Темная Башня Кинг Стивен

НАЙДЕННАЯ (КОДА)

Я рассказал всю историю до конца и доволен. Она — из тех историй (и я готов поставить на это последний доллар), которые добрый Бог припасает напоследок, полная чудовищ, чудес и путешествий. Теперь я могу остановиться, отложить перо, дать отдохнуть натруженной руке (только, возможно, не навсегда; рука, которая пишет истории, живет сама по себе, и иной раз становится беспокойной, ей вновь хочется ухватить перо). Я могу закрыть глаза на Срединный мир и те миры, что лежат за ним. Однако, кое-кому из вас, а именно вам принадлежат уши, без которых ни одна история не проживет и дня, скорее всего, меня не одобрят. Вы суровы, ориентированы на конечную цель, не верите, что вся прелесть в самом путешествии, а не в его завершении, сколько бы раз вам не доказывали обратное. Вы — из тех несчастных, кто все еще путает занятия любовью и жалкую струйку, которая выпрыскивается в последний момент этих занятий (оргазм, в конце концов, есть способ, к которому прибегает Бог, чтобы сказать нам, что все закончилось и пора спать). Вы — те жестокие, кто отрицает Серые небеса, куда уходят усталые персонажи, чтобы отдохнуть. Вы говорите, что вам хочется знать, как все сложилось. Вы говорите, что хотите последовать за Роландом в Башню; вы говорите, что именно за это заплатили свои деньги, это то шоу, которое вы пришли посмотреть.

Я надеюсь, что многие из вас знают, не это главное. Не в развязке дело. Я надеюсь, вы пришли, чтобы послушать историю, а не для того, чтобы торопливо пролистывать страницы, спеша добраться до концовки. Чтобы узнать концовку, достаточно сразу открыть последнюю страницу и прочитать, что там написано. Но концовки бессердечны. Концовка — закрытая дверь, которую ни один человек (или Мэнни) не может открыть. Я написал много концовок, но лишь по той же причине, по какой надеваю штаны перед тем, как утром выйти из спальни: таков уж обычай этой страны.

Поэтому, мой дорогой Постоянный Читатель, вот что я вам скажу: вы можете остановиться здесь. Вы можете сделать так, что вашим последним воспоминанием об этой истории станут Эдди, Сюзанна и Джейк в Центральном парке, первый раз вновь собравшиеся вместе, слушающие, как школьный хор поет «Что это за дитя». Вы можете даже представить себе, что рано или поздно Ыш (скорее всего, в собачьем обличье, с длинной шеей, странными, с золотыми ободками глазами и лаем, который иногда очень уж напоминает человеческую речь) присоединиться к ним. Это будет прекрасно, не правда ли? Я вот так думаю. И очень уж близко к счастью. Так же близко, как государственная служба, вот что сказал бы по этому поводу Эдди.

Если вы пойдете дальше, то, уверяю вас, будете разочарованы. Более того, у кого-то может разбиться сердце. У меня на поясе остался только один ключ, и он может открыть только одну, последнюю дверь, на которой написано:

То, что находится за дверью, не упрочит вашу любовь к жизни, на вырастит волосы на вашей лысине, не добавит пять лет от отпущенному вам сроку в этом мире (не добавит и пяти минут). Нет такого понятия, как хэппи-энд[121]. Не встречал ни одной, сравнимой с «жил-был когда-то».

Концовки бессердечны.

Концовка — еще один синоним для слова прощай.

Вы все еще здесь?

Очень хорошо, тогда пошли. (Вы слышите мой вздох?) Вот Темная Башня, на краю Крайнего мира. Смотрите на нее, прошу вас.

Смотрите на нее очень хорошо.

Вот Темная Башня на закате.

Он подошел к ней, ощущая самое странное из чувств: будто уже бывал здесь; Сюзанна и Эдди называли его dejа vu.

Розы Кан'-Ка Ноу Рей раскрывались перед ним вдоль тропы к Темной Башне, желтые солнца, сияющие в глубине их бутонов, казалось, разглядывали его, как глаза. И шагая к этой серо-черной колонне, Роланд ощущал, что соскальзывает из того мира, какой знал всю свою жизнь. Он выкликал имена своих друзей и близких, как, собственно, и обещал самому себе, выкликал их в сумерки, во весь голос, потому что не было больше необходимости сберегать энергию для борьбы с зовом Темной Башни. Сдавшись ему на милость (наконец-то), он испытал величайшее облегчение в своей жизни.

Он выкликал имена своих сотрайгез и атогаз[122], и хотя каждое имя выходило из глубины его сердца, все они, похоже, не имели отношения ни к чему другому. Раскаты его голоса укатывались к красному горизонту, унося с собой имя за именем. Он назвал Эдди и Сюзанну, он назвал Джейка, и, наконец, назвал свое имя. И когда звуки его затихли вдали, протрубил рог. Не в Башне — на поле роз, которые ковром росли вокруг нее. То был голос роз, которые приветствовали его приход, встречали, как короля.

«В моих снах рог всегда был моим, — думал он. — Мне следовало знать, что такого быть не может, потому что мой остался с Катбертом, на Иерихонском холме».

И тут с вышины прошептал голос: «Тебе хватило бы трех секунд, чтобы наклониться и поднять его. Даже в дыму и смерти. Трех секунд. Время, Роланд… все всегда упирается во время».

Роланд подумал, что это голос Луча, того, что они спасли. Если он говорил из благодарности, то мог бы не сотрясать воздух. Какую пользу могли теперь принести ему эти слова? Он вспомнил строку из поэмы Браунинга: «Былых времен глоток придаст мне сил».

Его собственный опыт говорил о другом. Воспоминания несли с собой только грусть. Они служили пищей поэтам и дуракам, сладостями, которые оставляли горький привкус во рту и в горле.

Роланд на пару мгновений остановился за десять шагов до двери из «дерева призраков» в основании Башни, дожидаясь пока окончательно стихнет эхо голоса роз, трубного гласа рога. Чувство deja vu оставалось таким же сильным, практически не оставляющим сомнений в том, что он здесь уже побывал. И, разумеется, побывал, в десяти тысячах своих снов. Он посмотрел на балкон, где ранее стоял Алый Король, пытавшийся отвергнуть ка и все сделать по-своему. Там, на высоте шести футов над ящиками, в которых лежали несколько оставшихся снитчей (похоже, никакого другого оружия у старого безумца не было), Роланд увидел два красных глаза, плавающих в темнеющем воздухе, которые таращились на него с безмерной ненавистью. А позади глаз болтались серебристые (в свете уходящего за горизонт красно-оранжевые) оптические нервы, которые ни к чему не подсоединялись. Стрелок предположил, что глаза Алого Короля останутся здесь навсегда, обозревая Кан'-Ка Ноу Рей, тогда как их хозяин будет бродить по миру, в который отправили его ластик и третий глаз Художника. Или, скорее всего, между мирами.

Роланд подошел к тому месту, где тропа упиралась в окантованный сталью прямоугольник из черного «дерева призраков». На прямоугольнике, в верхней половине, красовался сигул, который он теперь знал очень хорошо:

У прямоугольника он положил два последних предмета, оставшиеся из его снаряжения: крест матушки Талиты и револьвер. Когда выпрямился, увидел, что первого иероглифа не стало:

Слово «НЕНАЙДЕННАЯ» превратилась в «НАЙДЕННАЯ».

Он поднял руку, чтобы постучать, но дверь распахнулась сама по себе, прежде чем он успел прикоснуться к ней, открыв нижние ступени поднимающейся по спирали лестницы. Послышался напевный голос: «Добро пожаловать, Роланд, из рода Эльда». То был голос Башни. Это величественное сооружение сложили не из камня, хотя выглядело оно каменным. Но это было живое существо, скорее всего, сам Ган, и биение, которое он ощущал в голове даже за тысячи миль отсюда, всегда было биением жизненной силы Гана.

«Каммала, стрелок, каммала-кам-кам».

Из дверного проема в нос ударил щелочной запах, горький, как слезы. Запах… чего? Чего именно? Прежде чем он сумел ответить на этот вопрос, запах исчез, и Роланду не осталось ничего другого, как задуматься, а не причудился ли ему этот запах?

Он переступил порог, и Песня Башни, которую он слышал всегда, даже в Гилеаде, где она пряталась в материнском голосе, поющем ему детские песенки, наконец-то смолкла. Послышался еще один вздох. Дверь с грохотом закрылась за его спиной, но он не остался в темноте. Свет шел от самих спиральных окон, смешиваясь с отблеском заката.

Каменные ступени, достаточно узкие, аккурат для одного человека, уходили вверх.

— Вот идет Роланд, — крикнул он, и слова унеслись по спирали. — Ты, на вершине, услышь меня и прими с миром, если сможешь. Если ты мой враг, знай, что я пришел без оружия и желания причинить зло.

И он начал подъем.

Девятнадцать ступеней привели его на первую лестничную площадку (и к каждой последующей вели ровно столько же ступеней). Он увидел открытую дверь, за ней — круглую комнату. На камнях стены вырезали множество накладывающихся друг на друга лиц. Многих он узнал (скажем, Келвина Тауэра, склонившегося над раскрытой книгой). Лица смотрели на него, и он слышал их бормотание.

«Добро пожаловать, Роланд, прошедший много миль и много миров, добро пожаловать, выходец из Гилеада, из рода Эльда».

В дальнем конце комнаты находилась еще одна дверь, с темно-красными портьерами по бокам. На высоте шести футов от пола, точно на уровне глаз, в двери было маленькой круглое окошечко, чуть больше глазка в двери тюремной камеры. Комнату наполнял сладкий аромат, который он узнал без труда: такой запах шел от мешочка с сосновым саше, который мать сначала привязывала к его колыбельке, а потом — к первой кровати. Аромат этот сразу извлек из памяти те давние дни, как всегда удается ароматам: если какое-то чувство и служит нам машиной времени, так это обоняние.

Потом, как и горьковатый запах щелока, он исчез.

Мебели в комнате не было, на полу лежал лишь один посторонний предмет. Роланд подошел к нему, наклонился, поднял. Маленькая скоба-защелка из кедра, с привязанной к ней синей шелковой ленточкой. Он видел такие вещицы, давным-давно, в Гилеаде. Одно время сам носил такую. Когда костяная пила разрезала пуповину только что родившегося младенца, отделяя мать от дитя, такую скобу устанавливали чуть повыше пупка младенца, где она и оставалась, пока отросток пуповины не отваливался вместе с ней (сам пупок назывался тет-ка кан Ган). Этот кусочек шелка на скобе говорил о том, что она принадлежала мальчику. Скобы девочек повязывали розовой ленточкой.

«Так это моя скоба», — подумал Роланд. Еще несколько мгновений он, как зачарованный, разглядывал ее, потом положил туда, где она лежала прежде. Где ей было самое место. Когда поднялся, увидел личико младенца

(Так это и есть мой маленькой дорогой бей-бо? Если ты так говоришь, пусть так будет!»)

среди множества других лиц. Перекошенное личико, словно первый глоток воздуха вне материнского чрева ему совершенно не понравился, потому что уже пахнул смертью. Скоро ему предстояло дать оценку вновь сложившейся ситуации громким криком, который разнесется по апартаментам Стивена и Габриэль, вызвав улыбку облегчения на лицах слуг и друзей, которые его услышат (только Мартен будет хмуриться). Роды завершились, и ребенок родился живым, скажите спасибо Гану и всем богам. У рода Эльда появился продолжатель, а, следовательно, шанс, что достойное сожаления соскальзывание мира к гибели еще можно обратить вспять.

Когда Роланд выходил из этой комнаты, ощущение дежа-вю еще более усилилось. Как и ощущение того, что он вошел в тело самого Гана.

Он повернулся к лестнице и продолжил подъем.

Следующие девятнадцать ступенек привели его на вторую лестничную площадку и ко второй комнате. Здесь на круглом полу валялось множество клочков ткани. Роланд не сомневался, что все они — от детской пеленки, изорванной злобным незваным гостем, который потом прошел на балкон, чтобы взглянуть на поле роз, и обнаружил, что вернуться в комнату возможности у него нет. Он был невообразимо хитер, злобен и мудр… но, в конце концов, допустил ошибку, и теперь ему суждено расплачиваться за нее до скончания веков.

«Если он хотел только взглянуть на поле роз, чего потащил с собой весь боезапас, когда выходил на балкон?»

«Потому что это было его снаряжение, которое он всегда носил на спине», — прошептало одно из лиц, высеченных на изогнутой стене. Лицо Мордреда. Теперь Роланд не видел в нем ненависти, только печаль и тоску брошенного ребенка. И одиночеством лицо это соперничало с паровозным гудком в безлунной ночи. Никто не прикреплял скобу к пупку Мордреда, когда тот вошел в этот мир, а свою мать он сожрал в первую же трапезу. Никакой скобы, никогда в жизни, ибо Мордред никогда не был членом тета Гана. Нет, только не он.

«Мой Алый Отец никуда не ходил безоружным, — прошептало каменное лицо. — Особенно если находился вдали от своего замка. Он был безумен, но не до такой степени».

В этой комнате пахло тальком, который сыпала его мать, когда он лежал голенький на полотенце, после ванны, и играл только что открытыми для себя пальцами ног. Она присыпала тальком раздражение на коже, напевая при этом: «Непоседа, мальчик мой, День закончен, дорогой».

Этот запах исчез так же быстро, как и появился.

Роланд подошел к маленькому окошку, переступая через обрывки пеленки, и заглянул в него. Лишенные тела глаза почувствовали присутствие стрелка и тяжело перевернулись к нему. Во взгляде читалась ярость и чувство утраты.

«Выходи, Роланд! Выходи, чтобы мы могли встретиться лицом к лицу! Как мужчина с мужчиной! Глаз в глаз, если тебя это устроит!»

— Думаю, нет, — ответил Роланд, — потому что я не закончил свои дела. Осталось немного, но я их еще не закончил.

То было последнее слово, сказанное им Алому Королю. Хотя безумец осыпал его мыслями-криками, старался он напрасно, потому что Роланд более ни разу не оглянулся. Ему нужно было подниматься по лестнице, заглядывать в другие комнаты, прежде чем достичь той, что ждала его на вершине.

На третьей лестничной площадке он заглянул в дверь и увидел вельветовое одеяние, которое он, несомненно, носил в один годик. Среди лиц на этой стене он увидел своего отца, только гораздо более молодого. Позже в его лице прибавилось жестокости, причиной тому стали события и ответственность. Но не здесь. Здесь по лицу Стивена Дискейна читалось: нет в мире ничего другого, способного доставить ему большее удовольствие в сравнении с тем, что сейчас у него перед глазами. В комнате стоял сладковатый, приятный запах, который он узнал: запах отцовского мыла для бритья. Голос-призрак прошептал: «Посмотри, Габби, посмотри сама! Он улыбается! Улыбается мне! И у него новый зуб!»

На полу четвертой комнаты лежал ошейник его первой собаки, Ринг-А-Левио. Сокращенно, Ринго. Он умер, когда Роланду не исполнилось и четырех, и этим сделал ему подарок. Потому что трехлетнему ребенку разрешалось плакать над ушедшим домашним любимцем, даже мальчику, в венах которого текла кровь Эльда. В этой комнате до ноздрей Роланда долетел чудесный запах, у которого, правда, не было названия, но он знал: это запах солнца на Полную Землю в шерсти Ринго.

Возможно, двумя десятками этажей выше комнаты Ринго, в такой же комнате на полу лежали хлебные крошки и покрытое перьями изуродованное тельце, которое когда-то принадлежало соколу Давиду, не домашнему любимцу, а, конечно же, другу. Первому из тех многих, кем пожертвовал Роланд на пути к Темной Башне. Здесь, на стене Роланд увидел Давида, запечатленного в полете, расправив короткие крылья, он кружил над придворными Гилеада (Мартена-волшебника среди них не было). Еще раз Давида высекли в камне слева от двери ведущей на балкон. Тут он сложил крылья и падал на Корта, как слепая пуля, не обращая внимания на поднятую палку Корта.

Стародавние времена.

Стародавние времена и стародавние преступления.

Недалеко от Корта он увидел смеющееся лицо проститутки, с которой Роланд-мальчик провел ту ночь. В комнате Давида стоял запах ее духов, дешевых, цветочных духов. И когда стрелок вдохнул этот запах, ему вспомнились прикосновения к ее лобковым волосам. Его шокировало то, что он вспомнил сейчас: когда его пальцы скользили к ее сладко-влажной щели, он думал о себе, маленьком, только что из ванны, чувствующим руки матери.

Тут его член начал набухать от прилива крови, и Роланд в страхе покинул эту комнату.

Закат более не освещал ему путь, теперь светились только окна: стеклянные глаза были живыми, стеклянные глаза смотрели на безоружного пришельца. За стенами Темной Башни розы Кан'-Ка Ноу Рей закрылись до следующего рассвета. Часть разума Роланда еще удивлялась тому, что он все-таки здесь; что одно за другим ему удалось преодолеть все препятствия, которые встретились на тропе, ни на йоту не отступив от первоначального замысла. «Я похож на роботов Древних людей, — подумал он. — Они или выполняют задачу, ради выполнения которой их создали, или разбиваются в лепешку, стараясь ее выполнить».

Другая часть разума не удивлялась, нисколько. Этой части приходили те грезы, что и, должно быть, приходили Лучам, эта более темная часть вновь подумала о роге, выпавшем из пальцев Катберта… Катберта, который встретил смерть, смеясь. Рог мог и до сего времени лежать там, где и упал, на каменистом склоне Иерихонского холма.

«И, разумеется, я видел эти комнаты прежде! Они, в конце концов, рассказывают мне мою жизнь».

Действительно, рассказывали. Этаж за этажом, история за историей (не упоминая смерть за смертью) поднимающиеся комнаты Темной Башни пересказывали события жизни Роланда Дискейна и его поисков Темной Башни. В каждой лежало напоминание о прошлом, в каждой стоял особый запах. Некоторым годам посвящалась не одна комната, а несколько, но на каждый год приходилась хотя бы одна. И после тридцать восьмой комнаты (тридцать восемь — дважды по девятнадцать, если вы сразу не обратили на это внимание) у него возникло желание больше никуда не заглядывать. Потому что в этой комнате стоял обгоревший столб, к которому ранее привязали Сюзан Дельгадо. Он не вошел в эту комнату, но посмотрел на стену. В этом не мог ей отказать. «Роланд, я люблю тебя!» — кричала Сюзан Дельгадо, и он знал, это правда, потому что узнать Сюзан он мог только по ее любви. Ибо, несмотря на любовь, ее все же сожгли.

«Это место смерти, — думал он, — и не только здесь. Все эти комнаты. Все этажи».

«Да, стрелок, — прошептал голос Башни. — Но только потому, что такими их сделала твоя жизнь».

Стоя снаружи, Роланд решил, что высота Башни порядка шестисот футов. Но, заглянув в сотую комнату, а потом в двухсотую, подумал, что по шестьсот футов подъема отмерял уже раз восемь, и дистанция, оставленная позади, приближалась к расстоянию, которое его друзья с американской стороны называли милей. Такого количества этажей просто не могло быть, не существовало Башен высотой с милю, но он все поднимался и поднимался, чуть ли не бегом, и совершенно не уставал. Однажды в голову пришла мысль, что до вершины ему не добраться, что высота Башни столь же бесконечна, сколь бесконечно время. Но, после короткого размышления отбросил эту мысль: Башня рассказывала его жизнь, она, конечно, выдалась долгой, но ни в коем случае не вечной. И, если было начало, отмеченное скобой-защелкой из кедра с привязанной к ней синей ленточкой, то должен быть и конец.

И, скорее всего, очень скоро.

Свет, который он чувствовал внутри глаз, разгорался все сильнее и более не казался таким синим. Он прошел комнату с Золтаном, птицей из хижины травоеда. Миновал комнату с насосом с атомным приводом, какой стоял на Дорожной станции. Поднимаясь по ступеням, прошел мимо комнаты с дохлым омароподобным чудовищем, и теперь свет, который он чувствовал, все набирал яркость, а от синевы не осталось ничего.

Это был…

Он уже не сомневался, что это был…

Это был солнечный свет. За стенами Темной Башни царили густые сумерки, если не ночь, над ней сияли Старая Звезда и Древняя Матерь, но Роланд не сомневался, что видит (или чувствует) солнечный свет.

Он поднимался, более не заглядывая в комнаты, не принюхиваясь к запахам прошлого. Лестница сужалась, его плечи уже цепляли изгибающиеся стены. Песни закончились, если только не считать песней ветер, вот его Роланд слышал.

Он миновал последнюю открытую дверь. На полу в крошечной комнатке, что находилась за ней, лежал альбом со стертым лицом. На бумаге остались только два красных, яростно горящих глаза.

«Я достиг настоящего. Я до него добрался».

Да, и был солнечный свет, каммала солнечный свет, внутри глаз и ждущий его. Горячий, он обжигал кожу. И ветер тоже усилился, ревел в ушах. Словно не мог чего-то простить. Роланд посмотрел на спиралью уходящие вверх ступени; теперь его плечи терлись о стены, потому что шириной проход не превышал гроба. Еще девятнадцать ступеней, и комната на вершине Темной Башни будет его.

— Я иду! — крикнул он. — Если ты меня слышишь, слушай хорошо. Я иду!

Одну за другой преодолевал он ступени, выпрямив спину, гордо вскинув голову. Другие комнаты встречали его открытой дверью. Путь в эту перегородила дверь из «дерева призраков» с единственным вырезанным на ней словом. И слово это было:

РОЛАНД

Он ухватился за ручку. С выгравированной на ней дикой розой, которая оплела револьвер, один из тех больших древних револьверов, которые принадлежали его отцу и которые он потерял навеки.

«Однако они снова станут твоими, — прошептал голос Башни и голос роз: эти два голоса слились в один.

«Что ты такое говоришь?»

Ответа он не услышал, но ручка повернулась под его пальцами и, возможно, это был ответ. Роланд открыл дверь на вершине Темной Башни.

Увидел и все понял сразу, знание это обрушилось на него, как удар кувалды, горячее, как солнце пустыни, которая была апофеозом всех пустынь. Сколь много раз он поднимался по этим вот ступеням, после чего его спускали вниз, разворачивали, отправляли назад? Не в самое начало (там еще можно было что-то изменить и снять временное проклятье), но в тот самый момент в пустыне Мохайн, когда он наконец-то осознавал, что бездумный, не подлежащий сомнениям поход может завершиться успешно?

Сколько раз он путешествовал по петле, похожей на скобу-защелку, которая когда-то отвалилась от его пупка, его собственного тет-ка кан Ган? И сколько раз ему еще придется пройти эту петлю?

— О, нет! — закричал он. — Пожалуйста, только не это! Пожалейте меня! Проявите милосердие!

Руки все равно толкали его вперед. Руки Башни не знали, что есть милосердие.

Они были руками Гана, руками ка, и они не знали, что есть милосердие.

Он почувствовал запах щелока, солонца, горький, как слезы. За дверью начиналась пустыня: белая, ослепляющая, безводная, ровная, как стол, разве что на горизонте виднелись подернутые дымкой горы. А из-под запаха солонца пробивался запах бес-травы, которая приносила сладкие сны, кошмары, смерть.

«Но не для тебя, стрелок. Для тебя — никогда. Ты ускользаешь. Ты размываешься. Могу я быть предельно откровенна? Ты продолжаешь свой путь.

И всегда ты забываешь про предыдущий раз. Для тебя всякий раз становится первым».

Он предпринял еще одну попытку попятиться. Бесполезно. Ка была сильнее.

Роланд из Гилеада прошел через последнюю дверь, ту самую, которую всегда искал, ту самую, которую всегда находил. И она мягко закрылась за ним.

Стрелок постоял, покачиваясь из стороны в сторону. Подумал, что едва не отключился. Конечно, виновата жара; это проклятая жара. Дул ветерок, но такой сухой, что не приносил облегчения. Он достал бурдюк с водой, прикинул по весу. Сколько ее осталось? Понимал, что не стоит пить, не пришло время пить, но все равно сделал глоток.

На мгновение почувствовал, что он совсем в другом месте. Возможно, в самой Башне. Но пустыня коварна и полна миражей. А Темная Башня стоит в тысячах колес. Воспоминание о том, что он только что поднялся по тысячам ступеней, заглянул во многие комнаты, со стен которых на него смотрели многие лица, уже пропадало, таяло.

«Я дойду до нее, — подумал он, щурясь на безжалостное солнце. — Клянусь именем моего отца, дойду».

«И возможно, на этот раз, если ты попадешь туда, все будет иначе», — прошептал голос, разумеется, голос обморочного состояния, до которого так легко может довести пустыня, потому что о каком другом разе могла идти речь? Он здесь и нигде больше, ни дать, ни взять. У него нет чувство юмора, и он не может похвастаться богатым воображением, но он непоколебим. Он — стрелок. И в сердце, пусть и в самой глубине, еще чувствовал горькую романтику своего похода.

«Ты из тех, кто никогда не меняется, — как-то сказал ему Корт, и в его голосе, Роланд мог в этом поклясться, звучал страх… хотя с чего Корт мог бояться его, мальчишки, Роланд сказать не мог. — Это станет твоим проклятьем, парень. Ты износишь сотню пар сапог на пути в ад».

И Ванни: «Те, кто не извлекают уроков из прошлого, обречены повторять его».

И его мать: «Роланд, почему ты всегда такой серьезный? Никогда не можешь расслабиться?»

Однако, голос прошептал это снова

(иначе, на этот раз, может, будет иначе)

и Роланд вроде бы уловил запах, отличный от солонцового и бес-травы. Подумал, что это аромат цветов.

Подумал, что это аромат роз.

Он перебросил мешок со снаряжением с одного плеча на другой, коснулся рога, который висел на правом бедре. Древнего рога, в который когда-то трубил Артур Эльдский, так, во всяком случае, говорила история. Роланд отдал его Катберту на Иерихонском холме, а когда Катберт пал, Роланд задержался ровно на столько, чтобы поднять рог и выдуть из него пыль смерти.

«Это твой сигул», — прошептал умолкающий голос, который принес с собой нежно-сладкий аромат роз, запах дома в летний вечер (О, потерянного!); камень, роза, ненайденная дверь; камень, роза, дверь.

«Это твоя надежда, что на этот раз все может пойти иначе, Роланд… что тебя может ждать покой. Возможно, даже спасение».

Пауза, а потом:

«Если ты устоишь. Если не уронишь чести».

Он покачал головой, чтобы прочистить мозги, подумал о том, чтобы еще глотнуть воды, отказался от этой мысли. Вечером. Когда он разожжет костер на кострище Уолтера. Тогда и попьет. А пока…

А пока следовало продолжить путь. Где-то впереди высилась Темная Башня. Но ближе, гораздо ближе был человек (Человек ли? Кто это знал?), который, возможно, мог рассказать ему, как добраться туда. Роланд не сомневался, что поймает его, а когда поймает, человек этот заговорит, да, да, да, говорю это на горе, чтобы ты услышал в долине: Уолтер будет пойман, и Уолтер заговорит.

Роланд вновь прикоснулся к рогу, и прикосновение это странным образом успокаивало, словно он никогда раньше не касался его.

«Пора идти».

Человек в черном уходил в пустыню, и стрелок последовал за ним.

19 июня 1970 г. — 7 апреля 2004 г.

Я говорю Богу, спасибо.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Роберт Браунинг

Чайлд Роланд к Темной башне пришел

АВТОРСКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

Иногда я думаю, что написал о книгах цикла «Темная Башня» больше чем о самой Темной Башне. Эти писания включают в себя растущий раз от разу синопсис (или «Краткое содержание») в начале пяти первых томов и послесловия (по большей части совершенно не нужные и, если смотреть на них по прошествии времени, раздражающие) в конце каждого. Майкл Уилен, великолепный художник, который иллюстрировал как первый том, так и этот, последний, показал себя и первоклассным литературным критиком, когда, после прочтения гранок «ТБ-7» высказался в том смысле, и с такой непривычной для слуха прямотой, что довольно таки легкомысленное послесловие, которым я снабдил эту книгу, вносит диссонанс и неуместно. Я прочитал послесловие еще раз и понял, что он прав.

Первая половина этого написанного с добрыми намерениями, но действительно не вяжущегося с предыдущим текстом эссе можно найти в виде вступления в любом из четырех первых томов; она называется «О сути девятнадцати». Я уже подумал о том, чтобы оставить седьмой том безо всякого послесловия: пусть открытие Роланда на вершине Башне станет моим последним словом в этой истории. Но потом понял, что целесообразно затронуть еще один момент, более того, необходимо затронуть. Я говорю о моем присутствии в моей же книге.

У этого литературного приема есть умный научный термин «метареализм». Я его ненавижу. Я ненавижу его претенциозность. Я в этой истории только по одной причине: с какого-то времени знал (сознательно — после написания «Бессонницы» в 1995 г., подсознательно — временно потеряв след отца Доналда Каллагэна ближе к концовке «Жребия»), что многие из моих произведений так или иначе соотносятся с миром Роланда и его историей. Поскольку написал их именно я, предположение о том, что я — часть ка Роланда показалось мне логичным. Моя идея состояла в том, чтобы использовать цикл историй о Темной Башне как некое подведение итогов, объединение максимального количества из написанных ранее произведений под крылом одной и той же истории. Опять же, речь тут идет не о претенциозности (и надеюсь, цикл этот таковым не кажется), а только о способе показать, как жизнь влияет на искусство (и наоборот). Думаю, если вы прочитали последние три тома, то поймете, что в этом контексте они подводят основу под мои разговоры об уходе на отдых. В каком-то смысле, мне теперь нечего сказать. После того, как Роланд достиг своей цели… и я надеюсь, читатель увидит, что, найдя Рог Эльда, стрелок, возможно, найдет путь к разрешению своих проблем. Может, даже к искуплению грехов. Все ведь подчинялось одной цели — дойти до Башни, вы понимаете (моей, точно так же, как и Роланда), и она, наконец, достигнута. Вам, возможно, не понравится то, что нашел Роланд на вершине, но это уже совершенно другой вопрос. И не пишите мне на сей предмет сердитые письма, потому что не стану я на них отвечать. Сказать мне об этом больше нечего. Меня самого такая концовка не сильно радует, если вы хотите знать правду, но это правильная концовка. Собственно, единственная концовка. Вы должны помнить: я все это не выдумываю; всего лишь записываю то, что вижу.

Читатели будут рассуждать о том, насколько «реален» Стивен Кинг, появившийся на этих страницах. Ответ: не так, чтобы очень, хотя тот Стивен Кинг, которого встретили Роланд и Эдди в Бриджтоне («Песнь Сюзанны») очень похож на Стивена Кинга, каким он, помнится, был в то время. Что же касается Стивена Кинга, который появляется в этом завершающем томе… давайте скажем так: моя жена попросила меня не давать фэнам этого цикла очень уж точной информации о том, где мы живем и какие мы на самом деле. Я с этим согласился. Не потому, что хотел (я думаю, один из приводных ремней — прорыв выдуманного мира в мир реальный). Дело в том, что мое писательство — часть не только моей жизни, но и ее, и она не должна нести какие-либо неудобства из-за того, что любит меня и живет со мной. Поэтому я сильно подправил географию западного Мэна, доверяя читателям в том, что они поймут, почему я это сделал. Так что, если у вас возникнет желание заглянуть к нам и поздороваться, пожалуйста, еще раз подумайте, прежде чем выезжать из дома. У меня и моих близких гораздо меньше возможностей на уединение, чем нам бы хотелось, и у меня нет желания еще больше сужать эти рамки, уж не обессудьте. Я знакомлюсь с вами через мои книги. Позвольте им стать и вашим средством знакомства со мной. Этого достаточно. А от лица Роланда и его ка-тета (теперь распавшегося, увы) я благодарю вас за то, что пришли и разделили со мной их приключения. Ни на один проект в моей жизни я не положил столько сил, и я знаю (никто не знает этого лучше меня), что полностью успешным назвать его нельзя. Да и разве может быть таковым хоть одно произведение, созданное воображением? Тем не менее, я не отдам назад ни одной минуты, из того времени, что прожил в где и когда Роланда. Эти дни в Срединном и Крайнем мирах были удивительные. В эти дни мое воображение работало так четко, что я мог унюхать запах пыли и услышать треск кожи.

Стивен Кинг

21 августа 2003 г.