Социология власти. Теория и опыт эмпирического исследования власти в городских сообществах Ледяев Валерий
Непосредственные результаты исследования интересны во многих аспектах и, как нам представляется, не потеряли актуальности по сей день. Главный вывод, который сделал Хантер, состоит в том, что все основные политические проблемы в Атланте решаются небольшой группой людей, в которой доминируют представители крупного бизнеса. Наиболее интересными в содержательном плане являются определение Хантером эмпирических индикаторов наличия властвующей элиты и их практическое использование. Почему определенных с помощью репутационной техники лидеров Атланты можно считать единой специфической группой, а не простым конгломератом индивидов?[259] Хантер пишет, что, хотя в структуре власти имеют место субгруппы, ее единство обусловливают «общие интересы, взаимные обязательства, деньги, привычки, делегированные полномочия и в некоторых случаях принуждение и сила» [Hunter, 1953:113]. Свидетельством единства является прежде всего зафиксированная Хантером тенденция членов элитной группы выбирать друг друга в качестве наиболее влиятельных лидеров города. Когда он попросил каждого из сорока лидеров назвать десять наиболее влиятельных, то обнаружил, что у 27 человек мнения были очень близкими [Ibid.: 62–63]. В целом предложенный список из сорока лидеров оказался «практически исчерпывающим», поскольку лидеры все вместе добавили к нему лишь 64 новых имени, из которых 37 были упомянуты лишь один раз, а более 3 голосов получили только 6 новых имен [Ibid.: 64]. Эти 27 топ-лидеров имеют тенденцию выбирать наиболее влиятельных только из своего круга и значительно в меньшей степени из тех, кто занимает более низкое место в репутационной иерархии.
Показатели взаимного выбора используются Хантером и в качестве одного из критериев различения между «высшей группой лидеров» (upper-limits group), «низшей группой лидеров» (lower-limits group) и «профессионалами среднего звена» (under-structure professionals), которое необходимо Хантеру для характеристики структуры власти в Атланте. По Хантеру, властный потенциал, возможности и выполняемые функции этих групп существенно различаются, и только высшую группу можно считать элитой, участвующей в решении всех основных вопросов политической жизни общности. Взаимный выбор является свидетельством не только наличия лидерской элиты (если бы между лидерами не было определенного единства мнений, то это подразумевало бы и отсутствие элитной лидерской группы как таковой), но и косвенным показателем взаимосвязи между ее членами: люди, как минимум, знают друг о друге и в определенном смысле воздают друг другу должное.
Различия между группами лидеров по степени интеграции проявляются в том, что топ-лидеры имеют тенденцию выбирать в качестве лидеров людей, располагающихся очень близко к ним на репутационной шкале. При выборе они в среднем «поднимаются вверх» на 5,4 места и «опускаются вниз» на 4,9 места. В отличие от них лидеры второго уровня выбирают практически только тех, кто находится выше их на репутационной шкале (в среднем на 13,3 места) [Ibid.: 74].
Другим показателем взаимосвязи членов элитной группы является частота контактов лидеров между собой. Подчеркивая значимость данного фактора, Хантер ссылается на Дж. Хоманса, который высказал гипотезу о том, что чем ближе социальный статус людей, тем больше они взаимодействуют друг с другом [Homans, 1950: 184]. В хантеровском исследовании эта гипотеза подтверждается. Обнаруживается четкая зависимость числа контактов от места в репутационной иерархии: топ-лидеры были хорошо знакомы в среднем с 34 лидерами (из 40 указанных в списке), лидеры второго уровня – с 29 лидерами, «профессионалы» – только с 7 лидерами [Hunter, 1953: 73]. При этом наибольшее число контактов между топ-лидерами возникает при решении вопросов первостепенной значимости, тогда как «профессионалы» обычно контактируют друг с другом в процессе решения вопросов второго плана [Ibid.: 226]. Кроме того, топ-лидеры гораздо чаще других групп работали вместе с другими репутационными лидерами в различных комитетах – в среднем с 27 из 40, тогда как лидеры второго уровня – с 21, а профессионалы – с 10. Последние значительно чаще вступали в контакт с теми лидерами, которые непосредственно стояли над ними (лидеры второго уровня) и с представителями своей группы [Ibid.: 72–73].
Таким образом, становится понятно, почему, анализируя практику принятия решений по некоторым важным вопросам жизни города[260], Хантер обнаружил, что главную роль всегда играет относительно замкнутая группа людей (топ-лидеры), тогда как исполнители политической воли элиты («профессионалы») меняются в зависимости от того, какая именно проблема находится в процессе решения [Hunter, 1953: 65, 93–94]. Опрошенные Хантером репутационные лидеры были практически единодушны в том, что для «запуска» проекта необходимо относительно небольшое количество топ-лидеров. После этого может понадобиться сравнительно много людей для его осуществления – от 10 до 100 человек. То есть функционально необходима небольшая группа для принятия политического решения, а «осуществителей политики» могут быть сотни. Такова, по мнению Хантера, реальная структура власти в Атланте. Он пишет, что если бы у него были данные по всем, кто участвовал в каком-то важном решении, то тогда весь задействованный персонал представлял бы пирамиду власти, в которой сохранялась бы сравнительно стабильная вершина, а основание менялось в зависимости от того, что нужно сделать [Ibid.: 65–66]. При этом топ-лидеры взаимодействуют только с высшим слоем профессионалов [Ibid.: 109]. Таким образом, указанные тенденции подчеркивают различное положение, занимаемое в структуре власти теми, кто делает политику, и теми, кто ее лишь реализует.
Важным фактором группового единства лидеров городского сообщества являются общие моменты в их физическом окружении. Физические характеристики, окружающие «людей власти» (офисы, предприятия, организации, дома, клубы и другие места пребывания), участвуют в формировании определенных стереотипов и форм поведения и потому являются обязательным аспектом исследования городской структуры власти [Ibid.: 10,24].
Исследование показало, что лидеры проживают только в «самых лучших» районах города (большие частные дома, отсутствие индустриальных объектов, больших транспортных магистралей и т. п.), тогда какпрофессионалы среднего звена – в «хороших» [Ibid.: 17–19]. Встречи представителей политического класса в Региональном городе обычно проводятся в отелях, в нескольких гражданских центрах, в частных клубах или общественных местах. При этом наиболее важные – на которых решаются ключевые политические вопросы – чаще всего бывают в частных клубах или частных резиденциях. У лидеров наиболее популярны встречи в элитарных клубах, недоступных для основной массы населения, тогда как профессионалы и члены общественных организаций обычно проводят собрания в менее претенциозных и сравнительно недорогих местах. Лидеров в Атланте нередко называли «компанией клуба Грэндвью», поскольку в этом элитарном спортивном клубе часто закладывались основания политических решений, оказывающих существенное влияние на жизнь города [Ibid.: 16]. Подавляющее большинство топ-лидеров имели членство в одном или нескольких наиболее престижных элитарных клубах, в которых не было ни одного профессионала [Ibid.: 86–87].
Эти и другие различия между физическим окружением лидеров и других групп населения приводят Хантера к заключению, что местопребывание лидеров «имеет тенденцию изолировать их от масс», что, по его мнению, «изолирует их и от многих проблем, с которыми сталкиваются рядовые граждане». Курсируя между домом, работой и клубами, они практически не сталкиваются с нищетой (в этом отношении маршруты «профессионалов» среднего звена существенно отличаются). Конечно, пишет Хантер, многие проблемы ими обсуждаются, но тем не менее тенденция к изоляции существует [Ibid.: 21–22].
Важную роль в поддержании единства правящей элиты играет и их профессионально-статусное основание: большинство топ-лидеров в Региональном городе являются бизнесменами. Данный фактор коррелирует с частотой контактов между лидерами, поскольку представители крупного бизнеса связаны между собой деловыми отношениями и в экономической структуре городского сообщества естественно возникает система перекрещивающегося членства экономических лидеров в руководящих органах различных промышленных и финансовых компаний. Кроме того, это влияет на формирование общих ценностей и ориентаций. Хантер указывает на характерные для лидеров опасения, что люди могут узнать, кто на самом деле правит в городе. Лидеры обычно против каких-то серьезных реформ, в особенности касающихся изменения баланса власти; им свойственна и общая боязнь возникновения открытого недовольства со стороны больших групп населения существующим распределением общественных благ и американским образом жизни [Ibid.: 229–233].
Почему именно бизнес доминирует в решении политических проблем? Это центральный вопрос хантеровского исследования. Хантер был убежден, что бизнес господствовал и в других американских городах. Господство бизнеса в политической жизни Атланты Хантеру представлялось бесспорным уже в силу того, что именно бизнесмены оказались более всего представлены в конечном списке из 40 человек[261] и, в особенности, среди 27 топ-лидеров, хотя эксперты выбирали репутационных лидеров из четырех разных списков, в которых фигурировали представители четырех различных секторов городского сообщества. Хантер утверждает, что неформальная структура (группа инсайдеров, в которой доминируют бизнесмены) фактически стоит над формальной. Зависимость всех основных социальных институтов от бизнеса является главным фактором, предопределяющим господство бизнеса в политической жизни города. Эта зависимость возникает в силу того, что они опираются на поддержку из экономических источников. Отношения зависимости распространяются и на государство, и на общественные ассоциации, претендующие на репрезентацию интересов различных групп населения [Hunter, 1953: 82–83]. Сами по себе местные государственные структуры не имеют достаточного авторитета и экономических ресурсов, чтобы реализовать необходимые муниципальные программы без поддержки бизнеса[262].
Кроме того, бизнесмены как социальная группа обладают наибольшими потенциальными ресурсами власти – материальными, людскими и др., что, как подчеркивает Хантер, отличает лидеров от профессионалов-исполнителей и любых других групп. Бизнесу легче, чем другим группам, представить свои интересы как интересы общественные. Развитие индустрии, коммерции, строительство объектов, создание новых рабочих мест, кредиты, субсидии и т. п. – все эти вещи, связанные с реализацией важнейших человеческих потребностей, естественно ассоциируются с бизнесом. В этом им помогают СМИ, выступающие как элемент системы влияния бизнеса, поскольку также ориентированы на выгоду, зависят от рекламы и материальной поддержки.
Наконец, лидеры бизнеса, руководящие большими коллективами людей и имеющие соответствующий социальный статус, приобретают «вкус к власти»; им нравится обладать властью – ив своей экономической структуре, и в решении важнейших общественных проблем [Ibid.: 88][263].
В силу этих причин бизнес не только занимает главенствующее положение, но и постоянно воспроизводит и укрепляет свои структурные преимущества над другими группами, которые отражаются и в механизмах рекрутации элиты: именно бизнес дает наиболее гарантированный путь в высшие эшелоны власти. Сравнивая экономические институты и общественно-политические организации с точки зрения «подготовки кадров», Хантер обнаружил, что большинство руководителей общественных организаций остаются во втором эшелоне властной иерархии (лишь четверо представителей данной группы оказались в списках репутационных лидеров), тогда как наиболее надежным путем вхождения во власть является членство в высших эшелонах экономической бюрократии: «лидеры организаций имеют шансы получить паблисити, а высший эшелон экономических лидеров – власть» [Ibid.: 86–87].
Крупнейшие бизнесмены, как правило, становятся неформальными лидерами «компаний» (групп своих людей, группировок – «crowds»), в которые входят практически все репутационные лидеры городского сообщества. Эти «компании» образуются вокруг крупнейших экономических организаций города, которые и дают им соответствующие названия («Химическая компания», «Компания Первого банка», «Газовая компания» и т. п.). В них возникает естественная иерархия, но ни один лидер не может самостоятельно решать вопросы без учета мнения других членов «компании», и обычно наиболее авторитетные члены «компании» действуют совместно [Ibid.: 77–80]. Здесь, как правило, и начинают формироваться важнейшие городские политические решения и проекты. Вначале идея (чаще всего идущая от лидера «компании») обсуждается в узком кругу своей «компании», затем к обсуждению подключаются представители других «компаний». Большинство репутационных лидеров предпочитает начинать проекты на неформальном ланче в одном из элитарных клубов или в чьей-то резиденции [Ibid.: 194–195][264]. К этому времени инициаторы, как правило, уже имеют написанный проект и список тех, кого предполагается сделать главными исполнителями и выдвинуть в соответствующий комитет [Ibid.: 173–174].
Таким образом, важнейший этап процесса принятия политического решения проходит скрыто от общественности, которая узнает о важнейших проектах уже после того, как основные аспекты решения обговорены, согласованы и одобрены в узком кругу и остается лишь осуществить формальные процедуры. Здесь возникновение серьезных препятствий маловероятно, поскольку политики, хотя и относительно самостоятельны, обычно склонны приспосабливаться к более властным партнерам в принятии решений в городе. Людям же, которые реализуют проект, хорошо известно, благодаря кому они оказались его участниками [Hunter, 1953: 94].
Хотя в структуре власти имеют место «компании», это отнюдь не свидетельствует о ее плюралистическом характере[265]. Во всех основных вопросах экономические лидеры действуют в единстве, всегда консультируясь друг с другом [Ibid.: 79]. Хантер иллюстрирует это на примере решения вопроса по принятию плана развития города, который фактически предусматривал расширение территории, находящейся в ведении городских властей. Репутационные лидеры считали этот вопрос наиболее важным, и именно их единство обеспечило принятие программы соответствующим комитетом и ее реализацию. При этом большинство лидеров, наиболее активных в решении данного вопроса, были бизнесменами [Ibid.: 94–95, 215–220].
Уже после того как элита определила основные параметры проекта и тех, кто будет им непосредственно заниматься, в процесс включаются гражданские ассоциации, формальные политические институты и СМИ. Данная модель принятия решения является типичной: во всех решениях ключевую роль играет постоянное «ядро лидеров», а вариации имеют место относительно ассоциаций и структур, подключающихся к реализации проекта. На заключительной стадии исполнения проекта лидеры фактически уходят со сцены, оставляя возможность распоряжаться руководителям второго эшелона и профессионалам [Ibid.: 93–94, 99].
Хантер отмечает, что лидеры экономят свое время и свою энергию для выполнения своей основной роли – формирования (определения) политики. Другой причиной ухода со сцены является стремление лидеров защитить себя от слишком больших требований снизу, переводя их на профессионалов. Наконец, какую-то роль здесь, по-видимому, играет и американский идеал равенства [Ibid.: 109, 229].
Таким образом, государственные решения в Атланте фактически принимаются под контролем бизнеса и являются отголоском власти экономической. Государственные структуры и их персонал хорошо понимают, кому на самом деле принадлежит власть в городе, и поэтому воздерживаются от каких-либо действий без консультаций с бизнесом [Ibid.: 102]. Мэр Атланты и его ближайшее окружение всегда спрашивали совета у бизнесменов перед осуществлением проектов, касающихся всего городского сообщества[266]. При этом сами они, как подчеркивает Хантер, обычно не занимали лидирующих позиций в инициации проектов, а скорее следовали за ключевыми лидерами [Ibid.: 81].
По сравнению с предыдущими исследованиями, в частности с исследованиями Линдов, обнаруживших сравнительную пассивность бизнеса, достигающего своих целей в основном без непосредственного вмешательства в конкретные политические процессы, Хантер увидел тенденцию более активного включения бизнеса в местную политическую жизнь: бизнес продвигал проекты, принимал участие в избирательных кампаниях и использовал государственную бюрократическую машину для достижения своих целей [Ibid.: 102, 158]. Однако власть бизнеса продолжала оставаться в основном скрытой, невидимой для основной массы населения, будучи в тени внешней активности политиков-профессионалов. «Скрытность» не означает, что элита как-то специально конспирируется; ее власть, в общем-то, открыто признается, хотя недемократические моменты и не всегда подчеркиваются. Однако кто именно, где и когда определяет важнейшие направления политики в городе – эти вопросы остаются вне поля зрения граждан.
То, что бизнес не очень уж и активен в деятельности различных формальных гражданских и политических структур, было обнаружено многими исследователями, в том числе, например, и Р. Далем, впоследствии – главным оппонентом Хантера. Однако в отличие от Даля, который на основании этого пришел к заключению об отсутствии власти бизнеса в тех или иных вопросах политической жизни города, Хантер утверждал, что участие бизнеса в большей степени имеет место на предварительных стадиях принятия решений и осуществляется через неформальное влияние. Хантер, и в этом его заслуга, акцентировал внимание на частных формах политической власти и влияния, составляющих, как оказалось, важнейшую сферу реальной политики.
Частным формам власти Хантер посвятил целую главу, в которой очень конкретно описал многие невидимые для основной массы граждан механизмы политического влияния. Непосредственным источником влияния являются прежде всего личные связи [Hunter, 1953: 172], которые обычно не афишируются[267], и материальные ресурсы, делающие лидеров желательными участниками политических коалиций и дающими им возможность осуществлять скрытое принуждение путем угрозы отказать в предоставлении кредитов для осуществления городских программ, сократить рабочие места, ограничить финансовую поддержку тех или иных общественных организаций и т. п. В определенных ситуациях используются сила и принуждение в отношении тех, чье поведение идет вразрез с интересами и (или) ценностями власть имущих. Структура власти, подчеркивает Хантер, обладает средствами принуждения, которые при необходимости могут быть использованы для достижения результата, и большинство профессионалов-управленцев хорошо осознают их силу
Это не значит, разумеется, что люди из высшего эшелона власти непосредственно осуществляют какие-то насильственные действия; однако в большинстве случаев, касающихся публичной политики, требовались их санкции [Ibid.: 193–194]. Хантер приводит несколько достаточно ярких примеров, показывающих, как власть имущие наказывали тех, кто пытался сопротивляться их власти. По отношению к ним применялись и угрозы увольнения, и всевозможные расследования их деятельности, и «остракизм», и соответствующая обработка общественного мнения. Но непосредственное давление использовалось сравнительно редко; обычно было достаточно сделать соответствующий намек. Элита более ориентируется не на подавление оппозиции, а на превентивные меры, и мало кто отваживается бросить открытый вызов господству бизнеса. В то же время профессионалам трудно занимать критичную позицию по отношению к решениям, принятым элитой, поскольку это может повредить их карьере [Ibid.: 238–239].
Свои оценки структуры власти в Атланте Хантер посчитал адекватными и спустя 20 лет, хотя за это время они подверглись интенсивной критике и появилось много альтернативных объяснений[268]. В своем втором исследовании он обнаружил фактически ту же самую структуру власти: доминирование бизнеса и прежде всего банковских интересов [Hunter, 1980: 43]; решения по основным проектам принимали одни и те же лица [Ibid.: 59–60]; лидеры руководят наиболее крупными организациями, связанными со строительством и развитием города, их ядро имеет пересекающееся (около 40 %) членство [Ibid.: 61–65]; государственные структуры действуют в интересах экономических институтов, ценности которых доминируют в формальных и неформальных центрах власти [Ibid.: 144].
Хантер, как уже отмечалось, не считал структуру власти в Атланте оптимальной. Политическое господство бизнес-элиты, формально никем не избираемой и никому не подотчетной, ограничивает возможности других групп реализовать свою волю. Монолитная пирамида власти[269] может блокировать попытки инициировать важные для жителей города решения и воздерживаться от их выдвижения[270]. Поэтому хотя в концентрации власти всегда есть определенный резон, ее структура настолько узкая, что многие вопросы политики вообще не рассматриваются – либо в связи с отсутствием у лидеров достаточного времени, либо по другим причинам [Hunter, 1953: 232–233]. Опасаясь за свою власть, лидеры стремятся сохранить статус-кво, систему, которая обеспечивает их господство. В результате этого интересы многих категорий населения – рабочих, профессионалов, негритянского населения и др. – обычно не рассматриваются при выработке политики, если решения проблем могут изменить существующую систему. Таким образом, Хантер не только указывает на несоответствие политической практики в Атланте демократическому идеалу, но и апеллирует к функциональным аргументам.
Ключевым моментом Хантер считает выбор лидеров: лидерство должно быть делегированным и осуществляться избранными. В Атланте этого нет; лидеры в большинстве случаев сами выбирают себя, и даже профессионалы практически не участвуют в этом, не говоря уже о нижних слоях социальной пирамиды. Поэтому он выступает за существенное расширение спектра участвующих в выборах лидеров. По его мнению, структура власти должна быть более открытой для различных групп, что позволит большему числу людей участвовать в решении городских проблем [Ibid.: 232–233].
Расширение участия граждан в политической жизни города Хантер связывает с созданием эффективных организационных структур, позволяющих включаться в обсуждение городских проблем и (или) повышение эффективности уже существующих [Hunter, 1953: 234, 249–261]. «Хорошо организованные группы, – пишет Хантер, – будут иметь голос в решении проблем сообщества, и этот голос позволит индивиду чувствовать себя в большей безопасности, даже если его собственный голос и не будет услышан… Если гражданин регионального города заинтересован в политических решениях, единственной возможностью попасть в состав властной группы – это стать членом сильной организации. Нет другой дороги к участию во власти» [Ibid.: 257].
Спустя 20 лет Хантер не только подтвердил этот тезис, но и подчеркнул необходимость по крайней мере двух кардинальных изменений в социальной системе общества, без которых любые попытки ее механического изменения приведут лишь к увековечиванию пирамиды власти[271]. Во-первых, реальные изменения возможны только в случае признания первичности ценностей людей и вторичности ценностей властной структуры. Это ценности, связанные с продолжением рода, обеспечением физических условий жизни (пища, одежда, жилье и т. д.), умением жить в обществе, приданием значимости человеческой жизни, помощью тем, кто в ней нуждается, формированием чувства сбалансированности и перспективы личной жизни. Только в том случае, если эти ценности во всем их многообразии будут реализовываться, у людей возникнут возможности участвовать в поддержании социального порядка [Hunter, 1980: 164]. Во-вторых, Хантер подчеркивает необходимость изменения системы распределения капитала, связывая вопрос о власти с вопросом о собственности. В качестве средства (но не панацеи) Хантер называет развитие кооперативного движения [Ibid.: 165–176]. И наконец, Хантер справедливо считает, что для изменения структуры власти надо прежде всего ее знать. Почти одновременно с Хантером эту мысль высказал Ч.Р. Миллс [Mills, 2000: 25].
Результаты исследования и выводы, сделанные Хантером, обозначили явную угрозу некоторым традиционным постулатам политической науки и общепринятому объяснению власти в американском обществе. Не удивительно, поэтому, что политологи в целом негативно отреагировали на исследования социолога[272]. Их ответ был частично обусловлен профессиональным соперничеством, частично – идеологическими несогласиями, и частично – научной критикой. Политологи были уязвлены тем, что Хантер поставил под сомнение ценность их теорий[273], явно намекнув, что они фактически изучали вторичный уровень структуры власти, упуская из виду главное. Тем самым бросался открытый вызов групповым (плюралистическим) теориям демократии. По Хантеру получалось, что политический плюрализм в лучшем случае имел место на уровне среднего звена пирамиды власти. Хантер фактически отрицал влияние различных групп (кроме бизнеса) на тех, кто обладает официальной властью, отвергая тем самым ключевой пункт групповой теории. Элита в Атланте мало обращала внимание на интересы потенциальных и актуальных групп, сама решала все важные вопросы, оставляя «избранникам народа» заниматься второстепенными проблемами и реализацией исходящих от нее директив.
Однако опровергать выводы Хантера было непросто, прежде всего потому, что он, как отмечает Д. Риччи, был в то время единственным, кто обладал данными эмпирического исследования в Атланте и конкретными фактами. Поэтому оппоненты не могли критиковать содержательные моменты (например, что он неправильно оценил роль тех или иных людей и групп) и вынуждены были ограничиться в основном методологическими аспектами [Ricci, 1971: 97].
По их мнению, в методологии Хантера было три крупных изъяна. Острой критике подверглись прежде всего репутационный метод и сама идея определения субъектов власти на основе их репутации. Репутация не всегда отражает реальность – такова основная линия критики хантеровского метода. Изучение политических явлений на основе субъективных мнений неизбежно усиливает влияние персональных предпочтений и установок; на результатах исследования отражаются не только ценности самого исследователя, но и предпочтения респондентов, при этом выбор панели экспертов уже сам по себе рефлектирует изначальное мнение исследователя о том, где находится власть. Кроме того, метод изначально подразумевает наличие властвующей элиты, что неправомерно с точки зрения классических канонов научного исследования. Наконец, с помощью репутационной техники вряд ли возможно четко очертить сферу власти тех или иных политических лидеров, отделить власть от статуса и обеспечить синхронное понимание власти и других базовых понятий привлекаемыми экспертами и самими исследователями[274].
Вторым существенным недостатком хантеровской методологии критики назвали так называемую ошибку бесконечного регресса. Хантер утверждает, что собственно политическая страта лишь реализует волю небольшой группы людей, действующих за сценой и являющихся «настоящими» субъектами власти. Данное объяснение подразумевает (и в этом его недостаток), что наиболее значимая власть всегда находится за пределами нашего непосредственного восприятия в руках немногих; она осуществляется неформально и скрытно, поэтому исследователи не могут зафиксировать ее непосредственные проявления и эффекты. Но в таком случае получается, что элитизм невозможно опровергнуть, поскольку всегда можно предположить, что доказательства существования элиты лежат за пределами фактов: «Если не видно, что лидеры сообщества составляют правящую элиту, тогда теорию можно спасти путем утверждения, что за ними находятся скрытые лидеры, которые составляют элиту. Если впоследствии выяснится, что и эта скрытая группа не является правящей элитой, то и тогда теорию можно спасти, утверждая, что за первой скрытой группой есть еще одна, и т. д.» [Dahl, 1958: 463; Polsby, 1980: 51]. Такой подход Р. Даль посчитал совершенно неприемлемым, категорично заявив, что если теория не допускает эмпирического опровержения, то ее нельзя считать научной [Dahl, 1958: 463].
Наконец, Хантера обвинили в том, что он неадекватно интерпретировал полученные им данные. Критики, в частности, посчитали, что Хантер не смог доказать наличие единства между лидерскими группировками и проигнорировал возможность их самостоятельных интересов и конфликтов между собой. Как отмечает Д. Риччи, «группировка, связанная с недвижимостью, может противодействовать предложениям другой группировки, заинтересованной в построении скоростной автострады. В Атланте группировки не были связанными; возможно, их члены не обладали всеохватывающей властью и были влиятельны только в ограниченных сферах. Но если разные лидеры обладают властью в разных сферах и могут не сотрудничать с другими лидерами, то из этого следует, что в Атланте нет элиты, а есть люди, обладающие властью в разных сферах» [Ricci, 1971: 100]. Данную ситуацию, в которой имеет место соревнование между лидерами, а власть фактически разделена между отдельными группировками, вполне можно, по мнению Риччи, подвести под шумпетеровское определение демократии [Ricci, 1971: 100] (см. также [Dahl, 1958: 463–469; Wolfinger, 1960: 636–644; 1962: 841–847]).
Кауфман и Джонс, являющиеся первыми и, пожалуй, наиболее суровыми критиками Хантера, также убеждены, что «власть в Региональном городе более диффузная, чем это следует из его анализа»[275]. Они указывают, что властные возможности выделенной им группы лидеров на самом деле ограничены влиянием других групп, с которыми ей приходится договариваться и торговаться. Они приводят пример, описанный самим Хантером, когда в ситуации конфликта с представителями черного населения[276] они «вынуждены были пойти на уступки» [Hunter, 1953: 222]. Хантер, по мнению критиков, недооценил ресурсы влияния лидеров второго эшелона и профессионалов, хотя сам же отметил, что последние даже чаще инициировали те или иные действия или решения, чем лидеры [Ibid.: 222]. Получается, что лидеры Атланты часто оказываются в зависимости от профессионалов и лидеров второго уровня, которые «не только реально принимают важные социальные решения, но также имеют возможность использовать свои технические компетенции в политическом торге» [Kaufman, Jones, 1954: 208–209].
С точки зрения соперничества между плюралистической и элитистской парадигмами эти обвинения очень серьезны, поскольку именно вопрос о единстве правящей группы является центральным моментом спора между ними. Если между лидерами нет единства по важным аспектам политики, то в таком случае политическая структура представляет собой скорее временные и меняющиеся коалиции и фракции, чем постоянное разделение на высший и низший классы. В такой системе вопросы решаются в процессе столкновения противоборствующих сил, каждая из которых получает поддержку со стороны нескольких лидеров, группы управленцев среднего уровня и части граждан. Фактически Хантеру указывают на то, что он не только использовал сомнительную методологию, но и не смог отрицать наличия группового (плюралистического) элемента в политике.
Наконец, критики обратили внимание на то, что в своих объяснениях власти Хантер уделил мало внимания политическим институтам, что, по их мнению, и способствовало недооценке роли лиц, занимавших формальные позиции в структурах местной публичной власти. В частности, Кауфман и Джонс отметили, что в исследовании не был должным образом учтен партийный фактор, который обычно способствует большей открытости процесса принятия решений [Kaufman, Jones, 1954:210], а Волфинджер посчитал, что Хантер не различает публичной и частной сфер власти, а потому выявление «лидеров деревенских клубов» не имеет существенного научного значения [Wolfmger 1960: 638–640].
Эту и другую критику разделяют отнюдь не все исследователи, и нам она также представляется не бесспорной[277]. Хантера также критиковали за то, что он не увязывал рассмотрение структуры власти с вопросом о влиянии общественного мнения (может быть, элита в своих решениях просто следовала общественному мнению, а не навязывала свою волю?), пренебрег ролью политических организаций, не всегда четко определял понятия (в том числе и фактически введенное им понятие «структура власти в сообществе») и конкретные эмпирические параметры, верифицирующие те или иные гипотезы. Марксисты, которые, на первый взгляд, могли бы стать «союзниками» Хантера в (пессимистических) оценках состояния американской демократии, посчитали, что его исследование «слишком индивидуалистическое и недостаточно структурное»: он слишком много внимания уделил персоналиям и слишком мало – институтам и структурам; поэтому складывается впечатление, что властью обладают отдельные люди, хотя на самом деле она заключена в социальных институтах и классовых отношениях [Tronstine, Christensen, 1982: 30].
Сам Хантер на критику практически не реагировал. В предисловии к книге 1980 г. он объяснил свое нежелание отвечать отдельным критикам тем, что академические аргументы оказались «сравнительно бесплодными, убеждающими очень немногих»[278]. Лучшим ответом критикам он посчитал внесение соответствующих корректив в последующих работах. Кроме того, на критику в его адрес, как он полагал, уже ответили другие исследователи [Hunter, 1980: xi-xii].
Так или иначе, хантеровский метод получил широкое распространение среди исследователей и в ряде аспектов был существенно модернизирован, что позволило снять некоторые из обвинений в его адрес. Кроме того, необходимость преодоления (или, по крайней мере, минимизации) указанных недостатков и проблем побудила многих исследователей использовать репутационный метод лишь в качестве интродукции, первого этапа в изучении структуры власти в социуме, комбинируя его с другими методами. Впоследствии идея о целесообразности строить исследование на сочетании методов фактически стала общепринятой. Что касается Хантера, то он, как отмечалось, уже использовал в своем исследовании элементы комбинированного анализа.
Обвинение Хантера в том, что его подход является «ненаучным» также не вполне правомерно в контексте существования различных теоретико-философских обоснований научного знания. Даль, Полсби и другие исходили из типично позитивистской парадигмы и поэтому, естественно, негативно относились к «субъективизму» и «интуитивизму» хантеровского подхода. Бесспорно и то, что Хантер попытался показать наличие определенного единства между лидерами, понимая важность этого момента. Другое дело, что не все аспекты проблемы ему удалось рассмотреть с одинаковой степенью полноты. А главное, он более акцентировал внимание на объективных предпосылках единства элиты (физическое окружение, ценности, социальное происхождение и др.) и в меньшей степени касался рассмотрения конкретных решений, что критики считали ключевым пунктом доказательства.
В любом случае, недостатки исследования ничуть не снижают заслуг ученого. Многие его идеи остаются в центре научного дискурса, а исследовательские методы по-прежнему широко используются.
XI. Исследование Роберта Даля в Нью-Хейвене
«Все, кто интересуется проблемами власти, должны прочесть эту книгу» [Rogers, 1962: 271]: такая оценка была дана уже в самой первой рецензии на «Кто правит?». Впоследствии книга была признана классической[279], а ссылки на нее стали обязательны практически для всех работ, посвященных исследованию политической власти.
До «Кто правит?», вышедшей в 1961 г., Даль уже опубликовал ряд работ, подготовивших почву для проведения эмпирического исследования. К этому времени им были сформулированы многие положения и принципы его плюралистической теории демократии [Dahl, Lindblom, 1953; Dahl, 1956], осуществлена критика элитистских интерпретаций американской политической системы и используемых ее сторонниками методов исследования [Dahl, 1958], а также разработана оригинальная социологическая концепция власти [Dahl, 1957]. В этом смысле появление книги имело свою логику не только в контексте острого соперничества плюралистической и элитистской парадигм власти, но и стала закономерным итогом научных изысканий Даля в 1950-е годы.
Предварительная подготовка к проведению эмпирического исследования началась в 1955 г. в Центре поведенческих наук в Пало-Альто (штат Калифорния, США), где Даль размышлял над концептуальными, теоретическими и методологическими аспектами проблемы. Само исследование проводилось в Нью-Хейвене (штат Коннектикут, США) в 1957–1959 годах. Выбор Нью-Хейвена был обусловлен несколькими обстоятельствами. Прежде всего это было максимально удобно для самого Даля, преподававшего в Йельском университете, непосредственно расположенном в Нью-Хейвене. Однако сыграли роль не только соображения удобства. Даль, и это главное, считал Нью-Хейвен достаточно типичным американским городом[280]. При этом его нетипичные черты только добавляли ему привлекательности как объекту исследования власти. В частности, в отличие от многих других городов США у Нью-Хейвена есть относительно большая (по американским масштабам) история, что дает возможность проследить эволюцию его политической системы начиная с конца XVIII в. Кроме того, в политической жизни города отчетливо прослеживалась деятельность партий, что позволяло проводить параллели с политической системой США в целом. Наконец, в 1940-1950-е годы в политической жизни города происходили достаточно существенные изменения, по которым, как считал Даль, можно было выявить факторы, влияющие на политическое развитие и стабильность [Dahl, 1961: v],
«Кто правит?» является одной из трех книг, посвященных исследованию в Нью-Хейвене. Две другие написаны его коллегами и учениками – Нелсоном Полсби [Polsby, 1980] и Раймоном Волфинджером [Wolfinger, 1974]. У Полсби значительное место занимает критика предшествующих исследований власти в городских сообществах[281]. Волфинджер обстоятельно анализирует различные теории лидерства в контексте детального рассмотрения деятельности политических лидеров в Нью-Хейвене, прежде всего мэра, акцентируя внимание на вопросах развития экономической и социальной сфер Нью-Хейвена[282].
Ставшая классической формулировка основного вопроса исследования, заявленная уже в самом названии книги – «Кто правит?», – подразумевает объяснение главной проблемы демократии: каким образом может быть осуществлен ассоциирующийся с ней идеал политического равенства в условиях неравенства ресурсов? «Кто правит в политической системе, где практически все взрослое население имеет право голоса, но знания, богатство, социальные позиции, доступ к официальным лицам и другие ресурсы распределены неравномерно?» [Dahl, 1961: 1].
С этого вопроса начинается содержательная часть книги. По мнению Даля, на данный вопрос нет четкого ответа, по крайней мере в отношении американской политической системы. Имеющиеся объяснения[283]Даля не устраивают.
Ответ на поставленный вопрос Даль видит в решении следующих проблем:
– Является ли неравенство ресурсов политического влияния «кумулятивным» или «некумулятивным»? То есть, ведет ли преимущество в обладании одними ресурсами к преимуществам в обладании другими ресурсами?
– Как проходит процесс принятия важных политических решений?
– Какие группы людей оказывают наибольшее влияние на процесс принятия решений? Принимаются ли политические решения одними и теми же людьми?
– Из какой страты рекрутируются лидеры – люди, обладающие наибольшим политическим влиянием?
– Имеет ли место тенденция к формированию единой сплоченной правящей группы, или же лидеры склонны к размежеванию, конфликтам и торгу между собой?
– Какова сравнительная значимость наиболее распространенного политического ресурса – права голоса?
– На что ориентируются лидеры: на интересы небольшой группы богатых людей с высоким статусом или же на большинство голосующих?
– Насколько устойчивы или изменчивы структуры политического влияния? Каковы источники изменений и (или) стабильности политической системы?
– Насколько важна для демократии и равенства приверженность граждан «американскому кредо»? Влияют ли на функционирование политической системы убеждения граждан в необходимости демократии? Если да, то каким образом? [Dahl, 1961: 7–8].
Далевский подход органично вытекает из его понимания политической власти и ее индикаторов. По Далю, власть имеет место в ситуациях, когда субъект заставляет объект делать то, что объект в ином случае не стал бы делать [Dahl, 1957: 201–215]. Она возникает в ходе конфликта между субъектом и объектом, когда субъекту удается навязать объекту свою волю. В политике навязывание воли осуществляется в процессе принятия политических решений, в которых стороны занимают противоположные позиции. Поэтому ответ на вопрос «кто правит?» зависит от того, какие индивиды и группы успешно инициируют и обеспечивают принятие выгодных им политических решений, а анализ власти фокусируется на различных аспектах принятия политических решений, по которым можно судить о ее распределении в обществе.
Власть не является структурным феноменом, независимым от ее носителей; она не заключена в позициях, в социальном статусе, богатстве или каких-либо других социальных отношениях и институтах (последние выступают лишь в качестве условий и ресурсов власти), а существует в процессе соперничества между политическими субъектами по поводу каждого конкретного политического решения. Нет «власти вообще»; власть всегда имеет конкретную сферу, отражающуюся в политическом решении. Поэтому в политике число субъектов власти (в принципе) может быть очень большим в силу вариативности форм социального взаимодействия.
Одним из принципиальных оснований далевской концепции является различение между потенциальной и реальной (актуализированной) властью. Само по себе наличие значительных экономических ресурсов или позиций (потенциальная власть) не обязательно свидетельствует о том, что именно их носители осуществляют власть в городе. Поэтому о распределении власти невозможно судить изначально – до эмпирической проверки различных аспектов процесса принятия решений [Dahl, 1958: 463–469][284]. Даль не приемлет введенный Хантером термин «структура власти», подразумевающий наличие в городском сообществе какой-то заданной изначально устойчивой конфигурации власти[285]. Он также отвергает позиционный и репутационный методы определения субъектов власти, поскольку они не учитывают сферность власти и фактически не различают потенциальную и актуализированную власть.
Правильным методом исследования, по Далю, является выделение институциональных сфер, имеющих наибольшее значение для жизни города и рассмотрение совокупности политических решений, характеризующих расклад сил в этих сферах. Этот метод, получивший название «решенческого» или «проблемного», претендовал на более адекватное определение политических лидеров по сравнению с репутационным и позиционным[286]. Его принципиальное отличие от двух других методов
исследования власти заключается не столько в характере и способах получения необходимой информации (все исследователи власти интервьюируют известных людей, анализируют газетный материал, работают с архивами, с документами политических организаций и т. п.), сколько в том, что именно выбирается в качестве предмета исследования. Как подчеркивает Д. Риччи, Даль и его коллеги стремились избегать изучения людей и их ресурсов «издалека»; им было важно наблюдать их непосредственно в конкретных действиях, в событиях [Ricci, 1971: 128–129].
В идеале исследователь должен рассмотреть максимально широкий спектр общественных сфер, в которых принимались решения. Однако практически сделать это вряд ли возможно без ущерба для качества анализа. Поэтому возникает естественная трудность в выборе проблемных сфер, анализ которых мог бы ответить на вопрос о распределении власти в городе и демократичности его политического режима. Даль ограничивается лишь тремя сферами – реконструкцией города[287], образованием и назначением на должности[288]. Он и его коллеги прекрасно понимали важность адекватного выбора проблемных сфер и изучения «ключевых» («важных», «значимых») решений. Полсби подробно объяснил основания выбора, указав на четыре критерия ранжирования проблем по их общественной значимости: 1) количество людей, на которых повлияло решение; 2) характер полученных от него выгод; 3) широта распространения этих выгод; 4) степень влияния решения на существующие формы и механизмы распределения ресурсов (богатства, статусов, образования и др.). Он утверждает, что сделанный Далем выбор полностью отвечает указанным критериям. Во всех трех сферах принимаемые решения влияли на значительное количество людей, были связаны с большими суммами денег и оказывали влияние на жизнедеятельность города на протяжении длительного времени. Сфера городской реконструкции – «очевидный выбор», поскольку в соответствии с любыми критериями она является важнейшим объектом городской политики; общественное образование занимало первую строчку в городском бюджете по объему финансирования; назначение чиновников имело большое значение в силу того, что «публичный офис дает основу для достижения результатов в публичной политике» [Polsby, 1980: 70–84; Dahl, 1961: 64].
Вращаясь вокруг этих трех проблемных сфер, Даль последовательно, шаг за шагом, рисует картину власти в Нью-Хейвене. Вначале дается исторический экскурс, подготавливающий читателя к восприятию характера политической системы города. Далее показывается распределение политического влияния, раскрываются его формы и типы лидерства. В заключительных главах дается объяснение плюралистической системы власти, обнаруженной в Нью-Хейвене; при этом рассматривается ряд важных аспектов, касающихся распределения и использования политических ресурсов, источников и факторов стабильности и изменений в политической системе[289].
В историческом экскурсе Даль показывает эволюцию политической системы Нью-Хейвена в период с конца XVIII в. до середины XX в., в процессе которой произошел переход от олигархии к плюрализму. Для читателя этот экскурс интересен прежде всего тем, что в нем Даль фактически предлагает общую схему (модель) эволюции политической системы, в принципе вполне применимую к другими американским городам, американской политической системе в целом и, в какой-то степени, к другим демократическим государствам.
Как показывает Даль, изменение характера политической системы связано с изменением распределения политических ресурсов и характера действия ресурсов по мере постепенной трансформации кумулятивных ресурсов в некумулятивные[290]. Процесс превращения кумулятивных ресурсов и, соответственно, кумулятивного неравенства в преимущественно некумулятивные ресурсы, обусловливающие дисперсное неравенство, Даль назвал «тихой социально-экономической революцией» [Dahl, 1961: 11].
Главным свидетельством движения от олигархии к плюрализму является изменение социальных характеристик избранных представителей власти. Даль выделяет несколько этапов эволюции политической системы Нью-Хейвена. Первый этап – 1784[291]-1842 годы: вся публичная власть практически полностью находилась в руках «патрициев» – американской аристократии, обладавшей всеми необходимыми ресурсами для поддержания своего господства – богатством, социальным положением, образованием, монополией на публичные должности. Правящая элита была сплоченной в силу идентичности происхождения, вероисповедания, ценностей, и в этот период никакие другие группы не могли бросить ей вызов. Доминированию элиты способствовали различные цензы, процедура открытого голосования и небольшой размер города («все друг друга знали») [Dahl, 1961: 11–24].
Второй этап – 1842–1900 годы: власть постепенно стала переходить в руки людей бизнеса («предпринимателей»), которые внесли раскол в единую до этого времени правящую элиту. Этот переход был обусловлен изменением в распределении важнейших политических ресурсов: в результате развития промышленности богатство было отделено от социальной позиции; социальная позиция и образование остались у патрициев, но богатство и доминирование в корпоративной и публичной жизни оказались у бизнесменов. Бизнесмены обладали и третьим ключевым ресурсом – популярностью. Именно лидеры, получавшие массовую поддержку, стали превалировать над старой олигархией. Для воспроизводства данного ресурса требовалось поддержание у рядовых граждан-избирателей веры в достоинства людей бизнеса и уважения к ним, что стало частью традиционной американской идеологии. Даль называет пять основных факторов, способствовавших возвышению новой элиты: тайное голосование, расширение избирательных прав, рост населения, его мобилизация политическими партиями, идеология. Занятие богатыми людьми ведущих политических ролей отразило тенденцию соединения богатства и политики. В этот период мэрами становились добившиеся успеха мануфактурщики, и в целом бизнесмены заняли практически все посты в местных органах власти. Новый характер экономических отношений оказался неблагоприятным для патрициев, которые постепенно утратили свои позиции как в экономике, так и в политике [Ibid.: 25–31].
Третий этап – 1900–1950 годы: происходила дальнейшая дисперсия политических ресурсов и, соответственно, политической власти. Как и у патрициев, у бизнесменов не было одного важного политического ресурса, роль которого по мере развития формальных демократических институтов естественно возрастала, – численности. Этим воспользовались «экс-плебеи» («пролетариат»), которые, будучи порождением бизнеса, стали постепенно отодвигать бизнесменов на второй план, как те ранее отодвинули патрициев, все более оккупируя центр политической сцены. Влияние плебса росло по мере увеличения его численности, при этом существенную роль сыграл фактор иммиграции. Мощный приток иммигрантов заставил политиков искать их поддержки, поэтому политика в Нью-Хейвене становилась все более этнической. Иммигранты и экс-плебеи завершили процесс дезинтеграции политических ресурсов: популярность отошла от богатства и социального положения. Она давала голоса, а те, в свою очередь, обеспечивали доступ к постам в политической структуре, обеспечивавшим политическое влияние [Ibid.: 32–51].
На четвертом этапе в 1950-е годы политика в Нью-Хейвене пережила сильные изменения, и все большую роль начинают играть «новые люди». Даль связывает их появление с завершением политической ассимиляции иммигрантов и ослаблением экономической (и потому политической) гомогенности этнических групп. Хотя классовая политика и не сместила этническую, все же социально-экономический фактор стал занимать более значимое место в структуре политических интересов. Поэтому менялся и набор проблем, на которые вынужден был обращать внимание политический класс: ухудшение физического и экономического состояния центра города, приток населения на окраины, перегрузка общественной инфраструктуры, потребности в улучшении системы школьного образования, распространение ценностей и вкусов среднего класса, рост нетерпимости к коррупции, высокая дифференциация доходов и др. Все это усилило потребность в более профессиональных политиках. «Новые люди», пишет Даль, должны быть бюрократами и экспертами, обладать достаточными знаниями и умениями, чтобы успешно решить эти непростые проблемы. При этом им надо быть гибкими политиками, способными формировать устойчивые политические коалиции из представителей различных страт, ранее не вступавших в кооперацию друг с другом [Ibid.: 52–62]. Таким образом, заключает Даль, в течение века политическая система, в которой доминировала единая взаимосвязанная между собой группа лидеров (олигархия), превратилась в систему, в которой взаимодействуют различные группы лидеров, обладающие специфической комбинацией ресурсов (плюралистическая система). Элита уже не правит в Нью-Хейвене, но это не привело и к правлению народа, а сама политическая система по-прежнему далека от политического равенства [Ibid.: 86].
До сих пор выводы Даля основывались главным образом на данных о представительстве различных групп в городских органах власти. Однако он отчетливо осознает, что влиять на принятие решений могут не только официальные лица. Поэтому он уделяет специальное внимание выяснению политического влияния тех, кто обладает значительными экономическими ресурсами и занимает высокий социальный статус – «экономических и социальных нотаблей»[292]. Здесь Даль фактически пытается опровергнуть результаты исследования Хантера в Атланте, где тот обнаружил господство крупного бизнеса в политической жизни города[293].
Пожалуй, это наиболее значимая часть исследования; именно для рассмотрения данной проблемы Даль выделяет три сферы принятия решений и последовательно анализирует роль социальных и экономических нотаблей в каждой из них[294]. Результаты исследования полностью отвергают элитисткую позицию: социальные нотабли обычно воздерживаются от участия в решении общественных дел, а если и участвуют, то их влияние не очень велико. Экономические нотабли более активно участвуют в политической жизни, но их участие в значительной мере ограничивается только одной из сфер – реконструкцией города [Dahl, 1961: 66, 69]. Об этом, как считает Даль, свидетельствует уже тот факт, что очень немногие нотабли занимают должности, позволяющие им оказывать существенное влияние на решение важнейших городских проблем. Из 1024 публичных должностей в трех изучаемых сферах социальные нотабли занимали лишь 27, из них 24 – в сфере городской реконструкции. При этом занятие данных позиций в большей степени было связано с экономическим положением, чем с социальной позицией [Ibid.: 64–65]. Экономические нотабли занимали 52 должности, из них 48 – в сфере городской реконструкции [Ibid.: 70].
Но дело, как подчеркивает Даль, не только в сравнительно низкой представленности нотаблей в официальной политической структуре города. Главным тестом на открытое или скрытое влияние человека в политике является «частота, с которой он успешно инициирует политические решения несмотря на оппозицию, блокирует решения, инициируемые другими, или инициирует политику, не встречающую оппозицию» [Ibid.: 66]. Результаты его также не подтверждают существования правящей элиты. В числе 23 человек, оказывающих наибольшее влияние на принятие политических решений в трех проблемных сферах (высшие лидеры)[295], было лишь 2 социальных нотабля (8,7 %) и 3 представителя крупного бизнеса (13 %). Еще 6 социальных (12 %) и 9 экономических нотаблей (18 %) Даль отнес к группе лидеров второго эшелона (minor leaders)[296], насчитывающей 50 человек [Ibid.: 64–67, 69–70].
Объясняя сравнительно низкое влияние социальной и экономической элиты на политическую жизнь Нью-Хейвена, Даль отмечает, что сила и характер влияния любой политической группы зависят от многих факторов – количества ресурсов, находящихся в ее распоряжении, степени единства членов группы, уровня их знаний, умений и настойчивости, силы сопротивления со стороны оппозиции, степени совпадения интересов группы с целями политических лидеров и господствующими в общности убеждениями [Ibid.: 75]. Поэтому хотя нотабли и обладают существенными политическими ресурсами, имеют место и факторы, снижающие их влияние. Во-первых, нотабли, как ранее патриции и бизнесмены, не обладают таким ресурсом, как численность. Этот недостаток, заложенный в самой структуре современной социально-экономической системы, усиливается постоянным оттоком нотаблей в пригороды и соответствующей потерей интереса к событиям городской жизни. Во-вторых, между ними часто возникают разногласия даже по вопросам, непосредственно затрагивающим их интересы. Сказываются различия в происхождении, опыте, возрасте, информированности, корпоративной принадлежности и т. д. В-третьих, авторитет нотаблей ограничен главным образом сферой бизнеса: к их мнению по другим проблемам прислушиваются отнюдь не всегда. В-четвертых, их участие в политике обычно носит маргинальный характер, поскольку городские решения не обязательно непосредственно затрагивают их интересы. Наконец, бизнесмены не всегда обладают достаточными умениями, а иногда боятся своим участием повредить бизнесу. Поэтому даже в вопросах городской реконструкции, где решения в наибольшей степени касались бизнеса, они оказались не столь активными, как можно было предположить. А их влияние на образование и политические назначения практически равно нулю [Ibid.: 75–79].
Хотя Даль и не считает социальных и экономических нотаблей правящей элитой, которой в свое время были патриции, он отмечает, что «они часто бывают влиятельными в решении отдельных вопросов, особенно если они непосредственно касаются бизнеса». При этом обладание значительным потенциалом влияния само по себе играет определенную роль: политики осознают возможности бизнеса и стремятся избегать действий, которые могли бы способствовать формированию непримиримой оппозиции нотаблей [Dahl, 1961: 84].
Кто же в таком случае правит в плюралистической демократии? Отвечая на этот вопрос, Даль проясняет некоторые базовые принципы и положения демократической теории, непосредственно касающиеся данной проблемы. Трудность ответа на поставленный вопрос связана с тем, что отношения между лидерами и гражданами в демократическом обществе имеют сложный характер. Во-первых, это воздействие взаимное: лидеры влияют на решения конституентов, но и решения лидеров также частично детерминируются их представлениями о преференциях конституентов. В этом отношении распределение влияния гораздо понятнее в «асимметричных» (авторитарных) политических системах, где поток влияния имеет односторонний характер. Во-вторых, влияние на процесс принятия политических решений может быть как непосредственным, так и опосредованным. Опосредованное влияние крайне трудно обнаруживать и, особенно, измерять. Однако его ни в коем случае нельзя игнорировать, поскольку оно является важным элементом демократического контроля [Ibid.: 89–90].
Политическое влияние в основном сосредоточено в сравнительно небольшой по численности «политической страте», которая включает в себя тех, кто наиболее активно участвует в политических акциях и дискуссиях по сравнению с основной массой населения. Политические ориентации, квалификация, знания, информированность и некоторые другие параметры членов политической страты отличают их от тех, кто в политике практически не участвует[297], однако доступ в политическую страту открыт каждому, кто принимает субкультуру политического участника. Относительная легкость проникновения в политическую страту и ее гетерогенность гарантируют любой группе, недовольной теми или иными аспектами своего положения или проводимой политикой, возможность иметь своих лидеров в политической страте, от которых в значительной мере зависит решение политических проблем группы [Ibid.: 91–93]. В самой политической страте существенное непосредственное влияние на решение жизненно важных для общности проблем имеет лишь сравнительно небольшое число людей. С этой точки зрения распределение власти касается лишь меньшинства политической страты – политических лидеров.
Для достижения своих целей лидерам нужны люди, которые бы осуществляли помощь в формулировании стратегии, выполнении рутинной повседневной деятельности, мобилизации населения, легитимации тех или иных акций и т. д. По далевской терминологии – это сублидеры. Кроме того, лидеры нуждаются в поддержке электората (конституентов), без которой невозможно победить на выборах и получить необходимые для лидерства формальные полномочия. Даль высказывает гипотезу, что лидеры будут формировать свою политику в интересах тех, кто их поддерживает; следовательно, в некоторых обстоятельствах сублидеры, последователи и конституенты будут иметь значительное косвенное влияние на решения лидеров. При этом в случае возникновения конфликта между «открытой политикой» (overt policies), направленной на завоевание поддержки конституентов, и «скрытой политикой» (covert policies), имеющей целью добиться поддержки со стороны других лидеров и сублидеров, вероятнее всего лидеры будут разрешать конфликт в интересах своих конституентов [Ibid.: 102]. Данная гипотеза отражает «оптимистический демократизм» Даля, достаточно резко контрастирующий с постулатами Хантера, Миллса и других элитистов, утверждавших, что, несмотря на демократический фасад, основные политические решения принимаются прежде всего в интересах олигархии.
Все эти рассуждения нужны Далю для объяснения функционирования плюралистической политической системы, и именно они фактически стали главным предметом эмпирической проверки в Нью-Хейвене. Рассмотрев процесс принятия политических решений в трех проблемных сферах и их результаты, Даль пришел к выводу, что граждане Нью-Хейвена оказывали существенное косвенное влияние на принятие политических решений путем участия в выборах, результаты которых интерпретировались лидерами как выражение определенных преференций, учитывавшихся при выработке политического курса [Ibid.: 163–164].
Следует отметить, что данный вывод был сделан им не столько на основе конкретных эмпирических данных, полученных в ходе исследования, сколько исходя из определенной совокупности логических рассуждений. На это указали и многие комментаторы, посчитавшие, что он фактически не был подтвержден эмпирически [Rogers, 1962: 272; Orum, 1978: 174]. Однако чисто интуитивно с Далем легко согласиться, когда он пишет, например, о том, что рядовые члены партий имели значительное влияние на процесс номинации на ключевые для города должности мэра и главы муниципалитета, поскольку «партийные лидеры стремились выбрать кандидата, который имел бы наибольшую электоральную привлекательность» [Dahl, 1961: 106]. При этом, как признает Даль, непосредственное влияние на выбор номинантов оказывает лишь совсем небольшая группа партийных лидеров – обычно не более половины дюжины, а иногда и меньше, а рядовые члены партии никогда не находятся в оппозиции лидерам в вопросах номинации [Dahl, 1961: 105, 109].
Аналогичным образом Даль характеризует и распределение влияния в решении вопросов реконструкции города: граждане Нью-Хейвена косвенным образом поддержали проекты реконструкции, проголосовав за тех кандидатов, которые заявили их в качестве своей предвыборной платформы. «Если бы граждане Нью-Хейвена не имели в целом позитивного отношения к различным аспектам реконструкции города, т. е. если бы осуществление данных проектов могло негативно повлиять на их интересы, тогда они проголосовали бы против мэра Ли в 1955 г… и поскольку Ли сделал реконструкцию города центральным аспектом своей политики, его победа была интерпретирована, правильно или нет, как публичное одобрение необходимости реконструкции. Аналогичным образом интерпретировались и результаты выборов 1957 и 1959 годов… Если бы большинство проголосовало против Ли, то это бы наложило вето и на проекты реконструкции» [Ibid.: 115, 139–140]. Опять же, непосредственное влияние рядовых граждан на принятие решений в сфере городской реконструкции, как и в других сферах, практически не имело какого-либо значения по сравнению с непосредственным влиянием небольшой группы лидеров [Ibid.: 115][298].
Кто же конкретно составляет эту небольшую группу лидеров, оказывающих наибольшее непосредственное влияние на принятие политических решений в городе? В отличие от Хантера, считавшего, что в городской структуре власти доминируют представители крупного бизнеса, Даль доказывает, что главную роль в решении вопросов городской жизни Нью-Хейвена играют политики, прежде всего мэр и его ближайшее окружение. В этом смысле ответ на вопрос «кто правит?» будет следующим: политические лидеры.
Среди политических лидеров Нью-Хейвена особое место занимает мэр – по сути, единственный человек, который оказывает влияние на принятие решений во всех проблемных сферах. Особое влияние мэра Даль объясняет тем, что у него очень велики ресурсы власти, которые крайне трудно нейтрализовать любой оппозиционной группе. Например, в вопросах номинации на должности ни одна фракция в партии не имела бы реальных шансов победить, если бы выступала против действующего мэра [Ibid.: 111]. В решении вопросов публичного образования влияние мэра осуществлялось главным образом через назначения в Комитет по образованию, игравший важную роль в формировании и реализации политики в этой области [Ibid.: 150]. И особенно заметным было лидерство мэра в сфере реконструкции города, которую мэр к концу первого срока пребывания на должности сделал центральным направлением политики своей администрации. Сравнивая влияние мэра и других городских структур и организаций, участвующих в решении данных проблем, Даль обнаружил, что мэр и его помощник (непосредственно отвечающий за вопросы реконструкции города) были инициаторами половины из 57 политических решений в этой сфере, успешно осуществленных в 1950-1958-х годах. Остальные решения были инициированы 23 различными агентствами или лицами [Ibid.: 124]. При этом неудачи и поражения мэра были обусловлены не недостатком его влияния на участвовавших в обсуждении и решении вопросов реконструкции города, а связаны с отсутствием возможностей контролировать некоторые аспекты внешнего окружения (решения федеральных агентств и органов власти штата) [Ibid.: 125]. Именно мэру удалось добиться поддержки основных групп интересов в городе и создать широкую коалицию по осуществлению проектов реконструкции [Ibid.: 129]. В то же время большинство социальных и экономических нотаблей, многие из которых вошли в состав Комиссии гражданского действия (Citizens Action Commission), призванной оказывать влияние на обсуждение и принятие важных для жителей города решений, фактически никогда непосредственно не инициировали решения, не блокировали и не оппонировали каким-либо предложениям, идущим от других групп; их вклад имел скорее технический характер и в значительной мере сводился к легитимации принимаемых решений [Ibid.: 131, 133][299].
Само по себе преобладание политиков в числе инициаторов политических решений в формальных политических структурах еще не означает их доминирования в политической жизни города, поскольку всегда можно предположить, что в своих решениях они зависят от экономической элиты, находящейся на заднем плане политической сцены, но успешно навязывающей свою волю с помощью своих властных ресурсов[300]. Сам Даль всегда считал, что «влияние за сценой» сильно преувеличивается. И в своих ранних работах [Dahl, 1958: 463–469], и в настоящее время, в частности в беседе с автором этих строк, он подчеркивал, что некоторые исследователи склонны к поиску скрытого влияния («заговора») со стороны каких-то людей и групп, с помощью которого можно объяснить практически все. В небольших городах, таких как Нью-Хейвен, вряд ли, по его мнению, могут быть люди, совершенно не известные никому, но обладающие сильным политическим влиянием[301]. Во всех трех проблемных сферах, которые были исследованы в Нью-Хейвене, не было обнаружено существенного влияния представителей экономической элиты. В сфере городского переустройства именно мэр побуждал экономических и статусных лидеров «выйти на передний план»; и ему удалось преодолеть нежелание многих из них, прежде всего высшего эшелона республиканцев[302], сотрудничать в осуществлении городских программ. В публичном образовании Полсби обнаружил лишь один пример очевидного влияния представителей статусной элиты (в вопросе выбора места для школы), а в сфере политических номинаций высшему классу и вовсе трудно оказывать существенное теневое влияние в силу того, что партийные организации требуют выдвижения в качестве кандидатов на руководящие должности только тех членов, которые имеют шансы на победу. Поэтому в процессе исследования не было зафиксировано ни одного случая, где экономические или статусные лидеры навязывали «своих» кандидатов [Polsby, 1980: 89–90].
Другим наиболее существенным результатом исследования, вписывающимся в общее русло плюралистической парадигмы, стал вывод об отсутствии единой правящей элиты, доминирующей во всех сферах политической жизни города: в каждой из них наибольшее влияние оказывала своя конфигурация лидеров. Поэтому на вопрос «кто правит?» в данном контексте можно ответить: небольшие группы лидеров, меняющиеся в зависимости от сферы и характера решаемой политической проблемы, а также имеющихся ресурсов [Dahl, 1961: 86,169]. Как правило, группы имеют наибольшее влияние в тех сферах, которые напрямую затрагивают их интересы.
Обнаруженную в Нью-Хейвене четко выраженную специализацию в сфере политического влияния Даль посчитал «самой поразительной» характеристикой политической жизни города [Ibid.: 169]. Из 50 лидеров только трое участвовали в инициации или блокировании решений во всех трех проблемных сферах. Большинство лидеров (27) оказывали непосредственное влияние на принятие только одного решения. Среди наиболее влиятельных, как уже отмечалось ранее, преобладают те, кто занимает публичные должности. Лидеры рекрутируются из разных социальных страт, и их специализация связана с их постоянными профессиональными интересами. Лидеры в сфере городской реконструкции за небольшим исключением официально, профессионально или финансово связаны с нею; большинство лидеров в публичном образовании также каким-то образом относятся к этой сфере, и лишь группа партийных лидеров имела более сложную социальную основу. Еще большая специализация наблюдалась среди сублидеров [Ibid.: 175–176]. На основании этого Даль заключает, что лидеры Нью-Хейвена имеют разное социальное происхождение и не рекрутируются из единой гомогенной страты [Ibid.: 183].
Этот вывод является для Даля принципиально важным в контексте обоснования отсутствия единой правящей элиты в Нью-Хейвене. Однако для подтверждения данной гипотезы Далю необходимо рассмотреть и вопрос о степени согласия между лидерами и путях разрешения конфликтов между ними. Даль выделяет пять возможных вариантов («паттернов») взаимодействия между лидерами: 1) скрытое господство экономических нотаблей; 2) руководящая «коалиция коалиций» с административным центром; 3) коалиция вождей (chieftains); 4) независимый суверенитет в сфере влияния; 5) соперничающие суверенитеты [Ibid.: 184]. Первую модель, представляющую собой, по сути, элитистский вариант объяснения распределения власти в городской общности, Даль отвергает, ссылаясь на вышеприведенные эмпирические данные и соображения.
Вторая модель является в известной степени альтернативой первой. Если в первой модели скрытое господство экономических нотаблей отражает сравнительно стабильную структуру власти в сообществе, то «коалиционная» модель бывает весьма неустойчивой; прочность коалиций может постоянно изменяться, а сами коалиции – распадаться в случае, если лидеры уже не в силах найти компромисс. Кроме того, если в условиях скрытого господства бизнес-элиты политическое влияние, основанное на обладании официальными должностями и популярностью среди электората, занимает подчиненное положение по отношению к влиянию богатства, статуса и корпоративного положения, то при доминировании руководящей коалиции прерогативы публичной должности, легальные ресурсы, легитимность и электоральная поддержка играют роль самостоятельных источников влияния. Наконец, данная модель допускает возможность прихода к власти реформистских и радикальных сил, тогда как скрытое господство экономической элиты и зависимость политиков от ее воли делают это практически невозможным [Dahl, 1961: 186].
Третья модель довольно близка к предыдущей и отличается от нее главным образом по количественным параметрам. В «коалиции коалиций» имеет место очевидная иерархия в распределении влияния среди лидеров, и интеграция достигается главным образом с помощью мастерства и ресурсов избранного лидера. Центром ее является высший руководитель, в экстремальном случае только он участвует во всех коалициях и имеет в них большое влияние; другие лидеры в большей степени зависят от него, чем он от них. В «коалиции вождей» иерархия если и имеет место, то существенно менее значимая; хотя некоторые лидеры могут быть несколько более влиятельными, чем другие, все они нуждаются друг в друге для достижения своих целей и потому существенно зависимы друг от друга. Прочность коалиции здесь зависит главным образом от единства взглядов лидеров и их умения вести переговоры [Ibid.: 186–187].
Четвертая и пятая модели могут рассматриваться как аналогии независимым городам-государствам. В четвертой модели разные сферы принятия решений контролируются разными группами лидеров, выражающими интересы определенных сегментов городского сообщества. До тех пор пока их решения и действия не вступают в конфликт, эти суверенитеты могут сосуществовать, не имея интенсивной коммуникации между собой. Пятая модель возникает в ситуациях, когда цели и интересы групп лидеров невозможно примирить иначе, как путем навязывания воли. Но поскольку «суверенитеты» имеют общую конституционную практику, единую систему норм и традиций, то отстаивание интересов осуществляется через предписанные процедуры, такие как голосование в легислатурах, решения судебных инстанций, выборы, одобрение резолюций исполнительной власти и т. д. [Ibid.: 188].
Кроме первой модели, которую, как уже отмечалось, Даль отверг как не получившую эмпирического подтверждения, все остальные модели так или иначе имели место в политической практике 1950-х годов в Нью-Хейвене. Такая ситуация оказалась возможной, поскольку доминирующая модель может различаться в зависимости от проблемных сфер и меняться с течением времени. До 1953 г. наиболее адекватной для объяснения политической системы Нью-Хейвена была четвертая модель («независимый суверенитет в сфере влияния»). Затем возникла «коалиция вождей» (модель 3), которая переросла в «большую коалицию коалиций» (модель 2). В сфере партийной жизни модель интеграции была несколько иной, и в наибольшей степени ей соответствовала пятая модель («соперничающие суверенитеты») [Ibid.: 189]. Существование до 1953 г. системы независимых суверенитетов поддерживалось несколькими факторами. Во-первых, большинство граждан были индифферентны к политике и потому отдельные сферы контролировались небольшими группами людей, наиболее в них заинтересованными. Во-вторых, поскольку политические ресурсы фрагментированы, никто, кроме мэра, не обладал достаточным количеством ресурсов, чтобы влиять на все проблемные сферы. Если при таком распределении ресурсов мэр по тем или иным причинам не координировал политику, то никто другой этого сделать не мог. В-третьих, мэр рассматривал свое вмешательство как нежелательное. Поэтому система имела тенденцию к естественному эквилибриуму, в котором каждого «суверена» вполне устраивало доминирование в «своей» сфере, которого они не хотели лишаться, рискуя расширить сферу влияния за счет «чужой территории» [Ibid.: 191]. Данная модель хорошо адаптирована к незначительным изменения, но с точки зрения осуществления масштабной реконструкции и реформирования городского хозяйства она, как отмечает Даль, не является оптимальной, и отчасти поэтому до прихода мэра Ричарда Ли и связанной с этим сменой модели интеграции реформирование шло очень медленно [Ibid.: 199].
Изменение ситуации после 1953 г. Даль связывает с необходимостью осуществления проекта реконструкции города, которая к этому времени уже была осознана политической стратой. Фактически Ли, придя к власти, сумел конвертировать поддержку проектов реконструкции в поддержку новой модели распределения политического влияния. Поскольку проекты реконструкции затрагивали самые различные аспекты городской жизни, многие публичные структуры оказались в сфере большей координации и контроля. Но хотя мэр стал очень влиятельной фигурой в различных секторах городской политики, коалиционная модель не была жестко иерархической. Мэр не был диктатором и не мог командовать другими лидерами; он стоял в центре различных пересекающихся коалиций, состоящих из муниципальных служащих, партийных фракций и групп интересов, руководя этой «коалицией коалиций» с помощью прежде всего умения договариваться и опираясь на поддержку электората. Ему не всегда хватало ресурсов для создания коалиций, необходимых для осуществления тех или иных планов, но чаще всего результаты его деятельности соответствовали его целям. При этом им принимались во внимание преференции различных групп населения города [Dahl, 1961: 203–205].
Последнее Даль во многом связывает с тем, что в политической системе Нью-Хейвена коалиционная модель была не единственной формой распределения влияния. Важную роль в процессе принятия политических решений играло постоянное соперничество двух политических партий («соперничающие суверенитеты), в которую были втянуты многие ключевые акторы. Поскольку обладание официальными позициями в системе городского управления было существенным фактором влияния на городскую политику, принятие или непринятие многих решений, а также их легитимация, были в значительной мере предопределены результатами выборов[303]. Партийная конкуренция обусловливала сужение выбора возможных решений и проектов, и поскольку политический класс считал необходимым сохранить основные параметры существующей социально-экономической структуры, из обсуждения фактически исключались те предложения, которые могли бы привести к ее существенному изменению. Кроме того, конкуренция политических лидеров Нью-Хейвена за голоса различных этнических групп существенно влияла на те сферы политики, которые открыто не дискутировались, например, этнические и социальные характеристики претендентов на публичные должности [Ibid.: 220].
При всех различиях данные модели распределения политического влияния в Нью-Хейвене подразумевали отсутствие единой правящей элиты, контролирующей все основные направления политической жизни, и поэтому вписывались в общую плюралистическую парадигму. Но само по себе описание распределения политического влияния недостаточно для обоснования закономерности движения от олигархии к плюрализму. Поэтому в заключительных главах книги Даль пытается непосредственно объяснить, почему политическое влияние распределяется именно так, а не иначе.
Ключевым понятием в его объяснении является понятие «политический ресурс», разработка которого многими исследователями рассматривается как существенный вклад в развитие плюралистической теории [Clark, 1972: 27–28]. Даль обстоятельно рассматривает различные виды политических ресурсов, к важнейшим из которых он относит свободное время; деньги, кредиты и богатство; контроль за рабочими местами; социальное положение; обладание харизмой, популярность,
легитимность, легальность; права, получаемые в результате занятия публичной должности; солидарность (способность получить поддержку других людей, имеющих аналогичные социальные характеристики); право голоса, образованность, уровень энергичности, информацию [Dahl, 1961: 226, 228]. Главная его идея заключается в обосновании тенденции к фрагментации политических ресурсов, движении от кумулятивных ресурсов к некумулятивным, что обусловливает формирование политической системы «дисперсивного неравенства». Даль выделяет шесть характеристик такой системы: 1) разные группы граждан обладают различными ресурсами влияния на тех, кто занимает публичные должности; 2) за небольшим исключением, эти ресурсы распределены неравномерно; 3) люди, имеющие одни ресурсы, нередко не имеют других ресурсов; 4) ни один из ресурсов не может доминировать над другими во всех ситуациях принятия решений или даже только в наиболее важных; 5) ресурс может использоваться для осуществления влияния лишь в отдельных, но не во всех сферах политической жизни; 6) фактически нет людей и групп, полностью лишенных политических ресурсов [Ibid.: 226–228].
В отличие от элитистов, для которых неравенство ресурсов подразумевает наличие властвующей элиты, плюралисты делают акцент на «реалистической оценке распоряжения ресурсами акторов» [Polsby, 1980: 120]. Для них, как уже отмечалось ранее, важно учитывать не только обладание ресурсами, но и действия лидеров по их мобилизации[304]. Разумеется, обычно обладающие большим количеством политических ресурсов имеют и большее политическое влияние, но между ресурсами и влиянием нет однозначной зависимости: обладание политическим ресурсом (возможностью осуществлять влияние на принятие политических решений) не всегда сопровождается его использованием в силу апатии, потери интереса к политике, ориентации на неполитические ценности и отсутствия политического доверия[305]. В различных сферах общественной жизни имеют место свои конфигурации ресурсов, и не обязательно ресурсы из одной сферы легко «перебрасываются» в другие. Даже деньги – важнейший экономический ресурс – не всегда могут эффективно использоваться для решения политических проблем: не так просто преобразовать энную сумму денег в доминирование в Сити Холле, хотя на них можно купить некоторых политиков и получить какие-то должности [Dahl, 1961: 241–243].
Проанализировав основные способы использования материальных ресурсов для осуществления политического влияния (финансовое давление, коррупция, финансирование политических акций и программ), Даль пришел к выводу, что они имеют существенное значение и при их отсутствии общий ресурсный потенциал политического субъекта, скорее всего, будет меньшим, чем у тех, кто ими обладает. Но это можно компенсировать такими ресурсами, как время и энергия, и во многих ситуациях большое количество голосов бедных перевешивает материальные ресурсы богатых [Ibid.: 243]. При этом Даль считал, что эффективность денег как политического ресурса снижается[306]. С точки зрения политика, ориентирующегося на электоральный успех, наиболее оптимальной была бы комбинация богатства и численности, которая вполне реальна, если решения выгодные и меньшинству, и большинству не слишком расходятся друг с другом. Такую коалицию удалось создать мэру Ли вокруг его программы городской реконструкции, в которой не были заинтересованы относительно немногочисленные и не обладающие значительным политическим влиянием группы [Ibid.: 243–244].
Также непросто, по его мнению, использовать такой политический ресурс, как социальное положение, в отношении которого в современном обществе существует ряд институциональных ограничений. При этом расширение возможностей получения образования существенно подрывает уникальность и, соответственно, значимость данного ресурса. Указанная тенденция стала отчасти причиной ухода социальных нотаблей с политической сцены в начале XX в. [Ibid.: 230, 235, 237].
Все ресурсы, подчеркивает Даль, имеют определенный порог эффективности, и их увеличение сверх данного порога совсем не обязательно ведет к росту влияния. Более того, в определенных ситуациях использование ресурсов может дать обратный эффект [Ibid.: 238]; при этом не все ресурсы конгруэнтны. Например, близость к бизнес-элите и, соответственно, к материальным ресурсам может способствовать снижению популярности у определенных категорий населения, и наоборот. Наконец, количество ресурсов группы не носит фиксированного характера и может постоянно изменяться, а осуществление влияния может использоваться для получения дополнительных ресурсов: политические ресурсы могут быть также удачно «вложены» и давать «дивиденды», как и экономические ресурсы [Ibid.: 227]. В силу этих причин, заключает Даль, характер распределения политических ресурсов в современном демократическом обществе делает практически невозможным формирование единой иерархической политической системы [Ibid.: 250].
Вместе с тем Даль признает, что активно использует политические ресурсы лишь сравнительно небольшая часть населения города. В выборах может не участвовать до половины населения; в других видах политической активности участвует лишь около 13 % граждан [Ibid.: 276–277][307]. Низкие рейтинги политического участия Даль объясняет тем, что для большинства граждан политика находится на периферии их интересов. Она может в определенные периоды занять более важное место в ориентациях отдельных групп граждан, но у большинства граждан США это случается крайне редко [Ibid.: 279]. Хотя Далю и хотелось бы видеть более высокие показатели политического участия [Dahl, 1994: 291], он не склонен драматизировать данную ситуацию. Даль отрицает «догму», согласно которой демократия «не будет работать», если граждане не будут интересоваться вопросами общественной жизни [Dahl, 1961: 280], принимая нынешний уровень апатии и участия как в определенной степени неизбежный. Современное сложное общество дает гражданам различные возможности, многие из которых, в том числе политическое участие, требуют больших временных затрат, усилий, финансовых ресурсов; поэтому очень многие граждане не включается в политику или лишь голосуют, находя удовлетворение в частной жизни. Количество участвующих не есть главное для демократии; важнее наличие гарантий участия и ограничение власти политических лидеров, которые имеют место в условиях полиархии. В 1961 г. Даль считал, что ресурсы влияния есть практически у всех категорий населения, утверждая, что все активные легитимные группы могут быть услышаны [Ibid.: 91,93]. Поэтому ни одна группа не находится совсем вне политики; нужно лишь организоваться и мобилизовать свои политические ресурсы[308]. При этом степень участия выше у тех групп, которые обладают большими политическими ресурсами, образованны, имеют высокий статус, принадлежат к среднему классу и проживают в более престижных районах. То есть она выше у тех, кто преуспевает [Ibid.: 282–283]. Однако это лишь общая статистическая тенденция, и в конкретных группах ситуация может быть несколько иной. Существенное влияние на распределение ресурсов и участие граждан в политике оказывают различия между возможностями групп достигать своих целей с помощью неполитических средств. Для некоторых групп, считает он, практически не оставалось альтернатив политическому действию. В качестве примера Даль рассматривает негритянское население города, ограниченное в своих возможностях социальными и экономическими барьерами, но уже не настолько дискриминируемое в политической сфере, как это было ранее. Данная группа, как показали результаты исследования, действительно более активно участвовала в различных формах политического деятельности, чем белое население Нью-Хейвена [Dahl, 1961: 293–294]. Поскольку число преуспевающих граждан сравнительно невелико, совокупная активность граждан, имеющих небольшие ресурсы, может оказаться значительной [Ibid.: 284].
Наиболее эффективно используют свои ресурсы те, кто профессионально занимается политикой. Главными политическими ресурсами профессионала являются занимаемая им должность и его рабочее время. В отличие от других граждан, вынужденных в силу естественных причин заниматься неполитической деятельностью для поддержания своего существования, профессионалы организуют свою жизнь вокруг политики. Связанные с официальными должностями права и полномочия являются высоко конвертируемым политическим ресурсом, имеющим широкую сферу применения. Обладая существенно большими по сравнению с рядовыми участниками политики ресурсами, профессионалы при этом имеют и значительно более развитые умения и знания, а потому оказывают значительное непосредственное влияние на политические решения [Ibid.: 305–307].
Умение использовать имеющиеся политические ресурсы является, по мнению Даля, важным источником изменений в структуре и характере распределения власти в городском сообществе. Он, в частности, связывает переход от «суверенитета» к «коалиции коалиций» именно с умениями мэра Ли существенно более эффективно использовать практически те же ресурсы, что были и у его предшественников на данной должности. Тем самым Ли смог аккумулировать дополнительные ресурсы, что позволило ему оказывать более сильное влияние на участников городской политики, структуры и организации, играющие важную роль в городской жизни. В процессе аккумулирования дополнительных ресурсов[309] степень реального (актуализированного) влияния субъекта приближается к его потенциальному влиянию [Ibid.: 308–309].
Однако в плюралистическом обществе аккумулирование ресурсов имеет свои пределы и не ведет к диктатуре, поскольку практически все граждане имеют доступ к неиспользуемым политическим ресурсам и в случае возникновения угрозы их интересам эти ресурсы могут оказаться востребованными для организации оппозиции определенным политическим решениям. Это, в свою очередь, увеличивает издержки решений, делая их невыгодными для политического субъекта [Ibid.: 310]. Тем самым распределение ресурсов и баланс между их использованием и неиспользованием могут дать лидерам возможность иметь значительную власть и одновременно выступают в качестве ее ограничителей, создавая предпосылки как для поддержания стабильности политической системы, так и для ее изменения [Ibid.].
Другим условием стабильности политической системы Даль называет «демократическое кредо» (creed of democracy and equality), эффективность которого в качестве ограничения власти лидеров зависит от характера политического консенсуса как среди граждан, так и внутри политической страты. Значимость консенсуса Даль связывает прежде всего с тем, что он делает обязательным апеллирование политиков к гражданам. Демократическое кредо легитимирует эти апелляции, а также ограничивает их спектр; последние могут иметь место только в том случае, если согласуются с кредо. Поэтому некоторые решения, кажущиеся вполне рациональными, не будут приняты только потому, что не являются «демократическими». В этом состоит один из важных аспектов современной демократической системы: вера американцев в демократию и равенство ограничивает действия лидеров, которые поэтому не только правят, но и сами являются объектом влияния[310]. На этой весьма оптимистической ноте Даль заканчивает свою книгу.
Как и любое крупное произведение, «Кто правит?» сразу же стала объектом анализа и, естественно, интенсивной критики. При этом замечания касались как теоретико-методологических оснований исследования, так и интерпретации полученных данных и основных выводов. В теоретико-методологическом плане наибольшие претензии были высказаны к концепции власти, на которой строилось исследование в Нью-Хейвене. Эта критика нашла отражение в полемике о так называемых лицах власти, начало которой положили статьи американских исследователей П. Бахраха и М. Бараца [Bachrach, Baratz, 1962: 947–952; 1963: 641–651]. В них утверждалось, что концепция власти Даля (и других представителей плюралистической школы), привязывающая власть к принятию политических решений, является односторонней и не учитывает «второго лица власти», которое возникает в ситуациях «непринятия решений», когда субъект добивается исключения возможности принятия невыгодных ему решений на различных фазах политического процесса. Непринятие решения – это решение, результатом которого является подавление актуального или потенциального вызова интересам или ценностям того, кто принимает решение. Поскольку в политической жизни техника «непринятия решений» весьма распространена, неучет этой сферы властных отношений приводит к существенному искажению характера распределения власти в обществе, формируя тенденцию к идеализации существующей политической системы и игнорированию скрытого господства правящей элиты, не вписывающегося в плюралистическую парадигму.
В 1970-е годы критика концепции власти Даля была продолжена С. Льюксом [Lukes, 1974], который, согласившись с замечаниями Бахраха и Бараца, указал на то, что Даль также проигнорировал и так называемое третье лицо власти, проявляющееся в формировании внешнего консенсуса между субъектом и объектом в результате навязывания объекту чуждых ему ценностей и целей. По мнению Льюкса, политическая власть включает и ситуации, в которых отсутствует видимый конфликт между субъектом и объектом (конфликт преференций), но имеет место конфликт интересов, не всегда осознаваемых объектом.
Однако не все исследователи, как уже отмечалось ранее, согласились с попытками расширить концепцию политической власти, посчитав, что альтернативные концептуальные подходы имеют существенные недостатки. Наиболее обстоятельный анализ концептуальной критики далевского исследования был сделан Н. Полсби [Polsby, 1980: 167–237], с выводами которого согласились многие исследователи, в том числе и те, которые критически оценивают целый ряд выводов «Кто правит?» [Domhoff, 1986: 53–54; Dowding, 1991: 27–28]. Нам многие аргументы Полсби также представляются достаточно убедительными. В частности, он вполне справедливо утверждает, что на самом деле «нерешения» были объектом изучения в Нью-Хейвене[311], показывая, как в эмпирическом исследовании процесса принятия политических решений второе лицо власти фактически сливается с первым. В этом отношении критика, по сути, не вносит принципиально нового в стратегию практического исследования [Polsby, 1980: 210–213, 235] (см. также [Waste, 1987: 82–84; McFarland, 1969: 70–92])[312].
Что касается «третьего лица власти», то многие аналитики сегодня согласны с тем, что политическая власть может существовать в условиях наблюдаемого консенсуса между сторонами (власть над сознанием людей, их волей, желаниями, верованиями), разделяя необходимость преодоления «поведенческого крена», присущего практически всем концепциям политической власти 1950-1960-х годов. Однако большинство из них считает концепцию Льюкса непоследовательной, противоречивой и в целом весьма скептически относится к возможности эмпирического исследования конфликта интересов без обращения к осознанным преференциям акторов. Дело в том, что этом случае интересы будут фактически отождествляться с идеалами и ценностями, не зависящими от сознания действующего политического субъекта, и (или) станут предметом интерпретации со стороны внешнего наблюдателя, что может привести к «оправданию тирании». Поэтому многие исследователи предпочитают вообще отказаться от ссылок на интересы при определении власти[313]. Что касается попыток эмпирического тестирования второго и третьего «лиц власти»[314], то их оценки весьма неоднозначны [Polsby, 1980: 210–217; Waste, 1987: 82–84; Dowding, 1991: 27, 90-103; Dowding et al., 1995: 270–271].
С дискуссией о «лицах власти» тесно связан и другой аспект полемики вокруг концептуальных оснований исследования в Нью-Хейвене. Он касается вопроса о том, почему люди обычно не пытаются реализовать свои интересы с помощью участия в политике, причем даже в ситуациях, где их ущемление вполне очевидно. Даль, как уже отмечалось, объясняет отсутствие активного участия в политике наличием довольно распространенной среди граждан апатии, у которой могут быть разные причины, прежде всего общая удовлетворенность сложившейся ситуацией и нежелание людей тратить свое время и ресурсы. Он исходит из того, что люди вступают в различные виды деятельности, руководствуясь своими интересами, под которыми он понимает осознанные ими преференции; если люди не прибегают к какой-то деятельности, то это значит, что она не ассоциируется с какими-то важными интересами. Поэтому отсутствие политической активности и объясняется либо ссылками на наличие консенсуса с проводимой политикой (интересы граждан реализуются), либо давлением со стороны власть имущих. Из этого следует, что наличие консенсуса, по сути, исключает наличие власти.
Проблема в данном подходе состоит в том, что и при отсутствии внешнего фактора (власти над субъектом) действия субъекта не всегда соответствуют его интересам. Как справедливо подчеркивает К. Доудинг, действия актора зависят не только от его преференций, но и от сложившейся ситуации, структуры стимулов, действующих на выбор индивида в данный момент, а также от имеющихся у него ресурсов [Dowding, 1991: 7,40]. Интересы людей нельзя выводить из их поведения и рассматривать в отрыве от возможностей выбора и ресурсов, которыми они располагают, поскольку многие преференции могут быть фактически блокированы структурными факторами: субъект не обязательно делает выбор в пользу наиболее привлекательного для него варианта, о чем, например, свидетельствует «дилемма заключенного». Участие в политических действиях может быть нерациональным, если цена его перевешивает получаемые выгоды. При этом принимаются во внимание риски, которые вполне вероятны при включении индивида в политический процесс. Для многих людей эти соображения достаточны для того, чтобы предпочесть не участвовать в политике (и, в данном случае, не действовать в своих интересах), поскольку они не рассчитывают (или не уверены), что в результате будут иметь существенную выгоду.
Кроме того, поскольку изменение ситуации обычно требует совместных усилий различных групп людей, то неизбежно возникают проблемы мобилизации коллективных ресурсов, хорошо описанные в теории коллективного действия [Olson, 1971; Hardin, 1982]. На параметры групповой активности и способности группы преодолеть проблемы коллективного действия влияют размеры и состав группы, степень единства интересов ее членов, эффективность группового взаимодействия, специфика задач, стоящих перед группой, внешнее влияние и др. При неблагоприятном раскладе этих факторов многие предпочтут уклониться от деятельности на благо группы, которая в этом случае не будет иметь возможностей реализовать свои интересы.
Далевское объяснение консенсуса как отсутствия власти стало главным объектом критики и со стороны тех оппонентов, которые более склонны объяснять неучастие граждан в политике результатом скрытого осуществления власти. Господство бизнеса, как нередко подчеркивается, часто не требует какой-то специальной активности, поскольку его интересы не подвергаются опасности (М. Кренсон). Поэтому вместо далевского вопроса «кто правит?» критиками его методологии предлагается вопрос: «Кто находится в неблагоприятной позиции в распределении благ и привилегий?», после рассмотрения которого можно приступать к выяснению, почему многие значимые проблемы не обсуждаются (П. Бахрах и М. Барац). Кроме того, критики обвиняют Даля и в том, что, концентрируясь на решениях (действиях), он (как и другие плюралисты) игнорирует структурную компоненту власти и тем самым не может продемонстрировать власть некоторых групп, которая обусловлена их структурными преимуществами перед другими группами, например, господство бизнеса в капиталистическом обществе[315].
Однако здесь, как уже отмечалось ранее, оппоненты Даля рискуют совершить так называемую ошибку обвинения, приписывая чье-то не-действие влиянию (власти) другого субъекта: актор А не действует определенным образом или не достигает желаемого результата, поскольку этому мешает актор Б. Эта ошибка типична для исследователей радикальной и марксистской ориентации, которые не склонны объяснять политическую пассивность значительных групп населения их удовлетворенностью сложившейся ситуацией и заняты поиском новых «лиц власти» и, соответственно, скрытых субъектов власти, являющихся причиной сохранения невыгодного большинству населения статус-кво.
Что касается обвинения в неучете структурной власти бизнеса, то нам оно также представляется не бесспорным. Связывать власть и ее осуществление именно с деятельностью людей и групп, как это делает Даль, вполне резонно, поскольку такой подход дает возможность различения между властью (способностью заставить объект делать то, что тот в ином случае не стал бы делать) и выгодной для субъекта ситуацией, дающей ему возможность осуществить свои желания независимо от своих усилий за счет действия структурных факторов. Интересы людей реализуются не только в процессе осуществления власти, но и благодаря изначальным преимуществам, которыми они обладали («удача»)[316].
Власть может быть эмпирически связана с обладанием определенными преимуществами, однако между ними нет тождества. Поэтому не вполне правомерно рассматривать получение и неполучение выгоды в качестве критерия власти, как предлагают неоэлитисты.
Однако можно одновременно и иметь власть, и обладать удачей: если субъект способен изменить ход событий (когда, например, его интересы оказываются под угрозой), то он не только удачлив, но и обладает властью в данном конкретном отношении. У Даля этот момент не прописан[317], но в его подходе власть концептуально отделена от удачи, поскольку в качестве предмета исследования им выбирались только те проблемы, в которых имел место конфликт интересов и одной из сторон удавалось навязать свою волю, проведя выгодное для себя и невыгодное для оппонентов политическое решение.
Концентрация на решениях в концептуальном плане необходима Далю, как уже отмечалось ранее, и для того, чтобы показать отличие власти от ресурсов власти. Кроме того, Даль и его помощники исходили из того, что до анализа конкретных событий о наличии или отсутствии власти утверждать невозможно. Однако данный подход создает трудности в объяснении власти как потенциала, способности субъекта реализовать свою волю в отношении с объектом. Даль бесспорно прав в том, что само по себе обладание ресурсами еще не есть власть, и его критика элитистов за «ошибку средств» (vehicle fallacy) вполне обоснованна. Но субъект может какое-то время воздерживаться от осуществления своей власти (при этом продолжая обладать ею, т. е. имея возможность осуществить ее в необходимый момент времени) и не участвовать в принятии решений, рассчитывая, например, достичь желаемой цели и без своего вмешательства[318]. Сегодня, как уже отмечалось ранее, большинство исследователей склонны рассматривать власть именно в диспозиционных терминах. И хотя мы действительно судим о власти прежде всего по каким-то наблюдаемым параметрам в процессе ее осуществления, власть нельзя сводить только к ее осуществленным формам.
Вопрос о потенциальной власти критики обычно увязывают с проблемой учета скрытого влияния правящей социально-экономической элиты. По их мнению, далевская методология и технология не позволяют обнаружить потенциальную власть тех, кто непосредственно не участвует в принятии политических решений, но имеет возможность направлять действия публичных политиков и официальных лиц [Ricci, 1971: 170–175; Presthus, 1964: 116–121; Ehrlich, 1961а: 92]. И хотя не все исследователи считают, что эта власть фактически низводит муниципальных политиков до простых исполнителей воли правящей элиты («leg теп») [Mills, 1963: 253; Domhoff, 1978: 49], многие из них подчеркивают, что муниципальные политики принимают решения в определенном контексте, который накладывает на них существенные ограничения. Мэр Ли в этом плане не является свободным актором, и его план городской реконструкции был обусловлен потенциальной властью других людей.
Данная критика нам представляется не вполне справедливой. Даль, разумеется, не считал политиков Нью-Хейвена, в том числе и мэра Ли, совершенно независимыми акторами, о чем он неоднократно подчеркивал в книге [Dahl, 1961: 80–81, 220]. Показанная им эволюция политической системы Нью-Хейвена и переход власти от аристократии к предпринимателям и экс-плебеям хорошо иллюстрируют ограничения, которые накладывает социальный контекст на действия политиков.
Более обоснованное возражение касается выбора проблемных сфер для исследования. Критики указали на то, что их набор был нерепрезентативным, поскольку некоторые (например, образование) не слишком интересовали наиболее влиятельных акторов городской политики. При этом акцент на принятии решений, вызвавших открытый конфликт между его участниками, по сути, предопределял плюралистические выводы исследователя[319].
Серьезной критике подвергся и тезис о некумулятивности ресурсов власти в Нью-Хейвене. Риччи и другие аналитики отметили, что все перечисленные Далем ресурсы (социальное положение, контроль за рабочими местами, солидарность, знание и экспертиза, контроль за информацией и т. д.) имеют тенденцию к кумулятивности не в пользу людей с низким социально-экономическим статусом [Ricci, 1971: 133–135]. Хотя неравенства являются дисперсными (рассеянными), они тем не менее остаются кумулятивными, т. е. имеют тенденцию к концентрации[320]. Наличие этой тенденции позволяет объяснить сохранение господствующего положения бизнес-элиты в плюралистическом обществе. Напротив, бедные граждане отнюдь не всегда обладают «гибкими» (slack) или «дополнительными» ресурсами, которые они могли бы использовать в сфере политики в ситуациях, когда их интересы оказываются под угрозой [Domhoff, 1986: 66].
Следует отметить, что в последующих своих работах Даль был менее оптимистичен в своих оценках кумулятивности/некумулятивности ресурсов в Нью-Хейвене и американском обществе в целом, признавая, что неравенства в целом имеют кумулятивный характер[321]. Даль также несколько пересмотрел и свои позиции относительно места бизнеса в политической системе, признав, что бизнесмены не являются лишь одной из групп, участвующих в политике, а представляют собой существенно более влиятельную силу по сравнению с другими участниками политического процесса[322]. Отчасти это произошло под влиянием критики, которая, при всех ее вариациях, в том или ином виде указывала на недооценку Далем роли бизнес-элиты в политической жизни Нью-Хейвена.
Наряду срассмотренной выше критикой теоретико-методологических оснований исследования, ставящей под сомнение валидность полученных данных, некоторые аналитики посчитали, что и их интерпретация была неадекватной. Наиболее последовательно эту идею проводит У Домхофф, посвятивший далевскому исследованию целую книгу с претенциозным названием «Кто на самом деле правит?» [Domhoff, 1978][323].
При этом Домхофф фактически провел свое собственное исследование в Нью-Хейвене, а также опирался на обширную базу данных, предоставленную Далем.
В книге Домхоффа содержится много различных возражений Далю[324], но главными являются следующие: 1) в отличие от Даля и его коллег Домхофф обнаружил в Нью-Хейвене значительное совпадение социальных и экономических нотаблей; 2) он пришел к выводу, что программа городской реконструкции стала в большей степени результатом влияния активного и организованного бизнес-сообщества, а не деятельности мэра Ли его помощников [Domhoff, 1978: 3]. Первое возражение нам представляется не до конца убедительным, поскольку полученные Домхоффом данные основываются на отличной от далевской методике определения социальных и экономических нотаблей. Домхофф считает, что Даль использовал неправильную процедуру определения социальных и экономических нотаблей и именно поэтому не смог обнаружить значительного пересечения этих двух категорий [Ibid.: 14–18]. Домхофф выделил существенно большее по сравнению с Далем количество социальных (соответственно 1350 и 231) и экономических (416 и 238) нотаблей, при этом исключив из списка ряд категорий, фигурировавших в списке Даля, например, экономических нотаблей, проживавших за пределами города. Естественно, что экономическая элита оказалась существенно более представлена в расширенном списке социальных нотаблей [Ibid.: 11–37]. У Даля лишь 5 % лиц оказались одновременно в списках экономических и социальных нотаблей [Dahl, 1961: 68], тогда как у Домхоффа 58 % представителей экономической элиты оказались в списке социальных нотаблей, состоящем из 1350 человек [Domhoff, 1978: 30]. Как подчеркивает Полсби, у Даля в списке экономических нотаблей фигурировали только лица, соответствовавшие экономическим, но не социальным критериям нотабля, которые Домхофф также использовал при составлении своего списка экономических нотаблей Нью-Хейвена. Если скорректировать цифры соответствующим образом, то обнаружится, что только 14 % социальных нотаблей Домхоффа являются одновременно и экономическими нотаблями [Polsby, 1980: 178].
Более обоснованной представляется идея о том, что Даль недооценил роль бизнес-элиты в формировании и осуществлении проекта городской реконструкции. Используя протоколы Торговой палаты и записи ключевых экономических элит, которые не были доступны Далю в его время, Домхофф обнаружил большую по сравнению с Далем заинтересованность бизнеса в инициации городских программ. Он отметил, что, изучая принятие решений в определенный момент времени, Даль не увидел источников программы городского обновления, сформировавшихся в предшествующие периоды[325], а также не показал связь программы с элитами более высокого уровня. Как подчеркнул Домхофф, серьезные решения, принимаемые на местном уровне, не могут быть совершенно независимыми от федеральной и региональной структур власти. На основании своего исследования в Нью-Хейвене Домхофф пришел к выводу, что экономическая элита была весьма активна в формировании программы городской реконструкции и использовала для ее «проталкивания» свои связи на национальном уровне. Добившись поддержки наверху, она оставила реализацию проекта мэру и его команде. Тем самым сфера политической деятельности в значительной степени перешла на более высокие уровни, в какой-то мере открывая возможности для участия неэлитных групп на местном уровне. Но поскольку многие факторы, влияющие на дела городского сообщества находятся за ее пределами, возможности этих групп, естественно, ограниченны [Domhoff, 1978: 39-120, 151–180].
С тем, что Даль в той или иной степени недооценил роль бизнеса в инициации городских программ, связанных с развитием городской экономики, сегодня согласно большинство аналитиков и отчасти сам Даль. Недооценка роли бизнеса, как уже отмечалось ранее, стала следствием изначальной концентрации внимания исследователей на деятельности политических фигур, мэра и его помощников. Что обнаружил бы Даль, если бы его помощники целый год наблюдали не только деятельность мэра Ли и его ближайшего окружения, но и отдельных наиболее важных социальных и экономических нотаблей? [Отит, 1978; 178–179.] Вполне вероятно, что его выводы были бы несколько иными.
С позиции сегодняшнего дня очевидно, что некоторые аспекты исследования требуют совершенствования. За прошедшие после публикации «Кто правит?» полвека, естественно, появилось много новых идей и подходов к объяснению структуры власти в локальных сообществах, обстоятельно проанализирован имеющийся опыт и проведена масса эмпирических исследований. Однако при этом следует учитывать, что современные теории так или иначе основываются на классике. В любом случае, оценка вклада ученого в развитие теории и исследовательской практики не зависит от того, что он не сделал или где он мог сделать лучше. Главное – насколько его идеи, методология и выводы повлияли на характер исследований в данной области. С этой точки зрения «Кто правит?» бесспорно остается одним из выдающихся произведений мировой политической мысли.
XII. Исследование Роберта Престуса в Эджвуде и Ривервью
Исследование Роберта Престуса [Presthus, 1964] занимает особое место в истории изучения власти в городских сообществах: оно представляло собой одну из первых попыток преодоления характерного для начала 1960-х годов противостояния элитистской («социологической») и плюралистической («политологической») школ в изучении власти.
Исходное предположение Престуса состояло в том, что элитистские и плюралистические теории не являются альтернативами в объяснении распределения власти. В зависимости от комбинации обстоятельств (размера сообщества, сложности социальной структуры и экономической системы, уровня развития городской промышленности, институциональной специфики городского управления, характера связей с государственными и негосударственными акторами более высокого порядка, персональных качеств лидеров, роли партийного фактора в городской политике, активности профсоюзов, организованности рабочего класса и др.) структура власти в городе может существенно варьироваться и оказываться ближе либо к плюралистической модели, либо к элитистской [Ibid.: 25, 28–29]. Этот подход был принят основной массой исследователей городской политики, и с середины 1960-х годов многие из них сосредоточили внимание на изучении факторов, обусловливающих специфику власти в локальных сообществах.
В соответствии с избранным подходом Престус предлагает не ограничиваться изучением отдельных сообществ (что было свойственно более ранним исследованиям), а ориентироваться на компаративный анализ, позволяющий зафиксировать многообразие и вариативность властных отношений. При этом методы идентификации субъектов власти должны носить комплексный характер и включать в себя различные методики выявления наиболее влиятельных акторов городской политики и их взаимодействий в политическом пространстве. Данные установки Престус попытался реализовать в своем исследовании, проведенном в двух небольших городках штата Нью-Йорк – Ривервью (8 тыс. жителей) и Эджвуде (6 тыс. жителей), которое определило его вклад в теорию и практику изучения власти в городских сообществах.
В начале 1960-х годов в исследованиях явно доминировали две ключевые темы, которые выделяет и сам Престус: поиск оптимальной методологии исследования прежде всего выявления субъектов власти и оценка соответствия сложившейся практики принятия решений в городской политике демократическим (плюралистическим) ценностям и идеалам [Presthus, 1964: 3]. Ими в значительной мере и обусловливаются претензии Престуса на новации как содержательного, так и методологического порядка. В содержательном плане главной задачей стало выяснение степени плюралистичности политического процесса в изучаемых городах. По его мнению, именно небольшое городское сообщество может успешно использоваться для тестирования степени демократичности политики, так как благодаря отсутствию «барьеров величины, сложности и организации» в них складываются наиболее благоприятные возможности для реализации ценностей плюрализма и массового участия [Ibid.: 8–9].
Престус придерживается традиционного («старого») понимания плюрализма, существенно отличающегося от «ревизионистского», в котором для признания сообщества плюралистическим достаточно наличия конкуренции или специализации элит, участвующих в принятии политических решений. По его убеждению, общественные системы могут считаться плюралистическими лишь в том случае, если власть и влияние на важнейшие решения широко распределены между частными организациями [Ibid.: 11]. Уточняя понятие плюрализма, Престус выделяет пять базовых характеристик плюралистической политии: 1) в политическом сообществе представлены конкурирующие центры власти и влияния; 2) у индивидов и групп есть доступ к системе принятия решений; 3) индивиды активно выражают свою волю через различные организации; 4) выборы являются реальным инструментом массового участия в политических решениях; 5) существует консенсус в отношении «демократического кредо». Отсутствие данных условий, по Престусу, означает и отсутствие плюрализма («элитизм») [Ibid.: 22–24].
Рассматривая степень плюралистичности структуры власти в городах в континууме «плюрализм – элитизм» (высокий уровень политического участия и соревнование между элитами – господство одной группы в принятии решений, отсутствие оппозиции и возможностей у граждан реализовать свои политические ресурсы), Престус высказывает ряд гипотез относительно факторов, определяющих характер распределения власти в городских сообществах. Одним из таких факторов он считает размер сообщества: в маленьких городках может оказаться слишком мало людей, потенциально способных выступать в роли лидеров и поддерживать реальную политическую конкуренцию, что, в частности, ведет к меньшей специализации самого лидерства; в них более «органичная» социальная структура и менее продвинутая институционализация общественной жизни, а потому социальный контроль во многом достигается с помощью традиционных норм и обычаев. В связи с этим в относительно крупных сообществах вероятность формирования плюралистической системы власти выше, чем в небольших [Ibid.: 45–46]. Другой значимый фактор – уровень экономического развития города: города с высокими доходами и развитыми финансовыми институтами привлекают образованных, квалифицированных и амбициозных людей, из которых, как правило, и рекрутируются лидеры, в то время как города с ограниченными профессиональными перспективами не могут удержать у себя даже детей местной элиты (и наиболее способных детей «рядовых граждан»). При наличии развитой экономики обычный для маленьких городских сообществ «дефицит лидерства» может компенсироваться за счет квалифицированных профессионалов из промышленной сферы, которые вступают в соревнование со «старыми» элитами, что стимулирует формирование плюралистической системы [Ibid.: 46].
Второй («методологической») задачей, которую ставит перед собой Престус, является тестирование основных методов, использовавшихся в эмпирических исследованиях. Изначально Престус отдавал предпочтение «решенческому» методу, который, как утверждалось, имеет преимущества перед «репутационным» в определении «реальной» власти. К недостаткам репутационного метода он относил заданность представления о наличии господствующей группы, склонность причислять к властвующим тех, кто «должен быть властвующим» в силу определенного положения в социуме (независимо от того, реализует ли данный человек свои возможности или нет), и неспособность выявить всех лиц, существенно влияющих на принятие решений, поскольку некоторые из них могут и не иметь соответствующей репутации. В то же время Престус отдавал себе отчет в том, что с помощью решенческого метода можно зафиксировать далеко не все проявления власти и, кроме того, его использование чревато приписыванием власти тем, чье участие в принятии решений имеет чисто формальный или вспомогательный характер [Ibid.: 59–60]. В связи с этим он, как уже говорилось, предположил, что оптимальной стратегией будет комбинация методов, позволяющая не только использовать их как взаимодополняющие, но и тестировать их валидность и сравнительные возможности [Ibid.: 62]. На желательность использования комбинации методов указывали и ранее [Shulze, Blumberg, 1957: 290–296], однако именно Престус предпринял первую попытку реализовать эту идею на практике[326].
В соответствии с поставленными задачами Престус выстраивает общий дизайн исследования, в котором выделяется несколько ключевых элементов. В центре исследования —10 политических решений (проблем), по 5 в каждом городе. На основе их анализа Престус определяет «индекс власти» и ее субъектов – тех, кто активно участвует на той или иной стадии принятия решений [Presthus, 1964: 74, 92]. Выбор проблем обусловлен следующими критериями: 1) финансовые ресурсы, задействованные для решения проблемы, 2) величина сферы, охватываемой решением, и количество людей, на которых оно повлияло, 3) «репрезентативность» конфигураций решений, включающих как «публичные» («правительственные»), так и «частные» проекты [Ibid.: 52, 74][327]. Для Эджвуда были выбраны решения по программам строительства новой школы, городского центра, здания нового госпиталя, проектам предотвращения наводнений и промышленного развития. Применительно к Ривервью были взяты практически те же проблемы, за исключением вопроса о строительстве центра, вместо которого изучалось решение по проекту жилищного строительства.
Престус обстоятельно проанализировал процесс принятия каждого из отобранных решений. Его интересовало, сколько людей имело реальное влияние на решение проблемы, из каких групп они рекрутировались, какие ресурсы использовали, на каких стадиях принятия решений проявляли свою активность, какую роль в принятии решений играли обычные граждане, политические и общественные организации и какова специфика участия в «публичных» и «частных» решениях. Ответы на эти и другие вопросы раскрывали конфигурацию основных акторов городской политики, их возможности и место во властной иерархии.
Участники процесса принятия решений определялись посредством ряда интервью. К их числу были отнесены две категории лиц: те, кто был назван «активным участником» или «оппонентом» в решении какой-то проблемы другими активными участниками и сам признал себя таковым, и те, чье имя назвали не менее трех уже выявленных «участников» (вне зависимости от собственного мнения данного деятеля).
Предварительный список участников был подготовлен в ходе анализа газетного материала и обсуждения кандидатур с наиболее известными в городе политическими фигурами – мэром и директором Палаты коммерции. Всем включенным в него лицам предложили назвать решения, в принятии которых они играли активную роль. Чтобы определить степень и интенсивность участия номинантов, каждому из них были заданы вопросы: «Как и когда Вы стали осознавать эту проблему? Каким именно образом Вы участвовали в ее обсуждении и решении?» Критерии участия включали в себя: 1) активное членство в комитете, который был выбран для решения проблемы; 2) контакты с другими для принятия решения или противодействия принятию решения; 3) выступления перед группой интересов по поводу данного решения; 4) создание фондов поддержки или противодействия решению. Респондентов также просили рассказать о том, как развивался данный процесс, и оценить его результаты. Интервью (длительность от 1,5 до 3 часов) с теми, кого определили по номинации «активный участник», а также включили в список как лидеров общественно-политических организаций, проводили сам Престус и его коллега Л. Ван Бланкеншип. После разъяснения целей исследования респондентам выдали по пять карточек, в которых перечислялись пять решений. Респондент должен был указать, в каких решениях он участвовал, и назвать несколько других активных участников, а также двух-трех «наиболее влиятельных» в предопределении результата, объяснив, почему он отводит им главную роль в принятии соответствующих решений. Всех перечисленных к этим категориям, в свою очередь, проинтервьюировали, чтобы точнее определить их вклад в принятие решения. Таким образом, полученные данные неоднократно «пересекались», что помогло установить степень участия и влияния каждого в принятии анализируемых решений. Вскоре обнаружилось, что существует консенсус относительно состава лиц, активно участвовавших в политических решениях. Поэтому по мере интервьюирования новые имена перестали появляться. Не были они обнаружены и при изучении прессы, других материалов и документов [Ibid.: 55–57].
При оценке степени влияния на принятие решений учитывалась не только частота упоминаний номинантов, но и их реальный статус (деятельность), а также «фаза» участия. Престус выделяет две обязательные фазы (стадии) принятия решения: иницирование и реализацию. Наиболее значимой в контексте обладания и осуществления власти является фаза инициирования. Именно на ней осуществляется реализация воли властвующих, после чего к участию в принятии решений подключаются второстепенные игроки и активисты.
Специальное внимание Престус уделил вопросу о степени совпадения имен наиболее активных участников в решении разных проблем. Какова доля лидеров, активно участвующих в принятии только одного, нескольких и большинства решений? Насколько гомогенен пул лидеров? Какие ресурсы обеспечивают возможности влиять на решения в разных сферах городской жизни? Ответы на эти вопросы раскрывают степень плюралистичное™ городской политики: чем больше доля людей, активно участвующих во многих ключевых решениях, тем ниже уровень плюрализма.
Параллельно анализу процесса принятия решений и выявлению его акторов Престус попытался идентифицировать «наиболее влиятельных» людей с помощью репутационного метода. Формулировка самого «репутационного вопроса» у Престуса практически не отличается от классической хантеровской формулировки: «Представьте, что имеется важный для сообщества проект, который должна принять группа лидеров, с чьим решением согласились бы практически все жители. Каких именно людей Вы включили бы в эту группу (не важно, знаете Вы их лично или нет)?» Все отнесенные к категории «влиятельных»[328] интервьюировались до тех пор, пока не перестали называться новые имена[329]. В конечный список были включены те, кто имели не менее 20 % номинаций [Presthus, 1964: 57–58].
Результаты «репутационного» исследования интересовали Престуса не только сами по себе, но и с точки зрения их совпадения или несовпадения с результатами, полученными с помощью решенческого метода. Сопоставление «репутационного» и «решенческого» списков, анализ существующих между ними различий и причин их появления имели большое значение как для объяснения содержательных аспектов распределения власти в рассматриваемых городах, так и для тестирования валидности методов и их корреляции.
Немалое место в исследовании Престуса занимает изучение степени и характера политического участия граждан как одного из индикаторов плюралистичности городской системы власти: «Если плюралистическая теория верна, то существенная часть граждан должна состоять в добровольных (политических) организациях, а сами организации должны играть важную роль в процессе принятия решений» [Ibid.: 242]. Престус описывает различные формы и аспекты участия (голосование по проблеме, членство в комитетах, посещение мероприятий, связанных с принятием тех или иных решений, участие в дискуссиях о решениях с другими гражданами, временные и денежные затраты на участие и др.), фокусируя внимание на трех его показателях: 1) степень индивидуального участия в ключевых решениях, 2) членство в различных политических и гражданских организациях и 3) участие групп и объединений в процессе принятия политических решений городского уровня [Ibid.: 242, 244)].
Наконец, Престус довольно подробно анализирует общий контекст, в котором протекает политическая жизнь обоих городков, приводит и анализирует данные об их социально-экономическом развитии, составе населения, традициях, ответах на внутренние и внешние вызовы.
Итоги исследования и его основные результаты Престус рассматривает в трех ракурсах: методологическом, содержательном и нормативном. В методологическом аспекте главный вывод Престуса состоит в том, что сравнительная полезность репутационного и решенческого методов вполне сопоставима. Исследование подтвердило, что у каждого из методов есть свои достоинства и недостатки. Репутационный метод способен выявить тех, кто имеет высокий статус, дающий большой потенциал власти, который не всегда используется; он может указать на тех людей, которые действуют «за сценой» и не всегда оказываются в списке принимающих решения. В свою очередь решенческий метод не улавливает некоторых тонких манифестаций власти, когда индивиды с большими ресурсами играют скрытые роли в механизме принятия решений или действуют через своих «подручных» (которые, согласно решенческому методу, попадают в число «властвующих») [Ibid.: 423].
Преимущество решенческого метода Престус видит в том, что он сфокусирован на поведении акторов и позволяет лучше дифференцировать осуществление власти и потенциал власти[330]. В то же время Престус признает, что на практике исследователю приходится сталкиваться с массой трудностей в применении метода, часто полагаться на воспоминания и оценки респондентов и использовать технологии, достаточно близкие к репутационным. При этом выбор решений может заключать тенденцию «структурировать определенную конфигурацию власти» [Ibid.: 423].
По этим причинам, а также в силу экономичности репутационного метода, который легко инкорпорировать в исследование, Престус счел возможным констатировать, что его гипотеза о целесообразности использования комбинации методов подтвердилась. Впоследствии многие специалисты отмечали, что именно таким образом можно снять некоторые искусственные расхождения и добиться более адекватного объяснения структуры политической власти.
Результаты, полученные разными методами, совпали на 43 %. Причем в Ривервью корреляция методов была более заметной: почти две трети активных участников процесса принятия решений заняли высокие места и на репутационной шкале. В Эджвуде их оказалось около половины, но почти 30 % наиболее активных участников принятия решений были оценены на репутационной шкале очень низко. Разницу между городами Престус объясняет тем, что в Ривервью заметно выше концентрация власти, она более «зрима» (visible), и отсутствует сколько-нибудь выраженный разрыв между «осуществляемой властью» (overt power) и «предполагаемой властью» (reputed power). В Эджвуде власть более рассредоточена, и многие репутационные лидеры не играют активной роли в процессе принятия политических решений [Presthus, 1964: 425–426].
Характеризуя расхождения между результатами, полученными репутационным и решенческим методами, Престус, в частности, упоминает о том, что участник четырех решений в Эджвуде, занимающий самое высокое место на решенческой шкале, вообще не попал в репутационный список, а человек, открывающий этот список, не участвовал ни в одном из пяти решений[331]. Эти и некоторые другие примеры существенных расхождений между результатами, полученными разными методами, Престус рассматривает в качестве наиболее убедительного аргумента в необходимости использования комбинации методов [Ibid.: 111–113].
Другая закономерность, выявленная Престусом в ходе исследования, заключалась в том, что репутационный метод имел тенденцию фокусировать внимание на экономических лидерах. Именно они обладают наивысшими репутационными рейтингами, в то время как политические лидеры (это особенно заметно в Эджвуде) представлены на репутационной шкале гораздо слабее[332]. Данная ситуация отражает специфику лидерства, по крайней мере в США: многие важные и богатые люди, часто занимающие высокие позиции в обществе, нередко предпочитают действовать через своих подчиненных[333]. О них могут ничего не знать рядовые граждане, однако «продвинутые» хорошо осведомлены об их реальной роли в городской политике [Ibid.: 115][334].
Содержательные результаты исследования включают в себя прежде всего оценки степени плюралистичности власти в рассматриваемых городах и факторов, ее определяющих. Исследование показало, что в обоих городах только 80 граждан (примерно 0,005 населения) играют существенную роль в инициации и продвижении важнейших политических решений. Эти данные Престус считает вполне закономерными, близкими к результатам других исследований того времени [Ibid.: 405].
Ключевой показатель уровня элитизма/плюрализма в структуре власти в городском сообществе («индекс элитизма») – степень участия лидеров в принятии различных политических решений: «Когда несколько человек осуществляют власть в двух и более вопросах… уровень элитизма выше, чем в ситуациях, где совпадений нет или мало» [Ibid.: 93]. «Индексы элитизма» в Эджвуде и Ривервью заметно различались: если в первом случае в двух и более решениях активно участвовали 39 % лидеров, то во втором – 32 % [Ibid.: 94, 141][335]. И тот, и другой результат были квалифицированы Престусом как «существенный» («significant») показатель элитизма, свидетельствующий о том, что в обоих городах власть достаточно сильно сконцентрирована в руках сравнительно небольшой группы лиц [Ibid.: 142].
На мой взгляд, Престус здесь не совсем последователен, при этом сами по себе 32 % и 39 % не так уж «существенны», и приводимый им в подтверждение своего тезиса аргумент, сводящийся к тому, что «если бы в Нью-Йорке 40 % мужчин были гомосексуалистами, то большинство посчитало бы эту величину существенной» [Ibid.: 94], звучит неубедительно[336]. Более того, в заключительной главе он утверждает, что принятие решений в Эджвуде было «плюралистическим», поскольку имело место реальное соревнование между группами и широкое политическое участие, добавляя, правда, что данную ситуацию предпочтительнее называть «олигополией», а не «плюрализмом» [Ibid.: 408].
Несмотря на меньшую величину «пересекающегося лидерства» в Ривервью, Престус оценил ситуацию в этом городе как «менее плюралистическую» по сравнению с Эджвудом. Согласно его заключению, при учете всей совокупности показателей (в частности, уровня членства в организациях и показателей индивидуального участия) Эджвуд оказывается посередине плюралистического континуума (50 %), тогда как Ривервью – ближе к элитистскому полюсу (25 %). Проанализировав ситуацию в двух городах, Престус пришел к выводу, что для Ривервью характерна тенденция к монополизации основных решений двумя политическими и тремя экономическими лидерами, тогда как в Эджвуде заметна конкуренция между политической и экономической элитами [Presthus, 1964: 426].
Второй значимый показатель плюралистичности городской политической системы – уровень политического участия и степень влияния граждан на принятие решений – в обоих городах также оказался невысоким, при этом по всем параметрам участия Эджвуд существенно превосходил Ривервью. Около трети граждан в обоих городах (36 % в Эджвуде и 33 % в Ривервью) являются членами трех или более организаций[337]; в принятии решений по отдельным вопросам (голосование на референдумах, участие в публичных митингах или в какой-то деятельности, связанной с решением, обсуждением проблемы, финансовая поддержка и т. п.) участвовало от 3 до 48 % граждан в Эджвуде и от 1 до 33 % в Ривервью [Ibid.: 259, 262]; средний рейтинг индивидуального участия в Эджвуде – 26 %, в Ривервью – 10 % [Ibid.: 261, 263][338]. Наиболее «плюралистичными» (с точки зрения индивидуального участия) стали решения по строительству школ (в Эджвуде и Ривервью) и госпиталя (в Эджвуде). В остальных случаях уровень индивидуального участия оказался крайне низким.
Что касается участия организаций, то оно, как правило, носило узкоспециализированный характер: 90 % организаций демонстрировали активность при решении только одной из пяти проблем. Вместе с тем в принятии по крайней мере одного решения участвовало около половины организаций в Эджвуде и четверти – в Ривервью [Ibid.: 266–267]. Как и ожидалось, наиболее высокие показатели участия организаций были зафиксированы применительно к вопросу о строительстве госпиталей: во-первых, большинство респондентов сочли их самыми значимыми; во-вторых, сказалась «неполитическая гуманитарная природа» проблемы, способствовавшая совместной деятельности нескольких групп. Участие организаций в решении других проблем было очень незначительным, причем половина проблем вызвала интерес только одной организации [Ibid.: 267]. Фактически это означало, что хотя организации могут быть довольно активными в решении «своих» вопросов, проблемы города их мало волнуют.
В целом участие организаций в обоих городах было оценено Престусом как «ограниченное» и «сравнительно пассивное» [Ibid.: 267, 271].
При этом и рейтинг участия организаций, и рейтинг интенсивности участия оказались в Эджвуде существенно выше, чем в Ривервью (52 и 28 % соответственно) [Ibid.: 267–268].
Престус выделял два уровня интенсивности участия организации в принятии решения. Участие уровня «X», по сути дела, сводится к артикуляции позиции по тому или иному вопросу, тогда как «Z» предполагает, что организация тратит время и финансовые ресурсы на поддержку решения или противодействие его принятию. В Эджвуде практически все организации имели уровень активности «Z», тогда как в Ривервью таких было только около трети. Это позволило Престусу с уверенностью заключить, что общественные организации Эджвуда значительно активнее организаций в Ривервью [Ibid.: 269–270].
Главную причину низкой активности Престус видел в «узкой специализации» многих организаций, подразумевающей отказ от любых видов деятельности, выходящих за рамки их конкретных целевых установок, зафиксированных в уставе. Уставы ряда организаций фактически запрещали определенные виды деятельности [Ibid.: 271]. Кроме того, некоторые проблемы воспринимались общественными организациями как «внешние»: основные ресурсы для их решения были сосредоточены за пределами города и во многом зависели от федерального правительства или правительства штата. Не случайно наибольший интерес организаций вызвали те проблемы, которые могли быть решены силами городского сообщества. Наконец, низкая активность организаций была связана с отсутствием у их лидеров достаточных организаторских способностей и квалификации [Ibid.: 272].
Подводя итоги рассмотрения участия граждан в принятии решений, Престус вынужден констатировать, что «большинство граждан оказывает слабое непосредственное влияние на общественную жизнь в городе. Возможно, они оказывают некоторое косвенное влияние на отдельные решения через выборы и т. п., однако никто до сих пор четко не показал, как этот механизм работает» [Ibid.: 408–409][339].
Таким образом, полученные Престусом результаты скорее порождают сомнения в соответствии политических систем американских городов (особенно Ривервью) стандартам американской плюралистической демократии, чем подтверждают его.
«Тревожной» с точки зрения перспектив развития плюралистической демократии является и обнаруженная в ходе исследования обратная зависимость между участием и плюрализмом. По своим базовым характеристикам Ривервью с его гетерогенной социально-экономической структурой и активной политической конкуренцией более подходит к традиционной плюралистической модели. Однако по критерию участия в важнейших политических решениях он уступает Эджвуду, который более интегрирован и социально, и политически.
Определение степени плюралистичности городских политических систем в исследовании Престуса тесно взаимосвязано с выявлением и описанием лиц и организаций, оказывающих наибольшее влияние на принятие решений в городе. Как и его предшественников, Престуса интересовал ответ на вопрос: «Кто обладает властью (правит) в анализируемых городах и на чем эта власть основана?»
В отличие от Хантера, утверждавшего, что реальная власть в Атланте принадлежит бизнес-элите, и Даля, убежденного в доминировании политиков в Нью-Хейвене, Престус обнаружил различную конфигурацию субъектов власти в Ривервью и Эджвуде. Вариативность структуры власти в городах была обусловлена наличием «двух дискретных систем принятия решений» – «политической» и «экономической» и, соответственно, двух основных групп лидеров. Первая из них, формирующаяся вокруг мэров городов и их администрации, опирается на электоральную поддержку и связь с государственными и правительственными структурами более высокого уровня. Власть лидеров второй группы обусловлена высокими формальными позициями в индустрии, финансах, бизнесе и соответствующим классовым статусом[340]. Такое «разделение труда», подчеркивает Престус, было вполне предсказуемым: элиты используют те ресурсы, которые у них имеются [Presthus, 1964: 405–407][341].
Наряду с экономическими и политическими лидерами Престус выделяет и третью группу людей, участвующих в принятии решений – так называемых специалистов. Они обладают высоким престижем и хорошим образованием, активно участвуют в делах города и вносят вклад в его «плюралистический» имидж, включаясь в конкуренцию элит. Однако мало кто считает их «влиятельными», они практически никогда не участвуют более чем в одном решении и часто выступают в роли «подручных». Поэтому Престус отводит им маргинальное место в структуре власти [Ibid.: 130–131, 137, 159, 406–407].
Исследование показало, что в Ривервью преобладала «политическая» система принятия решений, а в Эджвуде – «экономическая». Доминирование экономических лидеров в Эджвуде было выявлено Престусом главным образом благодаря репутационному методу, тогда как решенческий метод фиксировал примерное равенство сил. В решениях по пяти проблемам в Эджвуде участвовало 36 человек, из них 14 (восемь политиков, пять экономических лидеров и один специалист) – в двух и более решениях. У восьми политиков в сумме оказалось 22 участия, у пяти экономических лидеров – 12. Если суммировать показатели участия всех политических и экономических лидеров в Эджвуде, то окажется, что
9 политиков имели 23 участия, а 14 экономических лидеров – 21 участие. Другими словами, по этому показателю две группы обладают практически одинаковой властью. В то же время на репутационной шкале 11 из 14 номинантов принадлежали к бизнес-элите и только трое – к элите политической, причем девять экономических лидеров, получивших наибольшее количество номинаций, не были включены в список лиц, активно участвовавших в принятии решений в городе. Суммировав данные, полученные в результате использования двух методов, Престус заключает, что «экономические лидеры в Эджвуде обладают большей властью, чем политики» [Ibid.: 97–98]. Обоснованность этого заключения подтверждают ответы на вопрос: «Кто является наиболее влиятельным участником принятия решений?», задававшийся лицам, номинированным по решенческой шкале. И здесь экономические лидеры получили больше номинаций – 47 против 31 [Ibid.: 99].
В Ривервью в пяти решениях участвовало 35 человек: 10 политиков (18 участий), 19 экономических лидеров (29 участий) и 6 специалистов (8 участий). Репутационная шкала также выявила преимущество экономических лидеров: только трое из 14 номинантов были политиками, а 10 – экономическими лидерами. Однако, по мнению Престуса, взятые сами по себе эти цифры скорее камуфлируют, нежели раскрывают «действительный локус власти в Ривервью» [Ibid.: 161–162]. Проанализировав процесс принятия решений с точки зрения «центральности и интенсивности ролей», инициации и контроля над ключевыми стадиями их прохождения, Престус приходит к выводу, что реальная власть в городе сосредоточена в руках двух политических лидеров, которые фактически инициировали все решения. Среди экономических лидеров только один участвовал в четырех решениях, причем интенсивность его участия была значительно ниже, чем у политических лидеров [Presthus, 1964: 162–164]. Доминирование политических лидеров в Ривервью бросается в глаза и при сопоставлении имен в репутационном и решенческом списках: 64 % участников принятия решений оказались номинированы в качестве наиболее влиятельных людей в городе, т. е. власть в Ривервью была более открытой (зримой) [Ibid.: 174].
Главную причину различий в конфигурации власти в Эджвуде и Ривервью Престус видит в том, что Эджвуд гораздо более развит в экономическом отношении и его внутренних ресурсов (которыми распоряжаются именно экономические лидеры, поддерживаемые своими корпорациями) вполне хватает для решения городских проблем. Что касается Ривервью, то его политические лидеры сохраняли свой властный потенциал во многом благодаря ресурсам и поддержке политических структур более высокого уровня. На основании этого Престус делает вывод, что в городских сообществах с незначительными внутренними ресурсами, скорее всего, будут доминировать политики, а в тех, где таких ресурсов достаточно, вероятнее доминирование экономических лидеров [Ibid.: 410–411].
Степень влияния экономических и политических лидеров на городскую политику отчетливо коррелирует и с характером проблемы, по которой принималось решение. Исследование Престуса показало, что при принятии решений «частного» типа (строительство нового госпиталя, программа промышленного развития), требующих привлечения значительных негосударственных ресурсов, доминировали экономические лидеры. В обоих городах решения по этим вопросам практически единодушно признавались самыми важными; они вызвали наибольший интерес среди лидеров, и уровень участия в них был выше, чем в решении других проблем [Ibid.: 102, 107, 143–144]. И наоборот, «публичные» решения, предполагающие использование общественных фондов, нуждающиеся в легитимации в форме референдумов и сопряженные с переговорами с политиками более высокого уровня, и выполнением предписанных центральной властью условий, как правило, контролировались политическими лидерами [Ibid.: 108, 406]. Причины слабого интереса городской элиты Эджвуда и Ривервью к «публичным» проблемам Престус объясняет тем, что решения по таким вопросам обычно «идут сверху вниз» и связаны с переговорами с представителями более высокого уровня власти, находящимися вне сферы влияния большинства акторов городской политики [Ibid.: 145], справедливо замечая, что доминирование политиков в «публичных» решениях может быть обусловлено не только их властными возможностями, но и отсутствием достаточной мотивации у других акторов. Здесь он, по сути, касается некоторых важных теоретико-концептуальных проблем в объяснении власти, на которые обращали внимание многие более поздние исследователи: насколько целесообразно говорить о власти (доминировании), если решение проблемы не вызывает серьезного сопротивления со стороны (потенциальных) оппонентов? [Dowding, 1996: 44–70].
Различным оказалось и соотношение влияния двух групп. Если в Эджвуде при некотором доминировании экономических лидеров власть все же была сравнительно равномерно распределена между ними и политиками, то в Ривервъю преобладание политиков носило отчетливо выраженный характер [Presthus, 1964: 139].
В Эджвуде имела место довольно сильная конкуренция между политической и экономической элитами, особенно в «частных» вопросах: городская экономическая элита продемонстрировала значительный интерес к делам сообщества, а политические лидеры не только доминировали в «публичных вопросах» (строительство здания для муниципалитета и проект по предотвращению наводнений), но и принимали достаточно активное участие в «частных» решениях [Ibid.: 100, 104–105]. Поддержанию конкуренции способствовал и «идеологический раскол» между политиками, принадлежавшими к Демократической партии, и экономическими лидерами – членами Республиканской партии: обе группы стремились продемонстрировать свое превосходство над конкурентами в решении городских проблем [Ibid.: 105]. Вместе с тем лидеры Эджвуда имели более устойчивые организационные и социальные контакты и связи между собой в организационном и социальном плане[342], чем лидеры Ривервью. Данное обстоятельство позитивно сказывалось на эффективности власти, ибо лидеры не только разделяли общие ценности, но и имели возможность осуществлять формальную и неформальную коммуникацию для решения городских проблем. Консенсус между наиболее влиятельными лидерами позволял им успешно поддерживать решения и обеспечивать ресурсами проекты городского развития [Ibid.: 100,197]. Результаты исследования позволили Престусу высказать предположение, что в «частных» решениях наблюдается более высокий уровень плюрализма, чем в «публичных», поскольку в них участвует большее количество лидеров разного типа, представляющих большее количество организаций и, соответственно, потенциально более широкий спектр интересов [Ibid.: 107–108].
В Ривервью наблюдалась иная ситуация: городские лидеры были менее интегрированными, а взаимодействия между ними – менее интенсивными [Ibid.: 197, 200]. Фактором, ослабляющим межэлитную конкуренцию в Ривервью, стала разобщенность бизнес-элиты, существенно снизившая ее влияние на городские дела [Presthus, 1964: 149]. Негативно отразилась и большая политическая ангажированность лидеров Ривервью, затруднявшая поиск компромисса. Все это не могло не влиять на «психологический климат» (psychological tone) в городе. Если в Эджвуде сложился в целом позитивный имидж городской элиты, подкреплявшийся реальными успехами в развитии города, а экономические и политические лидеры, поддерживая здоровую конкуренцию между собой, участвовали в совместной деятельности, то в Ривервью конкуренция носила не такой продуктивный характер, порождая «тенденцию к пораженчеству и разочарованию» среди многих представителей городской элиты, особенно среди экономических лидеров, часть которых в результате просто отошла от городских дел. У такого «психологического климата» были и объективные основания: в отличие от Эджвуда, Ривервью не мог похвастаться изобилием экономических и личностных ресурсов [Ibid.: 146–147, 172, 211, 426].
В заключительной части книги Престус высказывает некоторые соображения нормативного порядка, касающиеся перспектив сохранения и развития плюрализма в общественной жизни американских городов. Исследование показало, что характер власти, стиль лидерства и эффективность управления зависят от структурных и деятельностных характеристик городских сообществ. Существенные классовые, экономические и идеологические различия между группами при отсутствии значительных внутренних ресурсов, консенсуса среди лидеров и активного участия населения в городской жизни (ситуация в Ривервью) формируют тенденцию кэлитизму и централизованному персонифицированному лидерству. И наоборот, социальная поддержка, общие ценности при наличии ресурсов и частной инициативы делают возможным минимизировать открытые проявления власти и обеспечить оптимальную конкуренцию среди лидеров [Ibid.: 426–428].
Сопоставляя полученные результаты с традиционными постулатами плюралистической теории, Престус не обнаружил достаточного уровня участия граждан и общественно-политических организаций в принятии политических решений [Ibid.: 429]. Одновременно выяснилось, что для небольших сообществ характерно значительное (порядка 30 %) совпадение субъектов принятия решений в различных сферах городской жизни, свидетельствующее о высокой степени «элитизма» городской политики [Ibid.: 429–430].
Данные по Эджвуду в целом подтвердили выводы более ранних исследований, обнаруживших тенденцию к элитизму в тех властных структурах, где обычно доминируют экономические элиты. Однако в Ривервью, где командовали политические лидеры, концентрация власти также оказалась высокой. Учитывая, что активную роль в принятии решений, судя по всем исследованиям, играет очень небольшая группа людей, результаты этих исследований можно считать весьма близкими. Расхождения в выводах, к которым приходят разные исследователи, связаны не столько с полученными данными как таковыми, сколько их интерпретацией. Исследование также показало, что, вопреки широко распространенному представлению о связи экономической стабильности с демократией, эти два параметра не всегда совпадают: эффективные политические решения в Эджвуде принимались под контролем сильных экономических лидеров без активного участия граждан, подразумеваемого теорией плюралистической демократии [Ibid.: 431–432].
Наконец, признавая справедливой критику ранних исследований за «локализм», Престус указывает на возрастающую роль в городской политике более высоких уровней власти и крупной индустрии, все более ограничивающих городскую автономию. Учитывая слабый интерес городских акторов к «внешним» решениям, в которых решающую роль играют более высокие уровни власти, Престус предполагает, что сужение городского политического пространства окажет негативное влияние на развитие плюрализма. Ведь демократия традиционно ассоциируется с небольшими сообществами, а именно на этом уровне упадок плюрализма может оказаться наиболее заметным [Ibid.: 432].
Эти и другие идеи не утратили значения и в настоящее время, хотя многие аспекты изучения структуры власти в городах претерпели существенные изменения. В любом случае изучение традиционной проблематики и методов, используемых классиками эмпирических исследований власти, представляется отнюдь не бесполезным для отечественных авторов. В лице Хантера, Даля, Престуса с их глубокими, скрупулезными исследованиями отечественная социология власти, делающая лишь первые шаги, имеет заслуживающий внимания образец.
XIII. Исследование Делберта Миллера в Сиэтле, Бристоле, Кордобе и Лиме
Исследование Делберта Миллера [Miller, 1970] представляло собой первую попытку сравнительного анализа власти в городских сообществах разных стран. Хотя сравнение отдельных аспектов городской политики и власти в различных странах имело место и до исследования Миллера, именно его проект изучения структуры власти в четырех городах многие считают пионерным [Fried, 1971: 629–631; Daland, 1971: 1251–1253][343]. Фактически исследование началось в 1950-х годах, сначала в двух городах – Сиэтле и Бристоле [Miller, 1958]. Затем в 1960-е годы объектами исследования также стали два латиноамериканских города – Кордоба и Лима. Выбор последних представляется особенно интересным как в контексте выявления перспектив международных сравнительных исследований, так и для уяснения возможностей изучения власти в различных социально-политических системах по единой методике. С этой точки зрения исследование Миллера показывает возможность и необходимость творческого использования международного опыта для изучения социальных и политических процессов в России и перспективы активного включения отечественной политической науки и социологии в компаративные исследования.
В целом книга Миллера представляет результаты трех связанных между собой сравнительных исследований: 1) Сиэтла, Бристоля и Атланты[344], 2) Кордобы и Лимы и 3) Сиэтла, Бристоля, Кордобы и Лимы. Данная структура работы вполне естественна и отражает логику и хронологию исследования. Вначале были изучены города, представляющие традиции западной культуры, имеющие общий язык, приблизительно одинаковый уровень индустриального развития и ряд других общих социальных характеристик. На втором этапе Миллер исследовал Кордобу и Лиму, которые посчитал наиболее показательными представителями латиноамериканской цивилизации; они также имеют общий язык, религию, исторические и семейные традиции. При этом латиноамериканские города по целому ряду параметров оказались схожими с американским и английским городами[345], что в итоге и позволило сравнить структуру власти во всех четырех городах.
Методология и цели и с с л е д о в а н и я. По мнению Миллера, изучение власти в городских сообществах имеет две основные цели: «раскрыть структуру власти[346], показать, каким образом она действует и почему действует именно так» [Miller, 1970: 22]. Для реализации этих целей Миллером используется развернутая модель власти, включающая в себя пять тесно взаимосвязанных между собой элементов: 1) институциональную структуру власти в обществе, характеризующую распределение власти между социальными институтами; 2) институциональную структуру власти в городском сообществе, отражающую распределение власти между местными институциями; 3) комплекс власти в сообществе (the community power complex), представляющий собой конфигурацию организаций, ассоциаций и неформальных групп, участвующих в решении по тем или иным проблемам; 4) влиятельных людей города (top influentials), обладающих наибольшей властью и оказывающих существенное влияние[347] на процесс принятия решений; 5) самых влиятельных (key influential) – лидеров среди наиболее влиятельных.
Поскольку институциональная структура общества оказывает существенное влияние на природу и характер власти в сообществе, Миллер обращает специальное внимание на роль базовых институтов и структур, к которым он относит бизнес и финансы, государственные структуры, профсоюзы, военный и религиозный сектора, систему образования, институты культуры и искусства и др. Миллер исходит из того, что институциональные сектора заключают в себе определенные потенциалы власти и влияния, зависящие от объема ресурсов сектора, степени их политической мобилизации и эффективности использования. Институциональная структура власти в городе в целом соответствует институциональной структуре власти в обществе, что, в свою очередь, определяет властные ресурсы и возможности конкретных акторов городской политики – наиболее влиятельных организаций и лидеров городского сообщества; их конфигурация и позиции во многом зависят от места, занимаемого институциональным сектором во властной структуре города.
Данные гипотезы и стали предметом эмпирической проверки в четырех городах разных стран. При этом акцент на структурных (институциональных) факторах позволил, по мнению Миллера, избежать сведения изучения власти к изучению лидерства и (или) процесса принятия решений, которые, будучи важными сами по себе, не исчерпывают всей полноты анализа власти [Miller, 1970: 13–14]. Тем самым Миллер пытается вписать властные отношения в общий контекст функционирования городского сообщества, в котором осуществляется сложное взаимодействие экономических, политико-государственных и социальных факторов с властной структурой. Их вариации и характер взаимодействия обусловливают и различия во властной структуре сообществ (см. рис. 1).
Комментируя схему данного взаимодействия, Миллер подчеркивает, что анализ функционирования экономических оснований власти требует изучения состава, места расположения и характера организации экономической власти, а также влияния на нее со стороны профсоюзов и местных органов власти. Экономическая основа сообщества может существенно варьироваться в зависимости от степени диверсификации экономики и соотношения ведущих отраслей городского хозяйства, наличия или отсутствия крупных городских собственников, проживающих за пределами города, сравнительного потенциала влияния и активности управленческих структур и организаций работников и служащих и др. Далее основные характеристики экономической сферы города должны быть соотнесены с социальными характеристиками городского сообщества, важнейшими из которых являются стратификация, степень доступа к структуре власти, конфигурация основных интересов и активности различных институциональных секторов, основные ценности, предопределяющие выбор лидеров и результаты принятия решений. Эти факторы отражают сравнительные возможности разных классов и социальных групп, их электоральный потенциал и ресурсы политического влияния, определяют систему ценностей различных групп, основания партийно-политического кливиджа, состав различных организаций и др. [Ibid.: 23–26].
Рис. 1. Совокупность основных переменных, отражающих взаимодействие экономических, государственных и социальных факторов и структуры власти в сообществе [Miller, 1970: 23]
Особую роль в развитии городских сообществ Миллер связывает со следующими факторами: ростом и упадком бизнеса, его централизацией и децентрализацией, перемещением собственности, возникновением новых организаций и функций, появлением и обсуждением новых идей, разрушением традиционных ценностей. Рассматривая роль этих факторов на примере Бристоля, Миллер подчеркивает, что ни один из них сам по себе не в состоянии объяснить характер и динамику структуры власти, а вся совокупность факторов может вызывать самые различные ее вариации. Однако если иметь данные по всем этим параметрам, то «можно нарисовать властную структуру сообщества с большой степенью адекватности» [Miller, 1970: 26–28].
Миллер считает, что последняя может существенно варьироваться, находясь в достаточно широком континууме от «монолитной (олигархической) до плюралистической (аморфной)». Миллер предлагает пять типов (моделей) власти в сообществе:
1. Пирамидальная структура власти с сильной концентрацией власти в руках одного лица. Такие структуры часто возникают в моноиндустриальных городах, где нет альтернативных центров власти. Подобный тип был описан Р. и X. Линд в их первом исследовании в Миддлтауне [Lynd, Lynd, 1929].
2. Пирамидальная структура власти во главе со сплоченной группой. В отличие от первого типа властвующая элита полностью не контролирует все ключевые аспекты городской жизни города, а другие группы могут бросить ей вызов. Пример – структура власти в Миддлтауне в период второго исследования [Lynd, Lynd, 1937].
3. Стратифицированная пирамидальная структура. В городской политике доминируют представители местной аристократии; промышленники, коммерсанты, финансисты и управляющие крупных предприятий преобладают в группах лидеров второго, третьего и четвертого эшелонов. Такая структура власти была обнаружена Ф. Хантером в Атланте [Hunter, 1953].
4. Кольцевая или конусная модель. Для нее характерно наличие гетерогенного бизнес-сектора и серьезных противовесов доминирующим группам в лице профсоюзов, церкви, оппозиционной политической партии; имеет место автономия институциональных секторов и отсутствует единый центр принятия решений. Данному типу полностью соответствует структура власти, обнаруженная самим Миллером в Бристоле [Miller, 1958].
5. Сегметированные властные пирамиды. Власть в обществе формируется вокруг линий партийного размежевания; имеет место конфликт и борьба за власть между правыми и левыми радикальными политическими партиями. Миллер полагает, что данный тип структуры власти распространен в Латинской Америке [Miller, 1970: 15–16].
Для определения структуры власти в каждом городском сообществе и объяснения факторов и причин, обусловивших ее характер и особенности, Миллер последовательно решает семь конкретных задач. Главная задача исследования – определение наиболее влиятельных лидеров, организаций, институциональных секторов городского сообщества и степени их влияния. Для ее решения он использует комбинацию трех основных методов выявления субъектов власти, отмечая, что все уровни власти – позиционный, репутационный и решенческий – важны для объяснения структуры власти. Однако он отдает приоритет репутационному методу, поскольку тот выявляет наиболее стабильные и повторяющиеся паттерны лидерства. Выявление позиционных лидеров позволяет продемонстрировать потенциальную властную структуру и является способом проверить адекватность списка репутационных лидеров[348]. Миллер использовал хантеровскую формулировку основного репутационного вопроса: «Если бы был проект, требующий решения группы лидеров (чье лидерство принимается практически всеми членами общности), то каких 10 человек из 40 Вы бы выбрали?». Чтобы несколько нивелировать недостатки репутационного подхода, испытывающего трудности с выделением определенного типа лидеров[349], Миллер использует и иные версии репутационного вопроса. В частности, в Лиме он просил респондентов выделить наиболее влиятельных лиц, осуществляющих инициацию, поддержку и запрет действий, оказывающих влияние на решение важных для общности проблем [Miller, 1970: 17]. При этом репутационный метод был использован для выявления не только лидеров, но и определения наиболее влиятельных организаций и институтов городского сообщества.
Второй задачей была проверка валидности полученных результатов. Поскольку репутационный метод подвергся критике за то, что он не может продемонстрировать осуществление власти, Миллер «проверял» результаты, полученные репутационным методом путем изучения участия репутационных лидеров в принятии решений, деятельности различных организаций, с помощью выявления и анализа их лидерских качеств и т. д.
Читать бесплатно другие книги:
