ЯТ Трищенко Сергей

Глава 5. В павильоне сильных чувств

…Гнев опалял. Даже через плотную асбестовую стенку мы чувствовали его дыхание. У Тома мгновенно закурчавились ресницы – как всегда бывает от сильного жара. И у меня так бывало в его возрасте, когда наклонялся близко к костру, глядя на пламя и стараясь рассмотреть танец огненных саламандр.

Парень бродил по залу магазина, но выбирал ли он что-нибудь на замену вранья, или же не успел выяснить отношения с продавцами, мы не присматривались. Не потому, что не хотели – нас отвлекли витрины. Вернее, привлекли к себе. Но от парня отвлекли.

Собственно говоря, особенно смотреть было не на что – так, ерунда: выстроился по ранжиру бронированный ряд внушительных контейнеров, стояли хитроумные сейфы усиленной конструкции, теснились керамические сосуды с залитыми свинцом крышками… «Уж не джинны ли там? – подумал я, вспоминая… да мало ли что можно вспомнить при взгляде на керамические кувшины с опечатанным горлышком – и «Тысячу и одну ночь», и «Старика Хоттабыча», и «Понедельник начинается в субботу», и… Но то были не джинны, хотя по силе своей многое из того, что мы увидели, вполне могло потягаться силой и с джиннами…

Стеклянные бутылки с прикрученными проволокой пробками наводили воспоминания о новогодних ночах, стальные пеналы с крышками завинчивающимися, или же притянутыми толстыми болтами, напоминали о лабораторных автоклавах. И, как бы им в противовес, рядом на полках отсвечивали, разноцветно переливались, изящные хрупкие бутылочки из стекла и хрусталя, покрытые инкрустацией.

«Инхрустальция», – подумал я, глядя на переливы узоров. Имелось здесь и что-то вроде отделов самообслуживания, где в открытых сетках-контейнерах лежали упакованные товары свободного доступа. Над ними на стене размещалась краткая аннотация, характеризующая товар. Но я не успел прочитать ни строчки: к нам спешил продавец, очевидно, угадав иноземных новичков-полкупателей, берущих товар с полок.

– Пожалуйста, пожалуйста, прошу сюда. Здесь самые свежие поступления. Только для вас и только у нас – сейчас и всегда-с!.. Да-с! Прошу! – и он провёл рукой, будто запаковывая всё видимое и собираясь передать его нам, но остановился на мгновение, ожидая, чтобы мы оттопырили карманы. Видя, что карман мы не оттопыриваем, губы не раскатываем, он передумал и вознамерился передать товар нам в руки. В надёжные руки. В наши надёжные руки – именно так выглядел его жест.

Мы молчали, но молчание его не смущало: он поступал, как опытный маклер, подающий товар всегда лицом и никогда изнанкой. Особенно потому, что лиц у товара имелось множество и, следовательно, какой стороной его ни поворачивай, товар подавался правильно.

«Интересно, будь на моём месте двуликий Янус или трёхликий Шива, как бы вёл себя продавец?» – подумал я.

– Вот, пожалуйста, извольте: гнев, ярость, ненависть, зависть, злоба… Особо рекомендую, – он снял с полки стальной хромированный контейнер, – ярость. Продаётся в герметичной упаковке усиленной конструкции.

Я взял коробку контейнера в руки. Она дрожала, вздрагивала изнутри, и как будто деформировала стенки – они то вдавливались, то выгибались наружу, слегка вибрируя.

Тому продавец протянул свинцовый цилиндр и веско отрекомендовал – вроде как «господин полковник»:

– Ненависть.

Ненависть тяжело плескалась в свинцовом сосуде.

– Это чёрная ненависть, – пояснил торговец, – самая страшная из существующих…

– Неужели берут и такую? – ужаснулся мой юный друг.

– Берут… Такую чаще всего. Светлой-то нигде не достанешь… не продают… Можно, конечно, попробовать эту разбавить… скипидаром, например, или древесным спиртом… но чернота всё равно останется, от неё не избавишься. Никак.

– Гм? – глубокомысленно протянул Том.

– А вот это, – продавец снял с полки чёрный флакон, и я понял, что чернота идёт изнутри, а сам флакон прозрачный, стеклянный. Но настолько плотная чернота сидела внутри, что сами стенки словно пропитались ею, – чёрная злоба.

Чернота была очень густой и мрачной, чуть фосфоресцирующей. В глубине проскакивали мелкие сиреневые искорки.

– И чего вы такой гадостью торгуете! – не выдержал Том. – Всё чёрное! Другие цвета есть?

– Какой спрос… – пожал плечами торговец.

Однако в стоящих на полках разноцветных флаконах и бутылях цвета и оттенки если не дублировали радугу, то весьма напоминали её, хотя стояли вперемешку. Моё внимание привлекла бутылка с ярко-жёлтым содержимым.

– Что это у вас? – указал я на неё продавцу.

– Зависть, – охотно отозвался он, – обычная вялая зависть.

– А чёрная есть? – иронично поинтересовался Том.

– Есть, – с готовностью подтвердил торговец и вытащил из-под прилавка баночку, как мне показалось, сапожного крема, – Продаётся в мелкой расфасовке, иначе можно захлебнуться. Прикажете завернуть? Или здесь примете?

– Да нет, спасибо. Слишком и так повсюду много черноты. Нам бы поярче…

– Имеются и оттенки, – пожал плечами торговец. – А, кстати, можете купить белую зависть. Недавно завезли, – и он поставил на прилавок большую, литров на пять, бутыль молока с узким горлышком.

– Прямо как белая ворона, – пробормотал Том.

– Совершенно верно, – подхватил торговец. – Белая сейчас не в моде. Я вижу, вы настоящие ценители. Мельчают люди: белую никто не берёт, – словно выругался он, то ли выражая собственное отношение, то ли желая подольстить нам.

– Убытки терпите? – поинтересовался я.

– Да нет, почему же… Чёрную берут охотно, на чёрной моджно неплохо наджиться. На всём, что модно – можно.

– Скажите, а смелость у вас есть? – спросил я, желая переменить тему разговора и вспомнив заодно «Волшебника Изумрудного города», – в большом бело-фарфоровом горшке… Или в ночной вазе в виде фарфорового горшка?

– К сожалению, сейчас нет, – извинился продавец, – всю вылакал Смелый Лев…

– Это когда ж было-то? – ахнул я и принялся лихорадочно вспоминать, но мои воспоминания, взмахнув рукой, бесцеремонно прервал второй продавец. Он закончил обслуживать человека классического пиратского вида – в рваной тельняшке, с золотой серьгой в ухе и с изогнутой трубкой в зубах – и подошёл к нам.

– «Когда» недавно продали, «ж» и «это» и сейчас можете отыскать в соседнем магазине. А смелости – да, давненько не получали. Она ведь находится далеко-далеко отсюда, за семью морями, горами, лесами, долами… Она рассеяна среди песка, между каплями воды, перемешана с листьями и камнями. Проходя через моря, леса и горы, вы будете собирать её по росинке, по крупинке. Это настолько тяжело и сложно, что вряд ли потом за здорово живёшь отдадите свою смелость.

– Ну, за здорово живёшь чего не отдашь, – вступил в разговор первый продавец, – но, разумеется, собирать её очень трудно и потому она ценится очень дорого… Впрочем, иногда завозят искусственную, – и он показал пустую упаковку, этикетка которой чем-то напомнила мне старую бутылку «московской» водки, – но она не на всех действует, или действует специфически.

– Вместо смелости я мог бы предложить… злость, – нерешительно продолжил продавец, доставая небольшую деревянную коробочку, типа табакерки.

– Злость вместо смелости? – недоумённо поднял брови Том. – А мне казалось, что злость ближе к злобе. Или они чем-то отличаются?

– Ну-у, – продавца шокировала некомпетентность Тома, но он сдержался, – злоба ближе к ненависти… чёрной, – добавил он, – а вот злость… скорее к ярости, которая более конструктивна, что ли…

– Взглянуть можно? – попросил я.

Продавец кивнул, и я чуть приоткрыл коробочку.

Как будто жгурчий ветерок острым язычком выметнулся из-под крышки, и меня легко обожгло где-то на полпути между горлом и сердцем – как будто попробовал хорошо проперчённый малосольный огурчик.

«Напрасно теряем время», – мелькнула мысль, и захотелось крепко сжать зубы и устремиться вперёд. Яростно. И с какой-то весёлой, бесшабашной злостью.

– А здоровье продаётся? – спросил я наугад, чтобы как-то сгладить паузу, да и вспомнилось кое-что.

– Не-ет, что вы, – протянул продавец, – здоровья вы не купите. Говорят, – он понизил голос, – чтобы получить его, надо многое сделать, говорят, его нужно завоевать в тяжёлой борьбе с… – он испуганно оглянулся и закрыл рот ладонью, – нет, я вам больше ничего не скажу! И не просите! Прошу вас, не просите!

– Пойдёмте отсюда, – Гид, до того стоявший поодаль, и, казалось, разглядывающий товар, внезапно подошёл и потянул меня за рукав, – а то может стать очень опасно…

Не могу сказать, что поспешно, но мы вышли, довольно скоренько. Настолько быстро, что я успел заметить мелькнувшую за угол метнувшуюся от нас чью-то черную спину. Нет, всё остальное тоже присутствовало – на чём-то же эта спина держалась, да и смотреть, куда идти, она тоже должна. Но мне запомнилась именно спина: уж очень она была чёрная. Сборщик? Зачем ему теперь-то следить за Томом? А может, это просто совпадение?

И ещё одна деталь присутствовала – или появилась, пока мы были в павильоне? – большая куча крупных камней, справа от входа.

Просто удивительно, как мы её не заметили, входя. Впрочем, так иногда бывает. По принципу «слона-то я и не приметил». Или просто «по принципу слона».

– Что это? – спросил Том.

– Развалины Вавилонской башни, – пояснил Гид. Его камни не взволновали. Значит, кучу мы просто не заметили.

– А разве она здесь была?

– Здесь, – вздохнул Гид, – а где же ещё? Всюду может быть своя Вавилонская башня. С нашей вот какая промашка вышла. Сначала строили на чистом энтузиазме, а потом он закончился, и в качестве связующего пошла материальная заинтересованность, причём в сочетании с обычным цементным раствором плюс бетонные блоки. Энтузиазм не выдержал… и вот результат.

Мы немного постояли над грудой камней, как будто что-то вспоминая – мало ли что можно вспомнить, глядя на груду камней? – и двинулись дальше. Гид чинно шёл рядом, не торопил нас, не лез с ненужными пояснениями, и, что мне очень понравилось, не мучил бесконечными «посмотрите направо, посмотрите налево», чем грешат все без исключения экскурсоводы и от чего к вечеру сильно болит если не голова, то шея.

Становилось жарко. Солнце поднималось всё выше и выше, и забралось настолько высоко, что становилось страшно: не грохнется ли оно оттуда? Неужели у него голова не кружится? Фу, какие только мысли от жары не приходят! И всё от излишнего солнца. Изливающегося солнца.

Неожиданно откуда-то сбоку появился Гид – я и не заметил, как давно и далеко он убежал и как долго отсутствовал – и вручил нам с Томом по маленькой корзинке.

– Это для чего? – спросил я неохотно.

– Ненужные мысли складывать.

– Да вы прямо мои читаете! – удивился я.

– Работа такая, – скромно согласился Гид.

– А просто мысли продаются? – подключился к разговору Том.

– Смотря какие, – уклончиво ответил Гид. – Мысли очень трудно поймать. Хотя некоторые вы сможете здесь увидеть. Но они вам могут не понравиться. Ведь мысли, они… Собственно говоря, мыслью можно назвать неосознанное действие или желание. А когда оно осознаётся, то перестаёт быть мыслью, и становится желанием, или действием, или словом, хотя изрядно искажаясь при этом. Помните: «мысль изречённая есть ложь»?

– Но ведь ложь – это цветы! – изумился Том. – Мыслить цветами… Как поэтично…

– Не только цветы, – возразил Гид, и, приостановившись и поискав глазами, подвёл нас к человеку, стоявшему просто так, без прилавка, возле четырёх жердей. У ног его жалось нечто, похожее на коротконогую таксу. Как будто бывают таксы длинноногие! А всё жара…

– Что это у вас? – поинтересовался Том, которому стало жаль собачку, но он сдержался и не стал называть её так.

– Ложь, – ответил продавец.

– Та самая, у которой короткие ноги? – уточнил я.

– Она.

– А-а… А другие есть?

– Есть. Вот, например, эта, – и он указал на то, что я принял за жерди. А то оказались ноги, такие длинные-длинные и тонкие, что сама ложь едва не терялась в облаках… а может, облака так низко нависали?.. У меня в голове сразу зазвучала знакомая песня: «И ускакала на длинных и тонких ногах…»

– А… как тогда тот старичок, на соседнем ряду? Он ведь говорил, что продаёт ложь? – Том не мог успокоиться, уложить в голове увиденное и услышанное: оно плохо укладывалось, мешая друг другу.

– А-а, этот… Знаю-знаю… Он лжёт, – спокойно произнёс продавец.

Том отошёл от продавца ровно-ровно, не шатаясь. Но было похоже, что голова у него кружится. Только что он встретил сразу три вида лжи: цветы, животные и… чем, интересно, солгал первый продавец, если солгал – по словам второго – какой ложью, каким её видом? Но уж не цветами точно. Он-то говорил не цветами! Или лгал – если лгал – не цветами. То есть его слова цветами и не пахли. Хотя цветов имелось достаточно… Я написал: цветами не пахло, и вспомнил: действительно не пахло. По этому признаку, я думаю, и можно распознавать ложь. Хотя ложь, говорят, плохо пахнет… Может, дедок отбил чем-то запах? Молотком специальным… А если солгал и второй продавец?.. Четвёртая ложь получается.

– Кто? Чего? – только и смог произнести Том.

Гид поспешил к нему на помощь:

– Видите ли, в чём дело… оба продавца правы: и то и другое – ложь. Есть разные виды лжи… нет, не так: эти слова – ложь и ложь – омонимы. Вы слыхали про омонимы? – Том вяло кивнул. – Они звучат и пишутся одинаково, но обозначают различные понятия… то есть понятие одно: ложь, но она разная. Тут различие много глубже, чем в обыкновенных омонимах типа «лук-лук», то есть оружие и овощ. Или «тук-тук», – добавил Гид непроизвольно. Хотел покраснеть, но тут же нашёлся: – Азотное удобрение и одиночный стук в дверь. Или «коса-коса-коса», имея в виду рабочий инструмент, способ укладки волос и географический термин. И, кстати, есть ещё одна коса – причастие: крива и коса.

– Коса сажень, – добавил я, не совсем к месту, зато к слову.

– Почему одни и те же понятия выражаются разными предметами? – вопросил Том.

Гид развёл руками:

– Потому что они разные, в первую очередь поэтому.

– Это не ответ, – поморщился Том. – А в чём причина их разности?

Гид пожал плечами:

– Жизнь сложна… Однозначно определить её невозможно.

– И это я уже слышал! – продолжал упорствовать Том.

Гид покачал головой:

– А почему у одного слова «коса» столько разных понятий? Потому что они в чём-то похожи друг на друга. Так и с ложью. Тем более что по сути вся ложь суть ложь.

– Тяжело разбираться в такой генеалогии. Для этого надо обладать гениальностью, – заявил Том. Я молча согласился с ним.

Гид продолжил:

– Тут вы немало чего встретите, так что не удивляйтесь… как некоторые, – он указал на идущего навстречу парня с раскрытым от удивления ртом. Рот тот раскрыл широко, значит, удивление его было значительным. И, судя по всему, раскрыл он его очень давно, а закрывать не собирался.

Мне удивление представилось в виде большого мыльного пузыря, которое дрожало на его нижней челюсти, переливаясь разными красками. Пузырь лёгкий, так что я за парня не опасался, хотя идти ему явно неудобно: приходится смотреть сквозь пузырь.

А вот Том забеспокоился:

– Не вывихнул ли он челюсть? Я слыхал о подобных случаях…

– Ничего страшного тут нет, даже если так оно и есть, – успокоил его Гид, – у нас превосходная больница, вернее, Госпиталь, где лечат и не такие случаи… – он остановился и посмотрел на Тома. – Кстати, надо зайти туда, там работает мой знакомый родственник, он вас осмотрит. Он врач и очень приятный человек, потому многие называют его приятелем. Вы согласны?

Том хмуро кивнул: жара снова принялась допекать его. Да, признаться, и меня тоже. Мы почти превратились в поджаристые блинчики, и если бы поблизости вдруг оказался людоед, он, несомненно, остался бы доволен.

– Когда же будет приёмный пункт? – спросил Том, облизывая пересохшие губы и продолжил, без всякого перехода, о наболевшем:

– А вода настоящая тут есть? – шурша губами, спросил он. Слова песком слетали с губ.

– Должна быть, – пожал я плечами и принялся осматриваться по сторонам. Но Гид уже вёл нас к питьевому фонтанчику.

Пока Том пил, а я ожидал своей очереди, то вдруг ощутил на лице прохладу. Но не от лёгкого ветерка, шаловливо шевелящего шевелюру, а от чьего-то взгляда – холодного, пронизительного, вызывающего всякие мелкие осложнения вроде насморка, ангины или дыры в боку от кинжала. А, может, и от самого взгляда.

Я взглянул на Гида. Тот всё понял, кивнул и исчез – поразительная способность у человека появляться и исчезать. Впрочем, в толпе это не очень трудно.

Появился он так же быстро и незаметно.

– Вам не о чем беспокоиться, – прошептал он, – вас приняли за других путешественников. Я принёс извинения, – в руках он держал что-то вроде сушёных извилистых древесных корней.

– И куда мы их? – спросил, отдуваясь и отходя от фонтанчика Том.

– Сдадим в приёмный пункт, если вы не захотите оставить их на память.

– Да где же он, этот пункт! – не выдержал Том.

– А вот где, – ловко указал Гид, убрав извинения в сетку-авоську.

В глубине ларьков стоял маленький синенький киосочек с броской вывеской через всю крышу: «ПРИЁМНЫЙ ПУНКТ».

Глава 6. «Приёмный пункт»

На стенке висела белая бумажка объявления.

– Неужели закрыт? – пробормотал я, хорошо зная подлоподобный характер работы отечественных заведений.

Но нет, на бумажке типографским способом чётко пропечатывалось: «Кикать, микать и бикать – нельзя». И пририсован жирный восклицательный знак – от руки.

– Что это означает? – обратился Том к Гиду.

Тот пожал плечами:

– В первый раз вижу.

У приёмного пункта толпился народ. Или народилась толпа. Но толпились не толкаясь, по-хорошему образуя очередь, чинно выстраиваясь друг за другом.

Я подумал, что таким образом толпящиеся приобретают чинный вид, а может быть и сам чин – стояли-то все чин по чину, – но спросить у Гида забыл, стремясь встроиться в структуру стоящих.

Мы заняли места с краю, и, от нечего делать, принялись прислушиваться к разговорам сдатчиков с приёмщиком и друг с другом.

– …Примите мои соболезнования, – молодой человек в хорошо отутюженном чёрном костюме и помятой белой рубашке протиснулся к окну и что-то в него подал.

– Ну-ка, ну-ка, – приёмщик схватил их цепкими крючковатыми пальцами и принялся мять и ощупывать. – Немножечко они того… С душком. Да и молью тронутые.

Молодой человек открыл было рот, потом передумал и закрыл. Приёмщик отсчитал ему что-то, тот отошёл, и место у окошечка занял следующий.

– Примите моё сочувствие…

– Давайте!.. – невооружённым глазом мы заметили особую заинтересованность приёмщика в данном товаре, скорее всего личную: она сильнее выделялась, даже чуть высовывалась из окошка.

Человек схватил протянутое приёмщиком, скомкав, затолкал за пазуху или во внутренний карман пиджака, и, не оглядываясь, удалился.

– Примите мои поздравления… – следующий клиент занял свободное место у окошечка.

Приёмщик взял, повертел в руках и поморщился:

– Какие-то они не очень искренние… К тому же завистью немного подпорченные…

– Что? Завистью? Это моль… Я их в нафталине держал. Раньше они принадлежали моей бабушке…

– А-а. Теперь понятно, почему такой запах: обветшали они. За полцены возьму.

– Чего он всё хает? – наклонился ко мне Том.

– Работа такая… Старается сбить цену…

– Примите мои извинения!

– Извинения? Что-то они у вас слишком вымученные. От сердца отрывали? Вижу, вижу: полоски остались. И не от чистого сердца причём, – бормотал приёмщик, острым ногтем смахивая незаметно присохшую песчинку, – ну, да ничего, скипидарчиком ототрём… Ладно, пойдёт.

– Не примете ли объяснения?..

– Покажите!.. Да это же насквозь липа! Брысь отсюда!

– Не возьмёте ли моё поручение?

– Нет уж, оставьте его себе.

– Примите предложение…

– Деловое или нескромное?

– Рационализаторское…

– Ещё чего?!..

– Примите мою благодарность.

– Давайте!.. – и её вырвали чуть ли не с руками.

– Прошу принять мою просьбу.

– Могу принять только во внимание и в обмен на обещание.

– А мой протест?! – к киоску рванулся лохматый парень, протягивая в окошечко нечто вроде двутавровой балки. Но протест был отклонён – вежливо, но решительно. Бутылочки с вежливостью и решительностью стояли слева от приёмщика, и он время от времени смачивал ими пальцы.

К окошечку подошёл субъект в чёрных очках и чёрном же костюме. Туфли, скорее всего, тоже были чёрные, но проверять я не стал. Вряд ли он пришёл босиком, и не потому, что на земле валялись острые осклоки – быть может, осколки склоки? Но от настоящих ли бутылок, которые разбили вдребезги раздосадованные сдатчики, понявшие, что перепутали приёмные пункты, а идти искать другой не захотели, то ли от каких-нибудь других – скажем, бытулок, бутылок быта, – я не определил: мой уровень восприятия не мог уловить тонкости смысла бытия на Ярмарке.

– Держи пари, – субъект метнул в окошечко какое-то такое, что тяжело шлёпнулось там на пол так, что под нами ощутимо дрогнула земля.

Приёмщик отшатнулся, чтобы не задело, но умело овладел ситуацией, прижал ею пари к стенке и заулбался – в полрта, рассчитываясь с клиентом. Видно, пари пришлось ему впору, и он попусту не парился и не пиарился.

Ещё один нечёсаный парень подал в окошечко небольшую апелляцию. Но приёмщик вежливо отклонил её. Тогда парень сунул апелляцию под мышку, осунулся сам, и пошёл восвояси – во всяком случае, мне так показалось. Но было ли это обычное СИ, или же СИ+, а то и СИ++, я не разглядел.

Напряжённое стояние в очереди, пусть и в ожидании своего черёда, слишком утомительно. И это несмотря на длительные тренировки дома и давние исторические традиции. К тому же мы не имели возможности померить напряжение стояния, а это напрягало ещё больше.

Поэтому монаше внимание переключилось на людей в очереди. Скорее моё, чем наше, хотя мы с Томом представляли собой практически одно существо: даже синхронно поворачивали головы, разглядывая заинтересовавшее шевеление в толпе. И мысли наши, ручаюсь, походили друг на друга сильнее, чем близнецы.

В какой-то момент – я не заметил, в какой точно – внимание привлеклось к усиленному позвякиванию пустой посуды. Неужели тут принимают и молочные бутылки? Впрочем, почему обязательно молочные? Могут и кисломолочные… А также прочие ёмкости и ейкости.

– Скажите, вы бутылки принесли сдавать? – наклонился – уж не помню, кто: я или Том – к соседу.

– Вот ещё, – фыркнул тот, выставляя по одной пустую посуду на прилавок: его очередь должна была подойти через два или три человека, и он торопился, чтобы не отстать от неё. – Это пустые надежды…

– Так вот они какие! – ахнул Том.

Пустые надежды имели вид литровых стеклянных банок, хотя и несколько неправильной формы, малость деформированных, сплюснуто-растянутых в боках, горлышке и днишке.

– Это ещё маленькие, – вздохнул сдатчик, как мне показалось, с понятным облегчением: приятно избавляться от пустых надежд. – Бывают и трёхлитровые…

«И пяти, и десяти», – добавил я про себя, но не вслух.

– А вот пустые обещания, – он подтолкнул к окошечку нечто похожее на стеклянный химический холодильник: гроздь соприкасающихся шаров, криво изогнутую в нескольких местах. – Есть ещё пустые обиды, – он пододвинул стопочку плоских прозрачных блюдечек, – пустые пожелания (неровные листы изжёванного, измятого целлофана), пустые хлопоты, – разрази меня гром, но больше всего они походили на хорошо высушенные аплодисменты, а конкретнее – на клочки полупрозрачно-желтоватой «пергаментной» бумаги, бахромчатые по краям; или же на кукурузные хлопья, в которые чрезмерно передано оливкового масла, – пустые разговоры… – эти я рассмотреть не успел, он сразу посунул их в окошко.

На наше удивление, все «пустушки» были с благодарностью приняты, и он ушёл, держа под мышкой портфель, раздувшийся от полученного от приёмщика, однако продолжая позвякивать авоськой. «Что лучше – вякать или позвякивать? – подумал я, а Том спросил ему вслед:

– У вас что-то не приняли?

– Нет, – бросил через плечо незнакомец, – это обычная стеклопосуда. Пойду сдавать в другой киоск, здесь же не берут.

Подошла и наша очередь. Мы с Томом удивлённо воззрились на розовые и голубые лохмотья, вдруг оказавшиеся в наших руках и в корзинках, которые мы по очереди протянули в окошечко – как бы под гипнозом, – а потом так же машинально пробрались сквозь толпу на чистое место, зажав в руках то, что приёмщик дал взамен.

– Что это мы сдали, Гид? – вопросил первый из пришедших в себя, Том. Что значит молодость! Я продолжал приходить в себя, несмотря на, казалось, большую прежнюю практику общения с Ярмаркой.

– И что у нас сейчас? – продолжил он же.

Гид смутился.

– Я подумал… Они ведь всё равно никому не нужны… Они сумбурные, хотя и довольно приятные… но такие нестойкие… очень скоро пропадают, портятся, искажаются, забываются… подменяются более поздними…