Возвращение с Западного фронта (сборник) Ремарк Эрих Мария
– Вы отлично держались. Не канючили. Знаете, Браун, что я сейчас мог бы сделать? Повеситься! Хоть на этом окне!
– Но ведь вы извлекли ребенка живым. Это же блестящая работа!
– Все равно повеситься! Понимаете? Знаю, что мы сделали все возможное, знаю, что мы бессильны против всего этого. И все-таки хочется повеситься!
Он яростно теребил свой кадык. Мясистое лицо над воротником окровавленного халата раскраснелось.
– Вот уже двадцать лет, как я занимаюсь этим делом. И всякий раз, когда какая-нибудь из моих пациенток сыграет в ящик, мне хочется покончить с собой. Все это слишком глупо. – Он обратился к Керну: – Выньте из левого кармана моего пиджака пачку сигарет, достаньте одну и суньте мне в зубы… Да, маленькая фрейлейн! Знаю, о чем вы думаете… А теперь дайте мне огня. Пойду умоюсь.
Он посмотрел на свои резиновые перчатки так, словно именно они были виной всему, и тяжелой походкой направился в ванную.
Покойницу вместе с кроватью вынесли в коридор, а оттуда втащили в ее номер. В коридоре стояли жильцы из соседней комнаты.
– Неужели нельзя было отвезти ее в клинику? – спросила тощая женщина с шеей, как у индейки.
– Нет, – сказал Марилл. – Иначе мы так бы и сделали.
– А теперь ее оставят здесь на всю ночь? Покойница за стеной – разве уснешь!
– Тогда не спите, бабушка, – посоветовал ей Марилл.
– Я не бабушка! – огрызнулась она.
– Оно и видно.
Женщина злобно посмотрела на него.
– А кто же уберет комнату! От этого жуткого запаха нам никогда не избавиться. Ведь с тем же успехом можно было воспользоваться и десятым номером – прямо напротив!
– Вот видите, – обратился Марилл к Рут. – Мать умерла. Она нужна своему ребенку, быть может, и его отцу. А вот эта бесплодная гладильная доска живет и, вероятно, доживет до глубочайшей старости. К великому огорчению ближних. Вот вам одна из загадок, в которых никак не разберусь.
– Злобные люди жестче, они могут больше выдержать, – мрачно заметила Рут.
Марилл удивленно взглянул на нее:
– Когда вам это стало известно?
– В наши дни узнать это нетрудно.
Марилл ничего не ответил. Он продолжал смотреть на нее. Вошли оба врача.
– Ребенок у хозяйки, – сказал лысый. – За ним придут. Сейчас позвоню по телефону. Насчет похорон тоже договорюсь. Вы знаете о ней что-нибудь?
Марилл отрицательно покачал головой:
– Она прожила здесь всего несколько дней. Я только один раз говорил с ней.
– Может, у нее есть документы. Тогда их надо сдать.
– Я проверю.
Врачи ушли. Марилл обыскал чемодан покойной. Там были только детские вещи, синее платье, немного белья и пестрая погремушка. Он уложил все обратно.
– Странно, но мне кажется, что эти пожитки тоже внезапно умерли.
В сумочке он обнаружил паспорт и регистрационную карточку, выданную полицией Франкфурта-на-Одере. Он поднес документы к лампе.
– Катарина Хиршфельд, урожденная Бринкман, родилась в Мюнстере семнадцатого марта тысяча девятьсот первого года.
Он выпрямился и посмотрел на покойницу, на ее светлые волосы и узкое, жесткое лицо. Такие лица встречаются в Вестфалии.
– Катарина Бринкман, по мужу Хиршфельд.
Он снова заглянул в паспорт.
– Действителен еще три года, – пробормотал он. – Три года жизни для кого-то. А чтобы похоронить ее, достаточно и регистрационной карточки.
Он спрятал документы.
– Я займусь этим делом, – сказал он Керну. – А теперь пойду за свечой. Не знаю… по-моему, надо еще немного побыть около нее. Конечно, это ни к чему, и все-таки надо посидеть с ней немного.
– Я остаюсь, – сказала Рут.
– Я тоже, – присоединился к ней Керн.
– Ладно. Вернусь и сменю вас.
Луна стала ярче. Просторная темно-синяя ночь поднималась ввысь. Она лилась в комнату, неся с собой запахи земли и цветов.
Керн и Рут стояли у окна. Ему казалось, будто он странствовал где-то далеко-далеко и вот наконец возвратился. В нем еще не улеглось волнение от криков роженицы, от конвульсий ее окровавленного тела. Теперь он слышал тихое дыхание стоявшей рядом девушки, видел ее нежные, молодые губы. И вдруг он понял, что и она причастна к этой темной тайне, которую любовь замыкает в кольцо ужаса и страданий. Он догадывался, что к этой тайне также причастны и ночь, и деревья в цвету, и тяжкий аромат земли, и сладостные звуки скрипки, плывущие над крышами; он знал – стоит обернуться, и в трепещущем пламени свечи на него снова уставится бледная маска смерти. И тем сильнее он ощущал тепло под собственной кожей. Почему-то оно вызывало озноб и заставляло искать тепла другого человека. Ничего, кроме тепла…
Какая-то чужая рука взяла его руку и положила ее на гладкие, юные плечи девушки.
Марилл сидел на террасе отеля и обмахивался газетой. Перед ним лежало несколько книг.
– Идите сюда, Керн! – позвал он. – Близится вечер. В эту пору животное ищет одиночества, а человек – общества. Как обстоят дела с вашим видом на жительство?
– Осталась еще неделя. – Керн подсел к нему.
– В тюрьме неделя тянется долго, на воле пролетает мгновенно. – Марилл хлопнул по книжке. – Эмиграция побуждает к самообразованию! На старости лет я взялся за французский и английский.
– Иной раз я просто уже не могу слышать слово «эмигрант», – раздраженно ответил Керн.
Марилл рассмеялся:
– Ерунда! Вы в отличной компании. Данте был эмигрантом. Шиллеру пришлось покинуть родину. А Гейне, а Виктор Гюго… Это всего лишь несколько имен. Взгляните на небо – вот месяц, наш бледнолицый брат. Он эмигрировал с Земли. Да и сама наша матушка Земля и та старая эмигрантка, давно сбежавшая с Солнца. – Он подмигнул Керну. – А может, было бы лучше, если бы этого бегства не случилось. Тогда бы мы еще носились в пространстве в форме раскаленных газов. Или же в виде солнечных пятен. Вы не согласны?
– Не согласен.
– Ну и не надо. – Марилл снова принялся обмахиваться газетой. – Знаете, что я сейчас прочитал?
– Что евреи виновны в засухе.
– Нет.
– Что осколок снаряда в животе – вот подлинное счастье для истинного мужчины.
– Тоже нет.
– Что евреи большевики, потому что так алчно накапливают капиталы.
– Неплохо! Дальше!
– Что Христос был арийцем. Незаконнорожденным сыном германского легионера…
Марилл захохотал:
– Нет, ни за что не угадаете! Я читал брачные объявления. Вот послушайте: «Где же тот милый и симпатичный мужчина, что даст мне счастье? Отлично воспитанная и душевная фрейлейн, с благородным характером, с любовью ко всему доброму и прекрасному и первоклассной квалификацией в отельном деле ищет столь же гармонично развитого мужчину в возрасте от тридцати пяти до сорока лет с солидным положением…» – Он взглянул на Керна. – Понимаете! Только от тридцати пяти до сорока! Сорок один год уже исключается! Вот что значит сила веры! Или вот другое объявление: «Где же я найду тебя, о мое дополнение? Глубоко чувствующая и радостная особа, леди и домашняя хозяюшка, с крыльями, не сломленными однообразием будней, темпераментная и интеллектуальная, полная внутренней красоты и чувства товарищеского взаимопонимания, ищет джентльмена с соответствующим доходом, любящего искусство и спорт. Кроме всего, он должен быть просто славным парнем…» Здорово, правда? А это как вам понравится: «Душевно одинокий пятидесятилетний мужчина, чувствительная натура, выглядит моложе своих лет, круглый сирота…» – Марилл остановился. – Круглый сирота! – насмешливо повторил он. – Это в пятьдесят-то лет! Какой, право, жалкий тип, этот изнеженный пятидесятилетний кретин… Вот, дорогой мой! – Он протянул Керну газету. – Две страницы! Еженедельно две полные страницы! И это только в одной газете! Посмотрите на заголовки! Они так и кишат душевностью, добротой, товариществом, любовью, дружбой! Сущий рай! Эдем среди пустыни политики! Как все это оживляет и освежает душу! По крайней мере убеждаешься, что и в наше жалкое время еще есть хорошие люди. Я прямо-таки чувствую прилив бодрости…
Он отбросил газету.
– А почему бы не напечатать такое объявление: «Комендант концентрационного лагеря, глубоко душевная натура, с чувствительным сердцем…»?
– Он наверняка считает себя таким, – заметил Керн.
– Безусловно считает! Чем примитивнее человек, тем более высокого он о себе мнения. Как раз об этом и свидетельствуют все эти красноречивые объявления. Они порождены… – Марилл усмехнулся, – какой-то внутренней, я сказал бы, неукротимой силой слепой убежденности! А сомнения и терпимость присущи только подлинно культурному человеку. Из-за них-то он и гибнет всякий раз. Вековечный сизифов труд. Одно из самых сложных уравнений человеческого бытия.
– Господин Керн, к вам кто-то пришел, – неожиданно и возбужденно доложил вошедший мальчик-посыльный. – Похоже, что не из полиции!
Керн быстро встал:
– Хорошо, иду!
Он не сразу узнал этого жалкого пожилого человека. Ему почудилось, будто он видит нерезкое, расплывчатое изображение на матовом стекле фотоаппарата. Но постепенно облик гостя стал отчетливее, и он узнал знакомые черты.
– Отец! – испуганно произнес он.
– Да, Людвиг, это я.
Старик Керн отер пот со лба.
– Жарко сегодня, – сказал он и виновато улыбнулся.
– Да, очень жарко. Пойдем в комнату, где пианино. Там прохладнее.
Оба сели было, но Керн тут же встал, чтобы принести отцу лимонаду. Он очень разволновался.
– Давно мы с тобой не виделись, отец, – осторожно проговорил он, вернувшись.
Старик кивнул.
– Ты сможешь остаться в Праге, Людвиг?
– Думаю, нет. Сам понимаешь. Правда, пока они ведут себя довольно прилично. Дали мне разрешение на две недели. Вероятно, продлят его еще на два-три дня… И все…
– И что же дальше? Останешься здесь нелегально?
– Нет, отец. В Праге теперь слишком много эмигрантов. Я этого не знал. Попробую снова пробраться в Вену. Там легче раствориться среди людей. А ты-то как поживаешь?
– Я болел, Людвиг. Гриппом. Всего несколько дней как встал с постели.
– Вот оно что… – Керн облегченно вздохнул. – Болел, значит! А теперь снова совсем здоров?
– Да, как видишь.
– И что же ты делаешь, отец?
– Да так… пристроился в одном месте.
– Тебя там неплохо охраняют, – сказал Керн и улыбнулся.
Старик посмотрел на него таким измученным и растерянным взглядом, что он невольно вздрогнул.
– Разве тебе нехорошо живется, отец? – спросил он.
– Хорошо! Впрочем, Людвиг, что вообще значит для нас хорошо? Есть немного покоя – вот и хорошо. Есть кое-какая работа. На угольном складе. Веду бухгалтерские книги. Дел немного. Но все-таки это занятие.
– Что ж, прекрасно! И сколько ты зарабатываешь?
– Ничего не зарабатываю; мне дают только карманные деньги. Зато у меня есть квартира и стол.
– Это тоже что-то. Завтра навещу тебя, отец!
– Да, конечно… или… я могу снова прийти сюда…
– Зачем тебе бегать по городу? Я приду…
– Людвиг… – Старик Керн осекся. – Будет лучше, если я приду к тебе.
Керн удивленно посмотрел на него и вдруг все понял: коренастая женщина, открывшая ему дверь… Сердце его забилось, словно молоток застучал по ребрам. Он хотел вскочить, схватить отца, убежать с ним куда глаза глядят; в голове зароились мысли о матери, о Дрездене, о тихих воскресеньях, которые они проводили вместе… Потом он снова посмотрел на этого разбитого судьбой человека, глядевшего на него с покорностью отчаяния, и подумал: «Конец! Все кончено!» Судорожное сердцебиение прекратилось, и молодой Керн испытывал теперь к отцу только лишь чувство беспредельного сострадания.
– Дважды меня высылали, Людвиг. Едва я вернулся и прожил здесь одни сутки, как меня тут же снова забрали. Даже не обругали. Но – посуди сам – не могут же они оставлять всех нас здесь. Я заболел – шли непрерывные дожди. Провалялся с воспалением легких, а потом еще было осложнение… Ну вот… А она ухаживала за мной… Иначе я бы просто погиб. Понимаешь, Людвиг? К тому же она добра ко мне…
– Разумеется, отец, – спокойно сказал Керн.
– Ведь я и работаю немного. Зарабатываю себе на пропитание. А такого… такого у меня с ней ничего нет… слышишь?.. Такого нет… Но я не могу больше спать на скамейках в парке и вечно бояться! Не могу, Людвиг!..
– Понимаю, отец.
Старик смотрел куда-то мимо.
– Иногда я думаю – твоя мама должна развестись со мной. Тогда она могла бы вернуться в Германию.
– А разве ты хочешь этого?
– Не ради себя. Ради нее. Ведь виноват-то во всем я. Если мама перестанет быть моей женой, она сможет вернуться. Виноват я, и только я! И перед тобою тоже. Из-за меня ты лишился родины.
Керн страшно расстроился. Это уже не был его прежний отец из Дрездена, веселый и жизнерадостный; перед ним сидел трогательный, пожилой, беспомощный человек – просто родственник, уже не способный справиться с жизнью. В полном смятении Людвиг встал и сделал то, чего не делал еще никогда. Он обнял узкие, согнутые плечи отца и поцеловал его.
– Ты хоть понимаешь меня, Людвиг? – пробормотал Зигмунд Керн.
– Да, отец, понимаю. Ничего тут такого нет. Решительно ничего.
Он нежно похлопал отца по костлявой спине, рассматривая поверх его плеча картину, изображавшую таяние снегов в горах Тироля. Пейзаж висел над пианино.
– Вот так… А теперь я пойду…
– Хорошо…
– Только сначала расплачусь за лимонад. Я принес тебе пачку сигарет. А ты, Людвиг, возмужал. Стал большим и сильным.
«А ты – старым и дряхлым, – подумал Керн. – Попался бы мне здесь хоть один из тех мерзавцев, кто довел тебя до такого состояния. В кровь расквасил бы его сытую, самодовольную, тупую рожу!»
– Ты тоже молодцом, отец, – сказал он. – За лимонад уже заплачено. Я немного зарабатываю. И знаешь чем? Нашей собственной продукцией. Твоим миндальным кремом и туалетной водой «Фарр». У одного здешнего парфюмерщика еще остался запас. Там и закупаю товар.
На мгновение старик оживился, но тут же грустно улыбнулся:
– Вот, значит, с чем тебе нынче приходится побираться. Уж ты прости меня, Людвиг.
– Что ты такое говоришь! – От волнения Керн глотнул, что-то подкатило к горлу. – Лучшей школы и не придумать, отец. Узнаю жизнь, так сказать, снизу. И людей тоже. Значит, в будущем я гарантирован от разочарований.
– Только смотри не болей.
– Не беспокойся, я как следует закалился.
Они вышли.
– У тебя столько надежд, Людвиг…
Господи, и это он называет надеждами, подумал Керн.
– Все наладится, – сказал он. – Ведь это не может продолжаться бесконечно.
– Да… – Старик посмотрел вперед. – Людвиг, – тихо проговорил он, – если когда-нибудь мы будем снова вместе… и если мама будет с нами… – он неопределенно махнул рукой, – тогда пусть все забудется… мы не станем вспоминать обо всем этом, ладно?
Он говорил тихо и доверчиво, как ребенок, и голос его был, как щебетание усталой птицы.
– Если бы не я, ты мог бы сейчас учиться, – сказал он чуть жалобно, но совершенно машинально, как человек, так много размышлявший о своей вине, что осознание ее постепенно стало проявляться автоматически.
– Если бы не ты, меня бы вообще не было на свете, отец, – возразил Керн.
– Будь здоров, Людвиг! Не возьмешь сигареты? Я ведь все-таки твой отец, и мне хочется подарить тебе что-нибудь.
– Хорошо, отец. Я их возьму.
– Вспоминай меня хоть изредка, – сказал Зигмунд Керн, и его губы задрожали. – Ведь я хотел как лучше, Людвиг. – Казалось, он не в силах расстаться с этим именем, снова и снова он повторял его. – Но у меня ничего не получилось, Людвиг. Я так хотел заботиться о вас, Людвиг.
– Ты заботился о нас, покуда мог заботиться.
– Ну, я пойду. Всего тебе хорошего, дитя мое.
Дитя, подумал Керн. Еще вопрос, кто из нас дитя? Он смотрел вслед отцу, медленно спускавшемуся по улице. Он обещал ему написать и еще раз встретиться с ним, но знал, что видит его в последний раз. Он смотрел долго широко раскрытыми глазами, смотрел, пока отец не скрылся. Все вокруг сразу опустело…
Керн вернулся в отель. На террасе сидел Марилл и все еще читал газету. На лице его были написаны отвращение и насмешка. Странно, как быстро что-то может рухнуть, подумал Керн. В одно мгновение. А кто-то другой даже не успевает дочитать газету. «Круглый сирота, пятидесятилетний мужчина» – он судорожно и горестно улыбнулся. «Круглый сирота»… Но разве нельзя осиротеть и при живых отце и матери…
Через три дня Рут уехала в Вену. Она получила телеграмму от подруги, у которой могла поселиться. Рут надеялась найти там работу и посещать лекции в университете.
Накануне отъезда она пошла с Керном в ресторан «Черный поросенок». До сих пор они питались в «народной кухне», но по случаю прощального вечера Керн предложил устроить что-нибудь особенное.
«Черный поросенок» был небольшой, насквозь прокуренной ресторацией, где кормили недорого, но очень вкусно. Они пошли туда по совету Марилла, который не преминул назвать Керну точные цены и настоятельно порекомендовал отведать тамошнее фирменное блюдо – гуляш из телятины. Керн пересчитал свои деньги и прикинул, что останется даже на роскошный десерт – сырное пирожное. Как-то Рут сказала ему, что это ее любимое лакомство. Однако в ресторане их ожидало горькое разочарование. Гуляш кончился. Следовало прийти пораньше. С озабоченным видом Керн принялся изучать меню. Почти все остальные блюда были значительно дороже. Подошел кельнер и скороговоркой начал перечислять яства.
– Копченая свинина с красной капустой, свиные отбивные с салатом, цыплята-паприка, свежая гусиная печенка…
Гусиная печенка, подумал Керн… этот идиот, видимо, принимает нас за мультимиллионеров. Он подал Рут меню.
– Что ты хочешь вместо гуляша? – спросил он, быстро подсчитав, что если заказать отбивные, то сырное пирожное улыбнется.
Рут быстро пробежала меню глазами.
– Сосиски с картофельным салатом, – сказала она. Дешевле не было ничего.
– Исключается! – заявил Керн. – Какой же это прощальный ужин!
– Я их очень люблю. После этих супов в нашей столовой сосиски – настоящее объедение.
– А свиные отбивные, по-твоему, не объедение?
– Слишком дорого.
– Господин кельнер, – сказал Керн. – Две свиные отбивные. Только большие!
– Они у нас все одинаковые, – равнодушно заметил кельнер. – Что прикажете подать сначала? Суп, hors d’oeuvres[27], заливное?
– Больше ничего не надо, – сказала Рут, не дав Керну опомниться.
Они заказали еще графин дешевого вина, после чего кельнер, окинув обоих презрительным взглядом, удалился, словно почуяв, что его чаевые уменьшились по крайней мере на полкроны.
В ресторане было пусто. Кроме них, за столиком в углу сидел еще один посетитель со шрамами на широком красном лице и моноклем в глазу. Он сидел за кружкой пива и разглядывал Керна и Рут.
– Жаль, что этот тип сидит здесь, – сказал Керн.
Рут кивнула:
– Был бы хоть кто-нибудь другой! А то смотришь на него и сразу вспоминаешь…
– Да, это наверняка не эмигрант, – сказал Керн. – Скорее, наоборот.
– Давай не будем смотреть на него, и все.
Но Керн все же продолжал смотреть на человека в углу и заметил, что тот не сводит с них глаз.
– Не пойму, чего ему надо, – раздраженно сказал Керн. – Уставился и глазеет!
– Может, это агент гестапо. Мне говорили, что их тут полно.
– Хочешь, подойду и спрошу, в чем дело?
– Не надо! – Рут испуганно положила ладонь на руку Керна.
Кельнер принес хрустящие и нежные отбивные со свежим зеленым салатом. Но все удовольствие было отравлено – оба разнервничались.
– Что-то я не пойму. Ведь не ради нас он явился сюда, – сказал Керн. – Никто не мог знать, что мы придем именно сюда.
– Верно, никто, – ответила Рут. – Может, пришел случайно. Но во всяком случае, он следит за нами, это сразу видно…
Кельнер унес тарелки. Керн расстроенно поглядел ему вслед. Ему так хотелось доставить Рут настоящее удовольствие, а теперь страх перед этим типом с моноклем испортил все. Вдруг он резко встал.
– Погоди минутку, Рут…
– Что ты хочешь сделать? – боязливо спросила она. – Останься со мной!
– Не бойся! К нему я не подойду. Надо поговорить с хозяином.
На всякий случай он прихватил с собой два флакона духов. Теперь он решил попытаться выменять один из них на два сырных пирожных. Правда, духи стоили намного дороже, но это его не смущало. Уж если с отбивными ничего путного не вышло, то пусть она хоть отведает любимого десерта. Керн надеялся выторговать еще и кофе.
Он подошел к стойке и изложил хозяину свою просьбу. Тот побагровел.
– Ишь, кутила нашелся! Жрать горазд, а платить нечем! Нет, дорогой мой, придется вызвать полицию! Больше ничего!
– Я могу заплатить за то, что мы съели! – Керн раздраженно швырнул деньги на стол.
– Пересчитайте, – обратился хозяин к кельнеру. – А свое барахло спрячьте, – буркнул он Керну. – Что вам вообще нужно? Вы кто – гость или попрошайка?
– Пока я еще гость! – яростно заявил Керн. – А вы…
– Минуточку! – раздался голос за его спиной.
Керн резко обернулся. Перед ним стоял мужчина с моноклем.
– Можно мне спросить у вас кое-что?
Незнакомец отошел на несколько шагов от стойки. Керн последовал за ним. Сердце бешено заколотилось.
– Ведь вы немецкие эмигранты, не так ли? – спросил мужчина.
Керн недружелюбно уставился на него.
– Какое вам дело!
– Никакого, – спокойно ответил тот. – Просто я слышал, о чем вы только что говорили с хозяином. Не продадите ли вы эти духи мне?
Теперь Керн понял, куда клонит незнакомец. Продать духи – значит выдать себя: недозволенная торговля. И тогда возможен арест и немедленная высылка.
– Нет, – ответил он.
– Почему же нет?
– Мне нечего продавать. Торговлей не занимаюсь.
– Тогда давайте поменяемся. Даю за них то, в чем вам отказал хозяин: кофе и пирожные.
– Не пойму, чего вам, собственно, надо, – сказал Керн.
Мужчина улыбнулся:
– А я все понимаю! Вы очень недоверчивы. Послушайте: я из Берлина и через час еду обратно. Вы же туда вернуться не можете…
– Нет, не могу, – сказал Керн.
Мужчина внимательно посмотрел на него:
– Потому-то я и стою перед вами. Потому и хочу оказать вам эту маленькую услугу. На фронте я командовал ротой. Один из моих лучших солдат был евреем… Ну, так как же – дадите вы мне свой флакончик?
Керн подал ему духи.
– Простите меня, – сказал он. – А я было подумал о вас совсем другое.
– Представляю себе. – Мужчина улыбнулся. – А теперь пойдите к вашей фрейлейн. Нельзя оставлять ее так долго одну. Ей наверняка очень страшно. Желаю вам обоим всего самого хорошего! – Он протянул Керну руку.
– Спасибо! Большое спасибо!
Несколько ошарашенный, Керн вернулся к столику.
– Рут, – сказал он, – либо сегодня Рождество, либо я сошел с ума.
Тут же появился кельнер. На подносе стояли кофейник и трехэтажная серебряная подставка, полная пирожных.
– Что это? – изумилась Рут.