ЯТ Трищенко Сергей
Мы перевалили вершину холма, следуя за дорогой, и остановились. Передо мной – мной, потому что Тому местность была совсем незнакома и наверняка не вызывала никаких ассоциаций – расстилались странные места знакомой страны. Или знакомые места странной страны.
По сути, все страны – странные. А некоторые даже иностранные. Но других таких стран я не знал: это была страна не просто странная, а ещё и необыкновенная. Страна, где овеществлялись желания, где каждое понятие имело свой смысл – и не только смысл, но и вид. Главное – вид, потому что человек больше доверяет зрению, и очень удивляется, когда оно его обманывает.
Это было место, страна, мир – не знаю, как это чётче назвать и чем измерить, – где отсутствовали чисто философские категории, какие имеются в нашем мире, к которым мы привыкли, хотя никогда не видели воочию. Зато здесь существовали исключительно одни категории, но в другом виде: в виде физически ощущаемых предметов и вещей – к каким мы привыкли дома, но не в виде категорий.
Говоря по-другому, здесь не было вещей в виде философских категорий, то есть абстракций, не имеющих вида: здесь встречались одни реальные вещи, предметы и существа – материально и физически ощущаемые. И в то же время они не были реальными вещами, предметами и существами, материально и физически ощущаемыми.
Однако не все. Часть оставалась вполне реальной, причём точно такой же, как и соответствующие реальные вещи. Но какая часть? Нам предстояло разобраться.
Что-то непонятное объяснение получилось. Попробую ещё раз, но можете просто пропустить пару-тройку абзацев – дальше, надеюсь, станет понятней. Или прочитать предыдущие три – некоторым такое помогает.
Здесь отсутствовали философские категории в виде абстракций. Они имели вполне конкретный вид, цвет, запах – и массу прочих физических констант, которыми философские категории в нашем мире не обладают. Правда, не всегда виденное, знакомое по реальному миру, соответствовало привычным представлениям. Здесь оно наполднялось совершенно иным содержанием, хотя и являлось выражением того, что в нашем мире не имеет конкретного выражения. (Вы хоть что-то поняли? Кому совсем неясно – напишите, я поясню. Или при встрече).
Кстати относительно «наполднялось» – можно полдня убить на объяснение того, что я хочу сказать, но так и не сказать ничего. А почему? Потому что, стараясь стать предельно точным, человек рискует добиться только того, что его совсем перестанут понимать. Почему? Разъясняю: каждое слово требует особого объяснения: что именно я имею в виду в каждом конкретном случае? Взять хотя бы слово «слово» – что каждый из нас понимает под ним? Сказанное, услышанное, написанное, прочитанное… Кем и как сказанное, кем и на чём написанное, кем и когда услышанное и кем прочитанное? То есть любое объяснение тянет за собой следующее объяснение, второе – третье, и так без конца. А если учитывать неизбежно возникающую при этом игру слов, логоса, опечаток, описок и ошибок, то следует признать, что данное объяснение может затянуться на долгое время. Поэтому просто пропустите этот кусок: в будущем я попытаюсь объяснить немножечко иначе. А может, вы поймёте сами, без моего объяснения, и это будет самое лучшее – как для меня, так и для вас.
Итак, каждое слово-понятие имело здесь особый вид – как внешний, так и внутренний. Даже те слова, которые у нас не имеют никакого вида – например, само слово «понятие». На что оно похоже? Какой у него вид? А вкус? А цвет? А запах?
А в этой стране «понятие» имело и вид, и вкус, и цвет, и запах – и ещё много-много других, самых разных свойств.
Или это мы превращались в слова? Освобождались от вещественной оболочки и становились собственной сутью, идеей…
Это можно было приветствовать… если бы при этом не хотелось есть три раза в день, а то и чаще.
И не только в чаще, но и на просеке, или, как сейчас, на тропинке, рядом с которой мы и присели перекусить. Откуда она взялась, мы вроде бы шли по дороге? А-а, очень просто: дорога сжалась в тропинку от лесной прохлады, едва мы вошли в лес. Физический закон, ничего не попишешь.
Как бы и что бы ни происходило впоследствии, пока нас окружала реальность, одна реальность и ничего, кроме реальности. Мы ощущали её так же хорошо, как и дома. Мы не чувствовали ничего ни нереального, ни ирреального, ни сюрреального, ни субреального. А также ничего необыкновенного, или просто необычного.
Когда мы шли по тропинке, тропинка была самой настоящей тропинкой. Мы проходили через лес – и лес был лесом, и в нём росли деревья, которые были деревьями, и грибы, которые были грибами. И пели птицы, которые были птицами, и водились звери, которые были зверями. Я сам, самолично, видел белку, сидевшую на ветке и грызшую еловую шишку. Белка, несомненно, была белкой, а не Юлием Кимом.
Перекусив, мы вышли из леса и пошли полем, которое было полем, и с неба, которое было небом, светило светило, которое и было светилом, в просторечии – солнцем. Оно не являлось ни отцом народов, ни их матерью. Хотя могло бы по праву.
Том молчал: то ли переваривал то, что я рассказал ему в поезде, то ли то, что съел на берегу тропинки, то ли то и другое вместе. Отмечено, что если впечатления перевариваются вместе с вкусной и здоровой пищей, то они перевариваются полностью и от них мало что остаётся – кроме впечатлений от пищи. Поэтому достопримечательности Рима лучше всего осматривать на голодный желудок. Да и любого другого вечного города – тоже. Или через пару часов после еды.
А может, Том ожидал необычного: того ли, что я успел рассказать, или того, что он домыслил сам. Но ожидаемое не приходило, не происходило, не свершалось, не совершалось, не совершенствовалось, и потому ожидание накапливалось и накапливалось… И это было очень хорошо, потому что ожидание – такой товар, за который мы многое могли получить на Ярмарке. Как, впрочем, и за нетерпение – а нетерпение у Тома тоже накапливалось. И мы молчали, мы хранили молчание, и молчания тоже накопилось много. Словом, мы имели, с чем появиться на Ярмарке.
Поля вокруг расстилались самые обыкновенные: цвела гречиха, и густой медвяный запах кружил голову. Сыто гудели пчёлы, наполняя воздух плотным басовитым дрожанием. Зрели пшеница, рожь, да и кукуруза помахивала густыми метёлками.
Том недоумённо поглядывал по сторонам и косился на меня. Я смотрел вперёд абсолютно спокойно – как питон на собственной свадьбе после харрошей закуски. Или как боа-констриктор – на собоаственно сконструированной. Что бы это могло обоазначать, я не думал: меня вполне удовлетворила получившаяся игра слов. Да и другое занимало: по некоторым, едва уловимым признакам, я определил, что мы уже попали ТУДА, то есть СЮДА, в чём скоро мог убедиться и Том – с минуты на минуту. Вот перемахнём с этой минуты на ту, и…
Так и есть: за очередным поворотом дороги, причудливо петлявшей между холмов, и в которую незаметно влилась наша тропинка, уподобляясь другим тропинкам, впадавшим в дорогу справа и слева, – мы обнаружили стоящую у края поля лошадёнку, впряжённую в соху. Или соху с впряжённой в неё лошадёнкой – соотносительные размеры лошадёнки и сохи позволяли сделать и такой вывод.
Хозяин лошадёнки ходил по полю и классическими жестами сеятеля разбрасывал семена из лукошка, висящего на широкой матерчатой перевязи через шею.
Том открыл рот и хотел что-то сказать, не дожидаясь, пока мужичок подойдёт поближе.
– Тс-с-с, – перебил я его. И он понял.
– Мы уже ТАМ? – шёпотом спросил он.
– ТУТ, – так же шёпотом ответил я.
– Бог в помощь, – обратились мы к мужику, когда он подошёл поближе. Сказали чуть не хором, хотя специально не сговаривались. – Скажите пожалуйста, что вы делаете?
– Злопахательством занимаюсь, – сказал, остыновившись, мужик. Остановившись и остывая. – Сею недовольство. Вспахал, теперь сею.
– Да? А какое?
– Всяческое.
– А для чего?
– Да кто ж его знает?.. Берут люди – ну, и берут. А я сею, значит, выращиваю, культивирую.
– И что они, так вперемешку и растут? – спросил Том, рассматривая закорючки в лукошке – семена недовольства.
– Так и растут, – подтвердил мужик. – А чего им? Посадили – вот и растут. Вывезу продавать, там уж всяк себе выберет, какое нужно. Каждому – своё. А кому-то – и чужое.
– Нельзя ли посмотреть, какое оно будет, когда вырастет? – спросил я. Сам-то я не очень интересовался известным, а старался для Тома. Пусть посмотрит, какое недовольство бывает.
– Вон там, за взгорком, взгляните, – показал мужик, – там-то я уж давно высевал. На будний день срезать зачну. Для него сезона особого нет, сеять чтобы; в любое время можно. Там оно уж дозревает. Скоро убирать придётся. Может, подсобите при случае?
Мы с Томом переглянулись, согласно кивнули и отправились по тропинке за холмик, тепло попрощавшись с мужиком – он оказался первым из встреченных нами ЗДЕСЬ. Да и дорожка вела туда же. Так что нам с ней было по пути.
Шли мы быстро, не глядя по сторонам, и ничего вокруг не замечая: хотелось поскорее попасть на поле и посмотреть, что там творится?
…За холмом зрело недовольство. Тяжёлые колючие колосья раскачивались под ветром, едва заметно шелеелестя. Различия между сортами (видами?) легко улавливались: колосья отличались по форме и цвету, да и листья несли разнообразную окраску: однотонную или пятнистую. Но все растения ощетинились колючками.
Том, опасаясь уколоться, осторожно подтянул одно растение поближе. Узкие чёрные глянцевые листочки, напоминающие заточенный лавровый лист, острые грани зёрен – Том чуть не обрезался – и какой-то странный, непередаваемый запах…
– Осторожнее, Том! – предупредил я его. – Они могут быть очень опасны!
Том недовольно дёрнулся – а может, его уколола колючка? – и отпустил растение.
– Мда-а, – неопределённо протянул он. – А другие, гляди, лопушистые. Зачем он сеет всё вместе?
– Наверное, не хочет сортировать, – заметил я. – Мне непонятно другое. Почему он сеет на поле, а не среди людей?
– Боится? – предположил Том. – Вдруг побьют? Семена-то вперемешку… Почувствует кто недовольство к нему – и врежет. А может, почва тут более плодходящая… Интересно, чем он их поливает, чтоб росли?
– Кто его знает… – недовольно отозвался я: жара донимала, и я бы не возражал, если бы пошёл дождь. Он бы всё и полил… Вопросы отпали бы, намокнув…
Может, я зацепил что-нибудь с поля? Откуда вдруг непонятное недовольство жарой? Я же всегда лето любил.
Я внимательно осмотрел себя и обнаружил на левой штанине маленькую ярко-красную колючку. Отодрав её и отшвырнув в сторону, я почувствовал себя гораздо лучше: недовольство исчезло.
И солнце скрылось за облаком, едва мы обошли очередной холм. А за холомом еси…
Глава 4. Первые встречатления
Не успели мы пройти и нескольких шагов, как прямо перед нами, словно из-под земли – а, может, так оно и было? – выросли массивные чугунные ворота с мощными каменными столбами, между стыками плит которых притаились мхи и лишайники. Камни столбов повсюду исцарапаны и истресканы, в некоторых местах испещрены чуть ли не следами зубов – кто-то из камнеедов (не Модест ли Матвеевич?) постарался. На них некогда некто пытался изобразить и некие изречения. И небезуспешно.
Ворота я узнал сразу, хотя мы подошли к ним со стороны поля, а не от леса, как я когда-то, но, возможно, лес успели раскорчевать под пашню?
Они ничуть не изменились, даже надписей не прибавилось. Очевидно, уровень грамотности с тех пор существенно изменился и достиг критического значения. Максимального или минимального? Одно дело, если писать разучились окончательно, а другое – если до жителей дошло, что писать на стенах нехорошо? Впрочем, это уже не грамотность, а воспитание.
Кирпичная кладка полуразрушенных стен, кое-где выглядывающая из-под облупившейся штукатурки, смотрелась по-прежнему старой. Доски навеса подгнили, но сами ворота оставались основательными. Выглядели солидно, украшая чугунной вязью окрестный пейзаж и соперничая с соседской растительностью. «Литых оград узор чугунный», – вспомнилось мне.
Над воротами полукругом высились полустёртые, когда-то запомнившиеся мне полупозолоченными, здоровенные буквы: «Ярмарка Тщеславия».
Дорога вела мимо ворот в пролом стены, следуя стародавней традиции, которая проехала здесь в незапятнанные времена. Мне она представлялась боевой колесницей с высоченными колёсами, окованной блистающей медью и с медным же тараном в виде бараньей головы, нацеливавшейся на новые ворота и, однако, проехавшей мимо.
Сквозь узорчатую вязь ворот и через проелом стены вблизи виднелись тёмные невысокие строения, из-за коих выглядывали строения повыше и посветлее; за теми прятались ещё более высокие и светлые здания, на горизонте сменяясь чуть ли не полупрозрачно-призрачными небоскрёбами.
А ещё ближе, чем вблизи, и начиналось самое интересное.
Увиденное напоминало кому-то недавнЯю, а кому-Том – и давнюю старину: в далёкихх годахх ХХ века в Советском Союзе подобное практиковалось. И весьма.
Тогда были очень популярны различные выставки: начиная от ВДНХ – выставки достижений народного хозяйства – до выставок республиканского, областного, городского, районного и межколхозного масштабов. Организовывались они так: выделялось обширное место, на нём строились постоянные или временные павильоны, ларьки, прилавки, садки, балаганы, шатры… И заполнялись товаром, который разрешалось не только посмотреть, но и купить. И покупка приветствовалась, что бы ни утверждали злопыхатели: не муляжи-с продавались! В шестидесятые годы стали обходиться без них.
Нечто подобное мы увидели и здесь. Во всяком случае, мне именно этакая аналогия пришла в голову, вызвав из небытия памяти – или из какого другого небытия – толпу воспоминаний.
Что приходило в голову Тому, сказать ничего не могу. Во всяком случае, он стоял молча и медленно поводил головой из стороны в сторону – то ли восторгаясь (ну, ваще!), то ли отказываясь от увиденного.
Сколько бы мы стояли и озирались (в таких случаях я обычно вспоминаю Озириса), сказать трудно. Тому всё смотрелось внове, а я видел не сегодняшнее – меня обступили воспоминания.
Некоторые воспоминания стояли молча, другие что-то бормотали под нос, третьи махали руками – одной или двумя, в зависимости от обстоятельств. Некоторые улыбались, иные плакали, прочие смотрели безразлично или же угрюмо. Я скользил по толпе взглядом, останавливал его – и воспоминания множились. Они не двоились от нахлынувшей слезы, а появлялись новые. Я казался себе не то китайским императором из сказки Андерсена, не то китайским болванчиком: тоже покачивал головой.
– Здравствуйте! – бесцеремонно растолкав толпу воспоминаний, из-за ворот протиснулся невысокий, но очень юркий молодой человек худощавой наружности со строгими чёрными глазами. Рот улыбался. Глаза – не очень. Они чего-то боялись. Или опасались. Или ожидали. Может быть, нас. Может, чего-то в нас. А может, чего-то в себе. А может, я ничего не увидел, а мне показалось.
– Я буду вашим проводником по Ярмарке, – сказал протиснувшийся. – Я вижу, вы здесь впервые? Меня зовут Гид.
Воспоминания исчезли. Да, мы очутились здесь впервые. Места, где человек давно не бывал, меняются. Или меняется сам человек?
«Два раза нету броду в одну и ту же воду», – вспомнил я не то Гераклита, не то Козьму Пруткова, не то обоих вместе, не то кого-то ещё. И спросил:
– А что вы за это хотите? – кое-какие из здешних нравов и обычаев я помнил.
– Ничего, ничего! – зацокал он, то отстраняясь руками, то прижимая их к груди. – Всего лишь хорошее отношение. Но действительно хорошее!
«Хорошее отношение, – экстраполировал я его слова в перспективу, – хорошее отношение может перерасти в… дружбу…»
– Вы хотите дружбу? – спросил я его в упор.
Он посмотрел на нас с Томом (на меня, на Тома, на что-то между нами) и вздохнул.
– Нет, такую дружбу вы мне всё равно никогда не отдадите.
Очевидно, я чего-то понял, или здесь за прошедшее время куда-то сильно сместились акценты.
– Давай возьмём его с собой, – произнёс Том, за прошлое время не вымолвивший ни слова, – он ведь хорошо знает эти места.
Я подозрительно посмотрел на Тома. По своей ли инициативе он так говорит? Тут надо держать ухо востро: что, если Гид подбросил ему какую-нибудь жалость? Я окинул взглядом одежду Тома, волосы, но колючек не обнаружил. Да Гид и не вызывал жалости. Стоял перед нами в полной уверенности, что его возьмут.
– Хорошо, пошли, – кивнул я.
И мы пошли. Уверенность Гид взял с собой. Просто повесил на плечо – как бы неглубокий пластмассовый тазик, в котором собакам после прогулки моют ноги.
– С чего начнём? – спросил Гид.
Я хотел увидеть многое. Главное – что изменилось и в какую сторону. Тому же лучше смотреть с самого начала и понемногу. Он, словно уловив мои мысли, так и сказал:
– С начала!
– С начала? – задумчиво произнёс Гид. – Начало продаётся далеко отсюда…
– Как, и начало стали продавать? – изумился я.
– А как же? – подтвердил Гид. – Помните: доброе начало полдела откачало… Незаменимо для перекачки жидкостей. Высокопроизводительная штука.
– Ну, тогда давайте пройдёмся по рядам прямо отсюда… хотя бы по часовой стрелке… и посмотрим, что у вас есть, – влез Том, не подумав.
Я решил поправить его, наказав:
– Разве можно пройти прямо – и по часовой стрелке? – уколол я его. Той самой стрелкой.
– По стрелке можно, – огрызнулся-откололся Том. – Это по ходу стрелки нельзя прямо пройти.
– А вам надо что-нибудь конкретное? – поинтересовался Гид.
– Да много чего… – протянул я. И вдруг выпалил: – Том смысл жизни потерял. Вы не подскажете, где…?
– Т-с-с! Это же запрещённый товар… – Гид быстро огляделся. – За торговлю им можно попасть под… – он замолчал и старательно оглянулся ещё два раза.
Мы с Томом добросовестно повторили его упражнения. С тем же успехом, то есть безрезультатно.
– Вообще говоря, – продолжил Гид, немного успокоившись и убедившись, что никаких последствий упоминание о смысле жизни не вызвало, – он – эСЖэ, – пояснил Гид, – не существует отдельно от жизни. Он составляет её часть…
И Гид изучающе посмотрел на Тома:
– И я не знаю, как лишить человека СЖ так, чтобы тот ничего не почувствовал.
Он обошёл Тома кругом, внимательно осмотрев со всех сторон и с головы до ног. А потом ещё и с ног до головы: вдруг что-то упустил?
– Поразительно! – воскликнул он. – Никаких следов! О, каким замечательным мастером был вор! Хотел бы я с ним познакомиться поближе…
Том сжал кулаки:
– Я тоже хочу познакомиться с ним поближе… или познакомить мой кулак с его носом!
– Неужели вы думаете, что можно что-то сделать кулаками? – удивился Гид. – Даже с добрыми намерениями.
– Гвоздь забить… – пробормотал я.
Гид услышал.
– Рука-молот? Да, это возможно.
– Нет, я пошутил. Просто мой юный друг (Том недовольно поморщился) потерял вкус к жизни, или жизненный интерес… В общем, нечто подобное. И теперь хочет найти и вернуть потерянное.
– Понятно… – пробормотал Гид.
И Мечту, – подал голос Том. – А вообще-то мы пришли сюда, как всегда в сказках: за счастьем.
«Браво, Том! – подумал я, – с должной дозой иронии… но правду. И ничего, кроме правды».
– Может, вы нам подскажете какое-нибудь частное детективное агентство? – спросил я. – Чтобы поискали Томов эСЖэ…
Гид молча пошевелил губами, словно трудно соображая.
– Так, я понял, откуда, куда, и зачем идти… Но учтите: из всего, что вы увидите, из всего, что продаётся, могут встретиться не только истинные понятия, но и подделки. Иногда их гораздо больше половины. А если учесть, что сама видимость обманчива, то… То есть на самом деле вы видите одно, а по сути оно не совсем то, или совсем не то, что вы видите. Чаще именно так и бывает.
– Как же различать их? – спросил Том.
– Опыт нужен. И глаза. Думать тоже надо.
– Мыслеглаз… – пробормотал я, но меня никто не услышал. И хорошо.
– Пойдём? – просто предложил Гид, кивнув.
Мы двинулись вслед за Гидом.
Чисто внешне окружающее очень напоминало восточный базар. Или блошиный рынок. Или праздничную ярмарку. Или блошиный рынок на восточном базаре во время праздничной ярмарки – пожалуй, самое точное определение.
Мы прошли мимо длинных прилавков, за которыми стояли продавцы, разложив перед собой образцы товаров, основная масса коего лежала под прилавками в мешках, ящиках, чемоданах и коробках. Образцы лежали по-разному – красиво или некрасиво, в зависимости от вкуса владельца и совпадения или несовпадения его представления о красоте с нашими.
Мы прошли мимо длинных ларьков, где товар размещался в витринах за стеклом или под парниковой плёнкой.
«Учитывается ли парниковый эффект? – подумал я. – И сказывается ли на качестве товара?»
Мы прошли мимо крытых павильонов – открытых и закрытых на замок; больших и небольших магазинов в виде пассажей, вернисажей и многоэтажий.
На некоторых торговых местах товар валялся грудами на земле, и продавцы стояли над ним, как над душой.
Покупатели бродили, ходили, прогуливались, прохаживались, дефилировали, вышагивали, фланировали, перемещались (если хотите узнать, что ещё, возьмите синонимический словарь и просмотрите весь список) между рядами продавцов и товаров. А также протискиваясь поперёк, внося сумятицу и вызывая лёгкую перебранку – что, очевидно, делали специально, в угоду своим целям. Однако их поведение устраивало и продавцов: некоторые, я видел, хватали и сумятицу и перебранку – и прятали в опустошённые мешки и ящики. Мешки после этого раздувались, а ящики… ящики просто становились тяжелее, на вид.
Покупатели разглядывали то одно – товары, то другое – продавцов, то третье: друг друга. Иногда чаще всего. Потому что уж чего-чего, а подобного добра на Ярмарке хватало с избытком!
Места Ярмарка занимала много: сколько охватывал глаз, а остальное скрывалось за павильонами и магазинами, а уж сколько скрывалось, оставалось неясным – может, и побольше, чем охватывал глаз.
Но имелось здесь ещё кое-что, чего никогда не встречалось ни на колхозном рынке, ни на блошином, ни на восточном базаре, ни тем более на вернисаже, но что всегда, постоянно присутствовало на старинных российских ярмарках: бродячие разносчики-офени. Они ходили среди покупателей и предлагали свой товар – громко или тихо, в зависимости от характера товара и разносчика.
– Приветы, приветы, горячие приветы! – громко расхваливал один торговец.
Том удивился:
– Неужели они есть на самом деле?
– Но вы же видите, – показал Гид, одновременно подзывая разносчика.
Тот подошёл. На большом прямоугольном лотке лежали такие же прямоугольные пирожки, или булочки, с поджаристой румяной корочкой.
– Так это пирожки у вас приветами называются? – разочарованно спросил Том.
– Да нет же, – спокойно отвечал Гид, – это приветы. Ими не насытишься. Хотите попробовать? – Он обратился к торговцу: – Два тёплых, пожалуйста. Сам понимаешь: лето – не зима. – Он сунул что-то разносчику в руку и вручил по булочке нам.
Том откусил кусочек.
– А как же… – произнёс он растерянно, глядя на пустую ладонь, из которой пирожок исчез едва ли не раньше, чем Том поднёс его ко рту.
– Но это же не пирожки! Это приветы, – повторил Гид.
– А зачем они?
– Чтобы человеку стало теплее и светлее.
– А-а… – сначала увял Том, но потом приободрился. – Действительно, теплее. И в глазах вроде как ясность появилась.
– Вот и хорошо! – обрадовался Гид и у него даже уши немного покраснели. – Я специально выбирал для вас самые светлые.
– А чьи это приветы? – спросил Том, видимо, вспомнив мультфильм «Привет для удава».
– Ничьи, – замотал головой Гид. – Вернее, ничьи, пока у разносчика. Как только я купил их, они стали моими, и я передал их вам.
– Спасибо, – сказал Том. – Но вы их купили, а за что?
– Ну, это мелочи, – смутился Гид.
– Нет, – заупрямился Том, – а вдруг и мы захотим купить что-то на Ярмарке. Чем тогда будем расплачиваться?
– Всё зависит от того, что вы покупаете, – начал объяснять Гид, продолжая вести нас вдоль рядов.
Мимо нас прошёл разносчик, протяжно произнося:
– Меняю обожание на прочную привязанность!..
– Вот, слышите? – подхватил Гид. – Подобное случается каждый раз: что-то меняется на что-то. Но, конечно, часто бывают нужны и деньги. Иногда – очень нужны.
– Деньги? Какие деньги? Где их взять? – засыпал Том Гида вопросами так, что тому пришлось отряхиваться.
– Есть места, – протянул Гид раздумчиво. – Вы можете, например, сдать в скупку то, что вам не нужно… помочь кому-нибудь… порой это хорошо вознаграждается… Да мало ли есть возможностей заработать, если есть желание… – он умолк.
– А что мы можем сдать в скупку? – недопонимающе спросил Том, – разве мобильник…
– Нет, это совсем другая скупка: приёмный пункт… Кстати, пойдём туда, раз вам всё равно, или неровно… («Не ровен час», – пробормотал я.) Словом, так или иначе, нужны деньги, а там посмотрим, что вы можете предложить.
Пока они разговаривали, я попробовал доставшийся от Гида привет. Том прав: неплохой парень этот Гид! Привет был очень радушный – радостный и воздушный.
Мы двинулись по рядам. Хотели пройти просто так, а оказалось – просто невозможно. Проблема заключалась не в большом количестве покупателей, нет, нам не приходилось проталкиваться сквозь них и ни даже между.
Нас останавливало разительное несоответствие внешнего вида товаров с содержанием – и нашим пониманием его. Скажем, вид товара хорошо знаком – пирожки, оказавшиеся приветами, – а чем он является на самом деле? Чем является то знакомое, что встречалось на прилавках, в лотках офеней, в витринах магазинов?
Это занимало нас больше всего, заставляло подолгу задерживаться у прилавков, рассматривать товар и расспрашивать продавцов.
Тома привлекли цветы. Самых невообразимых форм и различнейших расцветок. Они лежали на прилавке, стояли в банках с водой и произрастали из керамических горшочков с землёй.
Том очень любил цветы, и его магнитовенно притянуло к прилавку. Он рассматривал лепестки, любовался формой венчика, переливами красок на лепестках и извивами стеблей. Он казался буквально заворожённым, или замороженным – мне показалось, что между ним и прилавком намёрзла огромная сосулька, которая и не отпускает Тома.
Старичок-продавец, ласково улыбаясь, смотрел на него, излучая саму доброжелательность… и что-то ещё, непонятное мне.
А Том ничего не видел и не слышал, он весь ушёл в запахи, превратился в огромный нос, до которого гоголевскому было расти и расти.
Тома следовало срочно спасать. В своём любовании цветами он дошёл до того, что начал подсчитывать количество лепестков, тычинок и пестиков (тысячилепестиков)!
Кашлянув в кулак, я шагнул к прилавку и спросил старичка, одновременно ткнув Тома локтем в бок – чтобы он дёрнулся, обломив сосульку. Конечно, мой тычок был весьма невежливым, но я боялся, что иначе Том не услышит. Он казался мне похож на лапутянских учёных, которые, по Свифту, так уходили в научные размышления, что их приходилось регулирно (регулировать регулярно) хлопать то по ушам, то по губам, чтобы знали, когда следует говорить, а когда – слушать.
– Что продаёте? – мой вопрос звучал настолько банально, что я даже застыдился. Но я знал, что он ответит.
– Ложь, – спокойно ответил старичок, продолжая лучезарно улыбаться. Ничто не дрогнуло в выражении лица, но задрожали тени банок на прилавке, тени от улыбки. Да и что могло дрожать в лице? Глаза не на стебельках, ничего противозаконного он не совершал. Товар как товар.
На Тома будто вылили самую большую банку воды из стоящих на прилавке.
– Что-о-о-о? – переспросил он, оглядывая новым взглядом находящийся перед ним товар. Я бы сказал: свежим взглядом. Ещё бы: после того, как на тебя выльют большую банку воды, взгляд поневоле посвежеет.
– Ложь, – так же спокойно повторил старичок, – желаете купить? Могу рекомендовать следующие сорта…
Старичок показывал себя мастером своего дела, а за работой настоящего профессионала наблюдать всегда приятно.
– Давно этим занимаетесь? – спросил я, кивнув на прилавок, но не показывая пальцем, чтобы не обнаружить свою невоспитанность, каковой, впрочем, не имелось – не только за душой, но и в наличии. Так что зря я опасался: нельзя обнаружить то, чего нет.
– Давненько. Почитай, всю жизнь.
– А как у вас получаются… разные, – спросил Том.
– Селекционирую, скрещиваю, вывожу новые сорта. Вот ета, – старичок поправил лепестки тыльной стороной ладони, – махровая. Моя гордость: пять лет выводил.
Ложь букетилась по сортам. Большие букеты, подобранные со вкусом на помойке, хорошо отмытые, с капельками вкусовой воды, привлекали взгляд. Каждый – по-особому. Каждый букет привлекал каждый взгляд по-особому.
– Красивая, – вздохнул Том.
– Ещё бы! – подхватил старичок. – На то и ложь.
И я невольно залюбовался одним букетом.
– Нравится? – старичок перехватил мой взгляд: – Этот сорт называется «откровенная».
– А ещё какие есть? – поинтересовался я. Больше для Тома, не для себя.
– Вот «невинная», – старичок показал на нежно-розовую, – это «грубая», – лепестки точно вытесаны топором, выглядят массивными, и, казалось, звенят на ветру. – Ещё «злая», – с колючками и листья как у крапивы. – «Привычная», – пыльные серые цветочки. – «Незаметная» или «неявная», – мелкая зеленоватая травка. – «Бойкая», – беспрестанно колышущиеся красные шарики. – Есть ещё «бессмысленная», – вяло опущенные лепестки, – «беспардонная», «наглая», «ранняя», – он указывал рукой.
– А «гнусная» у вас есть? – спросил я, чтобы хоть немного прервать россказни.
Старичок показал молча. Я посмотрел, и меня передёрнуло, чуть не стошнило. Какая гнусь!
Я глянул в сторону, чтобы избавиться от впечатления «гнусной», и ещё одна, а именно «беспардонная», привлекла мой взгляд. Чего-то ей не хватало, что-то в ней выглядело не так … не то в количестве лепестков, не то пестиков, не то тычинок, не то в их форме…
Я присмотрелся… Так и есть! – в ней и в самом деле не было пардонов. Ни в ней, ни в самом её деле.
– Тут ещё вот что, – засуетился старичок, не желая терять возможных покупателей. Видя, что мы, хотя ничего и не покупаем, всё же не уходим, он схватился за букеты и принялся набирать из нескольких один. Закончив работу, протянул его нам, но что это? – вместо букета он держал в руке всего один цветок; очень большой, правда, но один.
– Вот так из множества маленьких лжей получается одна большая. Закон природы.
– А как тогда «у лжи короткие ноги»? – поинтересовался я.
– Так это же идиоматическое выражение, – пояснил старичок, и, поняв, что мы раскошеливаться не собираемся, разочарованно спросил:
– Значит, брать ничего не будете? Жаль. Есть уникальнейшие экземпляры – вот, например, «сенсационная», – и он указал на что-то пышное и расфуфыренное, торчащее в разные стороны.
– А… «статистики» у вас нет? – спросил я, вспомнив известную анекдопоговорку, грозящую стать анекдопословицей: «Есть три вида лжи: обыкновенная ложь, гнусная ложь и статистика», – и бросил последний мимолётный взгляд на «гнусную»… Бр-р-р!
– Нет, «статистики» нет, – грустно сказал старичок, – никак не удаётся вывести. И дустом опыляю, и керосином брызгаю – и всё впустую… не выводится.
– Не тот выводок… – пробормотал я.
Сбоку на прилавке лежала большая грязная тряпка – как будто кусок сетки, или же со свисающей бахромой. «Должно быть, вытирает прилавок, – подумал я, но на всякий случай решил уточнить и поинтересовался:
– Это, должно быть, инвентарь?..
– Брехня, – брезгливо скривился старичок, – сосед попросил продать. У него её… навалом.
– А правды у вас нет? – спросил я. Просто спросил, без всякой задней мысли – даже не вспомнив бесчисленных некрасовских, чернышевских и прочих «шестидесятников» девятнадцатого века, часто отправалявших своих героев «за правдой» – не то в самом деле отправлявших, не то дурака валявших. И попутно подивился регулярности повторов событий и ситуаций: в шестидесятые годы двадцатого века, как и в шестидесятые девятнадцатого, люди одинаково стремились к правде. И одинаково её не находили.
– Правды нет, – покачал он головой, – ни у меня, ни где-либо на Ярмарке… Да и в жизни, знаете ли… Исчезающий вид. Возможно, где-нибудь далеко, на горах, в лесах… на заброшенных мельницах, в пещерах… вдали от шума городского…
Мы отошли от старичка. Впрочем, к нему обратились покупатели, и он сразу потерял к нам интерес. Я заметил: Гид украдкой подобрал интерес и сунул в карман. Зачем? Значит, нужно…
Рядом с ложью находилось зло: мы не успели пройти и нескольких шагов, как наткнулись на большой прилавок, переполненный различнейшими видами зла. Над прилавком низко склонился светловолосо разлохмаченный парень, а продавец терпеливо давал ему пояснения. Но парень отмахивался от них, и те серыми брызгами летели в стороны.
Мы остановились рядом, и парень оборотился на нас:
Читать бесплатно другие книги:
