жизнь!
И неожиданно притягивает меня и целует в губы. Сама! Первая!
Я хочу обхватить её и целовать крепко-крепко. Ведь она сама говорила, что когда она поцелует, можно и мне.
Но я обнимаю воздух. Тани уже нет рядом. Она мгновенно выскользнула из кабины и торопится по гладкой крыше к лифту. Даже не оглядывается.
5. Праздник Первого снегопада
На улицы и крыши нашего громадного города целый день сыплет снег. Он засыпал все коричневые листья в скверах, и хрустящие тонким ледком лужи на дорожках между домами, и мраморные трибуны на центральной площади. Он накрыл высокими древнерусскими шапками головы великих людей, навсегда застывших на гранитных постаментах. Он распластался бесчисленными белыми горностаями на ветвях деревьев.
Весь город в снегу. Снег идёт с утра и может идти так хоть целую неделю, потому что это первый настоящий зимний снегопад.
Для меня первый снег всегда был праздником. И для Тани – тоже. И поэтому сегодня вечером мы на улице, идём, не думая, куда, и ловим снежинки на горячие ладони.
Мы идём вдоль барьера, по неподвижной части тротуара, а внизу, под нами, бесшумно проносятся маленькие вёрткие разноцветные биолёты, и снег стремительно и пышно вылетает из-под них. Там внизу, на уровне подвальных этажей – проезжая часть центральных улиц. Там нет тротуаров – только узенькие рабочие дорожки вдоль стен, как в тоннелях. Там расположены все гаражи и стоянки, все подъезды к лифтам магазинов, театров и жилых домов.
А мы идём надо всем этим по тротуарам, которые давно стали балконами. Мимо нас торопятся люди. Куда-то спешат, идут даже по движущимся тёплым тротуарным лентам. Людям некогда.
Обычно и мы с Таней так спешим. Но не сегодня. Сегодня наш праздник: Первый снегопад. И по давней традиции мы так празднуем его: медленно и бесцельно бредём по улицам, по неподвижным лентам тротуара, которые ещё ни разу не прогревались нынешней зимой и поэтому пока что покрыты рыхлым, ослепительно белым снегом.
Завтра утром снега здесь не будет. Ночью автоматы включат ток, тротуары прогреются, снег растает и будет таять всю зиму, кроме двух новогодних дней. Только в день первого снегопада да в Новый год холодны неподвижные тротуары нашего города. Только три дня за зиму на них лежит снег. А в остальные дни, чтобы побродить по снегу, надо идти во дворы, в парки, или ехать за город.
Мы с Таней уже девятиклассники, и нам кажется, что мы совсем взрослые, и что самое главное о жизни знаем.
Ещё год назад мы твёрдо решили, что будем вместе всегда, всю жизнь, что бы с нами ни случилось.
Правда, когда ссоримся, Тане и мне кажется, что ссора – навсегда, что больше мы не помиримся, и что то, главное наше решение, никакого значения не имеет.
Но потом оказывается, что оно имеет значение, потому что мы миримся, не помним обид, и всё у нас идёт, как раньше.
В последнее время ссоримся реже. Я стараюсь уступать Тане, и вижу, что она тоже старается уступать. А когда видишь, что тебе уступают, зачем ссориться?
И всё-таки недавно мы опять поссорились, и только сегодня утром, на перемене, помирились. Нельзя было не помириться, ведь сегодня с утра шёл снег, сегодня наш праздник!
После той перемены мы ещё не успели толком поговорить, и поэтому я не знаю, что делала Таня всю неделю, пока мы были в ссоре. Наверное, ходила на концерты с другими мальчишками. Или уезжала с ними на биолёте в парк. Мне почему-то всегда кажется, что в те дни, когда мы в ссоре, она уезжает с другими мальчишками на концерты, в театры или в парк. У неё много друзей: и из спортивной секции, и из литературной лаборатории, которую она стала посещать с прошлого года. Кое-кого из этих ребят я знаю. Иных – только видел, об иных лишь слышал от Тани. Потому что у меня по-прежнему нет времени бывать всюду, где бывает она.
Я даже знаю, что некоторые из ребят влюблены в Таню. Например, Олег Венгров – худощавый, с чёрными реденькими ни разу не бритыми усиками, гибкий и изящный, как кибер-манекен. Он учится в соседней школе, пишет стихи – вроде бы даже неплохие! – и многие из них посвящает Тане.
Конечно, это не доставляет мне яркого удовольствия, но терплю. Когда у тебя красивая и умная девушка, в неё обязательно влюбится кто-то ещё. И нужно научиться терпеть, если вообще хочешь быть с такой девушкой.
Впрочем, обо всех своих поклонниках Таня рассказывает. И довольно подробно. И именно это успокаивает меня и позволяет казаться безразличным. Если рассказывает, значит, они не опасны, и Таня просто хочет, чтобы я поревновал. Вот если перестанет рассказывать, тогда плохо…
Сегодня она пока говорит о пустяках, и ни слова о главном: чем жила эту неделю. Может, ждёт, что я спрошу?
Но ведь я не спрошу!
Однако вот и обычный вопрос:
– Тебе интересно, чем я занималась эту весёленькую неделю?
Дни ссор она почему-то называет «весёленькими».
– Что-нибудь похвальное?
– Читала.
– Ого!
– Смешно? А если я скажу, что читала твоего любимого Михаила Тушина?
– Ну, это несколько тебя оправдает… Всю неделю?
– С его книжки я только начала. Он заставил меня прочитать очень много!
– Значит, я люблю его ещё и за это.
Хорошо, что она читала. А не моталась по городу с мальчишками.
– Шур, хватит балаганить.
– Прости!
Я легонько толкаю Таню плечом, и она отвечает мне таким же толчком. Мы часто толкаемся так, когда уже до конца помирились.
– Между прочим, Танюш, после книги Тушина я тоже когда-то сразу прочёл очень много. Но всё о Рите. И ты?
– Как раз нет! Меня заинтересовали мысли Тушина о Земле. Он видел людей Земли не так, как мы. Он глядел на нас как бы из прошлого в будущее. Как фантасты. Он представлял себе Землю такой, какой её оставили его деды. А на Земле прошли столетия. Деды улетали в двадцать первом веке. Он вернулся в двадцать третий…
– И что тут особенного?
– На первый взгляд – ничего. На первый взгляд – мелочи. Но, если вдуматься, эта книжка начисто ломает иные привычные представления. Те, которые существовали веками! Самое интересное: Тушин нигде с ними прямо не спорит. Может, даже не знает о них.
Таня говорит горячо, и я любуюсь ею, и не сразу соображаю, что надо что-то возразить. Для порядка.
– Я, правда, давно его читал, Танюш… Но не заметил никакой ломки. Обычная книжка астронавта. Хорошая! Страстная! У других – холодней. Ну… и вот эта особенность… Другие рассказывают только о полёте, а Тушин – ещё и о своей жизни на Земле. Но как раз это никого не волнует. Это мы и без него знаем. Все ищут в книгах астронавтов именно рассказ о полёте.
– А вот его рассказ о полёте и показался мне обычным! – Таня ещё горячится и взмахивает рукой. – Планета, конечно, интересная. Но рассказ о ней обычен. Необычно то, что он пишет о Земле! И как ты не заметил? Может, просто был ещё маленьким? Всё-таки два года назад… Искал, наверно, как все мальчишки, прежде всего подвиги и описания чужой планеты. Так?
– Может и так. – Я пожимаю плечами. Всё это становится забавным. – Давай дальше!
– Даю дальше! Тушин пишет, что довольно быстро вошёл в жизнь современной Земли. Ну, были ему непонятны некоторые наши обычаи, слова… Биолётами не умел управлять. И удивлялся, что у нас ими управляют дети… Но ведь это мелочи! Не этим определяется жизнь! К этим мелочам он быстро привык. Главное – его отношения с людьми. А он не чувствовал себя неполноценным. У него не было ощущения, будто он не понимает современных людей. Или они его. Удивлялся – часто. Но всегда – понимал! Ему всё время было интересно с людьми новой Земли и не хотелось скрыться от них. Не хотелось замкнуться в четырёх стенах или в кругу одних «уральцев». Он даже пишет, с этакой лёгкой иронией, что «уральцы», видимо, порядком надоели друг другу, и поэтому жадно общались с новыми людьми.
– Но что в этом особенного, Танюш? Это же естественно!
– Подожди, я не закончила!
– Извини!
– То-то. Так вот, что я сделала дальше… Я взяла книги, написанные людьми, которые встречались с Тушиным, жили с ним рядом, часто и подолгу с ним разговаривали. И с ним, и с Чандой, и с другими «уральцами». И все эти книги сходятся в одном: Тушин очень интересный собеседник, никто с ним не скучал, его не нужно было «развлекать» и подолгу объяснять простые вещи. Он понимал всё сразу, а развлекать отлично умеет сам. И другие «уральцы» – тоже. И при всём этом они очень много работали после возвращения. Им некогда было глазеть на Землю как на музей. Обкатывали материалы своей экспедиции, грызли гранит земной науки за два века. И сумели изложить свои находки так, что нам всё понятно и не кажется архаичным. Даже язык книги Тушина почти не архаичен, вот что удивительно! Он вполне вошёл в нынешнюю языковую струю… А их участие в создании «Риты-1»!.. Все принципы планировки и загрузки подсказаны ими!
– Ты и в это вникла?
– Пора привыкнуть к моей манере. Если уж браться за проблему, то в комплексе, со всеми окрестностями. Иначе что?
– Твоё самое презираемое: верхоглядство.
– Ну, мне иначе неинтересно… Короче, Шур, если бы Тушин не улетел, остался бы на Земле, он был бы, мне кажется, не из последних здесь.
– Я в этом никогда не сомневался.
– Зато другие сомневаются. Мол, астронавт, вернувшийся в другой земной век, обречён на комплекс неполноценности. И ты тоже повторил это в своём докладе о Рите. Помнишь?
– Было… Но ведь я излагал чужой спор. Это не мои мысли.
– Однако они и не возмущали тебя! Ты принял их как норму. А Тушин их разметал. Легко, спокойно… Дело в том, кто вернётся, какой человек. Один – отстанет. Другой – нагонит. Но чтоб отстать, не обязательно улетать в космос. Дураки, увы, никак не переводятся.
– Ты права. Это вечная проблема. Как любовь и смерть.
– Шур, я серьёзно.
– И я! Разве можно несерьёзно говорить о дураках? Каким же выводом ты их пригвоздила?
– Простым. Умный человек приспособится к любому веку и не будет лишним. О дураках же чего грустить? Они и в своём веке мешают. Да и не вернутся к нам дураки из космоса, потому что не попадут туда.
– Следовательно, проблемы нет?
– Ты толковый ребёнок. Но я ещё не кончила.
– Представляю, куда мы придём дальше.
– Терпи.
– Только ради великой цели…
– Какая же цель тебя вдохновляет?
– Надеюсь после лекции поцеловать тебя. Ждал целую неделю.
– А теперь зачем-то ждёшь конца лекции…
Шалея от радости, я притягиваю Таню к себе и целую её горячие губы, её глаза, её пылающие щёки. Она робко отвечает на мои поцелуи, а потом вдруг отстраняется.
– Ты с ума сошёл! – говорит она. – Кругом же люди!
Но люди спешат мимо нас по движущимся лентам тротуаров и, кажется, ничего не замечают. Никому до нас нет дела.
В нескольких шагах, за палисадником, я вижу террасу детского сада. На ней низенькие столики, горка санок. И никого нет. Терраса пуста и темна. И в окнах темно.
Я тащу Таню на террасу, отыскиваю на полу, возле барьера, санки, и мы садимся на них и снова целуемся. Теперь с улицы нас не видно. И мне опять, как когда-то давно, на городском катке, кажется, что лучше этого ничего в жизни быть не может.
Через полчаса мы снова идём по улице, и снова ловим пушистый снег горячими ладонями, и снова несутся внизу под нами низенькие обтекаемые, как капли, разноцветные биолёты.
Впереди, над высоким синим куполом Центрального концертного зала, пляшут разноцветные огни, впиваясь длинными языками в чёрное небо. Как будто гигантский костёр полыхает в ночи над домами. Огни пляшут ритмично, размеренно, и видно, что ими управляет чуткая нервная рука талантливого музыканта.
– «Марсианский прибой», – безошибочно определяет Таня, глядя на огни. – Они слушают в зале «Марсианский прибой». Наверно, Ричардс играет. Вроде его стиль. Правда?
– Возможно, – уклончиво отвечаю я. Не настолько я, к сожалению, силён в музыке, чтобы по цветовой гамме определять мастера. По звуку ещё отличил бы иного…
Пляшут в полной тишине над куполом зала длинные яркие огни, и каждый, кто глядит на них с улиц, слышит знакомую мелодию «Марсианского прибоя» – модной сонаты нынешнего года. Она звучит над городом бесшумно, никого не оглушая и никому не навязывая свой бешеный ритм. Кто хочет – смотрит и слышит. Кто не хочет – не смотрит.
– А Тушин так и не понял нашей цветомузыки, – грустно говорит Таня. – Он привык к прежним незрячим мелодиям. На корабле у них не было других. Но ведь это не так уж и важно! Правда?
– Это просто обидно. Я всегда очень уважал Тушина. Он для меня герой, понимаешь? Главный герой моего детства. Но ты прости, Танюш…
– Куда ты опять меня тянешь?
– Посмотри, какое толстое дерево!
– Ну и что?
– За ним так удобно целоваться! Никто не увидит!
– Ты сумасшедший! Но я люблю тебя!
6. Разрыв
До чего обманчивы девичьи «люблю!». И даже «очень люблю!». И даже «совершенно не могу без тебя!».
До чего легко они сменяются таким же горячим «не люблю!», «оказывается, не люблю!», «люблю, но не тебя…». До чего легко!
Я был уверен, что на такое способен кто угодно, только не Таня! Больше чем себе, верил ей!
Конечно, мы ссорились иногда, но ведь все ссорятся. И даже при ссорах я ни разу не обижал её. Это немыслимо: обидеть Таню. Она для меня святая. И отлично знает это.
Почему же письмо? За что?
Может, я действительно неудачник, и прав Женька Верхов? Я назвал его тогда, зимой, подлецом. Негромко. Никто больше не слыхал. Мы вдвоём говорили. А он отшатнулся и побледнел, и глянул на меня своими тёмными глазами бездонно и ненавидяще, и напророчил:
– Ты просто неудачник, Сандро! Тебя всегда будут преследовать неудачи! И ты это понимаешь и потому завидуешь!
А я не завидовал – презирал его. Он выдал за своё изобретение то, что удалось найти мне – эти самые коэмы, коробочки эмоциональной памяти, которые сделали его знаменитым.
Он, правда, не смог довести их до конца.
А я был близок к концу. Но всё бросил. Противно стало.
Таня тогда спорила со мной. Вовсю.
Мы бродили по хрустящему снегу парковых аллей, и она допытывалась:
– Почему ты молчишь? Почему громко не скажешь правду? Кончился бы этот кошмар!
– Не вижу кошмара.
– Но ведь тебя обокрали!
Читать бесплатно другие книги:
