Стезя смерти Попова Надежда
— Что тебе нужно от меня? — уже обреченно спросила старуха. — Зачем ты пришел спустя столько лет?
— Зачем? — переспросил Курт медленно, не зная, что ответить даже самому себе, и пожал плечами: — Как я теперь понимаю — убедиться лишний раз в том, что высшая справедливость существует. А также хотелось взглянуть на тех, благодаря кому я оказался там, где оказался, и стал тем, кем стал.
— «Кем стал»?.. — настороженно попятившись снова, повторила она с напряжением. — А кем ты стал?
— Знаете, милая тетушка, сам удивляюсь, однако — я состою на службе в Конгрегации.
Старуха хлопнула глазами, растерянно глядя на него и даже забыв пятиться, и переспросила чуть слышно:
— В какой Конгрегации?
— Для верной католички вопрос довольно странный, — усмехнулся Курт, вытягивая за цепочку медальон и чувствуя, что скатывается в мрачное, глубокое злорадство при виде ее ужаса, но не имея сил с этим бороться. — Уйдя из вашего гостеприимного дома, я угодил в руки Инквизиции, которая (вот парадокс) отнеслась ко мне куда приветливей вас, моя милая добрая тетушка.
— Ой, Господи, — проронила та, снова попытавшись улыбнуться, и улыбка эта была похожа на гримасу удавленника, — надо же… Господи, я за тебя так рада, я так рада, что ты зашел ко мне, я всегда знала, что ты добьешься в жизни…
— Хватит, — оборвал Курт, понимая, что этот короткий мимолетный разговор надо закончить как можно скорее, пока его совершенно не снесло в ожесточенное измывательство. — Вот вам еще одна причина, по которой я пришел сюда. Вскоре, по многим обстоятельствам, вы обо мне услышали бы, рано или поздно догадались бы, кто я, а ввиду вашего нынешнего положения призадумались бы над тем, что состоите в довольно выгодном родстве. Так вот, тетя, дабы мне не приходилось грубить вам на глазах всего Друденхауса, куда вы бы вскоре явились, чтобы восстановить отношения, которых, к слову, никогда и не бывало, я выскажу вам все сейчас. Когда-то я вам был не нужен; теперь вы не нужны мне. По христианским заповедям и согласно должности я должен вас простить — и я прощаю. Venia est poenae meritae remissio; знаете, что это значит? «Прощение есть отпущение заслуженной кары». Свою кару за жестокосердие вы получили свыше, поэтому я отступаю. С моей стороны вам ничего не грозит. Но видеть вас я не желаю. Не желаю слышать, как вы за меня рады, как важно кровное родство и восстановление семьи, не желаю видеть, как вы передо мной стелетесь в надежде на покровительство. Если вы подойдете ко мне на улице, если явитесь к месту службы, если заговорите со мной не по делу… — Курт помолчал, ощущая настоящую злость, которая, как оказалось, не ушла с годами, и договорил уже чуть спокойнее: — Вот тогда я припомню все. И… Как вы там сказали, тетушка? «Что такое Конгрегация»? Просто преступное неведение, не находите?
— Я не говорила такого! — возмутилась старуха с дрожью, и Курт усмехнулся:
— Разве? А я это слышал. Так вот, чтобы я об этом забыл, не забудьте вы то, что я сказал. Не желаю видеть вас, слышать о вас. И если я узнаю, что вы рассказываете о нашем родстве своим соседям — я снова к вам приду, но уже не столь благостно настроенным. Прощайте.
Ответа, если он был, Курт не дождался — торопливо вышел на улицу, закрыв за собою дверь и стараясь дышать спокойно. За все сказанное сейчас было почти совестно — это отдавало выходкой мальчишеской, не приличествующей следователю Конгрегации, да и вовсе мерзкой, однако вместе с тем ощущалось сумрачное удовлетворение, пролившееся на душу бальзамом…
— Что это?
Голос подопечного вернул к реальности, выдернув из мира прошлого вместе со всей его болью, ненавистью и безысходностью; Курт встряхнул головой, обернувшись на приземистый домик, и отозвался — негромко и уже почти спокойно:
— Лавка пекаря. Была.
— Ах, вот оно что, — протянул тот, косясь на дверь, и неуверенно усмехнулся: — Навестил родню?
Он не ответил, обратясь к Бруно спиной и глядя в сторону, где виднелась крыша Кёльнского собора.
— Родню?.. — повторил Курт тихо. — Нет, родни я пока не навещал.
Когда, развернувшись на месте, он все тем же решительным шагом двинулся прочь, Бруно, нагнав его бегом, тронул за плечо — настойчиво, но с опаской.
— Слушай, — наставительно сказал подопечный, пойдя рядом, — я, конечно, не хотел бы лезть в твою работу, однако же, ты уже почти час шатаешься по городу; боюсь ошибиться, но, по-моему, тебя ждут в другом месте.
— Подождут, — только и бросил он только, ускоряя шаг.
— Да что с тобой сегодня?
Курт промолчал. Что с ним творится сегодня, он не мог понять и сам, не мог понять, почему вдруг так явственно всплыло в памяти все то, что, казалось, умерло, прошло бесследно. То ли дело было в случившемся сегодня, и он желал убедиться в том, что мир, где он оказался, есть его мир, и дело, которое он вершит, верное, нужное, правильное, и все, что осталось по ту сторону, не имеет с ним ничего общего; то ли попросту было это извращенным самоистязанием, дающим ему понять, что на самом деле он одинок, невзирая на колоссальную, великую и огромную Систему, частью которой считал себя до сих пор. Возможно, дело было в этих косых взглядах, окружавших его везде, и среди своих, и среди чужих, и надо было, обязательно было необходимо убедиться, что не это важно — не люди, не взгляды, не шепот за спиной или неприкрытые обвинения в лицо, что важным является что-то другое, что непременно надо увидеть и понять…
— Ты уверен, что тебе сюда? — хмуро справился Бруно, когда его нога ступила на кёльнское кладбище у крохотной церквушки. — Местечко присматриваешь? Так это бедняцкая окраина, тебе надо ближе к церкви.
— Я пришел, куда нужно, — проигнорировав глумливый тон подопечного, отозвался Курт, замедлив шаг и осматриваясь.
— Кто здесь похоронен? — убавив насмешку, спросил Бруно; он повел рукой в сторону:
— Где-то здесь… не знаю, где… двое мальчишек, моих бывших пособников. А, как ты верно заметил, ближе к стенам церкви, тоже неизвестно, где и под какими именами… меня это тогда не интересовало… двое горожан. Четверо, на чьем примере я убедился, как легко умирает человек. Мое прошлое здесь похоронено, Бруно; похоронено, но — порой встает из могилы и бродит за мной, как призрак. И портит мне кровь… Подожди здесь, — оборвал он сам себя, придержав подопечного за плечо и остановив. — Я ненадолго.
Курт шел неспешно, но не оттого, что не мог припомнить места — память была удивительно, неправдоподобно отчетливой, и место, когда-то бывшее невысоким холмиком, он нашел сразу, без колебаний отличив от многих других. Остановившись, он медленно присел на корточки, упершись в землю коленом, минуту сидя молча и неподвижно, и, наконец, вздохнул:
— Привет, пап. Это я.
Выслушав в ответ молчание — могильное, подумалось с невеселой усмешкой, Курт тихо улыбнулся:
— Забавно. Сюда ведь приходить было не обязательно, можно всего лишь подумать о ком-то, и этого довольно, однако же — я здесь, сижу перед осевшей горкой и говорю с травой. Но, знаешь, после того, как меня занесло к тетке, не придти сюда было бы верхом непочтительности. Что интересно: я ведь тебя не помню. Совершенно. И мамы не помню. Помню, что вы были, а лиц в памяти нет, хотя все остальное осталось; почему? Может, хотел забыть?.. Ведь я злился на тебя тогда, даже на погребении не появился. Вообще, согласись, пап, с твоей стороны это было весьма безответственно — вот так меня бросить; если б не это, может, все сложилось бы иначе… Даже не знаю, хорошо это было бы или плохо. Я обеспечен будущим, имею уверенное настоящее, и, выходит, должен быть благодарен своему прошлому — и тебе за твою слабость, и тетке за ее мерзость. Не окажись я в ее доме, не попади на улицу… — приняв еще минуту ответной тишины, Курт, посерьезнев, отвернулся, глядя на стену церкви вдалеке. — Не могу тебя понять. Стараюсь, а не могу. У тебя оставался сын, а ты так страдал об умершей жене, что забросил его, погрузившись в свой мир — с дурманом, болью… чем еще? Любовью? Это из-за нее все вот это — вплоть до ненависти к жизни? Она стоит всего этого?
На сей раз тишина висела дольше и, казалось, была еще безгласнее, чем прежде; он уселся на траву, опершись о колено подбородком, и проронил тихо:
— Это странно. Ты — здесь, а мама сейчас где-то там, за пределами города, уже в траве или в земле… Пепел. Там, вне людей, убийцы, отлученные… и она. Там многие жертвы чумы, но важно то, что там она, понимаешь? Мать инквизитора, сожженная до пепла, развеяна в чистом поле, куда я когда-нибудь буду отправлять других. Даже не знаю, смешно ли это или должно настораживать. Или в этом какой-то символ? Или прорицание? Или злая ирония?.. И я сам побывал в таком, что, ставя под приговором подпись, наверняка буду содрогаться, потому что знаю, каково это. Пусть не сполна, но мне уже и этого хватило. А это что? Может, судьба? Чтоб думал чаще…
— Слишком часто ты начал думать — и все не о том.
На внезапный голос позади Курт обернулся резко, глядя на Ланца в трех шагах от себя и не зная, на кого злиться — на сослуживца за вторжение или на себя за то, что не услышал того, как кто-то сумел подступить к открытой спине.
— Прости, не хотел подслушивать, — продолжил тот, приблизившись. — Так вышло.
— Почему ты здесь? — оборвал Курт неприязненно. — Следил за мной?
— Да, признаю. Следил, — кивнул Ланц, тоже бросив тоскливый взгляд в сторону, на церковные стены. — Судьба, говоришь… Может, и так. Ты в своем общении с нашим горячим помощником не одинок; помнишь историю с факелом, брошенным в мой дом? Мои потери в ту ночь — не только сгоревшая мебель и прерванный сон. Я ведь знаю, каждый раз, когда ты бываешь в нашем доме, тебе не терпится спросить, почему мы с Мартой бездетны после стольких лет брака; ты не спросишь — слишком обходителен, но я отвечу. Их было двое — мальчишки. Сейчас оба были бы чуть старше тебя.
Курт поднял голову, посмотрев на сослуживца вопросительно, и, когда тот кивнул, снова опустил взгляд в траву.
— Поневоле призадумаешься…
— Над чем? — уточнил Ланц строго. — Стоит ли наша служба такого? Или есть еще один вопрос «правы ли мы» — ты об этом, абориген?
— Нет… Не знаю, — поправился он тут же. — Скорее — начинаешь думать о том, что есть такое наша… не должность; сущность. Опошлели эти сравнения, но других нет; это — как свеча, которая опаляет все, что подступает слишком близко, и — себя. Alios in concremando inflammor[126], Дитрих… И воск тает, исчезает, а когда свеча полностью прогорит… Все. Суть потеряна, и это больше не свеча. Ничто. Конец.
— Надеюсь, твоя все еще светит.
— И жжет, — отозвался Курт тихо, поднимаясь, и мимовольно прижал к груди ладонь, ощутив под тканью рубашки четкую кромку Знака. — Пойдем работать.
Глава 15
Ланц явился с двумя курьерскими: Керн постановил отрядить Райзе в городской дом графини фон Шёнборн, предоставив Курту с Дитрихом обследовать замок — вероятно, решив, что так младшему сослуживцу будет легче забыть, в чьем жилище он находится и свидетельства обвинения против кого ему приходится отыскивать.
У лошадей конюшен Друденхауса сегодня был день радости — наконец-то, впервые за долгое время, им довелось размяться: на одной из улиц дознаватели разминулись с курьером, направленным к князь-епископу, еще один несся в сторону университета, а подле магистрата переступал копытами жеребец другого гонца, присланного уведомить о происходящем городские власти.
— К герцогу послали? — на ходу спросил Курт, и Ланц хмуро фыркнул:
— Зачем? Ему и так донесут. Для нас было бы невредно — чем позже, тем лучше.
С этим он был согласен целиком и полностью. В том, что фон Аусхазен явится в Друденхаус тут же, не было никаких сомнений. Не сомневался Курт и в том, что от намеков тот быстро перейдет к угрозам; Кёльнский князь-епископ является не только духовником Маргарет, но и родственником герцога, а стало быть, кроме общественного положения и связей светских, фон Аусхазен обладает и связями церковными, что существенно усложняет положение. Если герцог вздумает жаловаться наверх, Керну придется поступить так же, привлекая высокие чины Конгрегации, и простая с виду история о любовных похождениях следователя четвертого ранга рискует в этом случае превратиться в полномасштабную войну между светскими властями, Конгрегацией и, с третьей стороны, Церковью, с которой у Инквизиции Германии отношения и без того вымученные. Собственно, была и четвертая сторона — Его Императорское Величество, благоволящий к новой Конгрегации и продолжающий дело своего трижды благословенного отца, благодаря коему упомянутая Конгрегация и получила возможность существования в нынешнем своем виде. Кроме того, что престолодержец трепетно относится к доставшемуся ему детищу и не позволит вот так просто разрушить все построенное, он столь же трепетно и даже, можно сказать, ревниво поглядывает на всевозможных самовластных правителей вроде князь-епископов, герцогов и прочих бесчисленных желающих независимости и, в конце концов, неподчинения. Посему впереди маячила вероятность, вполне немалая, столкновения как на почве церковной иерархии, так и на основе политической подвластности, где одно плавно перетекает в другое. И, как апофеоз всего этого, над Германской Инквизицией нависла тень на этот раз внушительного и грозного порицания Римом, чьи претензии обычно выражаются в буллах об отлучении, анафемах и призывах к Крестовым походам против еретиков, от которых новую Конгрегацию отделяют два крохотных, опасных шага.
Сейчас Друденхаус уже находился фактически в состоянии военного положения. Навряд ли герцог дерзнет с ходу ввязаться в откровенно силовое противостояние, однако же (тут Керн впервые пожалел о чрезмерно малом штате) десяток арбалетчиков несли стражу, держа в поле досягаемости и подъезды к двум башням, и двор; входные двери впервые были заперты изнутри, приемный зал охранялся двумя вооруженными бойцами — тоже едва ли не впервые за всю историю кёльнского Друденхауса, а с этажа под самой кровлей смотрела в мир единственная, но оттого не менее грозная, пушка, уже заряженная и готовая рявкнуть в любой момент. Керн от души надеялся, что магистрат, чьи отношения с епископом были немногим лучше отношений Конгрегации с Папой, окажет столь необходимую сейчас помощь людьми.
Один из курьеров пребывал в готовности, не занятый никакими иными поручениями, а в конюшне, уже полуоседланный, топтался нервный жеребец, возмущенный тем, что из всех своих сородичей единственный остался не у дел — в случае осложнений оба должны сорваться в течение минуты, дабы доставить вышестоящим оповещение о вершащемся в Кёльне, дублируя почтового голубя.
У ворот города, на подходах к городскому дому фон Шёнборн и университету уже были выставлены люди из горожан, не состоящих в постоянном штате Друденхауса, но по различным причинам обязанных (или же обязавшихся по доброй воле) выполнить любое распоряжение Конгрегации по первому требованию (как рассказал Ланц, четверо даже явились в Друденхаус с предложением содействия в охране этого Оплота Порядка и Благочестия). Сейчас требование было одно — незамедлительно сообщить о любом происшествии, связанном с делом, а именно: явление герцога с охраной, нехорошие скопления горожан у дома арестованной или не в меру активное оживление студентов, грозящее перейти в соответственные действия…
Миновав ворота с косящейся на них стражей, следователи сорвались в галоп, домчав до замка менее чем за час. Бруно, на которого ценных курьерских было тратить не с руки, должен был подоспеть минимум через еще полчаса — на него сегодня приходились обязанности «трех „g“» — «gehen, geben, gebracht»[127], но не как прежде, «im Laufschritt[128]», а верхом на муле, не поспевающем за галопом жеребцов Друденхауса.
— Это безнадежно, — вздохнул Ланц, когда они остановились посреди зала первого этажа, оглядывая стены. — О полноценном обыске можно забыть. Скоро нас отсюда вежливо попросят, посему обыскать первым делом надо помещения самые подозрительные.
— Спальни, — предположил Курт. — Комната горничной. Гардеробная, подвал, чердак, библиотека… Часовня. Что еще?
— Это бы успеть, — кисло отозвался сослуживец. — Идем. И, слушай сюда, абориген, — добавил он, за локоть развернув Курта к себе лицом, — Керн не дал разрешения оставить тебя одного в ее доме, однако же кое на что я его уговорил — в интересах дела. Здесь мы разделимся.
— Я польщен доверием.
— Прекрати, — покривился Ланц. — И поставь себя на его место. Поставь себя хотя бы на мое место и не смей на мне вымещаться.
Курт отвернулся, высвободив руку.
— Понимаю; приказ сверху… Это святое.
— Не время для ссор, абориген; давай начнем работать, ибо против нас уже работает время. Драгоценные мгновения уходят, а в нашем положении и это — много.
— Извини, — сбавил тон Курт, и тот вздохнул:
— Понимаю, за эти полдня на тебя свалилось многое, может быть — даже слишком многое, однако возьми себя в руки и приступай. Или серьезно подумай о том, чтобы отказаться от участия в деле.
— Не могу, если б и хотел, — уже спокойно отозвался Курт. — На счету не только каждая секунда, но и каждый человек. Я в порядке. Хоть ты поверь — я в полном порядке. Просто раздражен.
— Ну, вот что, — решил Ланц, потянув его за собой к лестнице, — начнем вместе, а там я на тебя посмотрю; если втянешься — разделимся. И на сей раз без пререканий. Начнем с библиотеки — все равно одному там не управиться.
Ланц оказался прав. Библиотечный зал замка фон Шёнборн был не особенно большим, однако книги и свитки пребывали в полнейшем беспорядке, громоздясь горками, валами и грудами, а на рабочем столе вздымался настоящий архипелаг. Со стола и было решено начать; прочтя название и перетряхнув страницы, тома и томики складывали прямо на пол у стола стопками, отчего Курт, всегда относящийся к книгам с трепетом и бережностью, болезненно морщился, по временам даже забывая обо всем прочем.
— Смотри-ка, — спустя несколько минут молчаливой работы усмехнулся Ланц, развернув книгу обложкой к нему. — «Koloss auf tnernen Fssen»[129]; судя по пометкам — приобретена мужем… Стало быть, политическими памфлетами развлекались господин граф; кто бы мог подумать.
— «Ein Mann namens Johannes der Tufer»[130], — добавил Курт мрачно, осматривая потрепанный труд. — Тысяча триста восьмой год; кем приобретена — неясно.
— Вообще, иоанниты — не самые жуткие ересиархи, и о склонности к колдовству эта книга не говорит… Но все равно отложи. Хм, «Eine reine Quelle»[131]… Вполне благочестиво.
Он не ответил, и в библиотеке повисла тишина, нарушаемая шелестом перетряхиваемых страниц и пергамента, шлепками тяжелых обложек и окладов книг. Когда пухлых томов осталось около десятка, Ланц оставил их Курту, перейдя к крайней из полок, откуда вскоре донеслось:
— А вот это в самом деле важно.
Курт выпрямился, на миг замерев и не говоря ни слова, потом наклонился, уложив в стопку последнюю книгу, и, не оборачиваясь, ровно уточнил:
— Да?
— План замка, — пояснил Ланц, пристраивая на стол старый, толстый пергамент, закрепленный двумя кромками в валиках. — Дабы не тыкаться по этажам вслепую.
— Ценно, — кивнул Курт, развернувшись на скрип осторожно приоткрывшейся двери, и, увидя недовольную физиономию Бруно, кивнул ему: — Наконец-то. Иди сюда.
— «Наконец-то»? — выдавил тот. — А ты пытался хоть раз пускать мула галопом? Могли бы конфисковать летающую свинью у какой-нибудь ведьмы…
— Сюда, я сказал, — оборвал Курт, за рукав притащив подопечного к полке, и развернул лицом к ней. — Слушать меня внимательно, Бруно. Начинаешь сверху. Берешь книгу за обложку, переворачиваешь и встряхиваешь страницы…
Тот дернул плечами, вырываясь, и отступил назад, отгородившись от него ладонями:
— Эй-эй! Я в обысках крамольных библиотек не смыслю.
— Вот и будет тебе practicum, — оборвал Курт хмуро, рывком вернув его к полке; Бруно сбавил тон до почти просительного, озираясь на Ланца то ли в поисках поддержки, то ли с опаской.
— Я не знаю, что искать. Я не хочу, чтобы меня после обвинили в том, что я что-то упустил, и из-за этого рассыпалось дело. Я не знаю, какие книги вам нужны, я…
— Все просто. Сначала зачитываешь мне наименование и автора, если есть. После перетряхиваешь книгу; если в нее вложено что-то — говоришь мне. Если название на обложке или окладе не соответствует содержанию — говоришь мне. Если книга без обложки — говоришь мне. Если найдешь переписанный текст…
— …говорю тебе, — кисло докончил тот, и Курт улыбнулся — так, что подопечного перекосило.
— А сказал — не смыслишь. Приступай.
— Чтоб вас всех черти взяли вместе с вашими малефиками! — пробормотал Бруно под нос, неохотно придвигая к полке табурет от стола; он ткнул подопечного кулаком под ребро.
— Выбирай слова.
— «Lingua latina», «Sermo latinus»[132], — вклинился Ланц, складывая две сшитые вместе стопки листов на стол. — Почерк университетского переписчика. Однако, — встретив окаменевший взгляд Курта, осадил он, — нам ведь сообщали, и это е тайна, что она переписывала у студентов лекции и временами просила списать некоторые книги по наукам. Об этом все знают. Это ни о чем не говорит.
— Все так, — резко развернувшись к Курту и едва не слетев с табурета, согласился Бруно. — А о чем это могло бы говорить?
Он не ответил, неторопливо прошагав к столу и опершись о него ладонями, и замер, глядя в стену; Ланц молчал.
— Стало быть, так, — собственный голос показался мертвым, когда Курт заговорил — медленно, тихо, точно боясь разбудить спящего рядом человека или спугнуть присевшую на плечо птицу. — Переписчик Отто Рицлер был связан с Филиппом Шлагом. Филипп Шлаг умер странно, за полгода до этого порвав всяческие отношения с женщинами, от коих прежде не бегал. Кто-то настроил его на поиск книг теософского содержания. Conclusio[133]. в данный момент в поле нашего зрения есть единственный человек, склонный к мистике, знакомый с обоими покойными и, судя по случившемуся со мною, способный на сверхобычные действия.
— Ты что — всерьез?.. — проронил Бруно тихо; он продолжал, словно не слыша, сквозь болезненную улыбку:
— Осматривая комнату Шлага, я подумал, что он неаккуратен, и совершенно не подумал о том, что неряху не изберут секретарем ректора. Теперь можно взглянуть на это иначе. Одежда, разбросанная как попало, светильник, стоящий на окне, беспорядок в шкафу… Когда весь дом уснул, этим светильником был подан сигнал. «Подойди к двери»; там, на окне, Шлаг его и оставил — ему в тот вечер было просто не до того, чтобы думать о порядке. Спуститься и снять засов так, чтобы этого никто не услышал — пустяки. Свет более не зажигался. Одежда бросалась, куда придется…
— А беспорядок в шкафу, — тихо докончил Ланц, — появился оттого, что она искала переписи?
— Вероятно, Шлаг стал вести себя слишком опасно, — продолжил Курт тяжело. — Слишком многие стали обращать внимание на его странности. Возможно, он не выдержал и проболтался ей о том, что приготовил подарок — «Трактат о любви» Симона Грека в украшенном окладе. Вот для чего это бессмысленное затратное дело. Подношение женщине. Это часто бывает бессмысленным и затратным. Возможно, именно его она и искала. Возможно, прочие переписи она унесла тоже, и наверняка уничтожила. Или же он изначально заказывал их не для себя, и сегодня мы найдем их. Или же не найдем — если списки книг и делались для нее, она могла уничтожить их, когда началось наше расследование…
— За уши притянуто, — не слишком убежденно возразил во всеобщей тишине Бруно, опасливо спускаясь на пол. — Что за инквизиторская манера — cuncta in deterius trahere[134]? Из-за пары словарей такие выводы?
— Вот и он, — не слушая его, тихо проронил Курт, распрямляясь. — Мой третий. В этом не моя заслуга, но я его нашел… Мы нашли.
— Она никогда в этом не сознается, — заметил Ланц осторожно. — И даже в случае ее признания мы останемся ни с чем. Доказательств в самом деле нет — только наши выводы (прав твой подопечный), весьма шаткие.
— Но верные.
— Это недоказуемо.
— Вы ведь не знаете, когда были переписаны эти словари, — снова вмешался Бруно. — Может, года два назад. Может быть, она лично заказала их переписчику — и в этом нет ничего преступного.
— Соседи говорили, что примерно за неделю до своей смерти, — продолжил Курт тихо, — Шлаг переменился. Они сказали «он засветился» и «словно ангела встретил в переулке».
— И что?
— За неделю до его гибели в Кёльн перебралась Маргарет фон Шёнборн. Не повод ли для счастья: предмет воздыханий оказался рядом… В трактире студентов, как говорили, он к ней не подходил, почти с нею не разговаривал, он вообще от нее «почти шарахался». Вполне типичное поведение человека, желающего, весьма неумело, скрыть свое истинное отношение к ней, скрыть свою связь с ней. Все то, что для прочих привычно, нормально, обыденно — от вопроса, вскользь заданного, до долгой беседы, до того, чтобы подсесть к столу — все это ему казалось слишком подозрительным, привлекающим внимание, отчего и такое поведение.
— Измышления, — снова возразил Бруно. — Все это ни о чем не говорит.
Мгновение Курт молчал, собираясь с духом, и, наконец, с усилием разомкнул словно склеенные губы.
— Она интересовалась ходом дознания, — выговорил он тихо. — И не просто «как дела на службе», а в подробностях.
— Ты рассказывал?
К Ланцу он не обернулся, отозвался все так же едва слышно и тяжело, не поднимая головы:
— Да.
— Вот это уже плохо, — вздохнул тот мрачно, и Курт кивнул — медленно, с напряжением.
— Я это осознаю, Дитрих. Ты меня знаешь, я не оправдываюсь, когда в самом деле виноват, однако без ложной скромности отмечу, что каждый раз я упирался до последнего; и здесь у меня есть titulus, qui videtur excusare[135]… Я просто не мог возразить. Ничему, никакой просьбе, начиная от самой мелкой и кончая разглашением служебных секретов. При любой попытке не подчиниться — все та же боль, муть в голове, неспособность думать ни о чем, кроме высказанного желания.
— Сильна малышка, — пробормотал Ланц, вынимая с полки следующую книгу, но пролистывать не спешил, глядя мимо нее в стену. — Кто б мог подумать…
— Я мог, — ответил Курт хмуро и резко. — В самом начале дознания Бруно высказал мысль о том, что именно она могла быть тайной любовницей Филиппа Шлага. Тогда меня это взбесило. Мне показалось это немыслимым. Недопустимым. Невозможным. И, снова, при попытке над этим задуматься…
— Я помню, — ниспавшим голосом подтвердил подопечный. — У тебя снова заболела голова, ты посерел, как поганка, и вид был такой, будто тебя пыльным мешком хватили…
— Если бы я был в себе, эту линию я выстроил бы сразу — пусть всего лишь как простую версию, одну из нескольких, пусть как допустимое подозрение. Ведь это было бы логично. Тот, на кого покойный расходовал время, душу и деньги, и есть первостепенный подозреваемый; и обстоятельства смерти также говорили об участии в этом женщины. Это настолько на поверхности — сейчас кажется невероятным, что я не смог этого увидеть сразу.
— И никто не смог, — возразил Ланц, бросив взгляд на книгу в руке, и со вздохом раскрыл, глядя на титульный лист. — «Аd ritus sacros spectans», — прочел он тихо, шлепнув пухлый том на стол. — Часть листов вырезана — давно, судя по цвету среза, не один год назад.
— Отто Рицлер переписывал для Шлага концевую треть книги, — договорил Курт, бережно приподняв заднюю пластину обложки, и, заглянув на последнюю страницу, болезненно засмеялся. — Невероятно. Как все просто…
— Полагаю, еще недавно сюда были вложены листы, набросанные переписчиком, — подвел итог Ланц. — Она уничтожила их, когда, по ее мнению, расследование стало опасно доскональным и дотошным; выбросить всю книжку целиком — что? Рука не поднялась? Пожадничала?
— Возможно. Или все-таки таила надежду на то, что… сумеет со мной совладать и повлиять на дознание через меня.
— Избавиться от одной половины компрометирующих улик, но сохранить вторую в надежде не попасться… Странная логика.
— Женская, Бруно, — пожал плечами Курт. — Никогда не задумывался над тем, что среди арестованных все больше именно женщины? Неправы авторы «Молота», дело не в женской склонности ко злу; они попросту необдуманнее в поступках и взбалмошней, и их ловят чаще.
— Черт… — вдруг проронил подопечный почти тоскливо — так, будто все это время речь шла о нем самом, а не о ненавидимом им надзирателе. — Ведь и началось все это почти одновременно с твоим расследованием… Значит, все это — лишь для того, чтобы получить возможность…
— Все может быть, — согласился Курт. — В первое время после того, как мы с нею встретились по пути из собора, я помню, мое состояние было далеко от идеального, однако я все еще мог связно мыслить. Я не терялся. Стало быть, тогда это все еще были мои собственные мысли и чувства. Тогда я сумел с ними справиться, сумел их разложить, что называется, по полкам и вынудить себя о них почти забыть.
— Когда все вернулось? — спросил Ланц осторожно; Курт улыбнулся — словно со скрипом:
— При начале моего расследования. Сейчас я даже точно могу сказать, когда именно — на второй день. Утром, после проведенного в университете анатомирования Шлага. Поначалу я не придал этому значения — мне снилось что-то, о чем я не мог вспомнить, голова была тяжелой, думалось с трудом; я решил, что не успел выспаться после бессонной ночи. Но именно с того дня и началось все прочее — и неспокойное поведение, и сумбур в мыслях… и эта нездоровая тяга к ней.
— Надо насесть на племянницу твоей хозяйки — пусть напряжется и вспомнит, когда точно она впустила графиню в твою комнату.
— Но стойте, — вновь возразил Бруно, однако уже менее убежденно, чем прежде. — Я однажды сказал, что, если меня возьмут с ножом в сапоге, это не означает, что зарезанный сосед — на моей совести. Моя вина, если беспристрастно, не доказана даже в том случае, когда меня возьмут с ножом в окровавленной руке над его трупом!
— Кто назначил тебя адвокатом? — вздохнул Курт устало, и подопечный насупился:
— Допустим, я пристрастен, но…
— Кстати, с чего бы это? — оборвал он неожиданно для себя самого, и Бруно осекся, глядя настороженно и враждебно. — Как ты, скажи на милость, ее защищаешь…
— Болван, — бросил подопечный коротко, умолкнув, и Ланц решительно произнес:
— Sat![136] Версия высказана, косвенные улики есть. Res hoc statu sunt[137]: с тем, что у нас на руках, мы не можем доказать даже просто факт ворожбы, по обвинению в которой она была арестована. Герцог, того и гляди, начнет дышать нам в спину со всеми своими связями и покровителями, посему сейчас мы можем лишь искать далее, и все. От того, что мы найдем, будет зависеть, ждет ли ее collistrigium[138] по обвинению в посягательстве на свободу и здоровье следователя Конгрегации или supplicium ultimum[139] за убийство с применением колдовства. На другой стороне этой монеты — вероятность (и немалая) того, что Керну придется смиренно кланяться и приносить извинения неосновательно обвиненной графине фон Шёнборн. Начинаем работать — быстро и внимательно. Хоффмайер, сейчас бегом вниз, пусть челядь займется обедом для нас — все мы до сих пор на маковой росинке, а спать нам, я предвижу, не придется… Пища должна быть простой, без травок, приправ и специй, бочковое питье недопустимо. Охрана должна стоять подле все время. После этого возвращаешься сюда и помогаешь нам шерстить замок. Приказ ясен?
— Вполне, — буркнул тот недовольно, разворачиваясь к двери, и Курт вздохнул:
— А ну, стоять.
Бруно обернулся — медленно и неохотно.
— При начале расследования ты предложил помощь сам, и она была немалой. Ты говорил, что помогать будешь до конца. В чем дело?
— Я говорил, что буду делать все, что от меня зависит, пока сохраняю уверенность в справедливости твоего дознания, — отозвался бывший студент тихо. — Пока ты ищешь убийцу. Но я не хочу ошибиться.
— Никто не хочет.
— Надеюсь. Помощь я оказывать буду и дальше, какая в моих силах, только не жди, что при этом я буду петь песни и весело приплясывать; и если найдутся неоспоримые доказательства ее вины, я сменю свое отношение к твоей подозреваемой на прямо противоположное. Буду держать за ноги, пока из нее будут тянуть жилы, если придется, но до тех пор, пока я не уверен… — он замолчал, отвернулся, махнув рукой, и вышел в коридор.
Ланц вздохнул, вернувшись к полке, вытянул следующий том, раскрыв обложку, и усмехнулся:
— Господи Иисусе, если б мне лет двадцать назад сказал кто, что таких вот будут набирать в Конгрегацию, в очи бы плюнул.
— Таких, как он, или как я? — уточнил Курт хмуро, и сослуживец отмахнулся:
— Да оба вы хороши, чистоплюи… Работай резвей, абориген. Время.
Время…
Время действительно бежало — как это всегда бывает, когда его крайне недостает; кажущаяся минута оказывалась четвертью часа, а полчаса — двумя часами. Принесенный прямо в библиотеку обед стоял нетронутым, забытым, покуда не остыл — о нем вспомнили, уже когда солнце стало касаться стены замка, все полки были осмотрены, а желудки начали настоятельно стучаться в ребра, напоминая о своем существовании.
Более ничего крамольного найдено не было, и Бруно многозначительно поглядывал на обоих дознавателей, косясь на единственную их добычу, хоть чего-то стоящую в грядущем обвинении — Штейгеровскую «Аd ritus sacros spectans». После обеда, видимо, убедившись в добросовестности и вменяемости младшего сослуживца, Ланц, разостлав на столе план замка, предложил Курту на выбор обыск одной из спален, забрав себе обиталище горничной.
Количество спален оказалось попросту несметным, и по зрелом размышлении решено было первоначальное внимание уделить комнатам самой хозяйки замка, по обстановке коих было ясно, что ими пользовались в последние месяцы, оставив пока в стороне покои почившего графа, гостевые и явно давно не используемые. Таковых, достойных внимания в первую очередь, оказалось две — довольно внушительных, каждая из которых совмещалась низкой дверцей с прилегающей комнатой горничной Ренаты.
Бруно по большей части таскался следом не слишком полезным грузом — учиться должным образом осматривать подозрительные углы, заглядывать в подозрительные шкафы и простукивать подозрительные дощечки ему приходилось, что называется, на ходу, и особенно ненадежные сектора после его обследований все равно приходилось перепроверять. Тем не менее, даже это позволяло сэкономить где-то минуту, где-то десять, а то и с полчаса, что значимо облегчало предстоящую следователям задачу.
Осмотр четырех комнат затянулся почти до вечера, найдено не было ничего, что могло бы подтвердить сделанные Куртом выводы или хоть просто вызвать подозрение — обычные спальни знатной особы, обыкновенные комнаты прислуги. Единственное, на что Ланц обратил внимание, так это на то, что среди платьев Ренаты довольно много тех, что ранее совершенно явно принадлежали ее хозяйке, в шкатулочке (тоже купленной явно не на жалованье горничной, пусть и графской) — довольно много украшений, скромных, но недешевых.
— Все, что мы пока можем сказать, — подытожил Ланц, косясь на ниспадающее к горизонту солнце, — это то, что отношения у графини с горничной близкие, горничную она ценит и любит. В женской моде я разбираюсь хреновато, однако, все ж таки, могу сказать — эти платья дарились не разом, а долгое время; в сундуке сложены те, что принадлежали еще девчонкам — лет шестнадцати, может. Посему, если что-то и водится за хозяйкой, наша Рената должна быть в курсе.
— О том же говорит и ее молчание?.. — скорее спросил, нежели подтвердил Курт. — Или же ей, напротив, ничего не известно, и она попросту боится неверным словом навредить хозяйке?
— Надо пробежаться по прочим комнатам, — не ответив, вздохнул Ланц почти обреченно и яростно потер глаза. — Господи, мы не успеем. У нас попросту не хватит времени; искать булавку в графском замке ничуть не проще, чем иголку в стогу…
— Так вы надеетесь отыскать те самые иглы с янтарем? — уточнил Бруно, и сослуживец пожал плечами:
— Это был бы просто идеально. Однако — нам бы хоть неделю на поиски, ибо день-два это просто смешно…
— Если это она, — четко выделив первое слово, возразил бывший студент, — то искать их надо, скорее, в городском доме, а не здесь.
— Искать надо везде, Хоффмайер, — отрезал Ланц и снова разразился тяжелым вздохом, махнув рукой обоим. — Идемте. Осмотрим кладовую, заодно найдем свечей — вскоре станет темнеть.
Курт переглянулся с подопечным и болезненно поморщился…
С наступлением темноты поиски осложнились — приходилось заглядывать в темные углы, близко склоняясь к свече в руке Бруно, отчего в висках начинали стучать мелкие назойливые молоточки, по телу проходила дрожь, а лоб покрывался испариной, липкой и мерзкой; в мыслях было все, что угодно, кроме сосредоточенности и внимания. Наконец, спустя час, не выдержав, Курт прямо заявил Ланцу, копошащемуся в соседней комнате, что фактически непригоден к работе. Вопреки опасениям, тот не стал отчитывать младшего сослуживца, не разразился тирадой, посвященной глупостям и недопустимым для инквизитора страхам, а лишь сочувственно похлопал по плечу и велел осматривать то, что было на виду в свете настенных факелов, взяв обыск более потаенных мест на себя.
Ближе к утру, когда обследовано было несколько комнат, в том числе и покойного графа, кладовые, запертые покои умершей фон Шёнборн-старшей и комнаты прочей прислуги, решено было прерваться на получасовой завтрак, чтобы дать отдых ноющим ногам и глазам, начавшим уже видеть тайники в каждой складке ковра и каждом камне, чуть отличающемся от прочих по цвету либо форме. Ланц был мрачен, Бруно раздражен; Курт сидел молча, подперев ладонью щеку, и, вяло жуя, смотрел в окно, на светлеющее небо и вершины далеких деревьев. Это уже было, подумалось внезапно с неясным чувством; было — и бессонные ночи, и вот такой же взгляд на подступающее утро в замковое окно, и усталость, физическая и душевная… и чем все закончилось?..
Когда распахнулась дверь и, громко топая, в комнату прошагал запыхавшийся вестовой Друденхауса, он не сразу очнулся, не сразу вернулся к окружающему миру, не сразу понял, что происходит вокруг; лишь когда тот, по-военному четко вытянувшись напротив следователей, окликнул именно его, Курт вздрогнул, воззрясь на гонца непонимающе и почти растерянно.
— Майстер Гессе, — повторил прибывший чуть громче, и он поднялся навстречу, уже понимая, что услышит сейчас, но все равно переспросил:
— Да?
— Майстер Райзе послал за вами, — отчеканил тот. — Было велено передать так: «Я нашел, и тебе лучше быть здесь. Можешь потребоваться именно ты». Это слово в слово. Майстер Райзе просил вас — незамедлительно.
— Ясно… — проронил он тихо, вновь опустившись на скамью, провел по лбу ладонью, словно пытаясь сбросить завладевшее им оцепенение; Ланц, встретившись с ним взглядом, вздохнул.
— Езжайте оба, — кивнув на дверь, произнес сослуживец негромко. — Если что — пришлешь Хоффмайера с новостями; а я продолжу, пока терпит время и есть возможность. Теперь уж можно быть уверенным, что поиски не бессмысленны. Возьмешь с собой то, что мы обнаружили, и отчитаешься в наших выводах.
— Вам есть, кого прислать в Друденхаус, если вдруг какие неприятности? — с сомнением возразил Бруно, и Дитрих усмехнулся:
— Похвальная чуткость и предусмотрительность; проникаешься?.. Езжайте и не тратьте время. Разберусь.
Сквозь Кёльн гнали галопом, и снова в голову пришло, что все это было год назад — так же вскачь по улицам, чтобы не задерживаться под недобрыми взглядами жителей, то же предчувствие если не бедствия, то уж крупных неприятностей — наверняка. Даже чувство одиночества было все то же, пусть теперь и стоял за спиной Друденхаус с его арбалетчиками, Керн с его решимостью «прикрывать своих», сослуживцы с готовностью помочь — все равно возвращалось чувство затерянности на далеком безжизненном острове…
У ворот Друденхауса топталась целая толпа лошадей и людей, среди коих отмечались особы и духовного обличья, и многоразличных светских разновидностей — от представителей магистрата и университета до служителей князь-епископа; что пока утешало, это то, что среди делегатов не было герцогских людей.
— Еще с полдня не будет, — сообщил Райзе, встретивший их прямо в приемной, и хмуро добавил: — Надеюсь. А если повезет, то до завтра протянется… Пока отбиваемся от епископа с университетом; слава Богу, хоть магистрат на нашей стороне — и людей дали, и generatim[140], обещали, если что…
— Звал зачем? — оборвал Курт; сослуживец отвел взгляд, скосившись на замерших в готовности стражников, и осторожно тронул младшего сослуживца за плечо:
— Идем. Покажу.
По лестницам шли быстрым шагом — почти бегом; Курт шел впереди, не оглядываясь, слыша за спиной топот подопечного и Райзе, и остановился только на втором повороте коридора.
— К вам с Дитрихом или к старику? — уточнил он коротко, и тот вздохнул.
— К нам. Керн сейчас несколько занят с гостями. Если услышишь из-за его двери дикие крики — не пугайся, это его грызет епископский посланник.
Курт не улыбнулся в ответ; нервно дернув углом рта, развернулся на каблуках, снова зашагав по коридору с прежней скоростью, и в рабочую комнату вошел первым, остановившись у стола Ланца и молча ожидая, пока Райзе пройдет следом. Бруно стал на пороге, глядя вопросительно; наконец, ни от кого не дождавшись указаний, осведомился:
— Мне можно, или…
— Войди, — кивнул Курт сумрачно. — Может, сейчас ты увидишь что-нибудь, что изменит твое мнение.
— Вот, — Райзе прошагал к своему столу и, помедлив, протянул ему брошюрку — самодельную, сшитую простой ниткой тонкую стопку листов без обложки, без заглавия, исписанную крупным и неровным почерком. — Судя по почерку и ошибкам — писано не ею, однако… Нашел в тайнике. Рядом с кладовой в доме.
— «Чтоб сыскать украденное»… — тихо прочел Курт первую строчку и бросил на окаменевшего подопечного короткий взгляд. — «Чтоб утишить огнянку»…
— Что утишить? — едва слышно переспросил Бруно.
— Кашель с кровью и горячкой. «Чтоб отвратить жену», «Чтоб извергнуть плод»… «Чтоб приманить мужа». «На четырех сторонах образом крестным, в перекрестье, как в сердце самое»… Ясно. — Курт захлопнул книжку, шлепнув ее на стол, и потер лоб ладонью. — Деревенская ворожба. Простая, безыскусная и действенная… Вероятно, осталось от какой-нибудь няньки или кормилицы.
— Только ни ту, ни другую уже не привлечешь; разве что где-то завалялось руководство по призванию мертвых душ…
— Или это писала горничная, быть может.
— И еще одно, — добавил Райзе, осторожно ставя на стол темный кожаный мешочек чуть меньше ладони. — Доказательство того, что она пользовалась этой книгой. Не раз, думаю.
— Что это?
— Сбор трав; сходу могу сказать — здесь листья люцерны, ландышевые ягоды… и прочее; полный состав можешь уточнить в этой писанине. «Чтоб извергнуть плод»; возможно, пила на всякий случай, а возможно…
— На всякий случай, — уверенно ответил Курт, не дрогнув голосом. — Мы слишком малое время были в тесных отношениях, чтобы у нее была возможность заподозрить… подобное. Может статься, до меня что-то и бывало, но этого мы уже не докажем. Что-нибудь еще?
— Да. — Райзе бросил на стол пучок булавок, перевязанных нитью, похожих на вязанку хвороста, собранную маленьким человечком. — Они все одинаковые. Янтарные навершия. Вот теперь — все.
— Ну, Бруно? — усмехнулся в полнейшей тишине Курт, не оборачиваясь к замершему в неподвижности подопечному. — Теперь что? Будешь держать ее за ноги?
— Вот сучка, — обреченно произнес подопечный. — А такая с виду правильная… Я ее не за ноги держать, я этой стерве сам вены вытяну, только дай. За что она загубила парня? За то, что он пытался влезть в ее колдовские делишки? Или попросту надоел ей?
— Остынь, Бруно, — вздохнул Курт тихо. — Никто нам не даст ничего из нее тянуть — видел делегацию у ворот Друденхауса?.. Без ее признания (по-настоящему добровольного) мы так и останемся с крамольной книжкой, которую, быть может, мы и подбросили, и набором булавок, которые вообще сами по себе ни о чем не говорят.
— Стоп, — оборвал обоих Райзе, нахмурясь, и шагнул вперед. — Какого парня? Я чего-то не знаю?
— Вся неприятность состоит в том, что никому не докажешь, что это знаю я… — невесело усмехнулся Курт, ногой подтянув к себе табурет и, тяжело усевшись, сдавил глаза пальцами. — Сядь, Густав. Перед тем, как идти с этим к Керну, изложу тебе свою версию.
Глава 16
— Верная дочь Церкви, — кривясь при каждом слове, медленно, точно толкая в гору воз, полный камней, проговорил Керн. — Как духовник господин князь-епископ не может говорить о подробностях, однако же может ручаться за ее добропорядочность.
— Ручаться он может? — с нехорошей усмешкой уточнил Райзе. — Он помнит, что в суде, если что, поручитель расплачивается вместе с ответчиком?
— Охолонись, — оборвал его Керн. — Что-то ты разошелся.
— У нас ведь есть доказательства — и их довольно…
Читать бесплатно другие книги:
