ЯТ Трищенко Сергей

Глава 11. И смех, и слёзы, и…

Магазинчик, куда привёл нас Гид, имел над входом вывеску: «Смех и грех» и – немного пониже и пожиже – «не для всех». Рядом располагался магазинчик с вывеской «Радость и гадость». «Контрасты», – лениво подлумал я, глупо хлупая глазами, хотя на мой взгляд, «контрасты» – просто трастовые контракты. Или консервированные трасты. Однако простоты в этом вопросе меньше, чем сложности: дело в том, что трасты – в одной из интерпретаций – можно представить как тракты с векрстовыми (векторными или верстовыми, простоявшими век) столбами. А если без столблов – тех, куда влип не один лоб, а несколько – и просто тракты, тогда они с колбодоинами, вернее, колдобоинами, хотя кто знает, откуда что произошло…

– Это у вас смехом торгуют? – грубовато поинтересовался я, по-своему поняв вывеску магазина: грех – значит, грубить о смехе.

– Не только смехом, – радостно улыбнулся продавец: то ли сам по себе, то ли радуясь нам. И разразился чуть ли не лекцией: – Но и им тоже. Смех соединяет людей, связывает, скрепляет не только отдельных представителей человечества, но и их совокупности: коллективы, сообщества, народы, нации. Смех понимают все, он един для всех. Вспомните знаменитые высказывания по поводу смеха: смех – единственное, что отличает человека от животных; человечество, смеясь, расстаётся со своим прошлым… – продавец задался целью ознакомить меня со всеми основополагающими теориями существования как самой Ярмарки, так и отдельных её компонентов.

Хорошо, что Том не слышал его разглагольствований: пошёл рассматривать витрины. Ну а мне пришлось кое-что услышать – из того, что я не сумел пропустить мимо ушей:

– …Был уже прецедент. Джеймс Крюс его хорошо описал. Эту историю у нас знают все. В школах изучают, по обязательной программе. Сейчас контроль установили. Полдностью продавать нельзя, так, излишки какие-нибудь. И только по утрам и вечерам («А нечистым трубочистам стыд и срам, стыд и срам», – проборомотал я про себя, борясь не то с зевотой, не то с тошнотой.) – и никогда в подлдень. не в обычный полдень, то есть по прошествии половины дня, а в подлинно подлый день, когда из всех существующих жизненных законов работает исключительно закон подлости, и без того работающий прекрасно в любое время и при любых обстоятельствах. Но и при этом, должен вам сказать, появляются оригинальные, необычные экземпляры, или экзотика. Вообще-то с положительными эмоциями у нас хуже, – пожаловался продавец, – больше стараются приобрести, чем продать. Попадаются, конечно, извращенцы, но их немного. Как и всюду. Или же не для себя покупают – горе или обиду какую. Кому-нибудь подсунуть.

Продавец явно находился не на своём месте. Я его спросил о смехе, а он пошёл рассказывать разве что не о мехе. Я попытался мысленно закрыть уши (это, как ни странно, у меня получилось), а когда открыл их, то услышал:

– …Ложь тоже разбирают быстро. («Не так уж быстро, – подумал я, – дед сколько сидел один, никто не подходил, пока мы не клюнули…»). Остальное так себе – и по сбыту, и по качеству. Пытаемся наладить промышленное производство, чтобы хоть как-то удовлетворить спрос и избавиться от кустарщины…

Я представил аккуратные упаковочки с яркими наклейками: «Зло обыкновенное. Высший сорт. Сертификат номер…» или же «Мерзость отвратительная улучшенного качества. ГОСТ…», а то и «Подлость государственных масштабов. Технические условия…» и вздохнул: общепризнаннятые критерии здесь не годились. Требовалось придумыслить что-то иное, но что?

– Ну и как, получается? – спросил я, чтобы как-то рассеять наваждение, которое начало сгущаться вокруг меня.

– Плохо, – признался продавец. – Извините за тавтологию, плохое получается плохо. Странная картина: радости и удовольствия легче поставить на поток, сделать стандартными – правда, люди при их потреблении тоже одинаковеют, стандартмутнеют, нивелируются, – а вот горе почему-то сугубо индивидуально: то, что делает плохо одному, у другого вызывает совершенно иные эмоции, вплоть до обратных… «Все счастливые семьи счастливы одинаково», – процитировал он что-то очень знакомое. – Разве это не показатель преимущества стандартной радости? Все счастливы одинаково, никто никому не завидует!

– Может ли кого-то обрадовать стандартная радость?

– А почему бы и нет? Радуются же люди стандартным квартирам, машинам и прочим одинаковым вещам. Смеются стандартным смехом, слушая стандартные шутки…

“Интересно, – подумал я. – Каков потенциал одной шутки, сколько в ней заложено единиц хохота или смеха – хихиканек? Кстати, чем измерять смех, каковы единицы исмехрения: хиханьки да хаханьки? В одной хаханьке сто хиханек? И сколько народа может над ней посмеяться до тех пор, пока шутка перестанет быть смешной – когда её смехопотенциал израсходуется?”

И потом сам себе ответил, что для разных шуток смехопотенциал разный, но на Ярмарке, наверное, должны существовать приборы – или люди – которые точно определяют этот потенциал, и потому чётко знают, какая шутка более ценная и сколько она стоит. Вот бы таких в шоу-бизнес! – подумал я, но потом подумал ещё раз, и понял, что в шоу-бизнесе другие законы и честное определение там никому не нужно. А всё потому, что множество людей утеряли чувство прекрасного, разучились понимать, что хорошо, а что плохо – зря Маяковский старался, расписывал – и жуют любую жвачку, которую им подсунут, вместо того, чтобы выплюнуть.

Подтверждением того, что смех неотрывен от юмора, в магазинчике продавались и разнообразные чувства юмора, отличаясь по размеру и качеству. Одно, больше всего запомнившееся, смахивало на суетливого осьминожка, легко перебирающего всеми конечностями. Выглядел он очень элегантно, хотя несколько суетливо. Или суетно?

– Почему оно такое? – спросил я.

– Юмор – очень тонкая вещь. К ней надо прикасаться очень бережно.

– К кому – к ней?

– К вещи.

– А к юмору?

– Именно его я и имел в виду.

– То есть к юмору – к нему?

– Если хотите, можно сказать и так: к нему надо прикасаться очень бережно.

– Ну, хорошо, теперь я согласен, – уступил я, но тут же задал следующий вопрос:

– А нестандартная радость, значит, здесь не продаётся?

– М-мда, бывает, бывает. Но – очень редко.

Разговоры на отвелчённые – отведённые влево и немного закрученные при отведении – темы несколько расшатали меня, и я столько же раз шатнул гловой из стороны в сторону – чтобы она меньше кружилась, я доже одно «о» из неё убрал, ведь оно так похоже на круг..

После чего уставился на стоящие по ранжиру пустые коробаночки из непонятного материала – как ряд слоников на комодепиано: мал-мала-меньше.

– Что это? – вопрос прозвучал не просто стандартно, но и привычно, как «который час?». И потому продавец охотно ответил:

– Пустые надежды.

Я вспомнил стеклянные банки в приёмном пункте и хмыкнул: а тут почему-то непрозрачные. Или так проявляется степень ясности для постороннего? Одно дело, если человек надеется на что-то ясное и понятное – такое, что все видят и понимают, а другое дело, если надежду трудно понять с первого взгляда, да ещё без объяснений: на что именно человек надеется?

Некоторые выглядели очень красиво: бока коробаночек то радужно переливались на солнце, то мерцали инеистым сиянием, то красочно пузырились мыльной пеной, то подрагивали желеобразно, испуская в пространство волны света; то змеились причудливыми спиралями, завораживая взгляд…

– Интересно, на что похожи несбывшиеся надежды? – поинтересовался я.

– Вы можете увидеть их сами, – произнёс продавец, снимая что-то с полки и подавая мне.

Я заглянул внутрь. Гм, несбывшиеся… А выглядят довольно привлекательно… Может, потому и не сбылись? А почему несбывшиеся?

– Ах, извините, – продавец взял коробочку из моих рук, – это не то, что вы спрашвали… Это – несбываемые.

– Не забываемые?

– Нет, несбываемые: не можем их сбыть… А несбывшиеся… я и забыл: их просто нет.

– Просчто нет? Прос…сколько? Про сто? В смысле – за сто? Не дорого ли?

– Нет. Просто нет. Попросту. В смысле вообще нет.

– А в частности? – решил доуточнить я.

– Вы меня не так поняли. Несбывшиеся потому и несбывшиеся, что они не сбылись. Их нет. Должны были быть, сбыться, но – нет, не получилось.

– По-моему, – протянул я, – несбывшиеся и несбываемые – одно и то же. Во всяком случае, для вас. Для кого-то они не сбылись, то есть не осуществились, а для вас – не сбылись, потому что вы не можете их продать.

– Нет, – возразил продавец, – главное в том, что для нас они есть, а для покупателя их нет.

– Понятно, – проговоробмотал я, чуть кривя от истины: понятно мне ничуть не стало.

– А ещё есть нереализуемые возможности, – показал продавец.

Я посмотрел.

– Очень похоже на несбывшиеся надежды, – сказал я. Впрочем, недостаточно уверенно.

– Что вы! Посмотрите внимательнее, – вежливо возмутился продавец. – Надежды и возможности суть абсолютно разные вещи. Другое дело, что человек часто принимает надежды за возможности. Однако хотеть не значит мочь. А тем более надеяться и в то же время мочь.

– Прежде чем хотеть, надо уметь, – пробормотал я.

– Совершенно с вами, – согласился продавец.

Я процитировал по-латыни:

– Ubi nil vales, ibi nil velis – там, где ты ничего не можешь, ты не должен ничего хотеть.

– Если бы было так, – вздохнул продавец. – Чаще работает другая формула: не могу, но хочу.

– «Так выпьем же за то, чтобы наши желания всегда совпадали с нашими возможностями!» – процитировал я классику кинематографа.

– Это шутка, – вторично вздохнул продавец – похоже, тем же самым вздохом, что только что.

Глава 12. Заветы и ответы

На прилавке лежал комплект из десяти заповедей, перевязанных чёрным шнурком. Очень похоже на крупные чётки. И в то же время на нечётки – потому что бусины были крупные, но по краям смотрелись как-то смаазанно, как будто не имели ярко выраженной границы, то есть выглядели не идеальными шарами. И вроде не будто и не шарами вовсе… Во всяком случае, на шару это не походило.

Словом, были они одновременно и чёткие и нечёткие. И похожие и не похожие – как на чётки, так и на нечётки. Хотя больше на чётки: десять штук ведь их, чётное число. И куда их вести, если они сами должны вести?

– Берут? – спросил я, кивая на заповеди.

– Иерусалим, – ответил продавец, но дослышал и спохватился: – Берут, но вразнобой.

– То есть?

– По одной.

– А почему не все сразу?

– Очевидно, мало кто понимает. Раньше брали оптом, не разбираясь. Теперь привередничают.

Я продолжил разглядывание прилавка. Покупки вприглядку – есть такое глубоко народное развлечение.

В конце прилавка… нет, в его продолжении, лежала одна… нет, лежали две или даже три святых троицы: «свобода, равенство, братство», «вера, надежда, любовь», а чуть поодаль – и «менее, текел, фарес». Впрочем, ценник с надписью «менее, текел, фарес» был решительно перечёркнут, и поверх него размашисто и коротко написано: «Учёт».

«И переоценка», – продолжил я, но не был уверен, что попал в лад.

Рядом с троицами размещались несколько заветов. Один выглядел настолько ветхим, что из него просыпалась труха, и в руки я бы его не взял, становилось страшно: вдруг развалится. Стальной цепочкой к нему пристёгивался другой, чуть поновее, но пожиже. Следующие блестели розовым хрестоматийным глянцем, но запах не соответствовал. Некоторые я узнал и подумал: «Можно ли жить по заветам великого вождя, и в то же время оставаться беззаветно преданным ему?..» и решил, что всё-таки можно, но смотря кем преданным – скорее всего тем, кто создал эти самые заветы.

Над всеми ними вытянулась вывеска: «Религиозные догмы, заблуждения и предрассудки».

– А семь смертных грехов у вас случайно есть? – спросил я.

– Конечно! Вон они – за бронированным стеклом, скованные одной цепью.

«Смертные… – подумал я. – Но всё-таки – смертные. Значит, есть надежда, что когда-нибудь они исчезнут, отомрут».

Неподалёку от бронированного стекла, на прилавке, поражая несерьёзностью соседства, лежали ахи, эхи, охи, ыхи, вздохи, аханье, оханье и хихиканье.

Среди наваленного барахла я заметил маленькое «э-ге-ге», которое, подумав, купил и сунул в карман – чтобы не разочаровывать хозяина, и хоть как-то компенсировать ему потраченное им на меня внимание. Да и стоило оно всего пять ятиков. К тому же мне почему-то показалось, что нам оно может понадобиться. А если и не понадобится, то пригодится.

Уходить сразу после покупки я счёл невежливым, и ещё разок протопал по прилавкам взглядом, спросив:

– У вас нечто вроде комиссионного магазина?

– Вся Ярмарка, по сути, большой комиссионный магазин, – мазнул рукой торговец. – Возьмите, к примеру, хотя бы это, – он указал на поражающий медным блестящим сиянием и сияющим блеском ряд духовых музыкальных инструментов.

Помня о горьком опыте, что внешний вид не всегда верно отражает содержание, тем более когда в полированных боках труб отражалось что угодно, но не окружающее, я спросил:

– А это что?

– Не узнаёте? – удивился продавец. – Те самые медные трубы, которые нужно пройти, чтобы…

– Но я вижу среди них не только трубы, – перебил его Том, наконец-то подошедший ко мне и абсолютно некстати влезший в разговор.

– Разумеется, их изготавливают разного размера. В зависимости от размера человека.

– Не может быть! – ахнул Том, указывая на трубочку, через которую не пролезла бы и мышь.

– Ну-у… от сущности человека… – поправился продавец.

– А-а, – понял Том. А я так и не понял. И с большим непониманием вышел из магазина, надеясь позже куда-нибудь его, это непонимание, определить. Остальные последовали за мной.

Машинально я свернул за угол – таща за собой непонимание и ища место, где можно от него избавиться, желательно незаметно.

За углом стоял длинный ряд торговых автоматов с многообещающей надписью: «Отпущение грехов». И пониже, другими буквами: «Грехи отпускаются в оригинальной упаковке».

Судя по различным надписям над монетными прорезями, грехи отпускались разные. Мне вдруг захотелось приобрести пакетик. Не потому, что позарез понадобилось, а из любопытства: узнать, какая упаковка? И какие грехи? Уж семь смертных вряд ли продавались в автоматах – мы их только что видели. И семь бессмертных – тоже, хотя их мы не видели. А может, и те и другие – одно и то же? Ведь сколько люди ни борются с ними, они всё живут и живут. Значит, смертные – на самом деле бессмертные? Или как?

Я подумал ещё раз. Когда сомневаешься, надо не то что семь, а семьдесят семь раз отмерить. Купить грехов? А надо ли?

Непонимание мешало. Я опустил его за один из автоматов и осмотрелся, прислушиваясь: не видел ли кто не из наших?

Вокруг расстилалась свежесть утренней тишины – шуршащей накрахмаленной скатертью. Но мы не успели в полной мере насладиться ею, как оказалось, что и она обманчива: вдалеке послышался шум, и в юго-восточном направлении повалила толпа.

– Куда вы? – спросил Том.

– Тенденции дают! – запыхавшись, сообщил взлохмаченный парень в замшевой – или замшелой? – куртке.

– Наши или импортные? – поинтиересовался Том – как будто бы даже с лёгкой издёвкой. Или с ехидством. Или с издёвкой и ехидством – отсюда «ие». Тот махнул левой рукой и скрылся в толпе. Пояснил другой, постарше, и потому не столь спешащий:

– Кому нужны наши, молодой человек! Конечно импортные, только импортные. Наши назывались бы иначе – например, уклоны, направления, стремления, претензии…

– Но у всего, что вы сказали, есть своё название, – возразил я, – а все говорят: тенденции.

Собеседник развёл руками:

– Потому и импортные, что своих нет.

Том забормотал:

– Импортные, импортные… Им – портные, им – порты, а нам? Без штанов ходить?

– Зачем так грубо? – успокоил я его. – Может быть, всего лишь без кораблей. От портов, как от одежды, давно отказались в пользу брюк, а они-то – импортные, по сути своей. А вот портабельные корты, то есть корабельные порты – не те, амбразуры, из которых пушки торчат, а в которых корабли торчат, нам бы самим пригодились. А то всё импортные да импортные…

– Импортные, импо'тные, импотные, им потные… – закивал головой (как будто можно закивать чем-то ещё… ах, да, рукой – «кивнуть рукой», не «махнуть», а именно кивнуть: сделать жест сверху вниз) благообразный себенький старичок – весть в себе, – которого я, кажется, где-то видел. Хотел ли он ввязаться в разговор, или же вывязать узор суесловия, или просто бормотнул под нос, я не знаю. Уж мы-то с Томом точно не хотели никуда ни ввязываться, ни вывязываться, а потому не стали с ним разговаривать… хотя, возможно, и стоило: вдруг он что-нибудь подсказал бы? А, может быть, и нет…

Я задумался до такой степени, что поскользнулся и чуть не упал.

Было – поскользнулся. Было – не упал. Всё было. И падал даже. А сейчас – нет.

Хорошо, что Том успел подхватить меня под руку.

– Вы знаете, на чём поскользнулись? – взглянув под ноги, спросил Гид.

Я взглянул вслед за ним. Бр-р! Что-то вроде красно-коричневого слизняка. Беспанцирного моллюска. Бесхребетного.

Догадка мелькнула у меня в голове, но её желательно было уточнить – утончить и заточить, – и я спросил:

– На чём?

– Это же подлость! Кто-то специально бросил её на вашем пути. Кто-то хочет вывести вас из строя, устранить от поисков… Кто бы это мог быть?

– Не предполагаю, – покачал я головой, – меня тут почти никто и не знает. Даже почти без «почти». Разве что я сам… Может её просто так кто-то бросил – выбросил? Не для меня?

– Хорошую подлость просто так не выбрасывают, – со значением заметил Гид.

– Подлость – и хорошая! – возмутился Том.

– Вы никогда не страдали раздвоением личности? – заинтересованно спросил Гид, вернувшись к предыдущей линии разговора.

– Нет. До такой степени – нет.

– Жаль, – разочарованно произнёс Гид. – Я знаю некоторых людей, которые составили себе состояние, продавая собственные раздвоенные личности и раздваиваясь вновь и вновь.

– Что же остаётся от человека, если он продаст собственную личность? – спросил Том.

– Но это ведь раздвоенные личности! – как о чём-то самом собой разумеющемся, сказал Гид. – Одну он продаёт, вторая остаётся.

– И раздваивается дальше, – медленно произнёс Том, что-то понимая. Но что? – И тогда получается одна четвёртая человека, одна восьмая, одна шестнадцатая…

– Не надо так пессимистически, – поморщился Гид, – а то получается как на комсомольском собрании. Диалектически надо подходить, диалектически: оставшаяся непроданная личность развивается и растёт. Но если у кого не растёт и не развивается, то, разумеется, сокращается – прогрессивно.

– Тогда уж регрессивно, – возразил я.

– Да, – согласился Гид и продолжил. – Эта личность растёт, достигает определённой величины – и раздваивается вновь. Обычный ритмический процесс. Колебательный.

– Вроде как поросята на откорме, – кивнул Том. Такие ассоциации у него возникли от рассказа Гида. Гид даже облизнулся, глядя на них.

– Не продешевите, – посоветовал он. – За такие ассоциации на Ярмарке можно хорошо взять.

– Да лишь бы не дали, – отмахнулся Том, но ассоциации припрятал. Мало ли…

Вижу, Том начинает осваиваться на Ярмарке: без особой надобности не бросает на ветер ни слов, ни мыслей, ни ощущений – словом, ничего из того, что имеет здесь хоть какую-то цену.

Пока Том прятал ассоциации – а на ходу это неудобно, – мы остановились, и вокруг нас сразу зароилось несколько бродячих торговцев. Будто пчёлы возле улья, но с обратной целью: выманить у нас пару ятиков. Хотя от своего товара избавиться…

– Измена не нужна? – спросил первый подошедший. В руках он держал что-то чёрное, длинное, извивающееся…

Мы шарахнулись в сторону.

– Нет, нет, что вы… – забрмотал Том, наклонив голову и продолжая прятать ассоциации, – мы не можем…

– Зря, – протянул торговец, – а есть очень прнемилые экземпляры.

– Премилые или пренемилые? – встрял я в разговор, – уточните, будьте добры… Но продавец не услышал. А Гид услышал. И уточнил:

– И те и другие, а вдобавок и приемлемо милые.

– Маленькие, весёлые… – продолжал продавец.

– Измены весёлыми не бывают, – сторонясь, проговорил Том.

– Смотря с какой стороны посмотреть, – пожал плечами разносчик. – Тогда смешные…

– Смешные? Измены?! – Том был изумлён. – Зачем они нам?

Продавец загадочно усмехнулся:

– Не хотите покупать для себя, купите для кого-нибудь. Иначе кто-нибудь купит для вас.

– Ну, я думаю, если я не куплю ни для кого, меньше шансов, что кто-нибудь купит для меня, – пояснил Том.

– Как сказать, – протянул торговец, – как сказать…

– Нет уж, спасибо, – решительно отказался Том, – как-то не хочется иметь с ними дела…

– Не хотите – как хотите, – протянул торговец, но от нас отвязался, пробормотав напоследок в сторону: «Какой я вам уж?», а затем добавил, сощурившись:

– Лучше бы купили. Я и так сказал слишком много.

Мы с Томом поспешили в другую сторону, сделав вид, что последних слов не услышали. Меня поражала способность здешних обитателей цепляться не к последнему слову, как обычно, а к какому-нибудь серединному. У меня всё время возникали параллели с объёмной речью, где слова и предложения выстраиваются не одно за другим, а ещё уходят куда-то в сторону: вправо, влево, вверх, вниз, а то и вообще вбок, наискосок. Таким образом получается «объёмное» предложение, продраться сквозь которое обычному человеку или совсем нельзя, или очень сложно.

Размышляя, я продолжал следить за окружающим и шёл туда, где видел поменьше уличных торговцев – они казались мне не вполне серьёзными, – а побольше солидных, степенных… сидящих в лавках настоящих купцов – там, где начинались новые ярмарочные ряды и продолжалась Ярмарка.

Глава 13. Лесть в честь

Продавали лесть. Так и значилось на высоком фронтоне навеса над торговым рядом: «ЛЕСТЬ» – точь-в-точь как раньше, в воспоминаниях моего детства, я видел на фронтонах павильонов колхозных ярмарок: «Сало», «Мёд» и тому подобное. Так и тут написали: «ЛЕСТЬ».

Лесть имела вид материи. Лежала в рулонах, штуках, отрезах – и грубая, как дерюга, и почти невесомая, прозрачная.

Невысокая полненькая покупательница, завернувшись в лёгкий голубой шёлк, робко спрашивала мужа:

– Как, идёт?

– Дорогая, ты очаровательно бесподобна! – отвечал тот. – Она чудесно переливается и гармонизирует с твоей причёской…

– Да она греет… – прошептала женщина, прикрывая глаза.

– Мальвина, что ли? – не понял Том. – Девочка с голубыми волосами… но выросшая…

Но муж на Буратино похож не был, хотя нос у него был достаточно длинный. И на Пьеро он не смахивал, хотя пудру с себя смахивал.

Долго мы задерживаться не стали: для чего нам лесть? Куда бы мы её пристроили? Мы поспешили дальше.

И чуть не налетели на торговца с горячим противнем, усаженным довольно аппетитиными, исходящими жиром кулинарными изделиями, похожими на… А вот на что они были похожи – догадайтесь сами, я и так уже всё сказал.

– Что это? – ткнул пальцем Том.

– Кукиши с маслом, – хмуро отвечал торговец. – не продаётся, несу на заказ.

– А фиг с маком у вас нет?

– Вы что, наркоман? – вопросом встретил его вопрос торговец. Раздался звон: вопросы стлкнулись крючками, выбив букву «о», которая покатилась, подпрыгивая, по мостовоой, где и задержалась поодаль.

– Интересно, какие они на вкус, – протянул Том, провожая взглядом уходящего торговца.

– Ты что? – всполошился я. – Забыл, где находишься? Не помнишь, что это такое? Их иногдаже предлагают даром.

– Но ведь их никто никогдаже не пробовал! – упорствовал Том.

Я задумался. Действительно, никто и никогда. Интересно узнать, какие они. С маслом всё-таки… С каким: сливочным или подсолнечным? А если с машинным? Возможность ощутить во рту какую-нибудь откровенную гадость удержала меня.

– Вот что, – сказал я Тому. – Пойдём-ка поищем ещё что-нибудь вроде настоящего ресторана. Мы явно проголодались.

– Что вообще люди подразумевают под этим? – рассуждал Том. – Кукиш с маслом тебе, а не… Может, паллиатив, разумная альтернатива, желание подсластить пилюлю? Кстати… такие подсластительные пилюли тоже должны где-нибудь продаваться. Впрочем, это параллельная мысль, не обращай внимания.

– Тогда ты обрати, – указал я Тому на небольшой павильончик, стоящий немного на отшибе, в отдалении от основных торговых рядов.

На павильончике большими рублеными буквами читалось: «Перекусочная».

– Может, перекусим чего-нибудь? – предложил Том.

– Давай зайдём, – согласился я.

И мы зашли. Но опять ошиблись.

На стойке – типа стойки бара – лежали мотки проволоки: гладкой, профилированной и колючей, стальная арматура; клещи, кусачки и гидравлические домкраты, выскалившие стальные зубья. Или высталившие скальные зубья. Или вызубившие стакальные…