Стезя смерти Попова Надежда

Глава 10

Предчувствия всегда были его сильной стороной — в этом Курт убедился, лишь войдя к начальству. Начальство изволило пребывать в дурном расположении духа, посему первые несколько минут он просто стоял напротив стола, заложив руки за спину, глядя в пол и слушая льющуюся из уст господина обер-инквизитора приветственную речь.

— И когда я говорю «немедленно», это означает раньше Страшного Суда! — завершил тот, и Курт не выдержал:

— Дело забрать хотите? Забирайте, только прекратите меня распекать за то, что я пытаюсь работать! Забирайте!

— Не могу! — в тон ему крикнул Керн и, встретившись с его ошеломленным взглядом, пояснил уже спокойно: — Точнее — могу. И хочу! Но не буду.

— Почему? — тихо и растерянно переспросил Курт; тот вздохнул:

— Потому что, гордость академии, в твоих сопроводительных бумагах стоит рекомендация от ректора — дать тебе свободу действий, если ты выйдешь на какое-либо дело сам. Я, вообще, не должен бы тебе этого говорить, чувствую — после этого ты вовсе обнаглеешь… Только не обольщайся: право запретить тебе и дальше самовольничать у меня есть, и передать расследование другому я могу в любой момент. Но пока (пока, Гессе!) я намерен выполнить совет твоего наставника и посмотреть, что будет, если позволить тебе действовать в соответствии с твоими выводами. А теперь я желаю знать, почему я жду тебя полдня.

— Вот, — Курт подошел к столу, шлепнув перед Керном два листа со списками. — Смотрите. Это — то, что Шлаг читал, это — то, что переписывал. Вы только посмотрите — «Methodus inveniendi specialis»[81], «Perspicientia veri»[82], «Anguis septem gyros»[83]… «Causa causarum»[84]! Здесь все — или просто труды редкие, или вовсе libri prohibiti[85]! Кстати сказать, надо бы обратить внимание на университетскую библиотеку — похоже, прежнего книгохранителя спалили не зря… Но это после… Вы посмотрите на списки! Посмотрите, сколько переписано! Я побывал в комнате покойного, осмотрел все еще раз, обстучал все стены, потормошил каждую дощечку в полу — тайников нет! Значит — где это все?

— И где? — мрачно спросил обер-инквизитор; Курт выпрямился, отступив от стола, и развел руками:

— Не знаю. Пока я не знаю, но надо найти. Понимаете, ведь все-таки кто-то еще есть, кто-то, о ком мы не знаем — скорее всего, убийца; на нем все сходится. Переписчик сказал, что самую первую книгу Шлаг просил у него неуверенно, словно бы с сомнениями, словно не знал о ее существовании точно, а всего лишь услышал о ней от кого-то…

— Или где-то о ней прочел, — возразил Керн, — о таком ты не думал?

— Может, и прочел… — согласился Курт, стараясь не выдать своей внезапной растерянности; в самом деле, такая мысль ему в голову не приходила. — Но, для начала — где? Почему вообще студента-медика заинтересовала «Аd ritus sacros spectans» Штейгера? Это редкая книга, сейчас ее не изучают даже на богословском факультете; где он мог о ней прочесть? А главное — что такого он мог о ней узнать, что ему вдруг захотелось изучить ее? И еще: Бергман издавался после Штейгера, стало быть, вопрос — а о нем он откуда узнал?

— По свидетельству переписчика, покойный не раз попросту рылся в книгах, — снова оспорил его Керн. — Мог наткнуться случайно.

— Мог. Но зачем ему вообще все это? Почему?

— Да просто так, — допустил обер-инквизитор. — Вот взъело его с утра — и все; тебе ли не знать, сколькие из добропорядочных граждан в один прекрасный день свершают то, о чем после заявляют «бес попутал». Может, и попутал, а?

— А где списки текстов? — упрямо возразил Курт, несколько растеряв, однако, значительную часть своей убежденности. — Куда Шлаг дел неимоверное количество рукописных листов — да у него шкаф ломиться был бы должен, а мы нашли всего пару словарей!

— Спрятал.

— Где? — требовательно уточнил он, и Керн кивнул через плечо в окно:

— В подвале брошенного дома. На чердаке университета. Закопал за городом. Выбросил, в конце концов. Сжег.

— Зачем?

— А зачем переписывал?.. — Керн вздохнул, глядя на разом осунувшегося подчиненного, опустил взгляд в два перечня на своем столе и аккуратно сложил их один на другой. — Я не порицаю тебя за рвение, Гессе; но, будь добр, остынь. Твой успех уже в том, что ты убедил меня: дело — есть; sume superbiam quaesitam meritis[86]. Но пока res probata[87] это: труп без следов насильственной смерти или болезни, тайное увлечение покойного всяческой потусторонщиной, очевидец и соучастник этого увлечения. Это — все, что я могу почитать обоснованным. Остальное пока ничем не доказано и ни из чего не выводится.

— Но ведь нельзя же на этом прекратить расследование… — уже не столь решительно возразил Курт. — Что же получается — переписчик крайний за неимением лучшего? Caper emissarius[88]? Приговорить как соучастника и закрыть дело?

— А ты что же, Гессе — предлагаешь отпустить парня?

— Нет, конечно, — уже уныло отозвался он. — Он не все рассказал, в этом я убежден. Может, Шлаг открыл ему, почему увлекся мистикой, а может, он сам о чем догадывается, или что-то еще — но он врет, говоря, что не понимает, в чем дело…

— И? — Керн, упершись локтями в столешницу, чуть подался вперед, глядя на него сквозь прищур, — договаривай, я же вижу… — он усмехнулся, — что и ты сказал не все. Что у тебя на уме? Хочешь разрешения на жесткий допрос? Так?

Курт поморщился, снова потупив взгляд, ковыряя носком сапога камень пола, и, наконец, поднял глаза к начальству.

— Наверное, — нехотя кивнул он. — Если иначе говорить не будет.

— Ну, а если так, Гессе, — предположил Керн. — Ты припрешь его к стенке, и он тебе расскажет, положим, что Шлаг подался в эту чертовщину, прости Господи, чтобы «найти истину, каковой не осталось в проповедях священства и деяниях монархов», как это бывает в девяноста случаях из ста, или, вариант — «которую скрывают от народа»; я сам такое слышу полвека свей службы. И что дальше?

— А тот, кто совратил его на это? Его ведь надо найти, он…

— … убийца? Почему?

Курт ответил не сразу; от его пыла, с которым он почти ворвался к начальствующему, мало что осталось, задор миновал, уступив место сомнениям, к коим он и без того бывал излишне склонен и в более ясных ситуациях.

— Но обстоятельства смерти Шлага… — начал он и осекся, увидев, как Керн снова разразился тяжким вздохом.

— Если он упражнялся в мистических занятиях, — напомнил обер-инквизитор почти сочувствующе, — смерть он мог принять от чего угодно.

— Что — суккуб усосал? — бросил Курт с внезапной злостью, тут же прикусив язык, однако начальство, похоже, свой гнев излило на первых минутах беседы и теперь было расположено к снисходительности.

— Да хотя бы, — улыбнулся Керн, пожав плечами. — Как знать, что именно из всей этой писанины его заинтересовало. Ты сам-то хоть что-нибудь из этого читал?

— Да. Всё.

— Значит, должен понимать — то, что ты сейчас высказал в качестве шутки, вполне может иметь место как правда жизни. Вот так-то.

Курт умолк вовсе, понимая, что больше ему сказать нечего, что по всем правилам логических рассуждений Керн прав, но никак не мог просто развернуться и выйти, все еще тщась подобрать слова, дабы разъяснить начальству свои сомнения. Выждав с минуту, тот снова взял со стола два листка со списками именований книг, глядя в строчки задумчиво, и, наконец, посмотрел подчиненному в лицо.

— Думай, Гессе. Или приглашай к дознанию старших; расследование — не поле для состязания, и твое ярое желание выказать, на что ты способен, делу не поможет.

— Вопрос не в самолюбии, — возразил Курт твердо. — И я бы не отказался от помощи, но ни Дитрих, ни Густав попросту сами не знают, чем могут мне помочь, потому что не видят дела; а я вижу. Никто не заметил причин к самому даже началу этого дознания, а я заметил. И сейчас никто не видит, куда идти и что делать, даже…

Он запнулся, и Керн с усмешкой склонил голову набок, заглянув ему в глаза:

— Ну? «Даже вы», хотел ты сказать?

— Да, хотел, — поколебавшись мгновение, кивнул Курт решительно.

— А ты знаешь, что делать? Кроме того, чтоб подвесить переписчика?

— Знаю. Надо поговорить еще раз с соседями и другом Шлага, со студентами с богословского факультета, узнать, не заводил ли он пусть не дружбы, но короткого знакомства с кем из них. Быть может, вы и правы, может быть, и не человек повинен в его гибели, но я хочу знать, не предполагать, не догадываться — знать! что загадочный третий в этой истории виноват лишь в том, что подтолкнул его к мысли прочесть пару любопытных книг. Или — что прав я, пусть и частью, и этот третий… так скажем… виновен в сознательном и умышленном направлении бывшего секретаря на опасный путь. Или я все же прав всецело, и он убрал соучастника своих таинств, потому что тот стал сверх меры неосмотрительным. Или по еще какой причине.

— Бог с тобой, действуй, — махнул рукой Керн, снова бросив перечни книг на стол. — Это, конечно, до сей поры не видано, чтобы следователи второго ранга были на побегушках у новичка, однако не стесняйся обратиться к старшим. Пусть эта jugum impiorum[89] поможет если не дельными мыслями, то хоть исполнением, если тебе взбредет какая идея. Посмотрю, в самом деле, на что ты способен и прав ли был твой наставник, ставя такую лестную пометку к твоим рекомендациям.

— Но мне все равно нужно дозволение на жесткий допрос Отто Рицлера.

Керн вздохнул, разведя руками и отмахнувшись от него разом, и кивнул:

— Ну, что ж… «Necessario recurrendum est ad extraordinarium, quando non valet ordinarium[90]»; так?..

— Это — «да»?

— Да. Если сочтешь нужным. С двумя условиями.

Курт покривился, переступив с ноги на ногу, и пробормотал едва слышно, не удержав раздражения:

— В этом я и не сомневался…

— А ты что думал? — вскинул брови тот. — Что я вручу тебе ключ от подвала со словами «у вас два часа, развлекайтесь»?.. Два условия, Гессе, и это не обсуждается. Первое. При допросе должен присутствовать Густав или Дитрих.

— Это в порядке вещей, — согласился Курт. — В этом нет ничего особенного.

— Хорошо, что ты это понимаешь. И второе. Протокол допроса. Без сокращений, детальный, четкий, внятный. Понял меня, Гессе?

— Да, — кивнул Курт с облегчением; требования Керна были вполне благоразумны, не оказавшись, вопреки его опасениям, чем-то неисполнимым и необычным, употребленным лишь к нему — начальство лишь дало понять, что не дозволит ему пренебрегать установленными предписаниями. — Это все? Я могу идти?

Керн лишь молча отмахнулся, с заметной усталостью прикрыв глаза, и он поспешил удалиться, дабы не дать возможности припомнить новую тему к разговору, однако все же не сумел выйти ранее, чем уже в спину настигло:

— Жду письменного отчета к утру.

Курт остановился на пороге, неспешно развернувшись; секунду раздражение противоборствовало в нем с чувством такта, предписанного при общении с вышестоящим и вколоченного годами дрессировки в академии, но, в конце концов, победила злость.

— В скольких экземплярах? — уточнил он язвительно; Керн нахмурился:

— Хочу задать тебе вопрос, — оповестил обер-инквизитор, глядя недовольно из-под насупленных бровей. — Сколько времени ты провел в архиве этой зимой? Ну, — подстегнул обер-инквизитор, не дождавшись реакции от растерявшегося подчиненного, — я задал вопрос, Гессе. Не слышу ответа.

— Я не помню… Много… — пробормотал тот, пытаясь осмыслить, чем ему грозит столь внезапный интерес начальства.

— Много. Протоколы перечитывал, верно? А знаешь, почему ты смог это сделать? Потому что некогда некто не хамил вышестоящим при их справедливом и логичном требовании, а садился за стол и добросовестно писал, усердствуя сделать это как можно лучше. Посему, когда я жду отчета, ты обязан поступать так же, ибо это не моя блажь и не извращенная grapheocratia[91], и если понадобится, Гессе, ты напишешь и в десяти, и в ста экземплярах. Ясна моя мысль?

— Да, — отозвался Курт почти устыженно. — Всецело. Я составлю отчет к утру.

В коридор он вышагал медлительно, покинув там, за дверью, перед столом Вальтера Керна, остатки своего азарта, с которым направлялся сюда — то ли ведро ледяной воды, коим оказались возражения начальника, остудило его пыл, то ли он попросту устал, и виной его внезапной апатии было самое обыкновенное утомление; не считая неполного часа, что ему удалось урвать перед допросом переписчика, он почти не спал после сегодняшней ночи.

— Что — снял с тебя стружку старик? — усмехнулся Ланц, столкнувшись с ним на выходе из башни Друденхауса. — Я гляжу, ты уже не такой самодовольный.

— Напротив, — возразил Курт с приветливой улыбкой, выходя следом за сослуживцем в знобкие апрельские сумерки. — Отдал мне вас с Густавом на посылки; credo — чтоб вы, наконец, занялись делом.

— Добро пожаловать в команду проклятых, — глумливо поклонился Бруно. — Будет занятно послушать, как он повелит «бегом» инквизитору второго ранга…

— Пусть рискнет своим значительно пошатнувшимся здоровьем, — хмыкнул Ланц, обратившись снова к Курту. — Марта приглашает тебя сегодня к ужину; явишься?

Он размышлял всего мгновение, внезапно лишь сейчас осознав, что даже не сомневался в том, где проведет сегодняшний вечер…

— Знаешь… — откликнулся Курт, глядя в сторону и чувствуя на себе иронично-сочувствующий взор Ланца. — Я сегодня… занят.

— И завтра наверняка тоже, — бросил тот с усмешкой, уходя. — Так держать, абориген; не осрами чести Конгрегации.

Курт поморщился, едва смирив гневный ответ; тот факт, что о его личной жизни стало ведомо едва ли не всем и каждому в первый же день, раздражал его и почти приводил в бешенство, а местная поговорка о «двух студентах», способных уведомить половину Кёльна, намертво завязшая в мыслях, наводила на размышления о том, как теперь его встретят в «Веселой Кошке» и не увенчается ли его очередной визит в это место сбора, прямо сказать, не особенно церемонных личностей не пристойной для инквизитора дракой с кем-либо из слушателей университета…

— Просто не обращай внимания, — посоветовал Бруно, будто подслушав его мысли.

— Свободен, — не ответив, бросил Курт, ощущая невнятное ожесточение на слова подопечного, и, не оборачиваясь, зашагал прочь.

По узким грязным улочкам он ступал медленно, глядя под ноги с неприятным чувством свершаемого предательства. Он не сомневался в том, что, если б не дом за высокой каменной оградой, сегодня, невзирая на утомление, он направился бы в трактир студентов, отыскав там представителей богословских курсов и переговорив с каждым, опросил бы приятелей покойного, побеседовал бы с соседями — время еще дозволяло визиты, да и после приличествующего посещениям часа Знак следователя позволял постучаться в уже запертую на ночь дверь и поднять кого угодно с постели, дабы задать интересующий его вопрос. И теперь, приближаясь к заветному дому, Курт чувствовал себя словно бы берущим взятку, преподнесенную Судьбой, предложившей забросить сегодня службу в обмен на ублаготворение собственных желаний…

На этот раз он даже не успел постучать — дверь в стене растворилась, лишь только Курт остановился подле нее и поднял руку; и ожидать в приемной зале этим вечером тоже не привелось — горничная, в чьих глазах ему почудилось насмешливое понимание, провела его сразу наверх, ничего не спрашивая и не говоря, словно бы его приход сюда сегодня был чем-то само собою разумеющимся, чем-то заурядным и не подлежащим сомнению. И по тому, как взглянула на него Маргарет, Курт понял — и она тоже не сомневалась в том, что сегодня он будет здесь.

Оставшись наедине, они с Маргарет стояли неподвижно несколько бесконечных мгновений, глядя друг на друга и не говоря ни слова, а потом просто бросились друг другу навстречу, и Маргарет повисла на его шее, впившись в губы до боли.

— Словно вечность не виделись… — прошептала она, отвлекшись лишь спустя минуту и опустив голову ему на плечо; Курт зарылся лицом в золотистые волосы.

— Все уже знают, — тихо сообщил он. — Мне, наверное, сегодня не стоило приходить… но я хотел увериться, что мне все это не привиделось.

— «Знают»… Ну и пусть, — отозвалась Маргарет решительно, отклонившись назад, и он снова утонул в фиалковых глазах. — Меня это не заботит. И сюда ты можешь приходить, когда пожелаешь, когда только придет в голову — во всякое время дня и ночи; может быть, мне просто стоит вручить тебе ключ от калитки?..

— Не считаю, что это хорошая идея, — поморщился Курт со вздохом. — Это будет уже верхом наглости даже для таких, как мы с тобой.

— Будь на моем месте мужчина, над этим никто и не задумался б…

— Будь на твоем месте мужчина, — улыбнулся он, — задумался бы я.

Маргарет тихо засмеялась, высвободившись из его рук, и нахмурилась, глядя на перевязанное предплечье.

— Значит, правда, — вздохнула она, и Курт уточнил, чуть отступив назад:

— Что?

— Я слышала, что сегодня ты арестовал университетского помощника библиотекаря и был ранен при этом. Он сопротивлялся?

— Нет, арест вправду был, но это — по собственной неосторожности… Неужто уже всем известно?

— Разумеется; в университетский сад выходят окна общежития и учебной части — чего же ты ожидал? Пара десятков глаз следила за твоей погоней, теперь все всем пересказывают с детальностями — как видишь, даже приукрашивая… Скажи, это связано с расследованием гибели того юноши, да? Он убийца?

— Пока не знаю, — согнав улыбку с лица, вздохнул Курт, ощущая, как внезапно снова пробудилась, начиная буравить лоб, еще не боль, но ее назойливый предвестник; он прикрыл глаза, тщетно пытаясь утихомирить точащего мозг огненного червя. — Все возможно.

— Но тогда за что он задержан? В чем ты его винишь? Он знает что-то о твоем деле?

— Прости, — с невероятным напряжением заставив себя улыбнуться, возразил он, — я не могу об этом говорить. Ты должна понимать.

— Понимаю, — пожала плечами Маргарет, кажется, ничуть не обидевшись, однако сделала шаг назад. — Просто желала проявить участие к твоим делам… — она вновь едва слышно рассмеялась, отчего на душе потеплело, даже заставив на миг позабыть о все разгорающейся упрямой боли. — В конце концов, господин дознаватель, будьте снисходительны к присущему женщине любопытству… В чем дело? — вдруг спросила она с опасливой внимательностью, заглянув ему в лицо, — это из-за раны? Тебе плохо? На тебе просто лица нет.

— Голова болит, — нехотя отозвался Курт, мимовольно прижав ладонь ко лбу. — Зачастую бывает. Не обращай внимания, этому ничто не поможет.

— Ну, вот еще! — категорически воспротивилась Маргарет, двумя легкими движениями стряхнув башмачки, и свободно, как девчонка, вспрыгнула на кровать, хлопнув ладонью по покрывалу рядом с собою. — Идите-ка сюда, майстер инквизитор, я над вами немного поколдую.

— М-м? — улыбнулся Курт заинтересованно, с готовностью примостившись рядом. — Это любопытно; теперь это так называется?

Маргарет шлепнула его по рукам, нарочито сурово насупившись, и с неожиданной силой развернула к себе спиной, усевшись позади него на коленях.

— Для служителя Конгрегации ты просто бессовестно непристоен, — строго выговорила она, прижав тонкие пальцы к его вискам и лбу, и уже от одного лишь этого злополучная боль пусть не ушла, но словно утихла, отдалившись, затмившись прикосновением этих рук. — Да будет тебе ведомо, что общение со слушателями медицинских факультетов, — известила Маргарет, мягко массируя его виски, — приносит некоторый прок. В отличие от моих товарок по сословию, я умею не только щипать корпию и перевязывать уколотый иглой палец, и знаю не только лишь о том, что дурное расположение духа есть повод к падению в обморок. Я, господин дознаватель, знаю еще и то, что боль в голове человека возникает при потере крови (это твой случай) от того, что кровь в сосудах начинает струиться медленнее, не достигая необходимого давления, либо же, напротив, как при сильном утомлении (это тоже касается тебя), устремляется скорее, давя на стенки; и в том, и в другом случае облегчение настает, если слегка размять сосуды — как обыкновенно разминают мышцы, потягиваясь со сна или после физической нагрузки.

— Как интересно, — подал голос Курт, прикрывая глаза, словно пригревшийся у очага пес, прислушиваясь к блаженному теплу, рождаемому касанием ее пальцев. — Только, сдается мне, госпожа фон Шёнборн, все зависит от рук, которые это совершают.

Пальцы на его лбу на миг застыли.

— Это в каком же смысле?

— В том, что, будь на твоем месте матерый костоправ или уродливая кривоносая старуха-лекарка, навряд ли эти ухищрения помогли бы с тем же успехом.

— Льстец…

— Может, — предложил Курт, перехватив ее за запястья, — лучше разомнемся вместе?

— … и хам, — докончила графиня со смехом, не слишком настоятельно пытаясь высвободиться из его рук.

В этот раз он пробудился рано и ушел еще на рассвете, направившись от каменной ограды прямиком к небольшому домику в трех улицах к югу. На его настойчивый стук дверь отворилась не сразу; лишь через минуту на пороге объявился неживой Ланц, глянувший на раннего гостя сперва непонимающе, после — удивленно и, наконец, почти свирепо.

— Absis[92], — хрипло со сна велел он, открещиваясь; Курт улыбнулся:

— И тебя с добрым утром.

— Абориген, я все понимаю, — высказал Ланц недовольно, потирая глаза, все еще суженные в напухшие щелки. — У тебя весна, юность, гумор бродит, семя в череп бьет; но я-то тут при чем! Дай старому больному человеку принять до конца свой заслуженный отдых!

— И чем же ты его заслужил, грешный бездельник? — возразил Курт, грудью вдвигая сослуживца внутрь и прикрывая за собою дверь. — Солнце встает, Дитрих, работать пора.

— Какая, к матери, работа?! Гессе, я тебя по-человечески прошу — исчезни, дай поспать…

— Охрана в комнате Рицлера все еще стоит? — спросил Курт, проигнорировав просьбу; Ланц глубоко зевнул, захлопнув рот с лязгом, и кивнул:

— Стоит. Это все? Всего хорошего, было приятно тебя повидать в пять утра…

— Кто-нибудь обыскивал ее вчера?

— Густав. Вот к нему и иди, хорошо?

— Хорошо, — отозвался Курт, — а ты одевайся; ты мне нужен.

— Какая честь, — покривился тот безрадостно. — Я ему нужен… Зачем?

— Опросишь богословов; не могу же я один переговорить со всем университетом. Через час у них начинаются занятия, все соберутся в одном месте — у тебя недурные шансы заловить каждого. Узнай, с кем из них водил дружбу наш покойник.

— Я убью Керна, — проворчал Ланц с чувством. — И пусть меня потом за это коптят — плевать.

— Сперва опроси мне свидетелей, — предупредил он, выходя; тот пробормотал ему вслед нечто, навряд ли являющееся напутственным благословением, судя по тону и краткости слов.

Бруно, поднятый с постели двумя тычками в ребра, встретил его с не меньшим радушием, не предаваясь, правда, препирательствам — в отличие от Ланца, осознавая всю их тщетность; подопечного Курт снарядил за описью имущества переписчика, а сам отправился к учебной части университета. Ланца он повстречал в одном из коридоров — уже бодрого, но все еще злобного; проходя мимо, старший сослуживец обронил пожелание преставиться ранее определенного Создателем срока, и Курт от души пожалел студентов, на коих майстер инквизитор второго ранга станет срывать теперь свое дурное настроение.

Сам он, прождав неполных четверть часа, выхватил из толпы спешащих на лекции студиозусов Германа Фельсбау, проговорив с приятелем покойного всего минуту, в первые же мгновения которой выяснил, что склонности к дружбе с будущими богословами Филипп Шлаг не имел нисколько — напротив, относясь к оным с некоторым пренебрежением и даже по временам раздражительностью, почитая «всю эту братию» устарелыми, «косными и попросту твердолобыми стражами отживших порядков, да не воспримет это майстер инквизитор на свой счет».

— Итого, — уже сидя над написанным отчетом у окна в башне Друденхауса, проговаривал Курт сослуживцам, — имеем следующее. Покойник терпеть не мог богословский факультет как таковой — толкование текстов Писаний и изучение прочего, по его мнению, не потребного для человеческого существования, считал пустой тратой времени и помехой развитию науки.

— Еретик, — хмыкнул Бруно, сидящий в оконном проеме позади него. — Отрыть и спалить к чертовой матери…

— Смешного мало, Хоффмайер, — сумрачно возразил ему Ланц. — Если его увлеченность мистикой не просто стремление найти что-то новое в прискучившем окружении, а реальная работа… По всем правилам так и полагается сделать.

— Вы что — всерьез? — понизив голос, переспросил подопечный. — Бред какой-то…

— Не скажи. Как-нибудь удели мне время — я тебе расскажу, почему вообще crematio является единственным надежнейшим средством. Узнаешь много нового.

— Что — боитесь, встанет?

Ланц не ответил, лишь одарив бывшего студента долгим и серьезным взглядом; тот фыркнул, повторив сквозь зубы:

— Бред…

— Все сказал? — хмуро уточнил Курт, полуобернувшись к нему, и, не услышав ответа, кивнул: — Продолжим. Итак, друзей на факультете богословия у него не было и быть не могло; и даже если предположить, что среди них попался хоть один, отвечающий его представлениям о «правильном», то — никто его не видел пусть хотя бы попросту беседующим с кем-либо из них.

— Может, просто шифровались, как должно, — допустил подопечный тихо; он кивнул:

— Это было бы вероятно как вариант, но для того, чтобы ото всех таиться, они должны были бы для начала просто свести знакомство, в течение какового установилось их… так скажем — взаимопонимание. Или — как ты себе все это воображаешь? «Здравствуй, Филипп, я — богослов-прогрессист, давай дружить и копаться в еретических трудах»?.. Нет. Наш третий — не из богословов.

— Этот третий — вообще призрак, — вздохнул Райзе, сидящий у стола и апатично постукивающий пальцами по дежурному «Молоту» в потемневшей обложке. — Никто его не видел, никто не слышал ни о ком, с кем Шлаг тесно общался, никто ничего не знает — однако, secundum omnia nota[93], он есть.

— Призрак… — повторил Ланц задумчиво и пожал плечами. — Как знать.

— Господи, я ушам своим не верю… — снова пробормотал Бруно, и тот опять устремил на него усталый взгляд.

— Да будет тебе известно, не всегда появление потусторонних сущностей является следствием подобной работы, случается и ровно наоборот — это самое явление бывает основанием и причиной к самому началу этой работы. Знаешь, взял бы пример с аборигена и провел пару вечеров за чтением. Весьма способствует зарождению зачатков разума, а для человека, состоящего на службе в Конгрегации, это вовсе непростительная невежественность.

— А я в вашу братию не рвался, — огрызнулся подопечный привычно, и Курт не оборачиваясь к нему, усмехнулся:

— Да?.. Ну, конечно, это веская причина. Бог с ними, с новыми знаниями, если их дают столь неприятные тебе личности. Продолжай в том же духе. Хотя, кое-какие ненормальные люди полагают, что, оспаривая некоторые утверждения, с ними надо для начала ознакомиться.

— Хорошо, твой подозреваемый — призрак. Злобный, кровожадный и любознательный, судя по всему. Может, бывшего библиотекаря не до конца дожгли? — предположил Бруно язвительно. — Припрятал дровишек прежний инквизитор; corruptio, знаете ли, effusio pecuniarum[94]… Вот и носится теперь его неупокоенный дух по университету, совращая молодых студентов.

— Дитрих, продай мне индульгенцию, — попросил Курт мрачно. — Я намереваюсь совершить убийство.

— Сделай милость, — отозвался подопечный. — Избавишь меня от греха. Suicidium постепенно становится пределом моих мечтаний.

— Так, молодежь! — прикрикнул Райзе, хлопнув ладонью по обложке пухлого тома перед собою. — Tantum! Sat![95] Работаем.

— Призраки и демоны обсуждаются в последнюю очередь — в любом случае, — продолжил Курт. — Они обыкновенно богатств если и не приносят, то и не требуют, исключая расходы на ритуальные принадлежности. Вопрос — какие чаши-ножи могут стоить столько денег?..

— Книга, — предположил Ланц, и он глубоко кивнул, вскинув палец:

— Да. Книга. Особая книга. Даже словарик в две ладони стоит хороших денег, а уж настоящая книга, да еще книга с определенным содержанием… Это единственное, что могло бы вызвать такие траты, но — откуда? Из библиотеки?

— Наследие прежнего смотрителя, — вновь вклинился Бруно. — Я оказался не так уж неправ.

— Весьма вероятно. Разумеется, нельзя ожидать, что переписчик где-то оставил пометку на этот счет. Это если я прав, если книга была и если теперь ее в библиотеке нет. Но снова вопросы; их два. Первый — где книга? У Шлага в комнате мы ничего не нашли. К слову, ничего. Это мы уже отмечали.

— Третий…

— Третий. Все тот же третий, ставший принимать участие в жизни покойного полгода назад. И второй вопрос — если средства, собранные им со студентов, были уплачены переписчику, то они-то где? При обыске было найдено множество новых вещей, Отто частенько был замечен в профессорской трапезной, где и блюда побогаче, и плата за них повыше, однако все это не укладывается в несколько сотен талеров. Я осмотрел скрипторий — там ничего нет.

— Прикрутить его к лестнице и вежливо расспросить…

Курт вздохнул, облокотившись о стол, и опустил подбородок в ладони:

— Охолонись, Дитрих. А теперь слово возьмет advocatus diabolis, — сообщил он невесело. — Primo. Как вчера верно заметил Керн, списки книг… да и все прочее, что бы это ни было, Филипп Шлаг мог попросту уничтожить накануне своей гибели. Secundo. Все эти немалые средства, над которыми мы ломаем голову, могли быть просто уплачены тому, кто случайно прознал о его делах. За молчание. И — conclusio[96]: никакой книги, стоящей баснословных денег, переписчик ему не продавал и не копировал. Вот так-то… Это я и написал в своем отчете. Если кому-то есть, что возразить — я готов принять к рассмотрению любые идеи.

Тишины, повисшей в комнате, Курт ожидал — возразить было нечем. Все их логические выкладки упирались в стену, не пробиваемую без уверенности в показаниях Отто Рицлера, их единственного сейчас свидетеля в этом запутанном деле, и он прекрасно знал, о чем думают в эту минуту оба сослуживца.

— По всем правилам, — подтвердил его мысль Ланц, осторожно нанизывая слова, — по всем предписаниям мы имеем право на допрос переписчика с применением самых жестких методов, пока сохраняются подозрения в том, что ему может быть известно об оставшемся на свободе сообщнике.

— Все так, — столь же неспешно возразил Курт, — однако сам факт существования этого сообщника, как мне вчера показал Керн, находится под сильным сомнением. Итак, proximi diei casu admoniti[97], я вынужден признать, что никаких веских оснований быть уверенным в моей версии у меня нет.

— Ты сам сказал, что переписчик о чем-то молчит. Ты сам сказал — он лжет.

— Сказал, Дитрих. Но ничего, кроме моих ощущений, я в подтверждение не имею.