Насвистывая в темноте Каген Лесли
Пролог
Я толком и не поняла, кем был тот человек, нашедший на берегу лагуны мертвую Сару Хейнеманн. Но это точно Вилли О’Хара рассказал нам, как она мирно лежала в траве между старыми лодками, которые за доллар сдают напрокат вместе с веслами, если кому вздумается порыбачить. Сара лежала голая, только розовые трусики затянуты вокруг шеи, как бант. И еще на голове у Сары не хватало пары светлых локонов, кто-то их срезал — в точности как у Джуни Пяцковски прошлым летом.
Не верилось, чтобы на нашей Влит-стрит могло случиться такое. Но папа всегда говорил: «Иногда происходит такое, чего ты совсем не ждешь». Такое, что может перевернуть всю жизнь. И он был прав, да еще как. Ведь после того, как Сару нашли мертвой, стало казаться, будто наши вечерние игры в «красный свет, зеленый свет», парады Четвертого июля и даже бултыхание в Медовой протоке в те жаркие дни, когда от солнца закручиваются волоски на шее, — все это отошло в славное прошлое, о котором вечно твердит бабуля. Потому что одна мертвая девочка — плохо. А уж две… Тут все начали прикидывать, кто же следующая. Только я не гадала. Чего тут гадать, следующая — я.
Это произошло летом пятьдесят девятого. Тем летом мне было десять. Тем летом на Влит-стрит люди начали запирать двери своих домов.
Глава 01
В то утро, когда мама сказала нам, что больна, мы с Тру валялись в иссушенной солнцем траве, принюхивались к запаху отбеливателя от хлопавшего на веревке белья и готовились сыграть с ней в «Фамилии».
— Важно, чтобы вы научились понимать, с кем имеете дело, чего ждать от человека, — сказала мама, вытягивая из бельевой корзины очередную простыню. — Не забывайте, в городе — они там совсем другие.
А как тут забудешь? Она не меньше ста миллионов раз повторила это с прошлого лета, когда мы переехали на верхний этаж дома на Влит-стрит. «Мы» — это наша мама и три ее дочки. Наверное, надо посчитать еще и Холла, это будет благим делом. Холл — мамин муж. Третий ее муж.
Нашего папу мы с Тру любили больше, чем Холла, но папа погиб в аварии, когда ехал домой после игры «Милуоки Брейвс»[1] с дядюшкой Полом; тот вылетел сквозь лобовое стекло и расшиб голову о пожарный гидрант, так что теперь дядя живет у нашей бабули на 59-й улице. На похоронах кто-то назвал папу «буйным». Я не знала, что это значит, и на следующий день поглядела в толстенном словаре, который мне выдали в библиотеке. «Буйный» — прилагательное, оно значит «цветущий» и «пышный». Тот дядька оказался прав. Мой папа и вправду был буйным. Буйство из него так и перло. Прямо как тот торт, у которого и начинка шоколадная, и глазурь сверху тоже шоколадная.
Хорошенько встряхнув мокрую простыню, мама сказала:
— Понять, чего ждать от человека, можно, например, если угадаете, из какой страны он родом. Правильно? Почти все, что вам нужно знать о человеке, подскажет его фамилия.
Мы с Тру тихонечко заныли, потому что игра успела приесться, от нее радости как от занозы под ногтем, да только наша мама обожала играть в «Фамилии» — похлеще, чем в китайские шашки.
— Живее, у меня еще полно дел. — Мама оглянулась через плечо и окатила нас взглядом из серии «ну, и кто наделал на ковер?», так что Тру быстренько выпалила:
— Бюшам!
Выглядела Тру классно. Рыжие волнистые волосы до плеч и немного веснушек вокруг носа. А еще у нее были голубые глаза, как небо, которое будто едва проснулось утром и еще не успело стать того же цвета, что и джинсы, как то происходит ближе к вечеру. Тру совсем худышка, только губы у нее пухлые, из-за них она вечно выглядит так, будто дуется, но вообще-то она часто ходит надутая. Еще у нее длинные пальцы; такими удобно играть на пианино, которое купили по случаю, и оно теперь стоит у нас в гостиной. Мама говорила, пианино придает дому шик, а бабуля как-то шепнула мне, что вся эта история с пианино выставляет ее дочь воображалой. Мама выросла всего в нескольких кварталах от того места, где мы теперь живем, как раз через улицу от пекарни «Хорошее настроение», там такое классное шоколадное печенье пекут! (По правде, бабуля сказала другое, вечно она так выражается: «Хелен могла б уже понять — из собачьего хвоста сито не сплетешь».)
Мама приставила ладонь к уху, так что Тру крикнула погромче:
— Бюшам!
Хелен и Тру. Две горошины в стручке, всегда говаривала бабуля, вы только гляньте на них.
Я не похожа на Тру. И на маму тоже не похожа. Глаза у меня не голубые, как у них. Они у меня зеленые, а брови так просто и не разглядишь, даром что густые. И Тру уже успела вымахать выше меня, хоть она и младшая сестра. Ноги у меня длинные, а вот ступни и ладошки маленькие совсем — это потому, что я родилась на месяц раньше срока. И веснушек у меня нет. Ни единой. Хотя пару раз я слышала, как про меня говорили: ах, какие милые ямочки и волосы на загляденье, пушистые, светлые. Из-за этих волос мама с Нелл каждое утро спорили, заплетая их в толстую косу, которая падает мне на спину. Нелл — еще одна сестра. Ну, наполовину. Папа Нелл — мамин первый муж; он умер, мама рассказывала, из-за того, что понюхал нашатырного спирта.
— Бюшам — французская фамилия, — ответила мама и поднесла к носу запястье, которое, я знала, пахло духами «Вечер в Париже», ее любимыми. — Французы говорят на языке любви.
А Тру ее не слушала. Она смотрела на соседский дом и раздумывала, правду ли про него рассказывают. Мы ведь сестры, родились всего через десять месяцев одна после другой, почти близняшки, так что умеем читать мысли друг друга, даже если не особо того хотим. В общем, я почти всегда знаю, о чем думает Тру.
— Кенфилд! — выкрикнула она.
— Кенфилды — англичане, — сказала мама. — Любят лицо держать. Это значит, стараются не показывать, что они чувствуют на самом деле.
Мама потянулась к корзине за новой простыней, и волосы у нее выбились из-под белой ленты. Меня всегда поражало, ну до чего ж они длинные. А когда на них падало солнце, так и отливали золотом, а без солнца рыжие. Я считала маму красавицей. Как, наверное, и мужчины в нашем квартале, потому что они всегда прятали пивные бутылки, стоило ей пройти мимо, а порой, если уже напились, протяжно так завывали, вылитые волки, но мама их не замечала.
Тру хихикнула.
— О’Мэлли.
Мама погрозила ей пальцем:
— Тру О’Мэлли, будешь прикидываться глупенькой, вряд ли чего добьешься в жизни.
Но уголки губ у нее чуточку приподнялись, чтобы нам стало ясно: мы лучше всех и вовсе не дурочки-из-переулочка и не «ирлашки», как дразнили нас дети из семей с итальянскими, польскими да немецкими корнями. А мы их обзывали «макаронниками» (громко говорят, но вкусно готовят), «полячишками» (соображают малость туговато) и «немчурой деревенской» (за толстые коленки), так что, думаю, тут мы с ними квиты.
Кто-то на другом конце квартала завопил: «Кто не спрятался — я не виноват!», а из проезжавшей мимо машины донесся голос Литтл Ричарда, горланившего «Тутти-Фрутти». Так уж заведено на Влит-стрит. Тут вечно кипит жизнь. Только не в жилах мертвой Джуни Пяцковски. А Сару Хейнеманн еще не успели убить, когда мама прицепила на простыню последнюю прищепку и сказала:
— Сестры О’Мэлли, подойдите-ка. Мне нужно сказать вам кое-что.
И конечно, я позволила Тру усесться поближе к маме на каменной скамье у клумбы с розовыми пионами, которые прямо из кожи вон лезли, — потому что два лета тому назад я кое-что пообещала своему папе. Самое первое, что вам нужно знать обо мне: я ни за что не нарушу данного слова, даже под страхом смерти.
Солнце как раз пряталось за деревья, когда папа выгнал всех из больничной палаты и попросил меня прилечь к нему на кровать, которую можно было поднимать и опускать, когда захочется.
— Салли? — Из него торчали все эти трубки, а рядышком пик-пик-пикал какой-то приборчик, совсем как подводная лодка в фильме «20 000 лье под водой», мы с Тру смотрели его в кинотеатре «На окраине».
— Да?
А он уже не очень-то был похож на моего папу. Лицо распухло, вокруг рта ссадины и кровь, которая, видно, не хотела оттираться. А на груди здоровенный круглый синяк от руля. Там, внутри, у него что-то лопнуло, так сказала мне старенькая нянечка.
— Тебе придется заботиться о Тру, — тихонько сказал папа. Его обычно пушистые волосы цвета красных осенних листьев собрались в колючие сосульки на лбу. — Пообещай мне.
Я похлопала его по руке, гладкой на ощупь из-за крема, которым ее намазала медсестра.
— Обещаю. Позабочусь о Тру. Чтоб мне провалиться. Но я хочу сказать тебе что-то очень важное, я…
— Передай Тру, что все нормально, — перебил меня папа. — Скажи, она не виновата в аварии.
Тру тоже лежала в этой больнице, дальше по коридору, они вместе с папой ехали в машине, которая врезалась в громадный вяз на обочине Холли-роуд. Тру сидела на заднем сиденье и покалечилась не так сильно, как папа и дядюшка Пол, всего-то руку сломала; она у нее и сейчас болит иногда, перед дождем.
Папа глубоко-глубоко вдохнул, словно собираясь сказать что-то ужасно важное, и, выдохнув, проговорил:
— И передай своей матери, я прощаю ее за то, что она сделала. Передашь?
И закашлялся, так сильно, что на губах розовая пена выступила.
— Я буду приглядывать за тобой, Салли. Помни… порой происходит такое, чего совсем не ждешь, так что лучше будь начеку. И обращай внимание на мелочи. Дьявол прячется в мелочах.
Потом папа уснул на минутку, но опять проснулся и сказал:
— А знаешь, Нелл — не самая худшая сестра на свете. Бывают и похуже.
И тут в палату вошла та нянечка и объявила, что у папы то ли спячка, то ли горячка. Я не совсем уловила, потому что у нее был странный такой говор.
Тру виновата в том, что папа угодил в больницу? Это все из-за Тру? Да она и машину-то водить не умеет, ей семь лет всего! Ох, папочка… И я понятия не имела, за что он хочет простить маму и почему сам ей не скажет, — хотя это, наверное, оттого, что она обезумела от горя, как выразился доктор.
Папа уже уснул, но я все равно шепнула ему: «Вас понял, выполняю, конец связи». Мы с ним все время так прощались. В точности как Пенни прощалась со своим дядей Небесным Королем, когда тот уже мчался по чистому синему небу в своем самолете «Певчая пташка»[2]. Мы с папой просто обожали этот сериал, смотрели его каждое утро по субботам, потому что папа тоже был когда-то летчиком.
А потом нянечка сказала:
— Время посещений истекло.
— Но мне еще нужно… — начала было я, но старушка так замотала головой, что мне сразу сделалось ясно: никаких «но». Все, что я хотела сказать, потерпит до завтра.
Я взяла папу за колючий подбородок и повернула папино лицо к себе, чтобы чмокнуть в щеку, легонько, как бабочка (его любимый поцелуй), а потом — в кончик носа, на манер эскимосов (это уже мой любимый).
Я дала ему свои обещания, а через три дня папу похоронили. Извиниться я так и не успела.
Глава 02
Прошлым летом, когда мне стали сниться жуткие кошмары про Тварь из Черной Лагуны[3], мама отправила меня на прием к доктору Салливану. Это кино про джунгли Амазонки, там глубоко-глубоко в реке жило чудище, которое выныривало со своей глубины, как проголодается, и цапало людей. Когда папа умер, я только и думала, что о Твари, которая явится за мной, или Тру, или Нелл, или мамой, и что мы тогда станем делать? Мы ведь вовсе не такие сильные, как папа. Так уж получилось. И что совсем меня доконало: выяснилось, что наш дом всего-то в трех кварталах от лагуны Вашингтон-парка. Как раз где нашли бездыханную Джуни Пяцковски. А человека, который оставил ее одну-одинешеньку у красных лодок напрокат, не нашли. Я только диву давалась, отчего никому и в голову не придет, что Джуни вполне могла убить Тварь, ведь чего-чего, а на-стыр-ства у Твари было в избытке. Вы гляньте только, как она хотела добраться до той актрисы, Джулии Адамс!
Но, сидя в кабинете, пропахшем уколами, я еще немного подумала обо всем этом и сказала доктору Салливану:
— Ладно, может, это и не Тварь была. Может, не она убила Джуни.
Доктор заулыбался и закивал.
— Это из-за розовых трусиков на шее, — объяснила я. — У Твари лапы толстенные, а ведь нужны очень ловкие, тонкие пальцы, чтобы повязать трусики на шею девочке, верно?
Док Салливан заставил меня проглотить немного рыбьего жира и наклонился поближе — так близко, что поры на его носу стали похожи на ячейки в картонке из-под яиц.
— Салли О’Мэлли, у тебя, что называется, «сверхактивное воображение». — Дыхание доктора было мокрым и вонючим, прямо джунгли Амазонки. — Это не очень хорошо. По правде сказать, — тут он оглянулся на мою маму, — это лишь подтверждает старую пословицу: пустая голова — мастерская дьявола. Вы регулярно ходите к мессе?
От этих слов веры в доктора Салливана у меня не прибавилось. Потому что он ошибся — хуже не бывает. Моя голова в жизни не пустовала. Никогда-никогда.
— Салли! Ты меня слушаешь? — спросила мама тем тоном, что сразу дает понять: у нее полно дел и поважнее.
— Прости.
Доктор Салливан обозвал мои рассуждения про Тварь «полетами воображения», и эти полеты, наверное, достались мне в наследство от моего Небесного Короля, потому что мама наши с папой полеты не шибко одобряла.
А мама вздохнула этаким долгим вздохом и говорит:
— Завтра мне нужно быть в больнице, у меня операция. Попрощаюсь с желчным пузырем. — И положила руку на живот справа. — И пока меня не будет, — тут она уперла палец в Тру, — я хочу, чтобы ты занялась благими делами, а ты, — и палец уперся в меня, — обуздала воображение, или я снова отведу тебя к доктору.
Потом она уставилась на свои руки и покрутила обручальное кольцо, которое подарил ей Холл, и это, наверное, было больно, потому что у нее лицо покривилось. Учитывая, как ей не везло с мужьями, мы с Тру решили, что мама вышла за Холла только потому, что он не похож на человека, который вот-вот испустит дух, с этими его мускулами, волнистой шевелюрой и татуировкой на бицепсе — mama. Нелл объявила, что татуировка, должно быть, проняла нашу маму до самого нутра. Может, и так, стоило папе умереть. Но в итоге мама осталась с Холлом, поскольку католики считают, что развод прямиком ведет в геенну огненную, где придется гореть всю вечность до остатка. Бабуля говорила, если человек католик, единственное, что можно сделать, коли не хочешь быть замужем за подонком, — это молиться со всей мочи, чтобы этого ублюдочного торговца башмаками по пути на работу переехал автобус.
Мама встала и сказала самым неумолимым своим голосом:
— Пока меня нет, сестрам О’Мэлли лучше бы не высовываться выше травы, потому как если я вернусь и услышу, что вы доставили хоть кому-то хоть какие-то неприятности, то обеих поколочу так, что в жизнь не забудете.
И ушла, будто вдруг вспомнила про какое-то дико важное дело.
Я подождала, пока за нею не захлопнется дверь-сетка, а потом спросила:
— Думаешь, она умрет? Как папа?
Раньше я не особо переживала, но после смерти папы только переживаниями и занималась. Потому что… ну, видели бы вы моего папу… такой он был сильный и храбрый, с большими руками, и черными волосками на бицепсах, и широкими плечами. Он даже ничем никогда не болел, мой Небесный Король. И это лишний раз показывает, что может случиться, когда ничего подобного не ждешь.
Тру мусолила во рту травинку, стараясь свистнуть погромче, как это иногда получается.
— Не-а, — сказала она. — Такие злюки, как Хелен, не умирают.
Тру не шибко переживала, даже особо не плакала, когда умер папа, и это казалось мне странным. Потому что пускай папа любил меня очень, очень сильно, настолько сильно, что я и за миллион лет его не забуду, Тру он любил даже немножко сильнее. Раньше мне от этого было как-то не по себе, но если в сестры досталась Тру, что тут поделаешь, чего еще от нее ждать.
И насчет мамы Тру совершенно права. Раньше, пока папа был живой, мама вовсе не была злюкой, не то что теперь, и я точно знала, кто тут виноват. Поэтому собиралась помолиться на ночь заодно и о том, чтобы по дороге в «Обувь Шустера» Холл позабыл глянуть в обе стороны, когда станет переходить Норт-авеню, и тогда мама сможет выйти замуж за кого-то, кто не будет болтать с набитым ртом, — если, конечно, она вернется из больницы. А может ведь и не вернуться. Я же говорю, большого доверия к доктору Салливану я не испытывала. Одно его дыхание, мне дико стыдно об этом говорить, но уже одно его дыхание могло прикончить человека.
Глава 03
Еще когда жили на ферме, мы с Тру водились с Джерри Эмберсоном; тот жил на дальнем конце нашей гравийной дороги и однажды пописал мне на ногу, когда мы наплавались в его секретном лесном пруду. Все остальные дети, с кем мы учились в школе, жили на фермах вроде нашей; с голоду можно помереть, пока туда дотопаешь. Так что если хотелось поиграть в прятки, попинать банку или там еще чего-нибудь, где нужно больше двух игроков, то приходилось, хочешь не хочешь, водиться с писающим где попало Джерри Эмберсоном.
Другое дело здесь, на Влит-стрит. Холл чуть не умер от изумления, когда мы с Тру объявили ему, что не хотим переезжать в город. У него мамина запеканка с тунцом и макаронами аж изо рта полезла. «Слышь, такие вот пироги с котятами. Мы переезжаем. Я уже нашел себе работу, а всем нам — жилье. — Холл вытряс в себя остатки пива из бутылки и шваркнул ею об стол. — В том квартале детей как грязи, так что кончайте скулеж, а не то наподдам, чтоб зря не скулили».
Раз в жизни Холл оказался прав. Потому что, захоти ты позвать тут кого-то, этот «кто-то» непременно сидит на крыльце и ждет, только свистни. Это потому, что вся наша округа забита, как бабуля выразилась, «продуктами католических браков» (и при этих словах глаза у нее едва на лоб не выпрыгнули, бабуля то и дело таращится из-за болезни под названием «щитовидка» в ноге у нее где-то).
Людей тут полным-полно, и мама не зря предупреждала насчет городских, когда мы играли в «Фамилии»: люди тут совсем другие. Как Быстрюга Сьюзи Фацио, девчонка из нашего квартала, которая как-то узнает новости самой первой. Это она рассказала нам с Тру про Дотти Кенфилд.
Уличные фонари только-только зажглись, и мы втроем сидели на крыльце у O’Хара, поджидали, пока остальные соберутся на нашу каждолетнюю вечернюю игру в «Красный свет, зеленый свет». Быстрюга Сьюзи расчесывала длинные, прямые черные волосы, которые ни разу не стригла с той поры, как была совсем маленькая, а кожа у нее летом делается такой загорелой, что Быстрюга Сьюзи сразу становится похожа на египтянку из фильма «Десять заповедей». Мы с Тру видели его в кинотеатре «На окраине», куда бегаем всякий раз, как накопим четвертак. А поскольку Быстрюга Сьюзи была итальянкой — мама говорит, они зреют быстрее всех, — у нее не только волосы длиннее, чем у остальных, у нее уже появились те самые бугорки. Пришлось даже заказывать для нее особую скаутскую форму, чтоб не топорщилась на груди.
— Я слыхала, с Дотти Кенфилд случилось что-то плохое, — сказала я ей.
— Ты уже слыхала? — А надо сказать, Быстрюгу Сьюзи всю аж корежило, если человек узнал что-нибудь не от нее, а от кого другого. — Ну, на этот раз ты слышала верно. Два месяца назад твоя соседка, вон из того дома, взяла и пропала. Ни с того ни с сего растворилась в воздухе. — Сьюзи занавесила волосами лицо и заговорила загробным голосом, как иногда делала: — Исчезла. Была и нету. Фьють!
А за Быстрюгой Сьюзи, когда та рассказывает, нужно приглядывать: она машет руками, что твоя мельница, как все итальянцы делают. Прошлым летом Вилли О’Хара заработал синяк под глазом, когда Сьюзи решила изобразить распятие.
— Так-то. Дотти наверняка умерла, совсем как Джуни Пяцковски, — добавила Быстрюга Сьюзи, опять принимаясь за волосы. — Спорим, ее найдут до конца лета. Такую мертвую, зеленую, с гнилыми глазами и запахом, как изо рта у дока Салливана.
За пару дней до того Быстрюга Сьюзи рассказала нам, будто Риз Бюшам заставил ее трогать его пипиську и уверял, что с ее помощью может заставить девочек молить о пощаде и что, когда девчонке стукнет тринадцать, прольется кровь: это значит, будто у тебя может появиться собственный ребеночек. Видите? Порой сложно понять, врет Сьюзи или нет. К тому же у меня имелись все причины думать, что Дотти Кенфилд, возможно, жива.
— И кто тогда плачет по ночам в ее комнате? Мыто слышим, — сказала я.
Саданув меня локтем, Быстрюга Сьюзи опять заговорила загробным голосом:
— Будьте осторожны, сестры O’Мэлли! — И улыбнулась этой своей замогильной улыбкой — верхние клыки у Сьюзи торчат чуть дальше, чем нужно. — Если из этого дома до вас доносится плач, это может значить только одно. У Кенфилдов поселилось привиде-е-ение.
Так и сказала. Дескать, плач — это проделки призрака Дотти Кенфилд.
Хотя, может статься, на этот раз Быстрюга Сьюзи Фацио говорила сущую правду, ведь этот плач был самым жутким привиденческим звуком, какой мы только слышали. Бедная Дотти!
Иногда, когда плач стихал, я подходила к окну и смотрела на спальню Дотти, потому что, пока там плакали, мне было страшно высовываться. На стене там висела фотография красивой девушки с темными глазами и волосами. Насколько я могла судить, на фото ей лет восемнадцать — столько же, сколько и нашей Нелл. Выпускное платье салатного цвета, волосы скручены на макушке наподобие мороженого в рожке, на шее крестик. А под фотографией тускло светилась лампочка на крышке аквариума, освещала воду и маленького водолаза, выпускавшего пузыри, которые наперегонки с золотыми рыбками бежали к поверхности.
Стоя в темноте, я готова была поклясться, что Кенфилды не тронули ни единой вещи в спальне Дотти с тех пор, как та растаяла в воздухе. Возможно, комната по-прежнему ею пахла. Как после смерти папы. У него в шкафу я могла вдохнуть его «Аква Велва». Однажды я уселась там, рядом с ботинками, с которых еще не осыпалась грязная земля нашей фермы, и ни за что не хотела уходить. А на следующий день мама отнесла всю папину одежду в «Гудвилл индастриз», тряхнула меня за плечи и крикнула: «Бога ради, Салли! Его больше нет, он не вернется. Что было, то прошло, пойми ты, наконец!»
Но я спрятала одну из папиных рубашек… голубую. Чтобы помнить о своем Небесном Короле. Я держала ее внутри подушки, где маме не отыскать. Потому что в конце дня, что бы она ни говорила, мне позарез нужно было опустить голову на папино плечо и слушать, как Тру сосет средний палец или тискает свою куклу Энни. Что было, то вовсе не прошло. Вот ничуточки.
Глава 04
Изредка по ночам плач доносился до нас с Тру и из маминой спальни. Мы ушам своим не верили: прямо мираж среди пустыни. Потому что днем ничего такого нипочем не услышишь. Днем мама сурова и суха, как вяленая говядина; она первая скажет, что слезы льют только те, кто переживает по пустякам. Бабуля уверяла меня, что на самом деле мама не такая уж и черствая, что она попросту, как говорится, «насвистывает в темноте»[4]. Лично я ни разу не слыхала, чтобы мама свистела, так что сразу решила, что с бабулей случилось то самое отвердение артерий, какое уже было у второй моей бабушки.
Тру сидела на пуфике у туалетного столика с зеркалом и двумя выдвижными ящиками по бокам. Еще одно маленькое зеркало, формой овальное, как ледовый каток, стояло на столе, посреди маминых склянок с духами и лосьонами. Я вертела в руках золотую щетку для волос с завитками на обратной стороне, ее папа как-то подарил маме на день рождения. Мы смотрели, как мама аккуратно складывает блузки, чтобы положить их в круглую синюю сумку «Самсонайт», перемежая вощеной бумагой.
Мама защелкнула замок чемодана, отряхнула подол кирпично-коричневой гофрированной юбки и сказала:
— Запомните мои слова, вы обе. Слушайтесь Холла и Нелл, не то сами знаете, что будет. — Забрала у меня щетку, хлопнула ею о ладонь и бросила на кровать. — Нынче утром Холл поехал в магазин на машине, так что до больницы я дойду пешком. — Она подняла чемодан и сунула ноги в блестящие черные туфли с бантиками. — Вернусь через неделю или вроде того.
— А нам можно с тобой? — спросила Тру, удивив меня. Обычно сестра не подает виду, что станет скучать.
Мама ответила:
— Не глупи.
Подставила напудренную щеку под наши поцелуи, и только каблучки зацокали по деревянным ступеням, что ведут к крыльцу, да еще дверь хлопнула.
Мы посидели немного, помолчали, но мне было не по себе: нам ведь не положено бывать в маминой комнате, когда ее тут нет. Тру подобралась сзади и прошептала:
— Давай играть в наряды.
Выдвинув ящик с украшениями, она пробежала пальцами по бусам зеленого стекла, по серебряному медальону на длинной цепочке и по старым папиным часам «Таймекс», хотя я думала, что мама отдала их в «Гудвилл индастриз» вместе со всем прочим. Я так обрадовалась, увидев часы, что сразу нацепила их на руку и поднесла к уху. Представляете, они все еще тикали! Тру вытянула бусы и повесила на шею. Потом вывернула вишнево-красную помаду из красивого золоченого тюбика, намазала свои пухлые губы и пожевала ими, как обычно делала мама. Оглядела себя в зеркало, поворачивая голову туда-сюда.
— Ты прямо совсем как она, — поразилась я, глядя на отражение.
Тру улыбнулась, показав перепачканные помадой зубы:
— Знаю.
Я выдвинула второй ящик и увидела карточку папы, лежащую на белом муслиновом платке. Снимок сделали, когда он только-только вернулся из армии, папа был еще в военной форме, но сразу видно, как он рад оказаться дома. Рядом с ним — наша мама, глядит куда-то вдаль, будто не понимая, что папа стоит тут же рядом.
— Пошли, — позвала я, начав тревожиться. Может, если кинуться к окну, что выходит на улицу, мы еще увидим, как мама подходит к больнице, и успеем прокричать что-нибудь вроде: «Скорее выздоравливай!»
Я сняла папины часы и уложила обратно в ящик.
— Давай вытирай помаду.
— Нет! — сказала Тру, а губы ее надулись пуще прежнего.
— Тру…
— Фиг тебе.
— Тру! — Нам не полагалось говорить фиг. Такие слова, уверяла нас мама, произносили только «отбросы общества».
Тру со смехом натянула пару коротких белых перчаток, на которые наткнулась в комоде. Так что я одна кинулась к окну в гостиной и высунулась на улицу. Пахло розовыми пионами вперемешку с шоколадным духом от печенья из пекарни «Хорошее настроение». Маленькая мамина фигурка была уже на углу Норт-авеню. Я не сомневалась, что вижу ее в последний разочек, — сами знаете, что случилось с папой, когда он попал в больницу, — и я принялась звать ее, орала во все горло. Но мама свернула за угол и исчезла из виду. И не вернулась домой «через неделю или вроде того», как обещала.
Глава 05
На следующее утро мы отправились встретиться с Мэри Браун в Вашингтон-парке. От нашей двери до парка 1747 шагов; в парке есть все, чего только может душа пожелать. Даже лагуна, где зимой мы катались на коньках, а летом удили рыбу, — именно там и нашли Джуни. Еще там имелась сцена с раковиной для оркестра, похожей на дом огромного моллюска, куда можно было пойти послушать Музыку-Под-Звездным-Небом, а также бассейн с вышкой для ныряния. И самое лучшее: на дальней стороне парка располагался мой любимый уголок. Зоосад!
Мы уже почти дошли, когда у «Аптеки Питерсона» Тру наклонилась затянуть шнурок на тенниске и говорит ни с того ни с сего:
— Я думаю сбежать во Францию. — И снова молчок.
Я глянула в витрину аптеки и пожалела, что нет десяти центов на содовую: утро еще раннее, а жарища такая, что глаза потом обливаются.
— Во Францию?
Даже не поймешь, откуда она взяла эту Францию, может, в «Библиотеке Финни»? Там детям, прочитавшим больше всех книг, выдают бесплатные билетики в кинотеатр «На окраине». Библиотекарша вела учет нашим именам и количеству прочитанных книжек, двигая колечки вдоль червяка, которого звали Книжный Червь Билли, он висел у двери в мальчуковый туалет. Больше всего на свете Тру любила ходить в кино, поэтому стоило отвернуться библиотекарше миссис Эстер Камбовски (полячка, значит; вот Тру повезло-то!), она двигала колечко со своим именем дальше. И чихать хотела Тру, что это нечестно. У меня имелось свое мнение, но я не перечила сестре, помня об обещании, которое дала папе в больнице. Я так и не рассказала Тру, что папа не считал ее виновницей аварии, потому что она всегда жутко злилась, когда я упоминала аварию, а злая Тру — не очень-то приятное зрелище. Злиться она умела. Ее злость была вот такой ширины, вот такой глубины. Тру становилась как вулкан, плевалась злостью прямо как лавой. И взорваться могла нежданно-негаданно.
Мэри Браун знала, что Тру мухлюет с червяком, и пригрозила рассказать миссис Камбовски. И слава тебе, Боженька, что это Мэри Браун была, ей никто бы не поверил, потому что всякому известно, врать она мастерица.
Однажды она рассказала нам, что пиписька у ее папы похожа на толстенную сардельку. Мэри Браун уверяла, будто знает это наверняка, мол, своими глазами видела, как ее мама с папой обжимались прямо на полу рядом с ванной, откуда, наверное, только что вылезли. Так что Мэри Браун была не просто вруньей, она еще страсть как любила подглядывать. А еще обожала жечь костры. Но на самом деле не сами костры, она с ума сходила по пожарным машинам, которые приезжали после. Мэри была нашей с Тру лучшей подружкой (мы всегда так ее и звали, Мэри Браун, потому что девочки по имени Мэри жили едва ли не в каждой семье нашего квартала, и их нужно было как-то различать). Еще Мэри Браун была самым тощим человеком на свете. То есть таких тощих просто не бывает, если не считать маленьких дикарей, что живут в Африке. Мы с Тру решили, это из-за того, что у нее целых шесть братьев и те наверняка сжирают все до крошки, когда папа Мэри Браун уходит на работу, а мама моет посуду.
Тру считала, будто миссис Камбовски ни за что не поверит врушке Мэри Браун, если та расскажет про мухлеж с Книжным Червем, но все равно разработала один из своих знаменитых планов. На всякий случай.
— У нас с ней вроде как рандеву, — объяснила мне Тру. — Французское слово, оно значит встречу с кем-нибудь.
Мы вскарабкались на разные ветки нашего самого любимого в зоосаде дерева, как раз напротив вольера с гориллой Сэмпсоном, и наблюдали, как Мэри Браун топает по дорожке. Жеваные белые шорты и грязноватая рубаха в красную клетку колыхались на Мэри, делая ее похожей на палку от швабры.
— Возьму и спихну ее в вольер к Сэмпсону, — сказала Тру, придвигаясь к концу ветки. — Бесплатные билеты в кино все равно достанутся мне.
Лично я не сомневалась, что она только заливает и ничего такого не сделает. Почти не сомневалась. После папиной аварии я не всегда могла угадать, что Тру сделает или захочет сделать. Иногда мне даже казалось, что моя сестра чуточку расшибла себе мозги в той аварии, совсем как дядюшка Пол.
Мы соскочили с дерева и повисли на черном зоосадовском ограждении, просто смотрели на Сэмпсона — так, будто не догадывались, что Мэри Браун уже пришла, хотя догадаться несложно: она всегда пахла лежалыми картофельными чипсами.
— На че это вы уставились? — спросила Мэри Браун, подойдя вплотную.
Сэмпсон. Я души в нем не чаяла. Честно. Раньше папа водил нас с Тру в зоосад по воскресеньям, когда мы приезжали с фермы навестить бабулю. Папа тоже не чаял в Сэмпсоне души, он садился, смотрел на него и смеялся вместе с нами. Так что Сэмпсона я знаю практически с самого своего рождения. Только теперь я приходила в зоосад к Сэмпсону всякий раз, когда бывала не в духе. И представляла, что папа сидит рядом со мной на нашей парковой скамейке, обнимает меня рукой и говорит своим глубоким голосом: «Слушай меня, девочка Сэл: большинству людей кажется, будто король джунглей — это лев. Лично я не могу согласиться». А потом папа тыкал пальцем в гориллу, бил кулаком в грудь, и голос у него становился дрожащим: «Я бы ответил этим людям, что король — это наш Сэмпсон. Только погляди на него. Он великолепен!» И тогда я смотрела на Сэмпсона и кивала, будто соглашаясь, но втайне думала про себя, что настоящий король — это мой папа. Король сразу и в небе, и на земле. И он точно был великолепен!
Тут Тру громко сказала Мэри Браун:
— Сэмпсон хочет показать тебе кое-что, только нужно подойти поближе. Он прячет это за спиной. Перелезь через ограду, наклонись пониже — и тогда все увидишь.
Большая любительница подглядывать, Мэри Браун тут же перемахнула через ограду и подошла к полоске травы вокруг ямы с клеткой. Тру поглядела на меня с улыбкой и быстренько оказалась рядом с ней. Не думаю, что гориллы едят людей, но одно падение с такой высоты убило бы тощую Мэри Браун. Та переломилась бы пополам, как кусок засохшей жвачки.
Сэмпсон не сводил с нас пристального взгляда. И притоптывал ногой. Мне всегда чудилось, что он мурлычет себе под нос песенку «Давно я не хожу на танцы». Эта песня была у Этель одной из самых любимых, и она разучила ее со мной. Этель жила на 52-й улице вместе с миссис Галецки, у нас с Тру она была второй лучшей подружкой.
— Эй, Мэри Браун, помнишь про червяка в библиотеке? Ты ведь не расскажешь Камбовски, что я жульничала? — спросила Тру тем сладеньким голоском, которым начинает говорить, если ей позарез чего-нибудь хочется. Бабуля прозвала этот ее голос «кукольным».
Мэри Браун повернулась к Тру:
— Еще как расскажу.
Тут зарычал лев, а два фламинго поспешили спрятаться.
— Точно уверена, что хочешь рассказать? — спросила Тру. — Мне было бы жутко досадно, если бы ты случайно свалилась в яму. Тогда твое тело найдут, только когда придут кормить Сэмпсона. А если Сэмпсон голодный, — тут она заговорила шепотом, — то, может, вообще ничего не найдут, только косточки.
Я решила, что гориллы все-таки едят людей, но Сэмпсона ждало страшное разочарование: на костях у Мэри Браун мяса не больше, чем на вешалке для пальто.
Тру подтолкнула ее ближе к обрыву, и носки черных, наполовину зашнурованных кед оказались прямо над ямой. Она эти кеды будто и не снимает никогда.
— Ты ведь не хочешь спихнуть меня? — спросила Мэри Браун. Тру стояла у нее за спиной, так что бежать было некуда.
— Как раз думаю об этом, — ответила Тру и выплюнула жвачку в яму, чтобы Мэри Браун стало окончательно ясно, с какой высоты придется падать (а я бы не позволила Тру столкнуть ее, говорю на всякий случай).
— Тогда давай, — сказала Мэри Браун, зажмуриваясь.
— Тебя что, совсем не волнует, столкну я тебя в яму или нет? — поразилась Тру. — Если столкну, ты наверняка умрешь и попадешь в чистилище, где будешь томиться целую вечность за все вранье, какое наговорила людям.
— Я никогда не была в кино, мне очень нужны эти билеты, и попкорн, и газировка. — Мэри Браун набрала полную грудь воздуха и долго не выдыхала. — Я отдам их только через мой труп. И я в жизни ни словечка неправды не сказала, Тру О’Мэлли.
— Вот это вранье так вранье, — хмыкнула Тру. Она посмотрела на меня, я — на нее, и мы снова уставились на Мэри Браун, которая отчего-то вдруг напомнила мне святую Жанну д’Арк. — Ладно-ладно, я просто пошутила, — засмеялась Тру и потянула Мэри Браун прочь от обрыва. — Беги, рассказывай Камбовски.
И я сразу, из-за умения читать мысли сестры, поняла, что Тру уже обдумывает новый план действий, в котором библиотекаршу ждет неожиданная концовка.
Мэри Браун отступила от Тру и поглядела на нее так, будто ничего не случилось.
— Ты знаешь, кто такая Сара Хейнеманн?
— Конечно, — ответила Тру.
Мы направились к зеленой скамейке напротив клетки с Сэмпсоном. Тру протянула нам по кусочку «Даббл-баббл», запас которых у нее, кажется, никогда не кончался.
Мэри Браун сунула резинку в рот и сказала:
— Она пропала.
— То есть как? — переспросила я, разглядывая комикс про Пуда на вкладыше в жвачку.
— А вот так. Сара пропала. Уже пару дней ее не видели, — объяснила Мэри Браун. — Папа предупредил, чтобы я не разговаривала с незнакомцами.
Я закрыла глаза, стараясь представить девочку, которую, кажется, как раз и звали Сара Хейнеманн.
— Третьеклассница со светлыми волосами на резинке, обожает играть в вышибалы?
Мэри Браун закивала:
— Живет в четырех домах от нас. Ее, наверное, похитили, совсем как меня.
Тру покосилась на меня и завела глаза. Прошлым летом Мэри Браун рассказала нам, будто ее украли цыгане, увезли ненадолго в Венгрию, заставляли носить в ушах серьги размером с хула-хуп и предсказывать будущее в палатке на пыльной обочине. В общем, вся история с Сарой Хейнеманн оказалась очередной выдумкой из тех, на какие Мэри Браун горазда. По какой-то причине, которую я не могла взять в толк, Мэри Браун обожала россказни про похищения. И про пиписьки.
— Да найдется она. Просто заблудилась, наверное. Обычное дело, — сказала я.
Но про себя решила, что если Мэри Браун говорит правду и Сару действительно украли, живой ее уже не найдут. Точно так же было и с Джуни. Сперва она исчезла, а потом у лагуны нашли мертвое тело. После похорон Джуни я немного переживала, что Тру тоже могут похитить. Бабуля отвела меня домой, вручила булочку с корицей и попросила не быть такой мнительной. Подобные убийства, вроде как с Джуни Пяцковски, случаются не чаще, чем раз в жизни. Надо сказать, бабуля редко ошибалась. Впрочем, она же то и дело повторяла: все когда-нибудь случается впервые.
— Знаете, чего б я хотела сделать? — спросила я. — Я бы выкрала Сэмпсона и вернула домой, к его семье.
Мэри Браун расхохоталась и говорит:
— Знаешь, О’Мэлли, а ты странная. Похитить гориллу и взять домой… Вот где нелепица!
И это она говорит про нелепицы.
— А по-моему, классная мысль, — возразила ей Тру. — А по дороге туда мы могли бы заехать во Францию.
Мэри Браун опять покатилась и смеялась, пока Тру не влепила ей тумака:
— Что такого смешного во Франции?
— Да что ты знаешь про Францию? — спросила Мэри Браун, даже не поморщившись.
— Между прочим, я про Францию много чего знаю.
— Ага. — И Мэри Браун соскочила с лавки, подальше от Тру.
— Французы говорят на языке любви, — сказала я, глядя на Сэмпсона.
— Oui, — прошептала Тру.
— Чего за «уви»? — растерялась Мэри Браун.
— Лучше молчи, — посоветовала ей Тру, — а то передумаю и все-таки спихну тебя в яму. — И тоже соскочила с лавки.
Тут Мэри Браун оттолкнула Тру и рванула прочь. А я схватила сестру и держала, чтобы та не сорвалась следом. Тру пыхтела, готовясь взорваться. Высвободилась, развернулась, да как заорет мне прямо в лицо:
— Ну держись, Салли О’Мэлли… твои дни сочтены!
Вечно Тру как в воду глядит. Гений, одно слово.
Глава 06
— Да это жрать нельзя! — рявкнул Холл.
Он сидел за кухонным столом, изо рта торчала сигарета, пепел сыпался на чудесные белые тарелки, для покупки которых мама целый год откладывала зеленые купоны «S&H». Нелл опять постаралась соорудить нам обед, да только макаронная запеканка с тунцом и картофельными чипсами загорела дочерна, в разогретой консервированной фасоли совсем не осталось жидкости, и даже яблочный соус был на вкус какой-то не такой.
Уже две недели мама лежала в больнице, а ведь это она у нас общалась с Холлом, так что мы втроем просто не знали, что и сказать. Я по большей части попросту старалась не пялиться на его белую майку — без рукавов, чтобы все видели татуировку МАМА на мускулистом бицепсе. Волнистые лохмы Холла выглядели точно так же, как и утром, едва он продрал глаза. От глянцевитых волосин в подмышках у Холла несло пивом, которое он хлестал.
Холл еще разок затянулся сигаретой и объявил ясно и громко, будто мы глухие:
— А я не нанимался нянчиться с вами тремя. Вы мне даже не родные.
Нелл пробормотала, что просит прощения, и собралась вымыть посуду, но только Холл ухватил ее за руку и зарычал: «Усади свою задницу обратно». Потом, правда, передумал и говорит: «Ладно, неважно, принеси мне пива», да так сильно пихнул Нелл, что та отлетела к плите, а ее нарядный сарафан задрался аж по пояс.
У меня защипало в глазах, а Тру глядела в пол, быстро-быстро облизывая губы, — она всегда так делает, когда волнуется. Наверное, опять в маминой комнате побывала: в уголках губ следы вишневой помады и легкий аромат «Вечера в Париже». Красная, точно у нее жар, Нелл одернула сарафан и распахнула холодильник. Там внутри особо ничего и нету, отыскать бутылку «Пабст Блю Риббон» совсем не сложно.
Холл сделал долгий глоток из бутылки, которую ему протянула Нелл, обтер губы ручищей и сказал:
— Знаете ли, мы с вашей мамой… — тут он громко рыгнул, — у нас давно уже не клеится, и в придачу ко всему в обувном магазине тоже дела не ахти.