Насвистывая в темноте Каген Лесли

Глава 10

Весь конец июня стояла страшная жара, намного жарче нужного. Этель говорила, такая жара и влажность напоминают ей о Миссисипи, где она родилась и росла. Как и всегда по средам, мы с Тру провели утро в благих делах на пользу миссис Галецки, за которой уже давно ухаживает Этель. Причина, по которой мы этим занимались (кроме дружбы с Этель), состояла в том, что по возвращении в школу в сентябре сестра Имельда заставит всех детей прочесть вслух сочинения под названием «Как я провел лето, творя благие дела». Вокруг столько всего напроисходило, что о своем сочинении мне пришлось временно забыть, но я твердо пообещала себе, что сегодня же вечером начну, в какой бы хлам пьяный ни явился домой Холл.

Когда мы закончили помогать, Этель угостила нас сэндвичами с ореховым маслом и зефиром, а потом мы с Тру отправились в зоосад посмотреть, как кормят Сэмпсона, что тоже заведено у нас по средам.

Мы едва вышли из Медовой протоки, обегавшей весь парк, и воздух приятно холодил наши голые ноги. Тру недавно начала курить «L&M», которые стащила из кармана у Холла, когда тот вырубился на диване. И еще она раздобыла где-то маленькую синю французскую шляпку, объявила, что это берет, и стала носить. Тру сама не своя до всяческих шапочек.

— Я тут подумала, — сказала она, прикуривая сигарету.

— О чем? — Мы сидели на ветках любимого зоосадного дерева, и я завороженно разглядывала Сэмпсона, откусывая по чуть-чуть от сэндвича. Свой бутерброд Тру слопала по дороге.

— Насчет исчезновения Сары Хейнеманн. — Тру затянулась сигаретой и выпустила дымок через нос, как иногда делала мама. Называется «курить по-французски». Она покашляла и повторила трюк снова. — Думаю, Быстрюга Сьюзи права. Наверное, Сару убили и насильничали, точно как Джуни.

Про себя я тоже решила, что Сару убили и насильничали, но не хотела пугать Тру, соглашаясь. И еще подумала, что это дело рук Расмуссена, как и с Джуни. И что это он спихнул Венди с лестницы в погреб Донованов. В ту ночь было так темно и ненастно, что он, скорее всего, до последнего не понимал, что перед ним Венди, а уж потом не бросился вслед и не стал убивать Венди, потому что она монголоид, а монголоид не сможет указать на него в полиции, когда их выстроят у стенки, как всегда делают в фильмах.

Тру сплюнула сигарету на землю и сползла со своей ветки на мою. Ткнула пальцем в Сэмпсона, скроила удивленную мину и крикнула: «Ой, ты посмотри, Салли!» Стоило мне зазеваться, а она хвать у меня из руки полсэндвича и сразу в рот, пока я не успела опомниться.

— Тру!

Ухмыльнувшись, она прошамкала с набитым ртом:

— Помнишь, как Джуни нашли на берегу лагуны?

Я не ответила, потому что жутко разозлилась. Я-то собиралась хорошенько посмаковать остаток сэндвича с ореховым маслом и зефириной.

— Может, это один человек. Сару убил тот же, кто убил Джуни, — сказала Тру, наматывая на палец мою косу, — так она обычно просит у меня прощения. — Если мы отыщем тело Сары, нам наверняка дадут награду и напечатают в газете фотографии, как снимки Мэри Браун в тот раз, когда она звонила пожарным сообщить про пожар, который сама и запалила.

— Это все Расмуссен, Тру. Этот человек — Расмуссен! — Я оттолкнула руку сестры. Как же надоело, что она мне не верит.

Еще несколько человек пришли посмотреть на кормежку Сэмпсона в два часа дня. Две женщины с маленькими детьми, которых я не знала, а еще Арти Бюшам, один из братьев Венди. Арти старше меня на два года, долговязый и с таким громадным кадыком, что, когда говоришь с ним, так и пялишься завороженно на эту штуковину, скачущую вверх-вниз по тощей шее. Еще у Арти заячья губа, досталась ему от рождения. А больше ничего особенного в нем нет, ну разве что чуть косолапит.

Тру соскочила с ветки следом за мной и направилась к клетке Сэмпсона, перед которой застыл Арти. Вообще-то это не совсем клетка, а что-то такое современное, «вольер» называется. Там большие булыжники, и маленький пруд с водой, и какой-то навес в сторонке, чтобы Сэмпсон мог спрятаться от зноя и спокойно перекусить.

— Арти! — позвала Тру.

Ответил он не сразу — наверное, из-за Риза, своего старшего брата и задиры, каких свет не видывал. Риз вечно цеплялся к Арти и в прошлом году на площадке здорово двинул его по голове, стоило Арти выиграть в «Морской бой». Ухо у Арти стало величиной с персик, и теперь до него бывало не так-то просто докричаться.

— Арти-иии! — заорала Тру.

Тот аж подпрыгнул. А как увидел, кто его зовет, лицом сразу стал того же цвета, что орангутанова задница. Арти, по выражению Быстрюги Сьюзи, западает на Тру.

— Как там Венди? — спросила я, подвигаясь к ним.

Арти пожал плечами:

— Наложили ей швы.

Арти всегда был хорошим братом, не то что Риз, который называл Венди не иначе как… идиоткой безмозглой. Риз Бюшам обязательно попадет в ад, я готова поставить на это хоть миллион долларов.

Сэмпсон тихонько ел банан, не бормоча песен; манеры у него куда лучше, чем у мальчишек Бюшамов. Тру протащила нас к ним на ужин пару дней тому назад, заручившись помощью Мими Бюшам, которая училась с ней в одном классе. На ужин у Бюшамов было нечто под названием «трущобное лакомство», его черпали из большой стеклянной миски, и оно даже в подметки не годилось маминой запеканке с тунцом и макаронами. Еще там была большая стопка нарезанного хлеба, и маргарин, и порошковое молоко, которое на вкус совсем как разведенный в воде мел. Риз Бюшам весь ужин пялился на Тру, улыбаясь ей так, будто она была куском вишневого пирога.

Арти спросил этак беззаботно:

— Чем собираешься заняться Четвертого июля, Тру?

Человек, который кормил Сэмпсона, — это вообще-то папа Мэри Браун. По-моему, он мог бы отнести хоть немного еды домой и скормить ее Мэри Браун, чтобы та уже не была самым худым ребенком на свете. Именно из-за него Тру решила, что рандеву с Мэри Браун надо устроить в зоосаде, — в тот день, когда собиралась спихнуть ее в яму из-за спора про Книжного Червя. Так и сказала: «Мистер Браун сам найдет ее, когда придет кормить Сэмпсона, так для семьи будет намного лучше, чем если на нее наткнется кто-то незнакомый, как с Джуни вышло».

Тру может быть очень заботливой, если захочет. Мертвую Джуни нашел один сумасшедший, который вечно ходит в теплой рубахе и громко ругается сам с собой, собирая мусор в парке. Прошлым летом Мэри Браун всем рассказывала, будто этот сумасшедший снял перед нею штаны, да только кто ей поверит.

— Четвертого? — переспросила Тру. — Ну, мы с Салли точно не променяем велосипедный парад на весь чай Китая. — Она подмигнула, и кадык у Арти покатился вниз по шее, так он распереживался.

На конкурсе украшения велосипедов в прошлом году Арти получил второе место после Тру, что принесло ему подписку на журнал под названием «Бойз лайф». Тру вручили новый набор ленточек, которые цепляются на руль велика, а также чек на пять долларов, который можно было обменять на товар в магазине «Файв энд Дайм», потому что спонсором конкурса на украшение велосипедов выступал как раз магазин Кенфилда «Файв энд Дайм… У Нас Найдете Все Необходимое!».

Все потому, что Тру умеет управляться с салфетками «Клинекс». А этим летом она натырила заколок-невидимок для бумажных цветов из «Набора будущего парикмахера» Нелл, который купил Холл, сказав, что это отличное ремесло, ведь волосы есть у всех, как и ноги. На прошлой неделе Холл отвел Нелл в «Школу красоты Ивонны» и записал учиться. Нелл явилась домой с розовой шляпной коробкой, набитой ножницами, и булавками, и расческами, и, конечно же, любимыми игрушками Нелл — щипцами для укладки волос, и бумажками для перманента, и раствором, вонючим почище миллиона дохлых крыс. Даже хуже, чем дыхание доктора Салливана. Это Нелл здорово придумала — попросить Холла записать ее в «Школу красоты», пока тот был навеселе.

Арти потянул себя за больное ухо, что делал довольно часто, потому что мальчишка он нервный и пугливый, что твоя скаковая лошадь.

— Слыхала, что Сара Хейнеманн пропала?

Тру, ухватившись за прутья ограды, смотрела, как мистер Браун бросает Сэмпсону остатки обеда.

— Ага.

— Утром приходили полицейские, просили не забывать запирать двери.

Арти вдруг резко нагнулся и принялся закатывать штанины. Надумал, наверное, охладиться в Медовой протоке — по нашему примеру.

— Вы бы с Салли поосторожнее. Мама говорит, что больше не выпустит сестер из дому поодиночке после того, как зажгутся фонари. Говорит, это опасно. На свободе разгуливает какой-то псих, у которого не все дома.

Я смотрела на Сэмпсона и думала, что с таким нечего было бы бояться. Вон какие большие волосатые ручищи — сразу видно, в жизни не допустит, чтобы с тобой случилось что-то плохое. И тогда, будто догадавшись, о чем я думаю, Сэмпсон посмотрел мне прямо в глаза и взмахнул лапищей. И я помахала в ответ.

— Прекрати, — сказала Тру, дернула мою руку вниз и огляделась по сторонам, не видел ли кто. Французская шляпка сбилась на глаз, и она дернула ее назад на затылок. — Он не здоровается. Он просто горилла и гоняет мух, боже-ты-мой…

— Вот и неправда! — возразила я и потянулась к Сэмпсону над оградой, так мне хотелось погладить его пушистый мех. — Он намного, намного лучше, чем просто горилла. — Я помахала еще раз, и в ответ Сэмпсон подбежал к краю ямы, поглядел мне в глаза и хлопнул себя в грудь, опять и опять. — Он великолепен.

Глава 11

Как я пров ела лето, творя благие дела

Сочинение Салли Элизабет О’Мэлли

Почти каждую среду нынешнего лета мы с Тру (это имя — сокращение от «Трубача», а вовсе не от «Труди», как все воображают) навещали миссис Галецки. По правде если, то Тру зовут Маргарет, но наш папа (перед тем как погибнуть) назвал ее Юный Трубач, потому что она не заплакала, а загудела, как труба, когда наступила на ржавый гвоздь на заднем дворе у Эмберсонов, после чего ей сделали укол. Так она стала Трубачом, а потом и Тру, для краткости. А я иногда называю ее Тру-Гений, потому что она очень-очень умная, ей еще и семи не было, а она уже знала столицы всех штатов до единого. Так вот, мы с Тру почти каждую среду ходим к миссис Галецки, помогать Этель. Я читаю миссис Галецки книжку, когда Этель усадит ее в кресло-каталку и выкатит на закрытую веранду позади дома, потому что миссис Галецки нравится глядеть на дикую яблоню во дворе. Голова у нее вечно дергается, но ум все равно острый, вовсе не как у нашей бабушки, у которой затвердели артерии, так что она даже заставляла звать себя «Бабуся Мария Антуанетта». Она была мамой моего папы. Оба наших дедушки уже умерли. Наша мама тоже умирает. Мы с Тру ходим навестить нашу другую бабушку на 59-й улице, приносим ей бутылочки с содовой и выжимаем насухо ее нижнее белье и носки дядюшки Пола. Дядюшка Пол повредился умом из-за того, что его мозг здорово пострадал, и ему приходится жить с бабулей, чтобы она могла за ним присматривать. А вот еще одно благое дело: я написала письмо маме. Детей в больницу не пускают, так что мне придется отправить письмо по почте, но у меня нет денег на марку, поэтому письмо я пока не отправила. Письмо мое такое:

Дорогая мамочка,

как ты себя чувствуешь? Тут у нас происходит много разного. Папа просил передать, что он тебя прощает. Я по тебе скучаю. Пожалуйста, вернись домой.

Ваша во Христе,

твоя дочка

Салли О’Мэлли.

На том я и бросила писать сочинение, потому что Тру вышла из ванной, а Нелл заявилась, распространяя вокруг запах, прямо как та пивоварня у Окружного стадиона, где мы с папой перед началом бейсбольных матчей пели песню «Знамя, усыпанное звездами»[10].

Нелл встала в дверях нашей комнаты, привалилась к косяку и начала:

— И где вас обеих весь день носило? Я только что наткнулась на Холла, он заворачивал за угол, бешеный как бык и пьяный в стельку.

Голос у Нелл хриплый такой, наверное, от ее папы достался ей.

Тру натянула простыню на голову и завопила:

— Да заткнись ты, Нелл! Не видишь, что ли, у нас тихий час?

Нелл споткнулась по пути к кровати, пнула ее и попыталась дотянуться до Тру, которая спала у стенки.

— Черт тебя дери, Тру О’Мэлли, тебя и твой дерзкий язык.

— Да пошла ты! — ответила Тру сквозь простыню. — Ты просто фуфло, фуфло, фуфло, фуфло. — Этому словечку она совсем недавно научилась у Быстрюги Сьюзи и была от него без ума, как и от любых слов, что начинались с буквы «ф».

Нелл колотила по простыне, а Тру только все смеялась, и тогда Нелл сдалась и стукнула меня, потому что я ближе.

— Это небольшой подарочек твоей сестре, уж будь добра, передай ей от меня, дорогая Салли. И кстати говоря, тупая твоя черепушка, — она вонзила в мое плечо острые красные ноготки, — актера зовут не Эрл Флинн, а Эррол Флинн.

Тут Нелл, пошатываясь, убрела прочь и с такой силой хлопнула дверью, что распятие над нашей кроватью загрохотало скоростным поездом.

— Во зануда, — хихикнула Тру из-под простыни.

Я прижала ладонь туда, где должен был находиться ее рот:

— Тсс…

Холл уже дошел до нашего крыльца. Распевая песню. Падая. И снова поднимаясь. Я забралась к Тру под простыню. С минуту все было тихо, и я уж решила, что он вырубился, так что отняла руку ото рта Тру, но тут Холл вломился в дверь на верхней площадке, наткнулся на пианино и заорал: «Мать твою!..» А потом оперся о клавиши там, где низкие звуки, и по дому прогремел жуткий аккорд, у меня даже уши заложило.

А Холл уже пробирался через гостиную. Вот заскрипели половицы в столовой. Я слышала, как он шепотом ругается, поет и пинает все, что на пути попадется. А потом вдруг стало тихо. Холл стоял в дверях и таращился в нашу комнату. Совсем как Нелл недавно. Я почуяла пивной дух. Тру нащупала мою ладонь и сжала что есть мочи.

— Где вас обеих черти носили? — рявкнул Холл.

Я быстро накрыла пальцами губы Тру, чтоб та поняла: отвечать не надо.

И тогда Холл снова затянул песню:

— Девяносто девять бутылок на стене… Девяносто девять бутылочек пива! Берется одна, пьется до дна… Так-так-так, кто это у нас здесь? — Тут он рывком стащил простыню. А на нас ничего, кроме трусов, и не надето.

Он дышал в темноте, словно всю дорогу за ним кто-то гнался, а мы не решались шевельнуться или хотя бы открыть глаза, пока Тру наконец не заговорила:

— Мы спим, Холл. Уходи, не приставай.

Холл потянулся надо мной и одной ручищей выдернул Тру из постели.

Бутылку из-под пива он бросил на пол, и та крутилась и крутилась на половицах. Холл притиснул Тру к стене и держал так, словно собирался подвесить на гвоздь, как картину.

— Чего сказала? — промычал он.

Тру показала ему язык, и Холл как завопит: «А ну не смей!..» Оторвал ее от стены и прихлопнул обратно. Я поняла: если Холла сейчас же не остановить, он сделает Тру по-настоящему больно. Я и прежде видала пьяного Холла в похожем настроении, он тогда расквасил губу мистеру Хопкинсу, бывшему нашему соседу, да еще и пнул его, когда тот упал.

— Холл? — тихо позвала я, свешивая ноги с кровати.

Он не ответил, только засопел громче.

— Девяносто девять бутылок на стене… — запела я.

А Холл почти прижался лицом к лицу Тру и заорал:

— Здесь нет твоей матери, так что защищать тебя некому. Еще раз заговоришь со мной таким тоном — всю душу из тебя вытряхну, неделю ходить не сможешь, ты, маленькая…

— Отпусти меня сейчас же, фуф…

— Девяносто девять бутылок на стене! — завопила я, только бы Холл не расслышал ответа Тру. — Девяносто девять бутылочек пива! Берется одна, пьется до дна, сколько осталось их на стене? — Не спуская с него глаз, я нашарила ночную рубашку, которая валялась у кровати. — Холл…

Он позволил Тру сползти на пол, будто напрочь забыл про нее, и затянул:

— Девяносто восемь бутылок на стене…

Я взяла Холла за руку и повела по коридору в гостиную. И мы вдвоем распевали эту глупую песню, пока не дошли до восьмидесяти восьми бутылок, и тогда Холл захрапел на нашем красно-коричневом диване.

Когда я попятилась к двери, Тру сидела на стульчике у пианино. С одним из маминых разделочных ножей в руке.

Глава 12

Лучше магазина, чем «Файв энд Дайм» Кенфилда, нет во всем мире. Там даже пахло приятно из-за ящика со стеклянным окошечком, где лежали всякие-всякие конфеты — и маленькие бутылочки с вкусной красной жидкостью внутри, и цветные пуговки зефира, и тянучки «Би-Би Батс» на палочках, а сбоку стоял маленький автомат, который весь день напролет делал свежий попкорн.

Деревянные полы там волнисто-рыжие, а прилавки небольшие, зато набиты товаром, который миссис Кенфилд, похоже, собирала долгие годы, чтобы потом продавать людям. Во всей семье Кенфилдов она самый приятный человек. Хотя Дотти, наверное, тоже была довольно приятная, пока не растворилась в воздухе. Вот мистер Кенфилд, он угрюмый. Мама говорила, он такой потому, что так и не оправился после происшествия с Дотти. А когда я спросила, между прочим так, а что стряслось с Дотти, мама одарила меня своим взглядом «ну, и кто наделал на ковер?» и велела не совать мой нос в чужой вопрос.

В магазине Кенфилда был даже отдел с домашними животными, где мы с Тру однажды купили черепашку, которую назвали Элмер, а еще там продавались семена для садоводов, и карандаши, и брусочки мыла «Айвори». Все дамы в районе приходили за покупками в «Файв энд Дайм» прямо в бигудях, чтобы понравиться своим мужьям, когда те придут домой с завода, так что магазин порой напоминал салон красоты.

Мы прошли вдоль третьей стойки и отыскали коробки «Клинекса», составленные одна на другую. Моя сестра глядела в оба, и стоило миссис Кенфилд отвлечься на миссис Плотч, чтобы помочь той выбрать новые прихватки для кухни, Тру сунула три коробки под майку, и мы выскользнули через заднюю дверь, которая хлопнула достаточно громко, чтобы миссис Кенфилд заметила и крикнула вслед:

— Надеюсь, вашей маме уже лучше!

Когда мы выбежали на аллею, во мне зашевелилась совесть.

— Надо отнести их обратно, — сказала я. — Нехорошо брать чужое.

— Ох, да брось ты! Тоже мне паинька. «Клинекс» — это нам за то, что наша мама, наверное, умирает. Утешительный приз, такой дают женщинам в телевикторинах, которые Хелен смотрела, пока гладила. Помнишь?

Мне сделалось так грустно при мыслях о маме, что я уже не смогла ни словечка сказать про салфетки.

По дороге домой, как Тру и обещала, мы остановились у парковой лагуны. Я прихватила удочку. Мне никогда не удавалось ничего поймать, но все равно нравилось рыбачить — раз в неделю, в тени ивы на берегу. У меня есть фотография, как мы с папой удим рыбу, и мне года три, и дело было у озера близ нашей фермы. Из-за ветра у папы на голове будто маленькие рожки, так дуло в тот день. Мама сказала, на этом снимке ему сам черт не брат, и я решила, что это отличная шутка, смешнее не придумаешь.

— Холл тоже думает, что мама умрет, — сказала я, ковыряясь в грязи у берега в поисках червяка.

Тру нашла в мусорной урне пустой бумажный пакет и спрятала в него свои коробки с «Клинексом», так что теперь сидела на берегу, бултыхая в воде ногами. Эта девчонка просто обожает бегать босиком, а тот ржавый гвоздь, что впился ей в ногу, ничуть не отвадил ее от этой привычки.

— Какой такой Холл? — спросила она.

Тру терпеть не может разговоры про всяких там умирающих и вечно меняет тему, вот как теперь. Но я не поддалась, потому что хотела знать, что об этом думает сама Тру.

— Холл решил, что мама умрет, иначе не приударил бы за Рози в боулинге и не напивался бы до упаду. — Я достала из кармана поплавок и продела через него леску. — Раз уж навещать ее в больнице могут только он и Нелл, может, он и прав. — Я забросила крючок в лагуну прямо сквозь листья ивы. Мне было видно собственное отражение в воде. Лицо плавало примерно в футе от остального тела.

Тру бултыхнула ногами, и я сразу исчезла.

— Ну ты ведь слышала, что говорит Дорис Дэй: Que sera, sera. Это по-французски, знаешь ли.

Тру всего-навсего «насвистывала в темноте». Я готова поклясться, что в душе она скучала по Хелен не меньше меня самой, а уж я соскучилась как никогда. По всей ней. Даже по ее крикам, по ее ломкому пению и по тому, как она наряжалась для похода в церковь по утрам воскресений: вся прямо куколка, краше во всем приходе никого не было. По ее белому платью с отутюженными до остроты складками и по белым туфлям на каблучках. По ее чудесным волосам, собранным сзади у шеи золотой заколкой. Я даже скучала по печальному взгляду, которым она смотрела на меня, когда думала, что я не вижу. И по запаху ее дыхания, и по прикосновению прохладной руки в веснушках к моему лбу.

Я почувствовала, что леску тихонько потянули, но чересчур быстро дернула удилище, и червяка как не бывало.

— Проклятье, — сказала я и повернулась к Тру, которая корчила рожицы своему отражению.

Вот тогда я его и увидела. Расмуссена. Он сидел в патрульной машине, стоявшей у обочины, и разглядывал нас в окно. А когда понял, что я его заметила, сразу газанул и умчался.

— Ты его видела? — Я ткнула пальцем вдаль по Лисбон-стрит. — Расмуссен. Глядел на нас.

Тру подняла голову, но машины уже и след простыл.

— А вот и не Расмуссен. А если и так, чего бы ему на нас глядеть?

Она натянула тенниски и заползла в гущу веток той плакучей ивы. Одно из любимейших летних местечек у Тру. Ей нравилось там сидеть, никто ее не видит, а ей — наоборот, видно всех вокруг, а солнце, падавшее сквозь листву, по ее словам, напоминало о занавесках из бус на веревочках, каких полно в «Пекинском дворце», где как-то зимой мы ели китайское рагу из курицы, Холл в тот день продал ужас как много ботинок. Тру закурила «L&M». Дымок от сигареты, закручиваясь, просеивался сквозь ивовые ветви.

Я уселась на берегу и снова забросила леску в воду, пусть и без червяка. Стала думать, как там живется рыбе, и как мой красный поплавок выглядит из-под воды, и что рыбы думают о том, как он плавает наверху, — в общем, наблюдала за рыбами в точности как Расмуссен наблюдал за нами.

— Господь всеблагой, Иисус, Мария и Иосиф! — заверещала Тру, выбираясь из-под дерева. С чужой тенниской в руке.

— Быть не может… — прошептала я.

Тру бросила тенниску на землю и тыкала палочкой, пока та не завалилась набок. Над самой пяткой мы увидели вышитую розовую бабочку.

— Наверное, это Сары. Смотри, на ней же кровь. Надо рассказать!

А я вдруг подумала, что Расмуссен вовсе не за нами следил. Может, он дожидался, пока мы уйдем, потому что вчера вечером перед сном вспомнил про эту тенниску с бабочкой на пятке, которую случайно оставил там, где убивал и насильничал. И сегодня вернулся за нею. Шнурок все еще завязан. И капли крови кажутся игрой «Соедини все точки».

— Точно Сарина, — сказала я, разглядывая тенниску.

— Тебе-то откуда знать? — удивилась Тру.

— А чья еще она может быть?

— Ой, да брось ты. Чья угодно. Ну, скажем… — Только ничье имя ей на ум не пришло, и Тру принялась отряхивать листья с шортов. — И вообще, это, наверное, грязь, а не кровь.

Я точно знала, что без звонка в полицию не обойтись, но это значит, что здесь опять появится Расмуссен. То-то ему радости, верно? Отличная находка: девочка, которую он пытался убить и снасиловать, ковыряется в некстати пропавшем окровавленном тапочке. Двух зайцев — одним выстрелом!

Но потом у меня возникла новая идея. У меня, а не у Тру, идеи у которой возникали куда чаще, потому что это она у нас такая общительная да гениальная. Я поставила тенниску на берег, четко и ровно, чтобы издалека было видать, прямо как в витрине «Обуви Шустера». А потом направилась к аварийной будке, где тумблер для вызова пожарных.

— Сейчас дерну ручку.

Ветер поменял направление, принес сладкий запах печенья с шоколадной крошкой, закрутил маленькие водовороты на поверхности воды. Тру прикрыла глаза, сделала долгий вдох и сказала:

— Не надо. Помнишь, как они разозлились в прошлый раз?

Прошлым летом, ровно год тому назад, я уже дергала этот самый тумблер. Господи, как же орали пожарные, когда приехали и поняли, что никакого пожара и в помине нет. А тумблер я дернула только потому, что Мэри Браун пообещала дать мне за это десять центов. Да и вообще, она у нас все-таки лучшая подруга.

— Пусть они найдут тенниску, — объяснила я. — Это подсказка. Как туфелька в «Золушке». Готова?

Я дернула вниз черный рычажок, Тру подхватила свой пакет, и мы рванули через улицу к гаражу. Спустя примерно три минуты раздался вой пожарной сирены, и тут же на Лисбон свернула машина. Мы с Тру следили, как пожарные спрыгивают на землю, как озираются в поисках дыма. Потом один из них сорвал с головы каску и шварк о землю, а потом воскликнул: «Вот ведь чертовы дети. Уже в третий раз за месяц!» Но, как я и рассчитывала, тут он увидел тенниску на берегу и отправил за ней другого пожарника, пониже ростом, тот подобрал ее, они забрались в машину и укатили. Правда, в последний миг мне почудилось, что толстый пожарник все-таки заметил нас.

Зато теперь тенниска попала в руки к людям, которые наверняка догадаются, что она принадлежит Саре, и Салли О’Мэлли бует ни при чем. Эта мысль здорово меня успокоила, потому что забот у меня и без того хватает. Например, держаться в паре шагов впереди Расмуссена.

Мы срезали дорогу домой через задний двор фон Кнаппенов, а когда завернули за угол на Влит-стрит, я увидала нечто такое, чего бы ни за что не хотела видеть. Прямо тогда я поняла, что поводов для беспокойства у меня гораздо больше, чем я думала. По правде сказать, именно тогда меня и осенило: мы с Тру, как часто повторял Холл, «если встать на цыпочки, так по уши в дерьме».

Глава 13

Прямо напротив нашего дома стояла патрульная машина. А на ступеньке парадного крыльца сидел Расмуссен собственной персоной: локти на ступеньку повыше, ноги вытянуты вперед. Позади него миссис Голдман, хозяйка дома, жившая под нами, выглядывала из-за занавески, проверяя, что такое тут творится.

В руках полицейский держал две бутылочки содовой.

— Привет, девчата, — радушно поздоровался он.

Я промолчала, но Тру сказала:

— Здрасьте, офицер Расмуссен.

А взгляд так и приклеился к газировке. Волосы над ее лбом курчавились сильнее обычного, и после пробежки Тру пахла, как пахнет ладонь, если слишком долго сжимать в кулаке монетку.

Расмуссен похлопал по ступеньке рядом с собой. Когда Тру уселась, он протянул ей содовую, и она мигом осушила всю бутылочку. Улыбаясь мне, Расмуссен поинтересовался:

— Ну и чем вы сегодня занимались?

И покачал второй бутылочкой передо мной. Я затрясла головой: «Не хочу», так что он отдал ее Тру, которая рыгнула и тоже залпом опрокинула в себя.

— Язык откусила, Салли? — Расмуссен был одет в тяжелую синюю полицейскую форму. Я смотрела, как капелька пота выползла из-под фуражки и побежала по синей жилке на виске.

Тру сказала:

— Мы в зоосад ходили.

Будь в моем желудке еще хоть что-нибудь, кроме кусочка «Даббл-Баббл», меня тут бы и вырвало. Как моя собственная сестра может разговаривать с таким?

— В зоосад? — переспросил Расмуссен. — Ну, если мне не изменяет память, наш зоосад расположен рядышком с лагуной, верно?

Я не смела отвести взгляд от этого франкенштейновского чудища с рябым лицом, развалившегося на нашем крыльце.

— Скажи мне, Салли, я ведь не ошибся? Лагуна как раз напротив зоосада?

Вот же притворщик. Знает ведь, что мы там были. Сам же следил за нами. Я поглядела на небо: может, там что-то интересное в облаках?

— Ну и как сегодня Сэмпсон? — спросил Расмуссен.

Тру ответила:

— Мы не успели навестить Сэмпсона.

— Давно я не хожу на танцы! — выпалила я и сама себе поразилась.

Расмуссен вмиг перестал улыбаться.

— Что ты сказала?

— Да не обращайте на нее внимания, офицер. Салли воображает всякое. Типа «Давно я не хожу на танцы», — хихикнула Тру. — Ей кажется, Сэмпсон все время напевает про себя эту песню.

Расмуссен расхохотался, громко и гулко, с похожим звуком катится по дорожке боулинга тяжелый шар.

— О, так у тебя живое воображение? Это отличная штука. У моей сестры Кэрол тоже хватало воображения, теперь она сочиняет книжки.

Мама всегда считала, что воображение — это плохо, и из-за этого я чувствовала себя уродкой какой-то. Если бы я могла избавиться от воображения, ни секунды не раздумывала бы.

Миссис Голдман так и не отходила от окна, все выглядывала. Спасибо тебе, всемогущий Боженька. Если мне придется выхватить у Расмуссена пистолет и застрелить его, миссис Голдман спрячет меня в подвале, прямо как девочку по имени Анна Франк из книжки, которую она подарила мне прошлым летом за то, что я помогала ей и мистеру Голдману возиться в саду.

Расмуссен обернулся глянуть, куда это я таращусь, и отсалютовал миссис Голдман, которая сразу отпустила занавески. Когда поутру мы вместе выпалывали сорняки, я чуть не рассказала нашей хозяйке, как он погнался за мной. Она бы поняла, потому что, кажется, не очень любит полицейских и даже зовет их «гестаповцами». Как я теперь жалела, что промолчала!

Расмуссен похлопал по ступеньке рядом с собой:

— Не хочешь облегчить душу, Салли?

Я сделала шаг назад.

— Не знаю, слыхали ли вы, но совсем недавно кто-то дернул ручку пожарной тревоги рядом с лагуной. Шеф команды Бейли сказал мне, что вроде бы видел, как за гаражом Метцгеров прятались две девочки.

На исходе прошлого лета он убил Джуни Пяцковски. А теперь, наверное, убил еще и Сару. И я знала, как ему удается выйти сухим из воды. Тру права: Расмуссен весь из себя такой вежливый и хороший. Он даже вызвался помочь школе на сборе макулатуры, который у нас ежегодно устраивали, чтобы заработать денег для церковной благотворительности. И еще он силач. Помню, как Расмуссен подхватил связку бумаги, которую я прикатила в школу на игрушечной тележке «Радио Флаер», и бросил на весы так, будто она не тяжелее пушинки. И как он сказал: «Поздравляю, сегодня ты победила». А потом выдал мне четверть доллара и бесплатный купон на жареную рыбу, которую в школьном кафе давали по пятницам, пусть я притащила и вполовину не столько бумаги, как Вилли О’Хара, который вообще здорово умеет находить и собирать всякие вещи.

— Салли?

Я посмотрела на Тру.

— У тебя что, опять небольшой полет фантазии? — Моя сестра была на взводе, словно захмелела от газировки. А еще она улыбалась мне той улыбкой, при которой поднимается только один уголок рта. Нехорошей улыбкой. Улыбкой-дразнилкой. — Офицер Расмуссен хочет услыхать, не ты ли вызвала пожарных.

— Ты ведь уже знаешь, в какие крупные неприятности можешь угодить за ложный сигнал тревоги. Тебя предупредили еще прошлым летом, правда? — Расмуссен снял фуражку и провел пятерней по волосам. — Я рад, что это не ты, Салли. Всегда подозревал, что ты девочка хорошо воспитанная.