Я вернусь через тысячу лет. Книга 1 Давыдов Исай

10. Бирута

Музыка льётся в зал сверху, из-под потолка, вместе со светом. Мы танцуем модный плавный танец «кондо». Мы танцуем его с Бирутой, прижавшись друг к другу. Мои руки лежат на её плечах, а её руки на моих. Плечи у неё мягкие и какие-то очень робкие. А руки – нежные, с длинными тонкими пальцами. Я даже не знаю, как можно такими пальцами валить деревья. А ведь Бируте, как и всем в «Малахите», приходится учиться этому.

Мы с Бирутой смотрим друг другу в глаза и улыбаемся, и мне хорошо и отчего-то тревожно, и кажется, будто никого больше рядом нет, будто мы вдвоём в этом зале, и хочется, чтобы плавный «кондо» никогда не кончался.

Мы впервые танцуем с Бирутой. До сих пор мы только вместе работали, вместе учились управлять лесодорожной и горнодорожной машинами. Да ещё на лыжах вместе бегали, и я учил Бируту съезжать с гор. Она неважно ходит на лыжах. У них в Прибалтике дождливые зимы и трудно научиться. Не то что у нас, на Урале.

А сегодня на вечере Бирута сама пригласила меня на первый танец.

И мне радостно от того, что она сделала это сама. И тревожно, потому что боюсь какой-нибудь нечаянной неловкостью оттолкнуть её. У меня, к сожалению, есть такая нелепая способность…

Бирута – высокая и тонкая. Почти такая же высокая, как я. Чуть-чуть ниже. И волосы у неё такие же светлые, как у меня. И даже веснушки на носу. Только у меня веснушки крупные, а у неё – меленькие, крошечные. Очень симпатичные веснушки.

В общем, мы с Бирутой похожи, хотя глаза у неё и не серые, как у меня, а голубые – большие, удивлённые. Почти всё время удивлённые глаза. В «Малахите» кое-кто считал нас вначале братом и сестрой. Мы только переглядывались, когда нас спрашивали об этом. Почему-то мне тогда уже было приятно, что мы так похожи.

А сейчас мы танцуем и слушаем песню, которая пришла на Землю из космоса, которую написали в полёте астронавты корабля «Неман», вернувшиеся на Родину.

Эту песню поют сейчас по всей Земле. И по всей Земле говорят о вернувшемся «Немане» и о тех планетах, которые открыли астронавты.

Их деды ушли с Земли намного позже «Урала» и улетели в другую сторону Галактического кольца. Эта экспедиция открыла немало планет, и на трёх из них есть жизнь в виде микробов. Но разумной жизни нет ни на одной.

Вот уже третья дальняя звёздная экспедиция возвращается на Землю. А другие высокие цивилизации так и не найдены. И вообще человек или другие разумные существа не найдены пока нигде, кроме Риты. И потому сейчас, после возвращения «Немана», снова вспоминают, снова говорят о подвиге астронавтов «Урала», которые принесли родной планете самое значительное космическое открытие за всю историю. И снова на экранах телевизоров, на страницах журналов вместе с незнакомыми лицами астронавтов «Немана» видны знакомые лица «уральцев».

И нет среди них лишь Михаила Тушина, главного героя моего детства, человека, который больше всех других рассказал землянам о далёкой Рите. Замороженный, бесчувственный, он летит сейчас где-то в безднах пространства к зелёной, красивой планете, которую открыли его родители.

Они, конечно, летали не к Андромеде, авторы этой песни, астронавты «Немана». Это пока фантастика – полёт к Андромеде. На субсветовой скорости туда не скоро доберёшься. А кораблей со сверхсветовой скоростью пока нет. И неизвестно, будут ли. И неизвестно, отыщутся ли на Земле астронавты, которые могли бы выдержать перегрузку при разгоне такого корабля. Человек, возможно, ещё не готов к ней. Человек сейчас сильнее, крепче и выше, чем когда-либо за всю свою историю. Самые высокие и сильные люди начала космической эры легко затерялись бы в сегодняшней толпе. Никто не обратил бы на них внимания, потому что сейчас почти все такие. Но выдержит ли сегодняшний человек разгон до сверхсветовой скорости, ещё неизвестно.

В конце концов, человек должен это выдержать. Иначе зачем природе создавать его? Но вот когда?

Было время, когда человек так же не знал, сумеет ли он перешагнуть звуковой барьер.

В моём родном городе есть громадный сквер. Триста с лишним лет назад на месте сквера было поле. Просторное, очень далёкое от города поле. И на нём был аэродром. Вначале – испытательный.

В середине двадцатого века, когда на западе от Урала шли тяжёлые бои с фашистами, с аэродрома поднимался на первом в мире реактивном самолёте весёлый и смелый человек. А немного позже он первым в мире приблизился к звуковому барьеру и стал первой его жертвой.

Он навсегда остался на этом поле, весёлый и смелый лётчик Григорий Бахчиванджи. Он стоит в мраморе посреди сквера и улыбается, и держит лётный шлем в руках, и неизменный уральский ветер треплет его непокорные каменные волосы.

У подножия памятника – всегда цветы. И имя лётчика давным-давно известно всему миру. В школьных учебниках по истории космонавтики его имя – одно из первых.

Прошло всего несколько лет, и лётчики привыкли к мысли, что звуковой барьер пройден. К концу двадцатого века даже грудных младенцев возили в самолётах со сверхзвуковой скоростью. Человечество перестало замечать бывший барьер.

А теперь учёные спорят о том, можно ли перешагнуть барьер скорости света.

Многие считают – нельзя. Многие считают, что и корабли такие в принципе невозможны.

Однако всё чаще и чаще сообщают о первых опытах по сверхсветовой транспортировке элементарных частиц. Не все опыты, правда, удачны. Но ведь на то они и опыты!

В общем, это нужно человечеству. И, значит, когда-то станет возможно. Что уж там Андромеда?! Даже к центру своей собственной Галактики человек ещё не летал – мала скорость. Немногие звёздные корабли обследуют лишь ближние участки Галактического кольца. Короче, пока ползаем по окраине. А разве для того появилось человечество, чтобы ползать по окраинам своего мира?

Почему-то вспоминается Таня. Наверно, если я когда-нибудь и вернусь с планеты Рита, Тани уже не будет. Даже когда я совсем молодым опущусь на эту далёкую планету, Таня, уже пожилая, начнёт подумывать об Острове старости.

Как-то это не очень: танцуя с Бирутой, я думаю о Тане…

Может, Бирута догадывается, что думаю я не о ней? Уж больно испытующий у неё взгляд!

Кончается плавный «кондо». Мы останавливаемся, и мне не хочется убирать руки с плеч Бируты. Мы так и стоим ещё несколько секунд посреди зала, обнявшись. И лишь когда все пары вокруг расходятся, мы тоже опускаем руки и уходим из центра.

И эти несколько секунд после танца говорят нам обоим больше, чем все прежние слова и взгляды.

Мы уходим с середины зала, сцепившись мизинцами. И я знаю: между нами существует тайна, которой не было пять минут назад. И я хочу, чтобы эта тайна росла, чтобы она стала огромной, чтобы она с ног до головы окутала нас обоих и отделила от остальных.

Снова раздаётся музыка, и снова мы танцуем с Бирутой. Знакомый густой и низкий голос Розиты Гальдос, лучшей певицы нашего «Малахита», звучит сейчас в зале:

Розита молча танцует где-то среди нас, а голос её живёт отдельно, голос её звучит сейчас над всем лагерем.

Впрочем, не только в «Малахите» знают её голос.

Розита очень молодая певица, но два раза уже выступала на фестивалях Северного полушария.

Я невольно отрываю глаза от лица Бируты и отыскиваю взглядом черноволосую красавицу Розиту.

И вдруг вижу её с Женькой. С Женькой Верховым! Они танцуют вместе.

Но они не просто танцуют. Они, кажется… как и мы с Бирутой…

Должно быть, у меня резко меняется лицо, потому что Бирута тихо и обеспокоенно говорит:

– Пойдём в парк! Хоть ненадолго!

– Пойдём! – отвечаю я. – На сколько хочешь!

Мы выходим в темнеющий парк, который дышит весной, шелестит майскими клейкими листьями и что-то обещает шелестом – светлое, радостное, настоящее.

– А на Рите не будет весны… – тихо говорит Бирута. – Как это можно… без весны?

– Мы сделаем себе весну сами!

– Как?

– Будем ездить.

– Не понимаю.

– Будем ездить к экватору. Соскучился по зиме – лети к полюсу. По весне – к экватору.

– Ты шутишь… А там это будет не так просто – лети туда, лети сюда…

– Ну, не сразу… Сделаем, чтобы стало просто.

– И всё равно это будет не то. Весна – это пробуждение. Оно не может быть постоянным. И вообще, Сандро, там будет сложнее, чем можно себе представить.

– Рута…

– Да?

– Не зови меня Сандро. Зови Сашей.

– Почему? Все тебя так зовут.

– Это пришло из школы. Невольно. А ты зови меня иначе.

– Твоя прежняя девушка звала тебя Сашей?

– Нет. Она меня звала не так. Но не надо о ней. Это умерло.

– Скажи точнее, – тихо произносит моя спутница, глядя себе под ноги. – Скажи: было убито. Я же видела!

– Что ты видела?

– Её. Ту девушку.

– Где ты могла её видеть?

– Зачем ты удивляешься, Саша? Она же была осенью в «Малахите». А я не слепая.

Теперь я понимаю, что она говорит о Лине.

– Это была не та девушка, Рута!

– Но она на тебя так глядела!

– И всё же это была не та девушка! Ты не могла видеть ту. Она не приезжала сюда. И не приедет. Она давно забыла меня.

– Но помнит эта… Которая приезжала.

– А может, хватит о них? Я хочу, чтобы в моей жизни была только одна девушка – ты.

– Я тоже… Давно. Только ты не замечал…

– Рута! Мы… улетим вместе?

– Если возьмут.

– И ты… не побоишься?

– Я ничего не боюсь.

– Никаких опасностей?

– Опасности везде, Саша. Мы никогда не знаем точно, где опасно. Шальной метеорит может убить нас на улице, возле дома. Даже в доме. Подгнившее дерево может свалиться на голову в парке, в лесу. Свихнувшийся робот может пристукнуть нас в магазине. Это всё, конечно, маловероятно. Но не исключено. У меня своя теория, Саша. Она позволяет ничего не бояться. Потому что опасно – везде. Жить вообще опасно. Безопасно – не жить.

– Впервые слышу такую любопытную теорию.

– Значит, я способна делать для тебя открытия?

– Ты для меня вся – открытие!

…Потом, отпустив от себя Бируту и оторвав свои губы от её, я тихо спрашиваю:

– Мы не вернёмся в зал?

– Зачем? Чтобы ты выглядывал там других девушек? Я не хочу этого!

«А она ревнует! – вдруг понимаю я, – Это же здорово, что она ревнует!»

11. Отец

Я просыпаюсь среди ночи, не понимая – отчего. Гляжу удивлённо по сторонам и слышу негромкий низкий гудок. Это зуммерит на тумбочке мой радиофон.

Странно! Он давно не будил меня ночью! Больше года. Только Таня могла раньше вызвать меня ночью.

Вынимаю из чёрной коробочки наушник, нажимаю кнопку.

– Тарасов слушает.

– Алик, это мама!

Слышу родной низкий, с детства любимый голос. Но голос непривычно дрожит и поэтому кажется незнакомым.

– Что случилось, ма?

– Сынок! Погиб папа! Взорвался цех… Прилетай домой! Мне очень плохо.

– Сейчас вылетаю, ма!

Выключаю радиофон и лихорадочно одеваюсь. Потом спохватываюсь: надо известить начальника лагеря. Уйти из лагеря просто так не имею права, у нас жёсткая дисциплина. Да и самолёт не дадут без его распоряжения.

Я снова беру радиофон и вызываю дежурного по лагерю.

– Дежурный слушает.

– Говорит курсант Тарасов. Мне нужен личный номер Кудряева.

– Зачем?

– Погиб мой отец. Мне срочно надо домой.

– Берите биолёт, выезжайте на наш аэродром, – говорит дежурный. – А я пока попрошу запрограммировать автопилота. Если понадобится, свяжусь с Кудряевым сам.

– Хорошо. Выполняю.

В носках бегу по лестнице двухэтажного коттеджа, чтобы не разбудить кого-нибудь грохотом ботинок. Обуваюсь на ступеньках крыльца и вскакиваю в биолёт. До аэродрома – семь километров. Но сейчас они кажутся семьюдесятью. Биолёт еле плетётся. Впервые в жизни жалею о том, что пассажиры биолёта не могут регулировать скорость. Знаю, что только это спасло на Земле миллионы жизней. Знаю, что именно эта особенность биолётов ликвидировала на всей планете дорожные аварии. Но сейчас я проклинаю биолёт за осторожность. Я готов выскочить из машины и мчаться бегом, хотя понимаю, что это будет медленнее.

А на аэродроме вижу, что ехал всего три минуты.

Бегу по красной траве аэродрома, к домику дежурного техника. Впрочем, сейчас, в темноте, не разобрать цвета травы. Просто я знаю, что на аэродроме трава всегда красная, потому что этот цвет отпугивает птиц.

Техник, увидев меня, кивает.

– Да, знаю. Звонили. Пятнадцатый самолёт ждёт вас.

Снова бегу по красной траве, которая кажется сейчас чёрной, забираюсь в двухместный спортивный самолёт, пристёгиваюсь и вижу, что справа от меня вспыхнула дорожка зелёных огней. Кибер сам выруливает машину на дорожку, и через две минуты я в воздухе. Подо мной стремительно уносятся назад редкие ночные огни спящего «Малахита».

Вдруг я вспоминаю, что ничего не успел сказать Бируте. Завтра утром она начнёт искать меня. Зачем ей эта нервотрёпка?

Позвонить сейчас?

Вынимаю из кармана радиофон и торопливо тычу пальцами в кнопки. Кажется, ткнул не туда… Заложить в память номер Бируты раньше не догадался. Ни к чему было – она же всё время рядом. А теперь путайся в десяти цифрах!

Пустопорожний я человек! Так и не закончил свои тедробраслеты! Как бы сейчас тедр пригодился!

Тедр забросил, коэмы забросил – не вылезаю из обычных заданий по электронике…

Наконец-то набрался нужный номер!

– Бирута Аугшкап слушает!

Милый, родной, чудесный заспанный голос!

– Рутик! Это я. Улетаю домой, говорю из самолёта.

– Что случилось?

– Звонила мама. Погиб отец.

– А-а!

– Рутик!

– Я жду тебя, Саша! Возвращайся скорее! Я люблю тебя! Помни об этом!

Её голос слабеет, уходит. Пройдена зона «Малахита»! У нас своя зона… Теперь надо набирать её с областным индексом. Уже двенадцать цифр. Тягомотина! Ладно, главное сказал…

Нужно теперь же, пока не поздно, пока мы ещё на Земле, вогнать тедр в средний, а не в самый крупный часовой браслет, и оставить его людям. Нужно теперь же закончить коробочки эмоциональной памяти! Впереди ещё год. И всё принципиальное решено. Можно успеть. Нужно успеть! И пусть потом обзывают меня продолжателем дела Евгения Верхова! Улечу и не узнаю… А коэмы останутся. И будут служить людям.

Каким я был идиотом, что не понимал этого раньше! Разве мог бы отец из-за таких причин отложить нужное людям дело?

Только сейчас я вспомнил об отце… Может, раньше боялся понять, что его уже нет?

Всю жизнь я мало думал о нём. Просто знал, что он всегда рядом. Где бы ни был я, где бы ни был он – он всё равно всегда рядом! Хоть за тысячи километров! Можно позвонить и посоветоваться. И получить безошибочный ответ. Не было такого трудного запутанного положения, из которого отец не нашёл бы выхода. Его уму я верил больше, чем самому безотказному компьютеру.

При этом отец ничего никогда не решал за меня. Он просто подсказывал выход. А то и два или три. А уж решать предоставлял мне самому.

Что может быть лучше?

Я видел, что ему не понравился мой разрыв с Таней. Отец, кажется, любил её, как дочку. Хотя никогда и не говорил мне…

Они с мамой ждали, что мы поженимся после школы, и не скрывали этого от меня… А я даже не объяснил им, в чём дело. Сказал только, что Таня, вероятнее всего, больше у нас не появится.

Я видел, что отец безо всякого восторга встретил моё решение лететь на Риту. Правда, вначале он считал его несерьёзным. А может, надеялся, что я не пройду комиссию.

Но и потом, когда я прошёл, он ни разу не пытался меня отговаривать. Ни он, ни мама не намекнули, что им это тяжело или обидно.

Не у всех такие родители! У Ленки Буковой, когда она записалась, были дома и слёзы и крик. Таня рассказывала… Ленка даже два раза убегала из дому ночевать в интернат, потому что не могла видеть слёз матери.

А у меня дома было тихо, спокойно. Будто ничего не случилось.

Я видел, что огорчаю отца в последний год. Но был благодарен ему за то, что он не говорил мне об этом.

А теперь отец не узнает, что я всё понимал. Не узнает, как я всегда любил его, как всю жизнь, с тех пор, что помню себя, он был для меня примером. Как всю жизнь я гордился им и тем, что он делает.

У нас в «Малахите», кажется, никто, кроме меня, не знает, что весь последний год отец работал на нас, на наш полёт, на наш корабль. Он создавал особую вязкую пластмассу, лёгкую и не пропускающую нейтронов. Пластмассу, которая могла бы заменить тяжёлую противорадиационную обшивку корабля.

На идею такой пластмассы московские химики вышли ещё в двадцать первом веке, создав «пластмассу скольжения». Из неё с самого начала подшипники можно было делать. Попытались применить её и для обшивки космических кораблей. И, действительно, нейтронные потоки «соскальзывали» с неё, если шли под любым углом, кроме прямого. Но при лобовом столкновении они эту пластмассу прошивали. Не было в ней необходимой вязкости. И поэтому удержать лобовые нейтронные потоки она не могла. И добиться этого тогда так и не сумели. «Пластмасса скольжения» осталась в космосе лишь в виде тонкого цветного защитного покрытия для слоя гафния, положенного на толстый слой циркония. В этих металлах нейтроны вязли.

Вот пластмассовую замену вязким металлам отец и искал. И, похоже, нашёл.

– Если я успею, – как-то сказал мне отец, – то вас улетит не шестьсот человек, а семьсот. И запасов у вас будет больше. И механизмов. Ты не представляешь себе, какая это страшная тяжесть – нынешняя металлическая обшивка звездолётов! И ведь приходится таскать! Без неё не спасут ни магнитные поля, ни антирадиационные таблетки.

– А успеют ли перестроить корабль? – спросил я. – Если ты успеешь…

Отец усмехнулся.

– Он уже перестроен, в проекте. И всё дополнительное собрано на космодромах. Перестройка займёт всего полгода. И даже если вас немного задержат, вы этого не заметите. Просто успеете больше узнать. И на Рите этого не заметят. Над нами ведь не висят жёсткие сроки. Важно сделать всё хорошо!

Я знал, что работа с новой пластмассой опасна. Отец никогда не говорил об этом, но я и сам не младенец. Понимаю, что значит создавать пластмассу, не пропускающую нейтроны. Ведь её надо без конца испытывать!

Правда, я и не думал о возможности взрыва. Понимал, что есть опасность облучения. Слышал, что от него спасают. Хотя оно всё равно сокращает жизнь. Даже после всех лекарств. А произошёл взрыв. И теперь отца нет.

Странно… Почему-то очень хорошо помню, как отец стоял надо мной по вечерам, когда я спал. Это было давно. Я был тогда совсем маленьким – ещё до школы и в первых классах.

Но всё равно помню, что если поздно вечером я открывал спросонья глаза, надо мной обычно стоял отец, и мою голову гладили его сильные волосатые коричневые от загара руки.

Кажется, всё умели делать эти руки. Абсолютно всё, что могут делать мужские руки вообще.

Что же там случилось? Почему взрыв? Всю жизнь отец работал в химии, всю жизнь создавал пластмассы – и не было никаких взрывов.

А может, это ошибка? Может, кто-то что-то напутал? Может, я сейчас ворвусь домой, а отец уже там, и у мамы – ещё заплаканные от потрясения глаза? И когда я наконец прилечу? Сколько можно тащиться в этой тьме?

Гляжу на часы. Уже двенадцать минут в воздухе.

– Скоро прилетим? – спрашиваю в микрофон на пульте.

Металлический голос автопилота отвечает:

– Через десять минут.

– Почему так долго сегодня?

– Встречный ветер.

Я с тоской думаю, что от аэродрома ещё мчаться и мчаться через громадный город на биолёте. Пока доберусь!

А может, найдут свободный вертолёт? Всё быстрее…

– Как вызвать дежурного по аэропорту? – спрашиваю я в микрофон.

– Соединяю, – отвечает металлический голос кибера.

– Дежурный слушает, – раздаётся в динамике пульта.

– У вас отыщется свободный вертолёт? – спрашиваю я. – До академгородка.

– Вы из «Малахита»?

– Да.

– Найдём.

Значит, туда уже звонил дежурный по лагерю или дежурный техник с нашего аэродрома. И, значит, вертолёт будет. В наше время даже последние дураки изо всех сил стараются выполнять обещания. Впрочем, от дураков я отвык. В «Малахите» их нет. Ни среди курсантов, ни среди воспитателей. И, может, в этом отношении наш лагерь – росток общества будущего. Того идеального общества, в котором вообще не станет дураков, потому что люди полностью научатся управлять наследственностью.

Уже сейчас биологи с большой вероятностью могут заказывать себе сына или дочь. Скоро, совсем скоро это смогут делать все. Юмористы предсказывают, что это может привести к значительному избытку мужчин на Земле. А когда можно будет заказать не только пол, но и интеллект ребёнка, кто же пожелает видеть своё дитя дураком?

Вертолёт на аэродроме меня ждёт. Сигнальные посадочные огни ведут прямо к нему мой самолёт, и я, по существу, прыгаю из кабины в кабину.

– В академгородок? – уточняет по радио диспетчер.

– Да, – отвечаю я. – Тридцать седьмой дом.

Номера домов написаны на крыше светящимся составом. Их видно ночью с большой высоты. Фотоэлемент автопилота быстро найдёт нужный. Да и я не прозеваю.

И вот я лечу над спящим городом.

Даже в темноте по тонким цепочкам огней я узнаю кварталы.

Вон в том, почти тёмном сейчас квадрате, слева от Лаврентьевского шоссе, стоят среди соснового леса старинные двухэтажные особняки. Это дачи Уральской академии наук. Отец здесь и отдыхал и работал – писал книги о пластмассах. А я иногда приезжал сюда с мамой на биолёте. И отец даже зимой выбегал нам навстречу с непокрытой головой, и потом мы играли в снежки, и катались на лыжах, и пили горячий кофе в снежном гроте.

А летом я собирал тут грибы. Прямо возле особняка, под соснами. И землянику собирал. И хватал за хвосты ящериц. И удивлялся, что хвосты остаются в руках.

А вот здесь, на Ушкуйских горах, где ночные огни завиваются плотной спиралью, отец любил прыгать с трамплинов. Как здорово он летел в воздухе, прижав руки! Словно голубая ракета!

Он долго учил этому искусству меня. И научил, хотя я вначале боялся. И теперь я прилично прыгаю. Но почему-то так и не полюбил прыжки с трамплинов.

А потом мы здесь катались на лыжах с Таней. И я тоже учил её прыгать с трамплина. И она тоже вначале боялась. А потом привыкла и прыгала не хуже меня. Человек привыкает к опасности и перестаёт замечать её, если хоть несколько раз преодолел свой страх перед нею.

…Теперь огни внизу идут чёткими строгими прямоугольниками. И в середине каждого прямоугольника светится яркая, хорошо видимая сверху цифра – номер квартала.

Здесь самые новые жилые кварталы в нашем городе. Они построены на месте древнего разбросанного завода, который начали сносить, когда я бегал в пятый класс.

Эти кварталы называют «Городком молодожёнов». Потому что первыми поселились тут три тысячи только что созданных семей. И сейчас молодые семьи селятся и селятся в этих кварталах. Всем молодожёнам предлагают здесь удобные, самые удобные в городе квартиры. И многие переезжают сюда. Даже из центра.

Отец как-то рассказал, что люди великого двадцатого века мечтали о таких просторных городках молодожёнов, где каждая молодая семья могла бы свободно получить квартиру.

Очень многие так и не дожили до свершения этой мечты.

А отец мечтал о пористой, продутой гелием пластмассе, которая была бы легче воздуха. О пластмассе, из которой можно строить воздушные острова.

Кто же теперь найдёт такую пластмассу?

12. Мама

На гладком белом постаменте стоят серые урны. Двенадцать серых урн. Маленьких. Обтекаемых, как ракеты. И на каждой урне – красные буквы. Двенадцать фамилий. И одна из них моя.

Звучит траурная музыка – старинная, печальная. Подходят люди и молча кладут к постаменту цветы. Много людей. Много цветов. И ни одного слова. Зачем слова? Разве кому-то что-то непонятно?

Мы стоим перед постаментом. Мама и я, и ещё женщины, мужчины, старики, мальчики и девочки – семьи погибших.

В двух шагах от меня – девчушка с чёрными бантиками в льняных косах. Дочка папиного помощника. Ей всего пять лет, а на ней уже чёрная накидка, чёрные бантики. Эта девочка слишком рано увидела, что такое траур.

Наверное, она не понимает, что в этой маленькой серой ракете – всё, что осталось от её папы. Ведь он был таким громадным, громогласным и неуклюжим, как американский медведь гризли. Мой отец в шутку так и звал его – «Гризли». Разве может такой большой папа вместиться в такую маленькую ракету?

Этой девочке, наверно, трудно стоять неподвижно. Ей хотелось бы сейчас попрыгать, поиграть с этой непонятной серой ракетой, на которой написана фамилия.

Но девочка только осторожно поглядывает на окружающих и бесшумно переминается с ноги на ногу.

Лишь спустя много лет она поймёт то, что видит сейчас. Лишь спустя много лет будет горько плакать над этим.

Мы до сих пор не знаем, почему произошёл взрыв во время испытаний уже готовой пластмассы.