Воевода Прозоров Александр
– Воды мне! – крикнул Куеля.
Женщина мгновенно исчезла и через пару секунд стояла на том же месте с чашей, полной воды. Куеля ударил ногой по чаше и закричал еще громче:
– Я ж тебя просил воды, а не чашку!
Женщина снова исчезла и появилась теперь уже с кожаным ведром. Слуга, не слезая с лошади, подхватил из ее рук этот мешок с водой и, перекинув его через седло, глянул с укоризной на Куелю.
– Князь, готов ли ты принять дар богов и излечить свою душу?
Куеля снял высокую кангарскую шапку, отороченную лисьим мехом, и, упав на гриву коня, свесил вниз свою хмельную голову. В ту же секунду на эту голову обрушился целый водопад, хлещущий через край кожаного ведерка. Куеля завертел головой, зафыркал, жадно хватая воздух и отдуваясь, и, наконец, выпрямился, подняв злые, но совершенно трезвые глаза. Сердито выхватил из рук слуги ведерко с остатками воды и плеснул с размаху в одного из своих знатных воинов, упившегося не менее его самого, но в отличие от Куели, мирно спящего в седле. Воин вскрикнул и, взмахнув руками, чуть не выпал из седла.
– Пьяницы! – закричал Куеля. – Упились, как свиньи!
– Так мы ж... – начал было возражать трезвеющий воин.
– Всех водой поливать, живо! – продолжал кричать разгневанный князь. – Ну, я вам покажу, вы у меня попьянствуете!
Он схватил плеть и стал стегать своих мертвецки пьяных товарищей. В этот момент подъехал бледный как полотно, но совершенно трезвый хазарский посол.
– Ну что, великий князь кангар, никак в гости собираешься? – спросил ехидно Обадия.
Куеля опустил плеть и с ненавистью посмотрел на хазарина.
– Из-за тебя перепились мои лучшие воины, ты – змеиное отродье – и есть причина всех наших бед! – выкрикнул он гневно и взмахнул плетью.
Но на этот раз Обадия не задрожал в притворном страхе, а, глядя прямо в глаза печенега, спокойно проговорил:
– Хочешь убить меня, так убей, и ты лишишься единственной в твоей жизни возможности стать действительно великим князем всех кангар. Упустишь русское серебро – упустишь свою славу и всякое почтение к твоему роду.
– Проклятье! – выругался Куеля, отворачиваясь в сторону.
– Сейчас не время для ругани, – нравоучительным и равнодушным голосом, словно ничего и не произошло, провозгласил посол. – Сейчас мы должны подумать, как заманить в твой стан русских.
– Заманить русских?! – опять заорал Куеля. – Зачем?! Я же обменялся с ними оружием, и теперь мир между нами освящен самими богами! И ни один мой воин после этого не станет с ними биться!
– Не горячись, князь, не все потеряно, – произнес уверенно Обадия. – Кинжал можно выкрасть, а русских обвинить в том, что они потеряли священное оружие твоих предков. Очень удобный повод для мести.
– Ну и кто ж его выкрадет? – усмехнулся Куеля. – На такое святотатство никто из кангар не пойдет.
– А и не надо, – нагло усмехнувшись, ответил Обадия. – Я уже послал надежных людей, и сегодня же вечером кинжал будет у тебя. А ты уж подумай, каким небесным силам приписать его чудесное возвращение.
Куеля вытаращил глаза. Такого наглого бесстыдства, святотатства и презрения к обычаям предков он просто не ожидал встретить, наслышавшись про набожность хазар. Но, может быть, иудей свято чтил только своего бога, Иегову, а прочих богов презирал. «Впрочем, не все ли это равно, – вдруг подумал он устало, – ведь если бы не этот пройдоха, то кто бы тогда делал все эти грязные дела, к которым противно прикоснуться любому уважающему себя воину».
– И не забудь подумать, как заманить к себе русов, – добавил напоследок Обадия, с удовольствием наблюдая за ошарашенным видом печенежского князя.
Глава 7
Ратибор
Когда розмысл прибежал по приказу Ратибора на стену детинца, бой за стены каменной крепости уже начался. Вторая вереница плотов успела воткнуться в дальний берег одним концом и уже была накрепко привязана к нему толстыми канатами и теперь вот-вот должна была другим концом зацепиться за берег около крепостной стены, образовав еще одну переправу. Не дожидаясь этого, по первой переправе уже вовсю бежали кара-хазары, прикрываясь деревянными щитами. Эти щиты и были главным отличием воинов, предназначенных для взятия стен, от тех, кто будет поддерживать их, обстреливая защитников крепости из луков. Но теперь хазары, учитывая большие потери среди стрелков, почти пренебрегли этой поддержкой, сделав упор на большой крепкий щит и стремительность передвижения. Но, несмотря на это, слышно было, как время от времени щелкали луки вятичей, стрелы которых не знали промаха. По приказу воеводы они стреляли в неприкрытые ноги врагов, нанося иногда даже легкие, незначительные, но все-таки раны, лишающие подвижности и сил. Некоторые раненые продолжали наступать, но уже прихрамывая, некоторые тут же падали и начинали ползти или ковылять обратно на свой берег. Там, на вражеском берегу, уже скопилось около тысячи всадников, которые соскакивали с коней и, скатившись по крутому откосу вниз, бежали к переправе.
– Что там в посаде? – Ратибор схватил розмысла за плечо.
– Начали переправляться, но как-то неуверенно, – еле переведя дух, отвечал тот. – Словно ждут чего-то.
– Ясно чего – приглашения, когда мы отведем войска для защиты детинца. Видишь, что тут творится, – воевода указал на бегущих к стене хазар, – лезут, как тараканы. И это еще не все. – Он ткнул пальцем в излучину реки, из-за которой медленно выплывала третья связка плотов.
– Да... – вздохнул розмысл, то скребя подбородок, то почесывая нос. – М-да...
– Чего дакать-то, – осерчал Ратибор. – Ты давай думай, как плоты их разбить и переправу разрушить. Можно что-нибудь сделать?
– Конечно можно, – розмысл еще раз вздохнул, тяжелее прежнего. – Но не могу быть уверенным, что получится.
– Ну, давай же, давай, сказывай скорее! – Воевода затряс розмысла за плечо. – Али не видишь, что рвут нас на части; то ли все бросать и войска отводить в детинец, то ли попытаться дать бой в посаде?
– Вижу все, боярин-воевода, – насупился розмысл, – да бремя решений тяжко, цена ошибки велика будет зело.
– Да говори уж, Кудел, всю душу вымотал! – воевода еще раз потряс розмысла за плечо, словно таким образом и впрямь можно было вытрясти из него особо ценную мысль.
– Горшки я уже заготовил с маслом и смолой, – моргая глазами от непрерывной тряски, наконец выговорил розмысл. – Если разогреть их, то масло кипящее горит неугасимо и, смешиваясь со смолой, липнет ко всему. Сжечь можно будет плот, но боюсь, что гнали плоты издалека и дерево сильно вымокло, а потому угаснет вскоре.
– Значит, не годится, – подвел итог воевода, – давай дальше.
– Якорь с цепью, что в наш берег воткнули, можно попробовать выдернуть, и тогда плоты унесет по течению, – розмысл наморщил лоб в раздумьях. – Но боюсь, что засел глубоко в землю под тягой реки, не осилим его второпях.
– Ты мне говори про то, где нет твоего «боюсь».
– Везде будет боюсь, – угрюмо буркнул розмысл.
– Ну а ежели нам попробовать прорваться на плоты и перерубить канат, которым они связаны? – глаза Ратибора блеснули задором и удалью.
– Если прорвешься, то окружат тебя и в спину ударят с других переправ, а прорываться по всем переправам сил нам не хватит.
– А и пусть окружат, – в голосе воеводы слышна была отчаянная решимость, – с обеих сторон обрублю канаты, и вниз по реке, а там, за поворотом, пристану около Посадских ворот. Канат мне бросите.
– Ты что, сам хочешь в пекло голову сунуть?! – вскричал розмысл. – А ежели ты погибнешь, кто будет крепостью править и людей рядить?
– Найдутся еще умные головы. – Ратибор свел брови с выражением упрямой непреклонности. – А там без меня заробеть могут или не пробьются или обрубят канат не в том месте, где надо, и в полон попадут.
– Ну гляди, воевода, – розмысл покачал головой.
– Ничего со мной не станется! – Ратибор топнул ногой. – Видишь, хазары боятся по многу людей через переправу пускать, потому что не держит плот большого числа людей, ну а с малым я совладаю. Иди лучше готовь канат, а то, если унесет меня вниз по реке, сраму не оберешься.
– А ты, – воевода повернулся к отроку, стоявшему рядом с ним в ожидании указаний, – отнеси эту секиру в оружейную и принеси из моих палат мою «Перунову Длань». Ратибор идет в бой!
– Гриди[29]! – закричал он так, что на том берегу застыли в недоумении хазары. – Ко мне! Злат, Вязга, ко мне!
Со стены, перестав стрелять из луков, к воеводе побежали рослые дружинники, с головы до ног одетые в броню. По левый бок у каждого висел меч, к ножнам которого примыкал джид на три сулицы, по правый бок висели перначи с длинными рукоятями. Все, как один, имели шлемы с бармицей и стальными личинами. Их было немного, но от них веяло уверенностью несокрушимой силы, одетой в крепкую броню.
– Десять, – глянув на них, мельком посчитал воевода.
– С этими молодцами, – он кивнул на бегущих с башни Вязгу и Злата, – двенадцать, со мной тринадцать.
– Чертова дюжина! – выкрикнул прямо в личину один из гридей.
И металл, до неузнаваемости исказив голос человека, грозно загудел, словно за личиной скрывалось неведомое страшное существо.
– Ты бы, Святобой, так со стены крикнул, – Ратибор даже поморщился от неожиданности, – чем мне в ухо кричать, так хазары, глядишь, со страху и разбежались бы.
– Ха, ха, ха! – металлическим голосом загрохотала личина. – А что, я могу, куда надо встать и крикнуть?
– Внизу сейчас кричать будешь, – воевода снова поморщился, – и как можно громче, а то не сносить нам головы.
– Ладно, шутки в сторону. – Он указал булавой на переправу, по которой к крепости бежали хазары. – Их надо остановить, но для этого мы должны прорваться туда и перерубить канаты, которыми связаны плоты, с одной и с другой стороны от второго плота с нашей стороны. Тогда мы разрушим переправу и сами останемся целы, потому что уплывем от врагов на этом плоту. Ниже по течению розмысл бросит нам канат, и мы причалим как раз напротив Посадских ворот.
– Все ясно? – Ратибор оглядел гридей.
– Ясно! – рявкнула личина Святобоя.
– Тогда в оружейную, пятеро берут совни, остальным – секиры, всем кулачные щиты, и к Донским воротам.
Через десять минут небольшой отряд тяжело вооруженных воинов уже стоял около ворот, готовый броситься на врага.
– Секирщики вперед! – приказал Ратибор, становясь во главе отряда, с огромной секирой на плече.
Его «Перунова Длань» отличалась не только длинной рукоятью, окованной узорными железными полосами, и громадными размерами клинка с месяцеподобным изогнутым лезвием, но и острым клинком рогатины на конце древка, а также сильно вытянутым клювом вместо тупого обуха. На лезвии, для облегчения веса, сталь имела сквозную просечку в виде знака Перуна, рядом с которым виднелись руны крады, требы и силы.
– С нами сила Перуна! – закричал Ратибор, поднимая секиру над головой. – С нами сила Светлых Богов! Вперед, воины, к победе и славе!
Ворота распахнулись, и они, гремя железом доспехов, выбежали из крепости. К тому времени вторая хазарская переправа была уже готова и упиралась в берег чуть не перед самыми Донскими воротами. Выскочившие из них русские воины нос к носу столкнулись с хазарами, шедшими на приступ. От неожиданности и те и другие замерли на какие-то доли секунды, но Ратибор быстро пришел в себя. Первоначально он хотел напасть на первую переправу, но, увидев совсем рядом хазар, бегущих к стенам с лестницами, быстро изменил свое решение.
– За мной, воины! – взревел воевода, опуская на бегу личину.
Гриди ответили ему звероподобным рыком стальных личин и с поднятыми вверх секирами бросились вперед. Еще выше клинков секир хищно сверкали изогнутые лезвия совен. Грохот тяжелых железных шагов, сверкающие доспехи и клинки, все это повергло хазар в смятение. Они бросили лестницы и схватили боевые топорики, но даже вид основного оружия кара-хазар был жалок рядом с огромными секирами. И все же они успели сбиться в плотную кучку и выставить вперед щиты, готовые отразить натиск русских. С того берега на помощь им уже торопились все новые и новые воины.
Раскрутив над головой секиру, Ратибор с разбегу врубился в ряды хазар. Ярость его была так велика, что два первых хазарина тут же рухнули на землю, с разрубленными щитами, сметенные мощным ударом. Но это не остановило «Перунову Длань», она тут же взмыла вверх, словно набравшись новой силы от вражеской крови, и снова обрушилась уже на щит третьего врага. Но теперь следом за ней сверкнули еще восемь клинков в руках подбежавших гридей. Натиск русских был так силен и стремителен, что кара-хазары валились, как скошенная трава. Крики раненых, хруст ломаемых щитов, и вновь огромные полулунные лезвия взлетают вверх, чтобы сразить врага стремительным ударом страшной силы.
В это время перебежавшие по первой переправе уже приставили к стене десятки лестниц и карабкались вверх, прикрываясь большими щитами. Из-за внезапности нападения защитники не успели подготовить котлы с горячей водой и кипящей смолой, и потому хазары почти беспрепятственно преодолевали самый трудный участок. Сверху в них летели сулицы и стрелы, но не всякий меткий выстрел или бросок достигал цели. Вот-вот должна была начаться жестокая сеча на стенах, и здесь для успеха нужно было, чтобы натиск наступающих войск не ослабевал ни на минуту, чтобы все новые и новые воины непрерывным потоком поднимались на стены и вступали в бой с защитниками, изматывая и тесня их, нанося все новые и новые раны и убивая их одного за другими. Так и только так брались все крепости мира, и другого быть не могло, но тут хазары, бегущие к лестницам, услышали крики со второй переправы и увидели своих товарищей, убиваемых свирепыми воинами с огромными секирами в руках. На какой-то миг толпа степняков, только что ступившая на русский берег, застыла в нерешительности, но потом под крики сотников, одна ее часть снова устремилась к стенам, а другая – ко второй переправе, на выручку своим товарищам.
К тому времени отряд степняков, сошедших на берег со второй переправы, был уже почти весь изрублен. Оставшиеся в живых хазары бежали на свой берег. Навстречу им торопилось подкрепление, но теперь это были не кара-хазары, вооруженные топориками, а тарханы с тяжелыми саблями и ал-арсии с длинными копьями, наконечники которых приспособлены для пробивания доспехов. Они были так же, как и русские воины, в дощатых доспехах и шлемах с личинами. Воевода вместе со своим отрядом уже пробился к первому плоту и вступил на его бревна. Вот тут-то и встретились, и схлестнулись две страшные силы: с одной стороны, лучшие хазарские воины, а с другой – гриди и сам воевода Ратибор.
Первый удар длинного хазарского копья Ратибор, стоявший впереди всех, поймал на кулачный щит, второе и третье копья отбил секирой, а четвертое копье скользнуло сбоку и ударило в плечо. Он едва устоял на ногах, почувствовав, как что-то обожгло его плечо чуть ниже ключицы. В следующий миг он разрубил секирой это копье, успев увидеть, что из его доспеха выпал острый шиловидный наконечник, окрашенный кровью.
«Проклятье, так дело не пойдет», – подумал он, поворачивая секиру для удара острым клювом.
– На, гад, получай! – выкрикнул он, обрушивая на своего обидчика смертоносное оружие.
Клюв со страшной силой вонзился в доспех хазарина, нанеся смертельную рану. Но следом за ним уже виднелись еще несколько копий, и Ратибор отступил шаг назад, делая мах секирой слева направо, чтобы отбить направленные в него копья. На помощь воеводе уже спешили гриди, потрясая совнями. Несколько копий были тут же разрублены, двое ал-арсиев упали убитыми, но дальше дело не пошло. Хазары ловко увертывались от тяжелых секир, подставляя окованные сталью щиты с мощными стальными умбонами, стремительными движениями отбрасывая в сторону разящие удары. Русские никак не могли пробиться туда, где кончался первый плот и были канаты, связывающие его со вторым плотом, а с вражеского берега прибывали все новые и новые воины. Теперь с первой переправы тоже прибежали кара-хазары и ударили в спину.
– Секирщики, биться по двое! – приказал Ратибор. – Щитобои, вперед!
Под слаженными ударами секир упали еще несколько тарханов, и русские снова продвинулись вперед на пару шагов, но до края плота было еще далеко, а сзади уже напирали новые и новые хазарские воины, подбегавшие с первой переправы.
– Братцы, Ратибора окружили! – закричал чей-то голос в крепости. – Спасать воеводу надо!
Ратибор попытался сделать рывок вперед, но наткнулся на целый лес копий и, отбиваясь секирой, отступил за ряд гридей с совнями. Длинные древки совен поднимались и опускались, со свистом рассекая воздух сабельными клинками, и это единственное, что сдерживало натиск ал-арсиев. Однако такое равновесие не могло долго существовать. Силы к хазарам все прибывали, а положение русских становилось все безнадежней.
Вдруг один из русских воинов рухнул с плота в воду. Ратибор не успел даже разглядеть, кто это был, как речные волны поглотили облеченное в тяжелый доспех тело.
«Ну, если хазары и с другой стороны подтянут тяжелую пехоту, то нам тогда крышка», – подумал воевода, чувствуя, как все сильней намокает кровью и болит раненое плечо, а рука начинает понемногу слабеть.
Он вновь попытался пробиться вперед, срубив несколько копий и убив двух хазар, но за убитыми вырос новый ряд копий, и ему вновь пришлось отступить. Пока не поздно, надо было отходить к крепости.
– Воины, отходим! – крикнул Ратибор, отбивая секирой удары копий.
И вдруг плот медленно, но неумолимо стал двигаться под ногами вниз по течению, и он увидел, как расстояние между плотами начинает увеличиваться. Хазары испуганно закричали. Переправа была разорвана непонятным образом, и теперь оставшиеся от нее связки плотов расходились в разные стороны. Первый плот, на котором стояли русские воины, теперь разворачивало течением вдоль берега. На нем осталось несколько ал-арсиев и тарханов, но большая часть хазарских воинов уплывала, удаляясь все дальше от русского берега.
– Русичи, вперед! – Ратибор, размахивая секирой, двинулся на шестерых хазар, которые только-только поняли, что остались одни на плоту без поддержки своих товарищей. Не решаясь прыгать в воду в тяжелых доспехах, они отступили к самому краю плота и изредка оглядывались на хазарский берег, словно надеясь, что их спасут от русских секир или пришлют им подмогу.
Несколько мощных согласованных ударов, и участь хазар была решена: изрубленные они рухнули к ногам гридей. Двое раненых врагов упали в воду и почти сразу же пошли на дно, скрывшись в речных волнах.
Тут из воды вынырнула голова в шлеме. Ратибор подумал, что это один из раненых хазар, и поднял секиру, чтобы добить врага, как вдруг следом за ней показалась секира, и раздался крик:
– Стой, не руби, это я, Злат!
– Вот те на! – воевода от неожиданности даже поднял личину, словно не веря своим глазам. – Ты откуда взялся?
– Да по дну прошел и срезал секирой канаты.
– Как же ты под водой-то шел? – удивлению воеводы не было предела.
– Всякий пастух должен иметь при себе дудочку, – Злат улыбнулся синими сияющими глазами и, подняв над водой левую руку, показал длинную тростниковую свирель. – Дырочки зажал пальцами и дышал под водой, пока шел вдоль края плота.
– Ай молодца! – Ратибор протянул ему руку. – Давай скорей на плот, сейчас обратно пробиваться будем.
Он оглянулся назад и увидел, что положение их стало немногим легче прежнего. Пока они добивали хазар на своем плоту, случилось то, чего он так боялся, с первой переправы пришла тяжелая пехота. Ряды тарханов и ал-арсиев, чередуясь друг с другом, закрывали им путь назад в крепость. Немного выше по течению хазары уже почти закончили наводить третью переправу из плотов, и вот-вот по ней тоже должны были двинуться враги.
А гриди уже стали уставать, некоторые были ранены длинными копьями с бронебойными гранеными наконечниками. Превозмогая боль, Ратибор снова вышел вперед.
– Щитобои, вперед! – крикнул он, поднимая «Перунову Длань». – Рубить по приказу!
– Бей! – прокричал воевода, и тут же приказ для разил. – Рази!
– Бей! Рази! – послышалось снова, и дружинники, срубив первые ряды хазар, ступили на берег.
– Бей! Рази! – И они еще на шаг продвинулись к крепости, усеяв свой путь трупами врагов.
Но едва они стали продвигаться вперед, как хазары стали обступать их со всех сторон. Сил сражаться в окружении не было, и продвижение русских остановилось. А хазары все прибывали и прибывали, выстраивая вокруг храбрецов все новые ряды.
Вдруг раздался яростный крик:
– За Русь! Вперед!
Ратибор глянул и увидел, как от Донских ворот к ним на выручку бежали полсотни вятичей во главе с Мстивоем. Прикрываясь красными миндалевидными щитами и потрясая секирами, они, словно ураган, врезались в ряды хазар. Зажатые с двух сторон кочевники, теряя раненых и убитых, стали отступать. Воевода и его гриди тоже двинулись вперед, продолжая безжалостно рубить врагов, пока они, дрогнув, не бросились бежать.
Но преследовать хазар никто не стал. Ясно было, что когда подойдут свежие силы степняков, положение русских воинов, вышедших из крепости, снова станет тяжелым.
– Отходим к детинцу! – выкрикнул Ратибор и, сделав несколько шагов, почувствовал, что теряет силы.
Полученная рана все сильней давала о себе знать. Он пошатнулся, едва не упав, и только Мстивой успел подхватить его, подставив свое плечо.
– Воины, сюда, воевода ранен! – закричал он.
Сразу несколько пар рук обхватили Ратибора и понесли в крепость. Сознание его стало туманиться, перед глазами все потемнело. Очнулся он уже в своем тереме, без доспеха. Две ворожеи пытались с него снять окровавленную рубашку, вся правая сторона которой была мокрая от крови.
Рану ему уже зажали и перевязали, приложив какие-то травы, но стащить с него разорванную на предплечье одежду так и не смогли. Наконец женщины позвали холопов и уже с их помощью переодели воеводу во все чистое. Оказалось, что кровь стекла даже до сапога.
– Ну, вот теперь и помирать можно, – мрачно пошутил Ратибор.
– Что ты, милок, – всплеснула руками пожилая ворожея, – жить тебе до ста лет и внуков еще няньчить!
Ратибор ничего ей не ответил, он вдруг подумал о том, что Русане давно пора было ехать домой и что с ней будет, если война застанет ее в пути. Сердце защемило и тревожно заныло, чувствуя беду, но воевода не был бы воеводой, если бы не умел постоянно забывать о своем и помнить о крепости и своих воях. Уже через секунду он, вслушиваясь в доносившиеся звуки, думал о том, как без него теперь идет бой, что там творится на стенах.
Даже в воеводский терем нет-нет, да и долетали яростные крики, звонкие удары секир о вражеские щиты и лязг металла, бьющегося о металл.
– На волю несите меня, – забеспокоился воевода, глядя воспаленными больными глазами, – хочу видеть, что деется.
Холопы вытащили на крыльцо две широкие лавки, устлали их рогожами, коврами и шкурами, соорудив для своего раненого хозяина высокое ложе. Потом осторожно перенесли туда Ратибора. Отсюда был виден край стены, где воевода оставил Крева, и он пристально вгляделся туда, пытаясь разглядеть широкоплечего молотобойца.
На какой-то миг ему показалось, что он видит его. Как раз секира ударила по голове хазарина, появившегося в проеме между зубцами стены. «Славный удар, хорошо бьется», – подумал Ратибор, привставая на своем ложе, и тут же упал обратно, потеряв сознание.
Очнулся он, когда около него стоял Мстивой.
– Говори, – бледными, как полотно, губами прошептал раненый.
– Все, крепость отстояли! – измученные глаза сотника сияли счастьем.
– Как это было?
– Все случилось так, как ты и предполагал, – Мстивой засмеялся беззвучным смехом уставшего до предела человека. – Пустил каганбек тяжелую конницу в посад преследовать наших. А дальше все, как по писаному: створкой особой перекрыли вход в башню и всех хазар в ней перебили, а сотника ихнего в плен взяли. Потом решетку опустили и подожгли стены и сам посад.
– Только вот... – он замялся, потупив взор.
– Сказывай все! – нахмурился Ратибор.
– Захаб мы не успели сделать, и хазары слишком быстро прорвались через частокол, – Мстивой вздохнул. – Одним словом, Борут погиб, и с ним на втором рубеже полсотни ополченцев пали. Бились крепко, но не смогли отступить в детинец, окружили их там, вот и полегли все.
Он замолчал, глядя в сторону на черный дым, поднимавшийся над тем местом, где был когда-то посад.
– Но тризну мы по нему и всем воинам славную справили – сотни две тарханов пожгли и пехоты ихней тоже изрядно.
– Вечная слава! – прошептал Ратибор. – Вечная слава, павшим за Русь!
Глава 8
Дочь воеводы
Последний краешек солнца заволокло синеватой дымкой на далеком западе. Небо все еще сохраняло ту удивительную ясность, которая бывает только летними вечерами, когда ночь едва смеет коснуться земли своим бархатным плащом и почти тотчас бежит прочь, и только легкий сумрак и туман над рекой говорят, что вечная Тьма все еще стоит совсем рядом и смотрит на мир печальными глазами покоя и сна.
Старая служанка-кормилица хлопотала над всякой снедью, готовя немудреный ужин для своей госпожи, когда на склоне холма у печенежского стана показалась пестрая толпа всадников и шумных девиц, которые то хохотали звонкими голосами, то пели странную протяжную песню, казавшуюся и веселой, и грустной одновременно. Всадники держали в руках зажженные факелы, а девицы – бубны и цветастые платки. Платья их еще более цветастые с широкими подолами и множеством складок колыхались вокруг тонких талий, подобно маленьким пляшущим ураганам красок. Впереди ехал сам князь Куеля на статном буланом коне, покрытом белой попоной, по которой струились вышитые красные узоры, говорящие о покровительстве высших богов и о магическом заклятии, наложенном на коня и его всадника. По бокам и чуть позади князя ехали два воина с длинными копьями в руках, на конце которых развевались бунчуки самого Куели: два черных конских хвоста, а под ними два рыжих лисьих хвоста. От такого роскошного зрелища просто дух захватывало, и все, кто был в купеческом караване, поспешили на берег, чтобы получше рассмотреть весь этот странный и веселый народ, беспечно идущий и едущий по утомленной вечерней земле.
Русана подбежала к берегу одной из первых и широко открытыми глазами смотрела на удивительное шествие, медленно и плавно приближавшееся к броду. Глаза ее восторженно скользили по необычным лицам, непривычным одеждам, не уставая изумляться, и вдруг, словно горячим ветром, обожгло ей губы. Это быстрые и хищные глаза Куели, равнодушно скользнув по купцам, их слугам и ушкуйникам[30], остановились безошибочно и цепко на лице молодой боярышни, и девушка почувствовала, как щеки ее загорелись румянцем.
– Эй, купцы, откуда в вашем караване этот прекрасный цветок? – нагло глядя на девушку и самодовольно улыбаясь, заговорил князь, властной рукой остановив коня у самой кромки воды. – Кто обладатель этой драгоценности? Кто тот счастливец, кого небо наградило этим божественным даром, кому выпала благодать быть оправой этого чудесного самоцвета?
– Я вам не драгоценность и не дар! – Русана сердито топнула ножкой. – Я сама себе госпожа! А боги, если им и вздумалось бы мной кого награждать, так уж наградили мной моих добрых родителей, и мне не нужен никто ни в качестве оправы, ни в каком ином качестве.
Куеля просто оторопел от такого ответа. Его полупьяные глаза, удивленные до предела, чуть было не сделались круглыми, но монгольское веко снова властно сжало створки его очей, и только полуоткрытый рот все еще выдавал его ошарашенное состояние. Самодовольная нагловатая улыбка медленно сползла с лица князя, словно его прилюдно отхлестали по щекам, и все вокруг застыли: кто с ужасом, понимая, что из этого может выйти, а кто с простым любопытством, рожденным непониманием сказанных русских слов и потому погруженных в беспечное ожидание, чем же разрешится наступившая тягостная тишина. Вдруг стариковский дребезжащий голос какого-то купчика пропел простодушно и бесшабашно:
– Вот так боярышня, даром, что девчонка, а как князя-то лихо отбрила, ну прям, как сама княгиня будет.
Купцы дружно захохотали, радуясь, что из неловкого положения нашелся удачный выход и не надо задабривать подарками разгневанного Куелю. А князь, тем временем, украдкой скосил глаза на своих слуг, чтобы знать точно, что никто, кроме него, не понял русских слов, сказанных дерзкой девчонкой. Его быстрый ум прокручивал в воображаемом мысленном вихре лица смеющихся купцов, недоверчивых, настороженных отроков, ушкуйников, стоящих за повозками, соображая: что же сделать со всеми этими людьми? Убить их сразу же, здесь же, или заманить в свой стан? Вдруг его взгляд упал на богато одетого купца с кинжалом, который Куеля совсем недавно подарил ему. Купец стоял, широко улыбаясь, бережно придерживая дареный кинжал, и князю показалось, что этот человек смеется над ним, над самим Куелей, который, как последний пропойца, отдал священное оружие предков в чужие руки. Князь чуть было не задохнулся от волны гнева, нахлынувшего из темной глубины его странной души, но вовремя сдержался, ибо ловкий купец в ту же секунду выхватил дареный кинжал и, подняв его высоко над головой, крикнул простые, понятные даже печенегам слова:
– Слава князю Куеле! Слава Куеле!
– Слава Куеле! – подхватили на своем языке печенеги, выхватывая свои сабли.
Глаза степняков изумленно уставились на хорошо знакомое оружие, которое покоилось теперь в руках чужеземца, и их сердца наполнились священным трепетом. Князь поглядел на лица своих воинов и понял, что теперь никто из кангар, даже под страхом смерти, не притронется к русским, и что теперь только чудо может помочь ему осуществить свой замысел. Но едва эта горькая дума созрела в его мозгу, как князь вдруг почувствовал, что слова «свой замысел» не ложатся на сердце, а корябают его уязвленное самолюбие. «Да, конечно же, все это придумал проклятый хазарин, – подумал он раздраженно, – но теперь это должно служить и принадлежать только мне. Я заберу себе все – все, что придумал посол: всю его хазарскую хитрость и подлость, все, чтобы свершить задуманное, и никто не сможет помешать мне стать великим князем кангар».
Он будет очень хитрым, чего бы ему это ни стоило, и обманет всех: и русских, и древний обычай, и самого хазарина. И едва князь все это подумал, как слово «подлость» перестало ему казаться противным и мерзким, и он, глядя прямо в глаза купцу с подаренным кинжалом, засмеялся облегченно чужим, лающим и отрывистым смехом, будто выкашливая из груди крепко вцепившийся в его душу сгусток Тьмы.
Куеля все еще смеялся каркающим смехом, когда его глаза, сузившись, заскользили, как клинок его ловкой чуть изогнутой сабли куда-то в сторону, и вновь наткнулись на лицо Русаны. «Красивая и дерзкая, – подумал князь, проглатывая остатки смеха и останавливая свой рыщущий взгляд, – я сделаю тебя своей рабыней, и ты будешь лизать мне ноги. Впрочем, нет, – мысли его неожиданно повернулись, – это слишком просто и скучно. Такая женщина, – взгляд его охватил стройную девичью фигуру, – она, как дикая кобылица, объездить которую изысканное удовольствие для настоящего мужчины. Я ее сделаю своей женой. Еще одной женой». Он повернул лицо к боярышне и посмотрел на нее совсем другими глазами. Несомненно, она будет достойным украшением его гарема. Ни один воин, ни один кангарский князь не имеет такой женщины! А он, Куеля, будет иметь! И для этого нужно всего лишь перебить этих купцов да ее отроков. Предводитель печенегов презрительно усмехнулся. Пусть только хазарин поможет вернуть его кинжал, и все русы немедля умрут, оставив ему свое серебро, свою славу и своих женщин. Тут мечты печенега наткнулись на сердитый взгляд боярышни, и князь сделал любезное лицо.
– Простите, простите мне, госпожа, мое невежество, – заговорил Куеля учтиво, растягивая губы в улыбке. – Я, видно, совсем ослеп, а иначе, как я мог не заметить вашего знатного происхождения?! Вы, наверное, будете не иначе, как княжна?
– Очень может быть! – Русана гордо подняла кверху носик.
Купцы снова засмеялись.
– О, достопочтенная княжна, – с шутливой вежливостью проговорил Куеля. – Если я ненароком обидел вас, то глубоко сожалею об этом и готов немедленно загладить свою вину перед вами. Позволите ли вы сделать мне это?
Лукавые глаза печенежского князя уставились прямо в глаза девушки, и та, не зная, что ей делать, оглянулась на стоящих рядом отроков и купцов, но все смотрели беспечно и весело, забавляясь странной беседой.
– Позволяю... – неуверенно ответила Русана, не найдя лучшего ответа.
– Очень хорошо, вы не пожалеете об этом, – обрадовался Куеля и, повернувшись к своим воинам, крикнул что-то на своем, печенежском языке.
В тот же миг один из печенежских всадников подбросил свой факел высоко вверх и, пустив коня мчаться во весь опор, догнал и поймал падающий факел. И едва его рука ухватила рукоять факела, как горящий огонь вновь взмыл высоко в небо, а всадник помчался дальше снова ловить рассыпающее искры и падающее вниз пламя. За этим всадником другой печенег подбросил вверх свой факел и тоже пустил коня вскачь, а потом еще один и еще. Вскоре небольшой лужок перед бродом представлял собой удивительное зрелище: следуя один за другим, скакали всадники, образовав два круга, вращающихся один навстречу другому, при этом всадники непрерывно подбрасывали и ловили горящие факелы, и казалось, что на лугу пылает гигантский костер, выбрасывая в небо огромные искры.
– Словно в сказке, – прошептала восхищенная Русана и невольно ступила на самый краешек суши, за которым уже хозяйничали потемневшие воды реки.
Куеля посмотрел на девушку, по лицу которой метались огненные блики горящих факелов, вспыхивая искрами в распахнутых от удивления ясных глазах, и подумал, что его шутка насчет прекрасного самоцвета, пожалуй, не так уж и далека от истины: девушка действительно изумительно хороша. Он это понял только теперь, когда свет факелов высветил ее всю, как бы изнутри. И только теперь жадно и ненасытно ему вдруг захотелось обладать этой красотой, обладать безраздельно и постоянно.
– Еще шаг, госпожа, и река унесет вас в какой-нибудь омут, – сказал Куеля, буравя девушку своими хитрыми глазами. – Куда же смотрят ваши слуги?
Русана встрепенулась, переведя взгляд все еще восхищенных глаз на Куелю, и князь почувствовал, как заныло и защемило сердце сладостной тоской, той самой тоской, лекарство от которой всегда было в руках одной лишь женщины.
– Коня госпоже! – закричал он. – Коня подать княгине немедля!
Отроки встрепенулись и засуетились, подводя к Русане невысокого гнедого конька с гривой, заплетенной косичками. Куеля уже собирался подъехать к девушке поближе, чтобы схватить своей сильной рукой повод ее коня и заглянуть в самую глубину мерцающих огненными бликами глаз, как вдруг совсем рядом с собой услышал подобный шипению зловещий голос:
– Вот эта-то женщина нам и нужна.
Князь растерянно обернулся и увидел посла, переодетого в наряд печенежского воина. Хазарин довольно улыбался.
– Да, да, именно эта женщина, – словно в кошмарном сне, вновь прошептали ненавистные губы.
Куеля отвернулся, словно оттого, что если не смотреть, хазарин мог просто взять и исчезнуть. Но чуда не произошло.
– Князь, вы меня слышите? – зашипел знакомый голос. – У нас с вами договор.
– Слышу, – выдавил из себя Куеля, не оборачиваясь.
Ответ показался хазарину неубедительным, и он снова торопливо зашипел:
– Князь, князь, не забывайте: серебро вам, а женщина нам, и помните, что вы должны стать правителем всех кангар.
Куеля скосил на хазарина щелки своих глаз:
– Да помню я все, помню...
И уже про себя мысленно добавил: «Помню. Все я тебе вспомню, змеиное отродье. Еще повешу шкуру твою на кол».
– Так приглашай же тогда госпожу в гости, – приближаясь к самому уху, прошипел хазарин. – Заманивай ее, заманивай.
Лицо Куели помрачнело, но вдруг неожиданная мысль заставила его вновь улыбнуться.
– Русы, князь кангар приглашает вас всех в гости! – закричал он. – Дорогие кушанья, пляски, веселье и прекрасные кангарские девушки ждут вас!
– Что ты делаешь?! – сердито зашипел хазарин. – Как мои люди отберут у русов твой кинжал, если купцы будут у тебя в гостях? Вся вина за его пропажу ляжет на тебя!
Еще язык посла договаривал последние слова, как в его голове яростно заклокотали раздраженные мысли: «Какой же дурень этот князек! А я, потомок богоизбранного народа, носящий имя великого Обадии, должен угождать этому ничтожеству! Господи, и за что мне такое наказание?!»
– Но, господа уважаемые купцы, – ничуть не смущаясь, Куеля поднял вверх палец и зачем-то посмотрел на него. – Вначале я должен загладить свою вину перед прекрасной княжной и устроить пир только для нее и ее доблестных воинов, ну а потом, когда госпожа простит меня, я угощу всех, всех до единого, и всех награжу щедрыми дарами.
– Да я уже не сержусь и давно простила вас, – смущенно ответила Русана. – Да и не княжна я совсем.
– Это не беда. Будете еще, и не княжной, а самой княгиней, – загадочно подмигивая, улыбнулся Куеля. – Такая прекрасная девушка не может не стать княгиней.
Он тронул коня и, выехав на середину брода, слегка поклонился:
– Прошу вас, госпожа, принять мое приглашение и посетить мое скромное жилище. Надеюсь, ваше доброе сердце не заставит страдать бедного князя Куелю, ибо вашего отказа он просто не переживет.
Князь с показным смирением приложил руку к сердцу, пряча в усы хитроватую улыбку, и было непонятно: шутит ли он, или говорит серьезно.
Русана оглянулась на своих верных отроков, ища у них совета, но те смотрели во все глаза на пляшущих дев, веселых и беспечных, и глаза их тонули в вихрях красок и таинственном мерцании монист.
«Может, и вправду пойти?» – подумала девушка и посмотрела на свою служанку, но та была такой же молодой и беспечной, и ее сияющие восторгом глаза говорили только то, что все происходящее на том берегу просто восхитительно и очень похоже на красивую сказку, и побывать там, внутри этой сказки, было бы очень интересно.
– Нежка[31], поедешь со мной, – неуверенно сказала Русана служанке и, повернув к отрокам неожиданно строгое лицо, добавила сердито: – Коня ей быстро!
Отроки оторвали глаза от плясуний на том берегу и мигом исполнили приказание. Нежанна ловко вскочила в седло и подъехала к своей госпоже, но Русана все никак не могла тронуть повод коня. Какая-то сила не пускала ее. Она оглянулась еще раз и увидела Верена, стоящего за крытым возком. Глаз старшого она видеть не могла, ибо вечерняя тень скрывала его лицо, но девушка почувствовала, что именно его взгляд и удерживал ее. «Каков нахал, – подумала она с приятной истомой в груди, – смотрит, словно за подол держит. А вот назло тебе поеду». Ей вдруг стало смешно ощущать на сердце эту властную силу мужского зовущего взгляда, и она, задорно махнув рукой своим отрокам, чуть тронула коня вперед, навстречу темной речной воде и непонятному человеку, ждущему ее на середине реки.
Куеля жадно подхватил повод ее коня и повел рядом с собой, говоря торопливо и страстно:
– Посмотрите, посмотрите, госпожа, на этих скачущих воинов – это древний танец, посвященный богине Агни, эти взлетающие в небо факелы – наши молитвы, которые она приносит другим великим богам. Только через огонь можно общаться с небом, ибо все зло, что есть в человеке, вся его ничтожная суетность, все лишнее сгорает в пламени, и до богов доходит лишь истинная сущность: самая главная мысль и самая главная мечта.
– А у вас, князь, есть такая главная мысль и мечта? – Русана посмотрела на печенега с интересом, несмотря на то, что ей этот человек казался неприятным.
– Несомненно, – Куеля отвернулся в сторону.
– И какая же? – настаивала девушка.
– А разве вам не говорили, что мечта – это нечто сокровенное, чем следует делиться только с богами, да и то не всегда? – Князь повернул к собеседнице щелочки своих глаз, глубоко спрятанных за хитрым прищуром. – Говорить о своих мечтах бывает очень опасно: так древний народ ари, научивший нас почитать богиню Агни и священному танцу в ее честь, который вы можете видеть сейчас, однажды рассказал о своей мечте соседям. И вот этот народ бесследно исчез, а мы, кангары, до сих пор есть, и все потому, что никому не рассказываем про свои мечты.
– Где-то я все это уже слышала, – задумчиво проговорила Русана.
– Вполне возможно, – невозмутимо и самодовольно улыбнулся Куеля. – Семена священного древа мудрости ветер разнес по всему миру, и они всходят везде, где человек не разучился думать.
– Боже, как же красиво вы говорите! – Девушка даже остановила коня, чтобы разглядеть своего собеседника повнимательней, но опять наткнулась на грубое лицо с узкими хитрыми глазками.
– Да, я могу, – князь расплылся в довольной улыбке. – Могу так говорить.
– Он может! – хмыкнул себе под нос ехавший чуть позади Обадия. – Этот грязный варвар нахватался из разговоров проезжих купцов всяких красивых фраз и теперь дурит бестолковую девчонку.
– Ой, а кто это с вами? – Русана заметила хазарского посла, переодетого под печенежского воина.
– А это... – Куеля задумчиво наставил на Обадию щелочки глаз. – Это мой слуга.
Вдруг князь выхватил плеть и, хлестнув со всей силы по крупу коня Обадии, яростно закричал:
– Чего уставился?! А ну пошел прочь!
Конь хазарина взвился на дыбы и стрелой помчался в степь, унося несчастного посла, а Куеля, очень довольный собой, громко захохотал.
В это время русский караван пребывал в полном замешательстве. Купцы яростно спорили, расколовшись на две почти равные половины. Одна поддерживала Верена, считавшего, что печенегам нельзя доверять, а другая – богато одетого купца с дареным кинжалом в руках, полагавшего, что после того, как его угостили в юрте князя и одарили священным оружием, сомневаться в мирных намерениях печенегов просто глупо.
– Я заменил тебя, Верен, чтобы твои видения не сбылись, и караван не разделил твою судьбу, – подняв руку, громко говорил купец. – Но все, чего мы этим добились, так это того, что мы теперь смотрим издалека, как веселятся слуги этой девчонки-боярышни. И я никогда не чувствовал себя в более дурацком положении, чем сейчас.