Насвистывая в темноте Каген Лесли

Глава 20

Минут на пятнадцать или около того я потеряла Тру в красно-бело-синем мельтешении, так что очень мило поболтала с Этель, которая в тот день взяла выходной и не пошла к миссис Галецки. Этель была со своим джентльменом-другом, мистером Рэймондом Баклендом Джонсом, он сказал, что для краткости мы можем звать его Рэй Бак. Он родом с Юга, как сама Этель. Из Джорджии, кажется. Рэй Бак водит городской автобус, и кожа у него черная-пречерная — как та черная кошка, что перебегает дорогу, суля несчастья. Гораздо чернее, чем у Этель, которая цветом похожа на шоколадный батончик «Херши». А еще Рэй Бак высокий, тощий и сутулый, так что сбоку он вылитый вопросительный знак. Мы с Тру обожаем Этель, а узнав Рэя Бака поближе, заобожали и его.

В наших краях не всем нравятся негры. Скажем, Холлу. И Ризу Бюшаму, который обзывал нас с Тру «фанатками ниггеров» при каждом подходящем случае. Мы с Тру спросили у Этель, отчего это так. А она ответила, что не знает ответа, но некоторых белых не особо волнует судьба цветных. На Юге есть даже целый клуб под названием «ККК», который относится к неграм особенно подло. Они наряжаются в простыни и сжигают кресты на лужайках у домов, где живут негры, просто чтобы оскорбить их. А что, если и Расмуссен в этот самый «ККК» вступил? Натянул же он на голову наволочку, когда кинулся на меня у дома Фацио.

— Ну, мисс Салли, как дела у вашей мамы? — спросила Этель, намекнув Рэю Баку, чтобы тот отошел к киоску с напитками и принес ей чего-нибудь холодненького.

Этель всегда называла нас «мисс Тру» и «мисс Салли», потому что очень хорошо воспитана и ценит хорошие манеры. Мне жутко нравилось, как она говорит. У нее тоже был свой акцент, но не бруклинский, как у Вилли, и не резковатый немецкий, как у Голдманов. Говор у Этель был протяжный, медленный, как вода в Медовой протоке, и однажды, помогая ей чистить клубнику для слоеного торта, я просто уснула как мертвая прямо за кухонным столом, потому что, если подумать хорошенько, именно так и звучал ее голос. Как колыбельная.

— Миссис Каллаган только что рассказала, что мама не сдается, Этель, спасибо, что спросила, — сказала я, забираясь на дерево, под которым сидела Этель, сверху-то легче углядеть Тру.

— Неужто? Ваша мама не сдается? Что ж, всеблагой Господь, это прекрасная новость для моих усталых ушей. — Босая Этель сидела подо мной на пластиковом стуле в тени самого большого дуба, какой только есть у нас в округе, и обмахивалась газетой, которую, по ее словам, любит почитать, потому что это важно — быть в курсе событий. — А вы с мисс Тру давненько не заглядывали.

— Мы были заняты. — Мне не терпелось рассказать ей, как Расмуссен пытался убить меня и снасиловать, так что заглядывать к Этель теперь не особо охота, ведь она живет с ним по соседству. Но, как говорила мама, всему свое время и место. — Как себя чувствует миссис Галецки?

— Она спрашивала о тебе. И мистер Гэри спрашивал.

— А мистер Гэри здесь? — заволновалась я.

Сын миссис Галецки, мистер Гэри Галецки, жил в Калифорнии и каждое лето приезжал повидать свою маму. В прошлый раз, когда он приезжал, мы с ним и с Тру битых два часа играли в «Пиковую даму» на веранде, а потом Тру сказала, что думает, будто мистер Гэри очень любит детей, потому что обычно взрослых нипочем не заставишь с тобою возиться. Мистер Гэри — вот уж кто отличный парень.

— Мистер Гэри здорово разобижен, что вы с Тру не заглянули поздороваться.

Сегодня Этель выглядела особенно шикарно. На ней была маленькая соломенная шляпка с лиловыми фиалками, а платье лимонного цвета чудесно подчеркивало ее шоколадную кожу. Вот почему Рэй Бак смотрел на Этель такими глазами, когда вернулся, неся ей стаканчик холодного чаю со льдом. Она и впрямь выглядела аппетитно. Рэй Бак сразу понял, что мы еще не успели толком поболтать, так что, вручив Этель чай и подмигнув, он тут же отошел в сторонку, щелкнул зажигалкой и закурил сигарету.

— Мы очень скоро зайдем. Обещаю. Тру только сегодня говорила, что дождаться не может увидеть мистера Гэри.

— Вот и хорошо, тогда я скажу ему, чтобы ждал.

Этель сделала долгий глоток и поерзала на стуле, усаживаясь поудобнее, потому что твердо считала: всегда и везде очень важно устраиваться как можно удобнее. В жизни и без того полно неудобств, говорила она.

— А что, девочки, вы осмотрительны? Я тут читала в газете, что по городу бродит какой-то сумасшедший, а еще мне рассказывали, кто-то пытался схватить тебя во дворе у Фацио. Вы уж поосторожнее, мисс Салли. Смотрите в оба, гуляя по городу. — По голосу Этель я поняла, что она на собственном опыте знает, как это мерзко, когда тебя хватают. — Хвала Господу, мистер Расмуссен живет в соседнем доме. Рядом с ним чувствуешь себя в безопасности.

Может, стоит сказать ей? Разве не должна знать Этель, моя дорогая негритянская подруга? Ведь она столько всего уже знает — например, как заботиться о больных и как испечь лучшие в мире песочные кексы. И голос у нее прямо как у всех херувимов на небесах. Так разве не должна она знать, что совсем-совсем не права насчет Расмуссена?

Я оглядывала толпу, продолжая размышлять над этим вопросом, и вскоре заметила факел статуи Свободы. Тру разговаривала с дядюшкой Полом, который не особенно часто выходил из дому, так что я сильно удивилась. Он глядел на землю и показывал на что-то. Тру наклонилась и отдала ему находку, а потом дядюшка Пол обежал вокруг нее и закрыл ей глаза ладонями. Я видела, как шевелятся его губы, и поняла, что он просит: «Угадай, кто это?» Тру стряхнула его пальцы с лица и отбежала подальше.

— Ты меня слушаешь, мисс Салли?

— Прошу прощения? — Когда имеешь дело с Этель, надо быть как можно вежливей, иначе рискуешь получить выволочку.

Этель вздохнула, и грудь ее поднялась и опустилась, совсем как адамово яблоко у Арти Бюшама.

— Я сказала, что вы с мисс Тру должны посмотреть на щеночка, который живет у офицера Расмуссена. Знаю ведь, как мисс Тру скучает по своему псу, этому ее Грубияну.

Надо думать, Этель рассказала Расмуссену, что нам пришлось оставить Грубияна на ферме. И тот, наверное, купил щенка, желая обманом втереться в мое доверие. Всей округе известно, как мы с Тру обожаем животных — любых, какие только бывают.

— А что случилось с женой офицера Расмуссена? — выпалила я.

Этель быстренько качнула головой:

— У офицера Расмуссена нет жены. Он мужчина холостой.

— Как думаешь, почему у него нет жены?

Я-то уже сообразила, отчего Расмуссен холост. Ему не нравятся жены. Ему нравятся маленькие девочки. С моей ветки было прекрасно видно, кто чем занимается. Тру отыскала Вилли. Держась за руки, они спускались в овраг, ведущий к Медовой протоке.

Этель попросила:

— Сойди ко мне, мисс Салли, все эти повороты да обороты отдаются у меня в шее, а, Господь свидетель, лишняя боль вовсе мне ни к чему.

Я всегда слушалась Этель, так что сразу спрыгнула на траву. Этель провела ладонью по моим волосам и сказала, что они напоминают ей корзину только-только собранного хлопка.

— Знаешь, моя мама умерла молодой, — тихо сказала Этель. — Так грустно, если женщина заболела и умерла, тем более из-за родов. Это несправедливо, так не должно быть. Надо без устали молиться о том, чтобы твоей маме стало лучше, ясно?

Я кивнула, но тут подошел Рэй Бак и показал в сторону зоосада:

— Разомнем ноги?

Похоже, они с Этель собираются проведать Сэмпсона, потому что именно за этим все и ходят в зоосад. Восхититься Королем джунглей.

— Увидимся позже, мисс Салли. Может, на фейерверке. — Этель встала, оправила лимонное платье и улыбнулась Рэю Баку, когда тот подставил ей локоть. — Передай от меня привет мисс Тру и скажи, что мистер Гэри привез колоду для «Пиковой дамы» и ему не терпится сыграть.

— Передавайте наши приветы мистеру Гэри и можете не сомневаться, еще на этой неделе мы придем помочь вам с миссис Галецки. Я взяла в библиотеке новую книжку с классными картинками, ей наверняка понравится. Называется «Черная красотка».

Этель заулыбалась:

— Отчего ж мне не сказали, что про меня уже и книжки сочиняют?

Рэй Бак так смеялся, что ему пришлось прокашляться и сплюнуть.

Шутку я поняла, только когда уже проводила их взглядом и направилась за Тру к протоке. По громкоговорителю только что объявили, дескать, бег в мешках начнется через пять минут. Ничего, потом скажу Этель, что шутит она отпадно.

Мэри Браун, приканчивавшая уже далеко не первое эскимо — перед ней рядком лежали четыре палочки, — подозвала меня и говорит:

— На, отдай своему дядюшке Полу, и тогда я смогу вписать их в сочинение про благие дела.

Все в округе знали про дядюшку Пола и его палочки от эскимо. В точности как знали, что миссис Голдман нипочем не желает носить одежду серого цвета, что Этель не станет пить кока-колу, если сперва не накидает в нее арахиса, и что у миссис Бюшам больше не будет новых детей, потому что она ходила в больницу, где ей сделали операцию, отрезав ей все внутренности.

— Точно… о’кей, — сказала я, сгребая палочки.

Мэри Браун не хотелось вручать их лично, потому что дядюшка Пол теперь сделался странный. Скажем, он вечно ходил с низко опущенной головой, будто разыскивал что-то. И говорил очень-очень медленно, а порой его слова не складывались ни во что путное. И еще он слишком много улыбался, особенно тем вещам, которые никого другого не веселили. Как той мертвой птичке, которую я нашла на заднем дворе у бабули. Перед тем как попасть в аварию и повредиться мозгом, он вообще очень редко улыбался. Бабуля, бывало, советовала мне не лезть к нему под ноги, не тормошить дядюшку Пола понапрасну, потому что «этот малец еще помнит, что он ирландец». И выражение лица у нее ясно говорило: бабуля побаивается собственного сына.

Я сунула в карман палочки и почувствовала себя плохой католичкой, поскольку иногда мне собственный дядюшка был противен, а потому решила поискать его, но сначала хотелось немного охладиться в протоке, а заодно убедиться, что Тру не швыряется камнями в Жирняя Эла.

«Три минуты… Все, внимание! До начала забега в мешках остается три минуты… Подыщите себе партнера», — посоветовал громкоговоритель.

Все вокруг смеялись, и ели, и потели, и жарища была такая, что посиди мы на солнце подольше, могли бы растаять, как мороженое, и уже не на что было бы смотреть, кроме лужиц человечины.

По пути к протоке я наткнулась на Нелл. Старшая сестра была явно навеселе, потому что вела себя гораздо лучше, чем обычно по утрам, — а если совсем по-честному, не только по утрам. Даже обняла меня, чего от Нелл я никак не ожидала. А потом еще и всплакнула немного, но стоило Эдди принести ей кружку солодового пива, тут же принялась смеяться. С головой у Нелл явно что-то неладно (и первое тому свидетельство — прическа на этой голове).

Я взобралась на откос и стала оглядывать протоку. По камням прыгали дети, падали, смеялись, спрыгивали в воду, забирались на валуны. А потом я увидала Тру. Они с Вилли сидели неподалеку от маленького водопада, на голове у сестры, несмотря на пекло, красовалась призовая меховая шапка. Я крикнула ей: «Сейчас начнется бег в мешках!» — а она заорала в ответ: «И плевать!»

Я развернулась, чтобы поспешить к старту, и едва не воткнулась в Риза Бюшама и его плоскую, как сковорода, физиономию. Он с ухмылкой пялился на Тру, потирая рукой передок своих штанов. Риз вечно так делает. По словам Быстрюги Сьюзи Фацио, Риз сказал ей, будто там у него спрятан джинн-волшебник и так он загадывает желания.

— О чем трепалась с двумя ниггерами? — прочавкал он. Его дыхание, пропитанное чем-то ужасно крепким, чуть волосы мне не опалило.

Прежде чем я успела посоветовать ему не совать нос в чужой вопрос, рядом возник Арти.

— Привет, Салли.

Риз наклонился вперед и толкнул брата с такой силой, что тот упал. Приз, который Арти выбрал за победу на конкурсе, — блестящий велосипедный звонок, — описав дугу в воздухе, приземлился у моих ног и тренькнул, точно объявлял о начале поединка.

— Что, не видишь, мы разговариваем? — сказал Риз. — Разве ты не должен следить за идиоткой?

Ризу столько же лет, сколько Нелл, он почти взрослый, и ему не следует швырять на землю тех, кто помладше. Я помогла Арти подняться, протянула ему звонок, а Риз уже завел: «Заячья губа, заячья губа, заячья губа» — достаточно громко, чтобы на нас начали оборачиваться. Потом глотнул того, что он там держал завернутым в бумажный пакет, шагнул ко мне вплотную и спросил:

— Ну, так чего бы тебе не выйти замуж за ниггера, раз ты их так любишь?

И двинулся прочь.

«Две минуты… Внимание, до старта две минуты. Найдите себе партнера и выбирайте мешок».

— Хочешь быть моим партнером, Салли? — Арти вел себя так, будто толчок Риза и падение было обычным делом, ничего из ряда вон, но тут я поняла, что, наверное, так и есть, и мне стало его жалко.

Что-то Тру не спешит выбираться из оврага. Ну и черт с нею.

— Ага, ты здорово придумал, Арти.

Мы с Арти порылись в кипе мешков и нашли один, который показался крепким и вонял не очень сильно. Мистер Браун не устает повторять, что на Четвертое июля в ход идут мешки, которые не меняли со времен Американской революции. Мы залезли в мешок, миссис Каллаган связала нас вместе веревочкой, и мы запрыгали к стартовой черте. Забавно было чувствовать, как потная, пушистая нога Арти трется о мою. Ну и разозлится же Тру, узнав, что я прыгаю в одном мешке с Арти, а не с ней! Я уже собиралась сказать Арти, что передумала, но тут же сообразила: он ведь решит, будто я не хочу бежать из-за его заячьей губы.

Я снова поискала глазами, начав уже беспокоиться. Тру ведь обожает бег в мешках и весь год просто дождаться не могла соревнований, потому что в прошлый раз именно мы их выиграли. Но тут мистер Браун объявил:

— На старт…

Слишком поздно высматривать сестру.

— Внимание…

Я поглядела вдоль стартовой линии на наших соперников и в самом дальнем конце обнаружила Тру. В одном мешке с Вилли. Сестра помахала мне рукой и весело улыбнулась. И потом я уже ничего так не хотела, как поскорее победить.

— Марш!

К моему немалому изумлению, в компенсацию за заячью губу, которой Бог наделил Арти Бюшама, он сделал его отличным прыгуном. И очень быстрым. Я и опомниться не успела, как уже валялась на земле за финишной чертой, а миссис Каллаган, улыбаясь, повязывала на наши с Арти шеи синие ленточки. Все поздравляли нас. Все, кроме Тру.

— Новый рекорд забега в мешках, друзья! — кричал мистер Браун. — Установлен Салли О’Мэлли и Арти Бюшамом. Давайте дружно им похлопаем!

Все захлопали, а мистер Ларсен, владелец кофейни «Тик-Так» на Берли-стрит, который отвечал за угощение, завопил: «Подходи-налетай!» — и махнул флагом в сторону площадки для пикников, где можно бесплатно поесть, а на десерт отведать арбуза и мороженого в картонном стаканчике.

Арти направился туда со мной, будто мы по-прежнему прыгали в мешке, связанные вместе. Тру сидела на краешке стола для пикников и сверлила меня хмурым взглядом, так что я решила поскорее с нею поговорить.

— Еще увидимся, Арти, — сказала я.

А он поправил ленту на шее и ответил:

— Ты классная девчонка, Салли. — И встал в очередь за гамбургерами. Так что теперь, получается, Арти Бюшам запал на меня.

Руки скрещены на груди, нога притоптывает от возмущения — кажется, Тру завелась не на шутку. Я знала, что ей нужно. Сестра хотела, чтобы я подошла к ней, извинилась за победу в забеге и отдала ей свою синюю ленту.

Я села рядом и потянулась обнять сестру, но та стряхнула мою руку.

— Могла бы и подождать меня, знаешь ли, — прошипела Тру, раздувая ноздри.

— Я тебя звала. Два раза. А ты не пришла, и мне стало жалко Арти, потому что Риз толкнул его и обозвал «заячьей губой».

— Твое дело, — буркнула Тру и ушла.

Она так быстро сдалась и не стала затевать настоящей ссоры, потому что мы обе знали, что сегодня же вечером, перед сном, я отдам ей синюю ленту с надписью ЧЕМПИОН золотыми буквами, так уж у нас заведено. В точности как того хотел бы папа.

После забега с яйцами в ложках, двух гамбургеров и хот-дога, а также короткого плескания в протоке мы залегли в траву под большим кленом, и я нюхала свою обожженную солнцем кожу, этот запах мне всегда нравился. Мы играли в «Рыба клюет» с Мэри Браун и Мими Бюшам, пока не начало темнеть, а потом нас с Тру отыскали Нелл и Эдди, и мы все вместе пошли к лагуне сидеть на покрывале у воды и смотреть на фейерверк.

Глядя, как все эти красные, и белые, и синие звезды взрываются в небе, я раздумывала о двух вещах. Первая такая: интересно, это очень больно — когда тебя убивают и насильничают? Потому что мы сидели не особо далеко от той ивы, под которой Тру нашла тенниску Сары Хейнеманн. А вторая вещь, про которую я думала, положив голову на колени Тру и глядя, как все фейерверки взорвались финальным аккордом и обращенные к небу лица осветились, была такой: может, мама видит эти огненные залпы из больничного окна? А если видит, скучает ли она по мне так же, как я — по ней?

Глава 21

Когда от фейерверка остался только дым, Нелл сложила покрывало и велела нам с Тру отправляться домой с Бюшамами, потому что они с Эдди поедут на озеро Мичиган глядеть на соревнования субмарин. Меня это вполне устраивало. Вечер теплый, и мне нравится идти по улице, заглядывая в освещенные окна гостиных, — там мать, и отец, и дети будто на картинке нарисованы. Сразу становится как-то радостно. Я не любительница подсматривать — не то что Мэри Браун. Мне не нравится смотреть так уж внимательно. Мне просто нравится ощущение… такое чувство, будто все идет, как должно идти.

Впереди нас толпой валил весь квартал, им не терпелось добраться домой, и я слышала, как миссис Бюшам вопит на своих детей, чтобы те заткнулись и прекратили ныть.

Тру сказала:

— А я разрешила Вилли чмокнуть меня у протоки.

Мне подумалось, что чмоканья с мальчишками еще гаже, чем валявшаяся под столом сосиска, которую Венди Бюшам подобрала и съела, а потому решила сменить тему.

— Ты виделась с Этель и Рэем Баком? — спросила я.

Мы как раз проходили дом Питерсонов, которые жили в квартале от своей аптеки. Окна темные.

— Угу. Этель говорит, Рэй Бак — фантастический водитель автобуса. У него маршруты по всему городу, и каждый надо помнить назубок. — Тру поддала ногой камушек. — И еще она сказала, что мистер Гэри вернулся в город и спрашивал про нас, и это типа мило, потому что мистер Гэри богатый, Салли. Мы можем попросить его одолжить нам денег после того, как мама умрет, а Холл попадет в неприятности, ну ты ведь знаешь, они точно у него будут, и тогда мы сможем уехать во Францию.

Вот поэтому Тру и считается гением: мне до такого ни в жизнь не додуматься. Это даже лучше, чем просто хороший план. И Тру права насчет Холла. Пару дней назад я лежала в постели (которая теперь пахла птичьим гнездом, что я однажды нашла на заднем дворе) и слушала, как Холл разговаривает сам с собой в уборной. «Тот управляющий… — и тут Холл замолчал, чтобы проблеваться, — большая шишка из Цинциннати, его Шустер нанял, он дааааже не представляет себе, с кем имеет дело. Они еще пожалеют, когда лучший продавец обуви к западу от Миссисипи хлопнет дверью». Утром я нашла его спящим в пустой ванной. У Холла всегда было неважно с координацией.

— У мистера Гэри такие задумчивые глаза, — сказала Тру «сонным» голосом; она говорила таким, когда слушала записи Бобби Дэрина на голубом транзисторе «Моторола», который мистер Гэри привез нам из самой Калифорнии просто так, в подарок. А что, если Тру запала на мистера Гэри, несмотря на его торчащие уши, и… эврика! Вот же он, тот паренек на маминой выпускной фотографии. Это же мистер Гэри! А я-то и не знала, что они с мамой знакомы. Он никогда ничего такого не говорил. Надо было лучше вникать в детали; всего-то и требовалось приглядеться к ушам, что веслами торчат у него из головы, хоть сейчас садись и греби. Мне даже пуще захотелось повидаться с мистером Гэри — расспрошу его про маму и про того парня, что упирается в верхний край карточки. Про Расмуссена.

Проходя мимо «Аптеки Питерсона», мы помахали Генри Питерсону. В аптеке продавали содовую, и Генри иногда вставал «дергать крантик», но так не очень вежливо говорить, тем более что у Генри болезнь под названием гомофелья, и он изо всех сил старается не падать на детской площадке, потому что с этой гомофельей уж если потечет кровь, то вытечет вся до капли. Поэтому Генри такой бледный, и весь в шишках, и вечно осторожничает, открывая какую-нибудь банку.

Зато Генри любит читать, совсем как я, так что порой мы усаживались на крылечко аптеки и разговаривали с ним о книжках. Многие другие дети дразнят его «гомо-Генри», я так понимаю, из-за кровяной болезни, так что друзей у него негусто. Он хочет стать летчиком, а потому много читал про самолеты, и это напоминало мне о моем Небесном Короле. Но Генри мог бы догадаться, что ни одного гомофелика в летчики не возьмут, потому как, если самолет упадет или еще что-нибудь, кровь захлещет во все стороны, и по кровавым брызгам русские легко найдут его и станут пытать, чтобы выдал правительственные тайны. Думаю, Генри станет аптекарем, как и его папа.

Готова спорить, он сам это знает — поэтому и ходит такой грустный.

Генри высунул голову из двери аптеки и сказал:

— Заходите.

Я подождала, пока Тру поставит велик у стены, а потом потянула дверь, и внутри аптеки оказалось прохладно, совсем как обещала наклейка на стекле: «Ледяная свежесть». Генри сидел у аптечного прилавка, потягивая шоколадную газировку.

— Хотите? — показал он на свой стакан.

— Было бы здоровско, — ответила я.

— Как там фейерверк? — спросил Генри, слезая с табурета и заходя за прилавок. Он взял два стакана из стопки, протер их полотенцем и выставил на стойку.

— Лучше, чем в прошлом году, — сказала Тру. Думаю, сестра поняла, что Генри не ходил смотреть, и боялась, что это как-то связано с его кровяной болезнью, а потому не спросила напрямик, Тру не очень-то жалует больных людей. Кроме разве что миссис Галецки — та хоть почти и не двигается из-за ревматизма, но такой уж больной не выглядит.

Генри выдавил немного шоколада в наши стаканы. Я видела его лицо в большом зеркале на стеллаже. Генри вообще-то очень даже ничего. Бледный, как смерть, но красивый. Если Тру и Вилли собирались приударить друг за дружкой, тогда, наверное, мы с Генри могли бы сделать то же самое. Только без чмоканья.

Генри тщательно размешал шипучку с шоколадом длинной тонкой ложечкой.

— Вы на похороны Сары завтра пойдете?

Странно сидеть поздним вечером в «Аптеке Питерсона». Свет такой тусклый, и этот запах лекарств, и холодный воздух — до гусиной кожи на руках, до того приятно. Мне сделалось обидно, что нельзя уснуть прямо на холодном прилавке, вместо того чтобы тащиться домой.

Я глотнула газировки, удивилась, как Генри удалось смешать такую вкуснотищу, и порадовалась, что первый стакан он протянул мне и только затем угостил Тру.

— Ты сам идешь?

— Ага. Придется, — еле слышно сказал он. — Сара Мария была мне кузиной.

— Ох, — сказала я. — Тогда мы точно придем на похороны. Верно, Тру?

Сестра не обратила внимания: она украдкой запустила руку в чашу с «Хаббл-Баббл», что стояла у фонтанчика с содовой, и тихонько набивала карманы.

— Похороны в девять, — сказал Генри.

Я глядела через зеркало за витрину — туда, где обычно сидел мистер Питерсон, выдавая людям лекарства. Мне показалось на миг, что я там его вижу, или это только тень от больших слепяще-красных часов «Кока-кола», тикавших на стене.

И тогда, совершенно внезапно, хрупкие гомофельные плечики Генри запрыгали вверх-вниз на манер моих рыболовных поплавков. Я соскочила с табурета, зашла за прилавок. Постояла, придумывая, что же ему сказать.

— Не плачь, Генри. Лучше вспомни, как сестра Имельда всегда говорит на уроках катехизиса. Когда люди умирают, это ничего, потому что они возвращаются домой, к Богу, и Сара это тоже наверняка чувствует, прямо в эту минуту, будто вернулась домой после тяжелого дня. Они с Богом, наверное, валяются сейчас на облаках и смотрят «Я люблю Люси»[17].

Он только сильнее расплакался. Наверное, Генри Питерсон был чувствительным, прямо как я сама.

В зеркале над фонтанчиком я видела, как Тру хватает с полок всякие разности и рассовывает по карманам.

— Нам пора. Значит, завтра утром увидимся, ладно? — Я похлопала Генри по спине и вернулась к своему табурету. Стоять за прилавком мне дико не понравилось. Будто делаешь что-то такое, чего делать нельзя, и в животе такое ноющее чувство.

— Точно, до завтра, Генри, — пропела Тру, придерживая для меня дверь аптеки, карманы ее так и оттопыривались. Могу поспорить, Тру в жизни не испытывала такого ноющего чувства в животе.

Мы ушли, а Генри так и остался сидеть, уронив голову на прилавок. Даже не попрощался — представлял, наверное, свою кузину в маленьком гробу, таком же, как и у Джуни Пяцковски. Из-за этого гробика я очень тогда расстроилась: я-то думала, гробы бывают всегда одинакового размера. Взрослые. Но получается, кто-то знает наверняка, что дети тоже умирают, и делает маленькие гробики для мертвых детей, обшивает внутри розовой материей и раскладывает подушечки с накрахмаленными кружевами.

Я оглянулась на Генри через аптечное окно. Он так и не поднял головы. Должно быть, прилавок приятно холодил горячие глаза. Могу поспорить, теперь он здорово переживает из-за того, что расплакался как девчонка, потому что каждому известно: если мальчик плачет, это верный признак того, что он — «сладкая булочка», как говорит Вилли О’Хара. А это то же самое, что и «гомики», — так, может, как раз поэтому его обзывают «гомо-Генри»? Конец моим планам взаимно приударить. Вилли рассказывал, что видел «сладких булочек» в Нью-Йорке. Даже ездил однажды в такси с одним таким, одетым как женщина и называвшим Вилли «котеночком»! А я уже знаю: если человек гомик, то ему нравятся только гомики. Но зачем это человеку нужно? Вот так одеваться? Видать, Вилли ошибся. Тот человек в такси, наверное, был в театральном костюме. Как падре Джим. Как-то днем Мэри Браун пошла в церковь помолиться, чтобы ее мама приготовила жареную курицу, а уже после молитвы решила немного поподглядывать. В общем, прокралась она к пасторскому дому, заглянула в окно, а там падре Джим, одетый в воздушное белое платье, со всеми юбками и каблучками, танцует в гостиной под «Чарующий вечер».

Когда падре Джим увидел Мэри Браун, он сразу пригласил ее войти и сделал ей здоровенный сэндвич на ржаном хлебе, с ветчиной и сыром «чеддер», — несмотря даже на то, что была пятница. Он рассказал ей, что Мужской клуб при нашей церкви ставит пьесу, и заставил пообещать, что она никому-никому не расскажет, что видела его в костюме, потому что пьеса — сюрприз и Мэри Браун все испортит, если заранее выдаст его. Мэри Браун обещала провалиться на месте, если испортит пьесу, но на следующий же день пришла к нашему дому и разболтала нам с Тру всю историю. И никуда не провалилась. Так что, скорее всего, весь этот треп про «Чарующий вечер» был очередной глупой выдумкой врунишки Мэри Браун.

— Итак, — сказала Тру, придерживая велосипед ногой и прикуривая «L&M» из новой пачки, которую стянула у Питерсонов, — Генри и Салли на дереве сидят. Ц-е-л-у-ю-т-с-я. — Ее лицо осветилось пламенем спички. Так я и знала, что она заговорит про Генри, потому что он первой протянул мне стакан. Тру знаменита тем, что никогда ничего не упускает из виду. — А раз им хочется любить, тогда нам надо их женить…

Я остановилась и, протащив ленту с надписью ЧЕМПИОН через голову, нацепила ее на Тру, потому что сестре это важнее, чем мне, и еще — тогда она перестанет распевать свою дурацкую песенку. Но, по большому счету, я сделала это, потому что папа именно в эту минуту смотрел с небес вниз и показывал мне два больших пальца.

Тру погладила ленту, еще раз выдула сигаретный дым и сказала:

— Знаешь, Сэл? Ты самая лучшая старшая сестра на всем белом свете, и не забывай…

Тут из кустов выпрыгнуло что-то, и Тру растянулась на тротуаре, и большущая черная тень, воняющая пепперони, нависла прямо над ней, сопя и бугрясь мускулами.

Жирняй Эл сидел на Тру, прижимая ее руки к тротуару. Я запрыгнула ему на спину, но он смахнул меня, как необъезженный жеребец. Я лицом вперед полетела в куст рядом с аптекой, в котором он и прятался. Тру извивалась, и металась, и вопила, бултыхая ногами как при беге на месте:

— А ну, отпусти меня! Макаронник долбанутый!

— Хочешь, чтобы я отпустил? Все, что пожелаете!

Жирняй Эл выпустил руки Тру, занес кулак и треснул ее. А потом слез с нее и захромал к упавшему велику, но передумал и решил поколотить Тру еще немного. Завис над ней, хохоча как чокнутый. Я вскочила и кинулась к нему, но тут Тру застонала, и я встала как вкопанная, не зная, что делать, и тогда чей-то голос прошелестел из темноты:

— Оставь ее в покое.

Сперва я решила, что мне почудилось, что это опять мое воображение. Но тут он шагнул в свет фонаря, и я увидела худые белые ноги, а потом пробежала глазами вверх по телу до груди, которая не шире сигаретной пачки. Двумя бледными руками он сжимал пистолет.

— Оставь ее в покое, Жирняй Эл, — сказал Генри Питерсон уже погромче.

И тогда весь мир замер, только и слышно было, как тяжело мы дышим, да еще вился дымок от горящей в траве сигареты Тру. В этот момент из аптеки вышел мистер Питерсон и подбежал к нам посмотреть, что случилось.

Он взял пистолет из рук сына и сказал:

— Теперь порядок. Дальше я сам. — И задвинул Генри себе за спину.

А Жирняй Эл растворился в темноте.

Мистер Питерсон смотрел ему вслед, чтобы увериться, что тот не намерен вернуться, а потом сказал: «Я позвоню Дэйву Расмуссену, как только мы приведем Тру в порядок». Он поднял ее на руки, а Генри побежал вперед открыть им дверь. Я опустила глаза — и там отпечатки наших с Тру ладоней, которые мы оставили прошлым летом, когда мистер Питерсон залатал тротуар, потому что в нем была здоровая выбоина, а он сказал, что не хочет, чтобы кто-то подвернул себе лодыжку. Наши ладошки казались такими маленькими рядом с енотовой шапкой Тру, которая валялась там, будто мертвая.

Генри высунулся из аптеки и позвал:

— Ты лучше зайди. Па говорит, нам, наверное, придется отвезти Тру в больницу. У нее, кажется, нос сломан.

Я изо всех сил цеплялась за разукрашенный «швинн» Тру. Мне не хотелось возвращаться в аптеку. Больше всего хотелось убежать домой, спуститься в подвал и забиться в потайную дырку в стене, потому что я позволила, чтобы с моей сестренкой случилось плохое.

Генри вышел из аптеки:

— Это ничего. С ней все будет в порядке. Па говорит, может, это просто большая шишка. Он сходит за машиной и отвезет вас обеих домой, и тебе больше никогда не придется переживать из-за Жирняя Эла.

Неправда. Потому что в прошлом году Жирняй Эл воткнул в ногу Микки Харригана свой ножик, и никто по этому поводу и пальцем не шевельнул. Я была на детской площадке, когда это случилось. Видела все своими глазами. Жирняй Эл взбеленился из-за того, что Микки выиграл у него в «ножички». Бобби-инструктор позвонил в полицию, приехала «скорая помощь». Но с Жирняем Элом ничего не случилось, потому что мистер Молинари из «Ристоранте Итальяно» водит дружбу с полицейским сержантом Д’Амико, и они оба смеялись, повторяя, что «мальчишки есть мальчишки», и хлопали друг друга по спине у меня на глазах.

Пришлось все-таки пойти в аптеку. Мистер Питерсон положил Тру прямо на прилавок с содовым фонтанчиком. Как это мило, что он ни словом не упомянул все те разности, что вывалились из ее карманов. Россыпь «Даббл-Баббл», и белая пачка «L&M», и бинты — словно она как-то заранее знала, что они могут ей пригодиться. Когда я опустилась на красный табурет у стойки, сестра повернула голову и потребовала:

— Прекрати реветь.

Генри отошел к одному из шкафов, вынул пачку «Клинексов» и принес мне. Мистер Питерсон разложил немного льда, извлеченного из-за фонтанчика с содовой, на переносице Тру, а потом сказал, ему надо позвонить по телефону.

— Он забрал велосипед? — настойчиво зашептала Тру. — Забрал?

Я помотала головой.

Тру заулыбалась и, если б могла, захохотала бы во весь голос: так уж она устроена. Она, похоже, и боль-то не особо чувствует. Но она спятила бы похлеще Вирджинии Каннингем, если бы Жирняй Эл угнал второй ее велик.

В тусклом аптечном свете Генри ужас как походил на Эрла Флинна (который все-таки Эрл Флинн, что бы там ни твердила Нелл). Нет, вообще-то, конечно, совсем не похож. Но такой же храбрый. Так что в тот миг я поняла, что выйду замуж за Генри Питерсона, даже если он гомик: кто еще посмел бы выступить против Жирняя Эла Молинари? Я взяла его ладонь и так крепко сжала, что все то небольшое количество крови, которое еще оставалось в Генри, утекло куда-то в другое место тела — к его сердцу, будем надеяться.

Но тут в окно ударил свет от фар «рамблера» мистера Питерсона, и мы с Генри помогли Тру сползти с прилавка. А на улице нас уже поджидал Расмуссен. В руке енотовая шапка Тру, ногу он поставил на бампер патрульной машины.

— Девочки, — сказал мистер Питерсон, вылезая из машины, — вы же знакомы… с офицером Расмуссеном, верно?

— Да, мы знаем офицера Расмуссена, правда, Салли? — Тру, наверное, стало получше, потому что она заговорила своим «дразнящим» голосом. Взяла шапку у Расмуссена и нахлобучила на голову.

Тот не сводил с меня глаз. Неважно, кто был рядом, он, похоже, глаз не мог от меня оторвать. Неужели, кроме меня, никто этого не замечает?

— Это сделал тот парень Молинари, Салли?

Я кивнула, но не стала смотреть ему в лицо.

— Поищу его, — сказал Расмуссен.

Он увел мистера Питерсона за его «рамблер» и о чем-то стал тихо говорить. А мистер Питерсон выслушал, помотал головой, оглянулся на нас и сказал:

— Господь всемилостивый. Бедные дети.

Я не слыхала всего, что Расмуссен сказал мистеру Питерсону, но я точно слышала, хотя говорилось совсем тихо: «Я так сочувствую вашей утрате. Знаю, каково вам сейчас. Как Элис, держится?»

— Элис в порядке, старается держаться ради сестры, — ответил мистер Питерсон.

Расмуссен посмотрел на нас:

— Салли, мистер Питерсон отвезет вас к бабушке. Она разберется с носом Тру.

Они еще поговорили о чем-то тихими голосами, а напоследок Расмуссен сказал громко:

— Увидимся утром, Джек.

Мистер Питерсон двумя руками потряс ладонь Расмуссена:

— Спасибо тебе за все, Дэйв. Я так благодарен.

Расмуссен посмотрел на меня еще разок и уехал.

Глядя на задние огни патрульной машины, спешившей сквозь ночь, будто Грязный Крысеныш Эдвард Дж. Робинсон[18], я пообещала себе: когда докажу, что Расмуссен сначала убил Джуни Пяцковски, а потом Сару Хейнеманн, обязательно заставлю его встать на колени и просить прощения у мистера Питерсона — прямо перед тем, как его привяжут к электрическому стулу и запекут чернее, чем Неллова макаронная запеканка с тунцом.

Глава 22

По дороге к бабуле мы с Генри сидели на заднем сиденье «рамблера», где еще так по-особенному пахло новизной. Я не отпускала ладонь Генри, и та уже начинала потеть, но меня это ничуть не трогало. Вот так я и поняла, что влюбилась, ведь мне даже Тру не нравится держать за руку, если та липкая. Сестра, кстати, уже совсем пришла в себя. Нос у нее просто сделался чуточку побольше прежнего. Тру сидела на переднем сиденье, рядом с мистером Питерсоном, откинув голову на спинку. Ветерок, влетавший в окно машины, сушил пот, который струился на лоб из-под теплой шапки. Казалось, она засыпает.

— Салли? — тихо позвал мистер Питерсон.

Он смотрел на меня в зеркало заднего вида. Кожа у отца Генри тоже была бледной, так что я призадумалась, не у него ли Генри подцепил свою гомофелью. Мистер Питерсон носил темные очки в толстой оправе и в придачу был почти лысый. Лоб как у младенца, а подбородок каменный. Мне хотелось крикнуть Тру: «Питерсон?» И она, надеюсь, ответила бы: «Ирландцы».

— Да, мистер Питерсон?

— Офицер Расмуссен только что рассказал мне, что с Холлом случилась небольшая неприятность. Вам нужно будет переночевать сегодня у бабушки, а завтра Нелл с Эдди приедут и заберут вас.

Вот знала, что так получится. Холл испустил дух, спорим на что хотите.

Генри сжал мою ладонь чуть крепче, когда я открутила стекло в дверце, чтобы глотнуть чудесного теплого ночного воздуха. Глотнув, я спросила: