Беспризорный князь Дроздов Анатолий
Доскакали и впрямь быстро: поле хозяйки было неподалеку. Еще подъезжая, Малыга заметил работающих в поле людей и знакомую фигуру наобочь пахоты. Любава была не одна. Рядом крутился мужичонка в суконной шапке. Они с Любавой о чем-то спорили, размахивая руками. «Это и есть сосед!» – догадался Малыга, с любопытством наблюдая за сценой. Спорщики увлеклись и не замечали гостей. Внезапно мужичонка что-то сказал Любаве, та отскочила и подхватила с земли грабли. Размахнувшись, огрела ими мужика. Тот закричал и закрылся руками. Любава ударила еще раз. Малыга пустил коня вскачь. Мужичонка увидел его первым.
– Защити, посадник! – закричал, кидаясь к коню. – Вишь, чего творит? Дерется! Вира мне за обиду положена!
– Вира, говоришь? – сказал Малыга, прыгая на землю. – А кто межу сироте запахал? Кто ее «целкой церковной» лаял? Святая церковь объявила девку непорочной, а ты, значит, против?
Мужичонка побледнел.
– Сказано в Правде: коли муж мужа батогом ударит, то с него вира, – продолжил Малыга, – но не писано, как быть, когда девка бьет. А раз так, то и взыскивать нечего. А вот про межу запаханную в Правде есть. Двенадцать гривен продажи[8], и ты их заплатишь.
– Смилуйся, посадник! – мужик бросился на колени. – Христом Богом молю! Где ж столько взять?
– Тогда прикуси язык свой поганый и впредь держи за зубами! – рявкнул Малыга. – Прочь с глаз моих!
Мужичонка вскочил и убежал. Малыга снял с седла сумку и, ступая по вспаханной земле, пошел к Любаве. Дружинники двинулись следом. Любава смотрела на них, уперев руки в бока.
– Межою пройти не могли? – спросила, когда гости приблизились. – Пашню зачем топтать?
Малыга захохотал. Дружинники за спиной присоединились. Любава нахмурилась.
– Чего приехал? – спросила, когда посадник утих. – Тиуна ждала.
– А я более не по нраву? – прищурился Малыга.
– Грех тебе, посадник, смеяться! – насупилась Любава.
Малыга полез в сумку, достал убрус, положил сверху серьги и протянул девице.
– Вот!
– Что это? – удивилась Любава.
– Дар невесте. Они, – Малыга кивнул на дружинников, – видоки, что честью замуж зову, как девку непорочную. Пойдешь за меня?
– Я… – Любава вспыхнула, растерянно посмотрела на дары, затем на посадника, на дружинников за его спиной. – Ты хоть бы человека упредить прислал! – выпалила сердито. – Нашел, где сватать! В поле, не прибранную…
– Домой к тебе заезжал, – ответил Малыга, пряча усмешку в усы, – сказали, что ты здесь. Вот и поскакал. Боялся не успеть. Грозилась ведь, что ждать не станешь. Ну, раз не по сердцу… – он завернул серьги в убрус, намереваясь спрятать дар в сумку.
– Отдай!
Прежде чем Малыга успел сообразить, Любава подскочила и вырвала дар. Развернув, выхватила серьги и мгновенно вдела их в уши, заменив ими свои, серебряные. После чего расправила и повязала убрус прямо поверх венчика. Тот встопорщился на темени, образовав на голове поперечный гребень. Малыга, не удержавшись, засмеялся.
– Ты! Ты…
Любава села на землю и заплакала. Малыга, потоптавшись, неловко опустился рядом.
– Ты что, ладо? – он обнял невесту за плечи.
– Ты… – проговорила Любава сквозь всхлипывания. – Думала: шутишь. Кто ты и кто я? Посадник и девка ославленная… Те, которым отказала, кричали: ноги должна им мыть и воду ту пить. Сосед и вовсе сказал, что никто добрый меня не возьмет…
– Голову ему оторву! – пообещал Малыга.
– Не надо! – сказала Любава, вытирая слезы. – Он и без того удавится – из зависти. Вот что я скажу тебе, посадник! Честь великую ты мне оказал – о такой и мечтать не смела. Этого не забуду! Никогда! Отныне не будет у тебя человека вернее меня. Я теперь за тобой, как нитка за иголкой: хоть в хоромы, хоть в шалаш. И ноги мыть тебе буду! Знай!
– Этого не надо! – сказал Малыга. – Сам помою…
Выбор посадника изумил Галич. Любава не врала: породниться с Малыгой желали многие. Бояре наперебой сватали ему вдовых сестер и даже юных дочек, а тут смердка, к тому же непонятно кто: не то девка, не то баба. Мгновенно возник и пополз по Галичу слушок: посадник поспешной женитьбой прикрыл блуд. Возник и увял. Дружинники, бывшие с батькой, поведали о подробностях сватовства. Заодно намяли бока рьяным сплетникам – а не порочь честного человека! Языки угомонились.
На свадьбе батьки я не был: Малыга постеснялся торжества. Сейчас представилась возможность отдариться. Я поднес молодой жене ромейские паволоки. Любава ахнула, взяв в руки узорчатый шелк. Мужу достался меч в богато украшенных ножнах. Малыга немедленно извлек клинок, потрогал грань, бегущую посреди лезвия, оценил заточку и крепость стали.
– Кольчугу проткнет и разрубит! – сказал довольно. – Добрый меч! Угодил старику!
– Какой ты старик?! – засмеялся я, выразительно глянув на Любаву. Та закраснелась и потупилась. Малыга усмехнулся и покрутил ус.
– Кажи сына! – сказал весело.
Я провел гостей в ложницу. Оляна встретила нас в постели (ей пока неможилось), но принаряженной. Малыга расцеловал княгиню в зарумянившиеся щеки, после чего склонился над младенцем.
– Вылитый батька! – сказал авторитетно. – И большой какой – настоящий волот[9]! Молодец, доча!
Любава глянула на младенца тем жадным взором, каким смотрят на чужих детей женщины, мечтающие о своих, и, склонившись, поцеловала Оляне руку. После чего все отправились к столу. Пир не затянулся. Ватага была в разъездах, а другие понимали: посаднику с князем нужно поговорить. Выпили за молодых, затем за новорожденного, после чего торопливо закусили. Я украдкой поглядывал на батьку. И без расспросов было видно, что он счастлив. Но еще более счастливой выглядела Любава. Она не отрывала от мужа влюбленных глаз, а когда тот встал, сославшись на нужду, скользнула следом. Я чуток подождал и тоже вышел. Малыга стоял в коридоре, а Любава висела у него на шее, прильнув щекой к его щеке.
– Что ты, ладо! – говорил Малыга, гладя женку по спинке. – Натешимся еще!
– Ага! – возразила Любава, поднимая голову. – Видела, как с князем перемигивался. Теперь ночь с ним проговоришь, а я тосковать буду. И без того мало тебя вижу… Поцелуй меня! Живо!
– Так уж и мало! – пробурчал Малыга, но просьбу жены исполнил. Я отступил назад: дальше подглядывать было сором.
Батько явился в гридницу не скоро и слегка встрепанным, а вот Любава не показалась. Спрятав усмешку, я поднял здравицу за гостей, те поняли и откланялись. Малага поставил кубок и вытер усы.
– Как назовешь? – спросил, щурясь.
– Иваном, – ответил я, поняв, что он о сыне.
Малыга кивнул. В лето, когда Галич стал наш, тело Ивана перевезли в Звенигород. Володько так и не узнал, где покоится княжич. Никто не выдал место захоронения, хотя знали о нем многие. В соборе отслужили литию, обветшавший гроб вложили в новый – из крепких дубовых досок, после чего младший брат лег подле отца с матерью, оставив старшего в неутоленном горе. Звенигород рыдал, плакали ватага и дружина, даже Малыга не удержался. Сам князь… Оляна позже сказала, что не чаяла видеть мужа в таких соплях. Я и сам не чаял…
– Крестных нашел? – продолжил Малыга.
– Хотел тебя звать.
– Княжича крестит князь! – возразил батько.
Я это знал. Князья на Руси повязаны узами; если не родственными, то крестильными. Это заменяет договора о дружбе и помощи. Оно б, конечно, хорошо иметь крестным князя, только где взять? Кого ни пригласи, от всех будет афронт. Не любят соседи Ивана. Мало того, что сам никто и звать его никак, так еще на Галичский стол залез.
Примерно так я и сказал Малыге.
– В Теребовле сидит Ярослав, – возразил он, взяв полный кубок. – С тех пор как ты в Галиче, извелся весь. Удел-то Володько ему давал.
– Ну и что? – пожал я плечами.
– Боится, что прогонишь. Некуда ему идти. Он хоть и Рюрикович, да из засохшей ветви. Повсеместно Мономашичи с Ольговичами правят, а он им чужой. Заезжал я в Теребовль, так веришь? кланялся мне, как князю! Услышит, что крестным зовут, до небес воспрянет! Дар такой поднесет, что изумишься.
– Не нужен мне его дар!
– Пусть везет! – возразил Малыга. – Пока Володько не сбежал, Ярослав как мышь под веником сидел. Весь Галич за тебя был, а он до последнего ждал! Другим разом умнее будет.
– Ладно! – согласился я. – Ярослав так Ярослав.
– Крестной зови Ефросинью из Любачева. Она вдова. Была замужем за ляшским князем, да тот сгинул, детей ей не оставив. Деваться некуда, вернулась в Любачев, который в кормление ей дали. Помнишь?
Я помнил. Любачев княгине в кормление пришлось дать по просьбе ляшского короля. Того, в свою очередь, попросил брат мужа Ефросиньи: вдова мешала ему чувствовать себя хозяином. Ссориться с союзником не хотелось, и я согласился, скрепя сердце.
– Она тебе обязанная, – продолжил Малыга. – Баба разумная, в городе ее любят. Любавичский посадник шагу не сделает, ее не спросив. Честь ей окажешь и ляхам угодишь: за их князем замужем была. Роду Ефросинья доброго, Святослав Киевский ей троюродный дед. Вот и крестники…
Я слушал, угорая. Батько ел меня по полной. Инвентаризацию князей и княгинь, живущих в галичских землях, провести следовало давно. Разобраться, кто есть ху, чем живет и как дышит. На Руси это большая политика. Любой князь перечислит своих предков до двенадцатого колена, проследит генеалогию других родов – вплоть до прапрапрапрабабушки, выданной замуж за конунга Рваное Ухо, победившего ливов у Гнилого Брода. Здесь этому учат с детства. Правитель, мля! Считал, что есть дела поважнее. Опомнился, когда крестить сына стало некому…
– Чтоб я делал без тебя! – Я обнял Малыгу.
– Не подлаживайся! – он отпихнул – впрочем, не сильно. – Ишь, запел! Когда дурость затевал, не спрашивал!
– Ты о чем?
– О сиротах, коих князьями делать вздумал! Еле ватагу успокоил. Сказал: Иван с соседями дразнится. Виданное ли дело: смердов в правители пихать!?
– Так ромеи советуют!
– Нам на них глядеть? У них одно, у нас другое. У ромеев простой дружинник басилевсом стать может, на Руси век от веку правит природный князь!
– А я?
– Что ты? – пожал плечами Малыга. – Потомственный Рюрикович, родной сын князя Петра Звенигородского и княгини Доброславы, сестры Мстислава Волынского.
Я не откусил язык лишь потому, что пил из кубка – разговор требовал подкрепления сил. Покосился на Малыгу: шутит? Прищур глаз у батьки был хитрый, но по лицу не читалось, что издевается.
– Переведи! – сказал я, ставя кубок. – С русского на греческий.
Малыга даже глазом не повел.
– Как сел ты в Галиче, многие стали спрашивать: откуда таков? То, что ты приемный сын князя Петра, ведали, но какого роду-племени? Вот и вспомнили…
Малыга почесал бороду, что служило признаком долгого рассказа.
– У князя Петра много лет тому случился разлад с женой. Трех дочек родила княгиня, а сына все не было. Петр ее не попрекал, но Собислава места не находила: наследника-то нет! То ли надоумил ее кто, то ли сама в голову забрала, но стала у поганых помочи искать: на капища ходить да идолам кланяться. Прежде в церквах службы заказывала – там не помогло, решила других богов просить. Петр, как это узнал, крепко разгневался. Укорял жену, ругал всяко – не слушала. Как только князь отъедет, она шмыг – и на капище. Рассердился Петр и съехал во Владимир-Волынский, к князю Мстиславу, который давно в гости звал. А к Мстиславу как раз сестра вдовая из Менска вернулась…
Малыга осушил кубок, я торопливо наполнил. История становилась захватывающей.
– Доброславу выдали замуж за Ингваря Менского в осьмнадцать лет. Князь не молод был, да и вдовый к тому же. Своих детей полон двор, а тут молодую женку взял. Только не по любви. С Мстиславом породниться хотел: в силе был князь Волынский. Недолго пришлось Ингварю с молодой женой тешиться. Месяца не прошло, как на охоте с коня сверзился – и головой о камень. Может, помогли ему в том – ходил такой слух, да видаков не было. В Менске брат Ингваря сел, вдова ему без надобности, он ее к Мстиславу и отослал. Пригожей была Доброслава, да отец твой не хуже. Ликом чистый, сам статный, умен, речист – куда там Ингварю! Покойный-то жаба-жабой был, к тому же пил с утра до вечера. Чего терять вдове? Замуж не возьмут – княжон хватает, одна судьба – в монастырь или векуй при брате. Быстро у них сладилось. Мстислав это заметил, да смолчал. Видно, решил: пусть потешится сестра, раз судьба ее такая: любил он Доброславу. Словом, ехал князь Петр во Владимир на месяц, а остался на три.
Малыга помолчал.
– Как слух о том дошел к Звенигороду, Собислава испугалась. Мол, наденет на нее муж монашеский клобук, а сам с ладушкой обвенчается. Правильно опасалась: было у князя такое намерение. Кинулась Собислава во Владимир и пала Петру в ноги. Вымолила прощение. Страшной клятвой поклялась, что более к идолам – ни ногой. Пожалел Петр дочек. Доброслава плакала, а что сделаешь?
Через полгода родила она сына. Объявили, что от Ингваря, только мало кто тому верил. Младенца окрестили Иваном. А у князя Петра через два года другой сын родился – и тоже Иван…
Малыга приложился к кубку.
– Как Собислава умерла, князь Петр ездил к Мстиславу сестру вдовую сватать, да опоздал – постригли ее…
Малыга вздохнул.
– О том Градислава, старшая сестра князя, позаботилась. У Мстислава наследников не было – сплошь дочки. Сыновья рождались, да умирали в младенчестве. Кому стол передать? Мстислав подумал и решил: сыновцу Ивану. Женись Петр на Доброславе, так бы и вышло: сберегли бы мы наследника. Только Градислава иного желала. У нее самой сыновей не было, а муж, ляшский князь Болеслав, спал и видел, как Волынь захватить.
Градислава наклепала на сестру: дескать, мужей привечает, честь княжескую не блюдет, Мстислав и поверил. Велел Доброславу постричь. Иван без ока материнского остался, Градиславе того и надобно было.
Малыга отхлебнул из кубка.
– На охоте это случилось. Княжичу тринадцать стукнуло, время уже на ловы ездить. Подняли кабана. Иван от дружины оторвался – конь у него добрый был – и сгинул. Кинулись искать: нашли коня. Стоит у болота и фыркает, а княжича нету. Кричали, искали – как в воду канул. Подумали, что кабан в болото порскнул, Иван – за ним. Оба и утопли. Переполох, все плачут, Мстислав велел распорядителя охоты повесить, да что толку? Болото добычу не отдает…
Малыга поставил кубок.
– Через два дни был я там и проехал следом. Подковы у жеребца Ивана были приметные. С версту болота того не доходя, нашел полянку, а на ней следы трех коней. Только не княжеских. У тех подковы гладкие, а у этих с шипами – не успели с зимы перековать. Стал приглядываться, а сбоку на кустах – ветки поломанные, а на них – кровь. Мало совсем, потому и не заметили, когда искали.
– Ну? – не утерпел я.
– Засада Ивана ждала. Сбили его стрелой, а тело увезли. После или закопали тишком, или в реку с камнем бросили – кто ведает? Коня же к болоту пригнали, чтоб все думали: утоп. Стал разбираться. Градислава с мужем как раз у брата гостили. Я подковы у ляхов глянул – с шипами.
– Сказал князю?
– Стал бы он меня слушать! Видаков-то нет. Не только у ляхов кони не перекованы.
– Зачем ты ездил во Владимир?
– Доброславу повидать.
– Князь Петр послал?
– Ну… – Малыга замялся.
Я вдруг понял. Мы-то гадали в ватаге: отчего батька бобыль? Ведь и собой хорош, и бабы к нему тянутся, ан нет! У Малыги, в отличие от Петра, надежды на счастье не было: княгини не выходят замуж за воевод – если, конечно, те не князья. Как надо любить женщину, чтоб столько ждать? И только поседев, избрать себе половинку, причем с такой же изломанной судьбой?
– Ты объявился в Звенигороде через год после того, – продолжил Малыга. – А теперь представь: находится отрок, зовут Иваном, лет ему четырнадцать, как и должно быть сгинувшему княжичу. Кто таков – неведомо, сам он того не говорит, сообщает только, что жил у поганых, которые подобрали его, раненого. Уразумел, о чем мы подумали? Приплыл-то в Звенигород – единственное место, где княжичу Ивану спасения искать стоило, а что таится и не говорит о себе, так опасается: как встретят? Тем более, что ликом с покойным княжичем ты схож. Не совсем, конечно, но у отроков, пока они растут, обличье меняется.
Я молчал, но Малыга и не ждал вопроса.
– Потом разобрались, конечно. Однако решили, что Господь тебя послал. Забрал одного, но дал другого. Поэтому князь Петр тебя усыновил. Уразумел, к чему я?
Я покачал головой.
– Мстислав месяц, как умер. Во Владимире Болеслав с ляхами сел. Закрыл пути, купцы в Галич проехать не могут. Мыто им ляхи положили такое, что любой разорится. Караваны повернули на Киев. За одно такое войной идут, а Болеслав еще и задницю[10] чужую схапал. Через жену на Руси земли не наследуют. Тем паче, что настоящий наследник, которого сам Мстислав избрал, жив и здоров. Уразумел?
Батька – голова. Волынь – это вам не баран начихал. Сильное, богатое княжество, ничуть не уступающее Галичу. Надо брать! Землями прирастем – соседи обзавидуются. Моральные соображения – по боку! Я, конечно, не племянник Мстислава, но Болеслав, убивший законного наследника, сволочь еще та. К тому же ляхи – соседи беспокойные. С запада подпирают, теперь и с севера станут?
Это с одной стороны. С другой – междоусобица. В Киеве отреагируют нервно. Болеслав хоть лях, но князь, Иван же – непонятно кто. Если Великий поднимет Русь… Со смоками отобьемся, но крови, своей и чужой, прольется море. Да и не готовы мы к походу. Большая часть дружины на рубежах – в Звенигороде сотни не наскрести. У Малыги в Галиче – от силы две. Смоков тоже двое – второй вернулся вчера, остальные в разлетах. Слишком мало для затяжной войны. У Болеслава сил больше. И еще…
– Княжича знали в лицо.
– С той поры минуло двенадцать лет! (Малыгу не прошибить. Он уже все решил). Был отрок, стал муж. У тебя – борода, усы… А вот глаза, как у Ивана. Теперь вот что скажу, княже. Хоть мнят люди, что ты сыновец Мстислава, а подтверждения нет. Возьмешь Владимир – поверят. Спешить надо, пока Болеслав не укрепился. И еще одно… – Малыга побарабанил пальцами по столу. – Опоздаем – Доброславе не жить. Она ведает, кто сына ее убил. Не только ведает, но и Градиславе о том сказала. В рожу ей плюнула.
Худо. Медлить нельзя.
– А Доброслава?
– Ждет! – ответил Малыга, вставая.
– Когда выступать?
– Завтра!..
4
«Завтра» не получилось, выступили через два дня. Войско собрать – это не порты натянуть. Пригнать дружину из Галича – полтора дня. Гонец, сборы, прощание с семьями (слезы жен и детей, вопли: «На кого ты меня, сиротинушку, покидаешь?»), переход в Звенигород, отдых, сон. Своих поднять тоже не скоро. Дружина на месте, но бояре – в весях. Они хоть не новики, но сложить торока, вооружить боевых холопов, проверить амуницию – на все нужно время. К тому же, по закону подлости, найдется расковавшийся конь или прохудившаяся сбруя; первого надо перековать, вторую – починить. Потому как явиться не готовыми к походу означает разозлить князя. Его не обманешь, сам в дружинниках с отрочества; проверит, посчитает – и останешься ты, боярин, без земель, кои за службу дадены. Ищи потом место в иных пределах! Найти, может, и найдешь, да только что? Здесь и нива родит, и дом справный, и глаз к окружающим пейзажам привык…
Малыга торопил, но я настоял: должны быть готовы от каблуков до шапок. Вернее, от копыт до шпилей шлемов. Мы сбились с ног, проверяя снаряжение. Пересмотрели каждую мелочь – до последнего ухналя[11]. В таком деле лучше перебдеть, чем наоборот. Враг ухналь не подарит. Если и пришлет, то с заточенным лезвием и с оперением на конце.
Провожали нас всем городом, Оляна тоже вышла. Протянула Ивана Ивановича, еще не крещеного, но уже поименованного; я приложился к лобику сына (тот даже глазки не открыл – спал, насосавшись мамкиного молока), клюнул жену в губы и вскочил в седло. Оглядываться не стал – не люблю долгих проводов. С Малыгой заранее решили: еду с дружиной. Смоки обеспечат разведку, выбор мест стоянок, они же отгонят супостата, буде такой объявится. Олята с Зыхом с этим справятся, а дружине с князем спокойнее.
К Владимиру успели через пять дней. Врасплох не застали – сторожился лях. Олята с Зыхом видели разъезды, пытались перенять, да без толку – только спугнули. На внезапность мы не рассчитывали, более того – не желали ее. Открытые ворота – это соблазн. Возникает желание ворваться и показать ворогу, где раки зимуют. Только в тесноте города, когда стрелы бьют с крыш, а десяток воев, перегородив улицу, легко сдержит сотню, это стоит крови. Смоки не помогут. Они хороши в чистом поле, а в городе от них пользы, как от медведя в клетке. В итоге – огромные потери и непредсказуемый результат, учитывая, что людей у Болеслава больше.
К стенам приближаться не стали. Остановились на выгоне, в двух полетах стрелы от города, и окопались. Эту моду я перенял у ромеев, а те – у римлян. Ров, вал, на валу – тын. Колья с руку толщиной, наклоненные в сторону врага. Вбили в землю, топором чик-чик – острый. Сунься, ворог! Смоки над лагерем кружат, охраняют. Владимир на стены высыпал. Во-первых, на смоков поглядеть (диво!), во-вторых – на ворога. Тем более, что тот – странный. Нет, чтоб к стенам подскочить да перебранку затеять. Дескать, ворвемся в город, и будет вам кирдык. Воев порежем, дома пограбим, жен с дочками поимеем – долго и со вкусом. А со стен им соответственно: «Только суньтесь! У нас тут для вас камни, бревна, кипящая смола и прочие вкусности!» Обычная забава перед резней. Так нет же! Пришли и молчат. Землю копают да колья бьют. Чудны дела твои, Господи!..
Стратегию мы строили на скаку. Владимир штурмовать и жечь нельзя – это потери и неприязнь жителей. Та, что выливается в сброшенный на голову камень, пущенную стрелу и удар клинком в печень. В поле рубиться тоже худо. Лях выставит вперед волынцев, мы их вырежем, а лях скажет: «Глядите! Князь Иван убил ваших мужей!» Объясняй потом вдовам и матерям… Вывод: сечи всячески избегать, давить гада психически. Лях наверняка думает: «Хитрит Иван! Привел под стены дружину малую, а большую за лесом спрятал. И смоков у него не два, а с десяток. Хочет нас в поле выманить. Шалишь!»
Мы не шалим: огородились и стоим. Гонцов не шлем, в переговоры не вступаем. В сторону Владимира даже стрелы не пустили. Странный ворог, непонятный. Город обложен – мышь не проскочит, но в посадах тихо. Дома стоят без присмотра, свиньи, в сарайчиках забытые, визжат, куры квохчут. Больно на это хозяйскому сердцу со стен смотреть. Налети галичане да похватай живность, было бы легче – не зря убегали. Так нет, не трогают! Что делать? Животина-то голодает!
Полезли. Сначала по одному сквозь приоткрытые ворота, а после – толпой. Хрюшку накормить, яички забрать, казну, под деревом закопанную, проверить – на месте ли? Поначалу оглядывались: вдруг галичане наскочат? Затем осмелели, к лагерю подошли: свинку купить не желаете? Все равно пропадать! За две ногаты отдадим! Желают… Вот тебе, волынец, серебро, тащи свинку! Один притащил, второй – пошел торг. А где торг, там и разговор. Сведения текут. Смутно во Владимире, ляхами недовольны. Наглые они, жадные. Болеслав город данью обложил – только охнули. Нет, вот же придурок! Зачем сразу? Ты обласкай, укрепись, а после стриги. Русский люд, он на ласку отзывчив… Куда там! Для ляхов мы – быдло. Это нам плюс, но маленький. Владимир ляхов не жалует, но галичан боится. Возьмут город на щит, разграбят, обдерут до последней нитки, а что с женками и дочерьми станет, любому понятно.
Дружинники ведут разъяснительную работу. «Какой грабеж? Мы в посаде хоть курицу взяли? За все платим. Свинье твоей ногата красная цена, а мы дали две! Почему? Князь повелел! Он черный люд любит, не слышали? Вы что? Так любит, что прямо кушать не может, мамой клянусь, генацвале! Думаешь, нам не хотелось свинку твою приватизировать? Еще как хотелось! Только князь сказал: повесит! Он у нас такой…»
Не врут, между прочим: повешу! Так и объявлено. Посадским эти речи – мед. Князь запрещает дружинникам грабить? Чудеса! И вправду добрый! Стоит людям рассказать – пусть те подивятся! Рассказали. В лагерь уже толпами ходят. Кто торгует, кто просто любопытствует.
Лях спохватился. Поначалу радовался: лазутчикам – раздолье! Все вызнают! Сколько у Ивана людей, каков дух войска, чего замышляют? Сообразил, но поздно. Какая главная беда у осаждающего войска? Недостаток людей, стенобитных машин, стрел и копий? Не угадали. Продовольствие! Осаждающих всегда больше, чем осажденных, прокормить такую прорву – задача еще та. С собой много не притащить, а шарить по окрестностям – ослаблять войско. Фуражиры уходят все дальше, а привозят все меньше. Голод, болезни, упавший дух; постояли, постояли – и ушли. Только у нас не так. Во-первых, дружина малая – прокормить проще, во-вторых, еды полно. Откуда? Купили! Посадские свинки помогли. Продавцы вернулись и рассказали: в лагере у Ивана за скот втрое дают! Не уразумели? Читайте по губам: втрое! Где такой барыш видели? Торопись, мужики!
Как скот из города выгнать? А кто на воротах стоит? Свой парень, посадский. Дай ему ногату – и хоть слонов гони! Ночью, разумеется – днем ляхи не позволят. Слонов во Владимире нет, а вот коров и овечек – полно: согнали перед осадой. В городе и без того не повернуться, а тут мычат, блеют, гадят. Да еще корми их! Фуража мало, не успели свезти, цены взлетели. А вот на мясо упали – много его. За стены скот переправил – и нет хлопот! Плюс серебро в кошеле позвякивает. Заманчиво…
Представляю, как ухмылялся лях, видя, что с осадой не спешим. Радовался: поголодают и уйдут. Мы не голодаем: рожи поперек себя шире, лях наконец-то разглядел. Ворота закрыли, людей не выпускают. Нам и не надо. Скотины полон луг. Травку щиплет, мясо нагуливает. Есть крупа, мука, сало – месяц можно стоять, а то и два. А вот в городе голодно. Смерд, он и толокном обойдется, а воину мясо подавай. Чтоб доспех и оружие таскать, силы нужны. Мяса нет – стада к Ивану согнали. Не дешево обошлись, но скупиться не стоило. «Для войны нужны три вещи, – любил цитировать дядя Саша итальянского маршала, – деньги, деньги и еще раз деньги». Я запомнил…
Дождались: гонец. Князь Болеслав желает говорить с князем Иваном. Отчего не поговорить добрым человеком? Обсуждаем условия. Встреча на половине пути от лагеря к городу, свита у каждого – двадцать человек. Болеслав требует, чтоб смоков убрали. Ладно. При одном условии: в свите Болеслава волынцев с ляхами будет поровну. Пусть знают, о чем князья рядятся! И без ряженых, пожалуйста: волынцев в лицо знаем. Блеф, конечно, но поди, догадайся! Гонец мнется, но соглашается: смоки страшнее.
Ночью почти не спим. Все обговорено, перепроверено, но на сердце тревожно. Как ни планируй, все не предусмотреть. Какая-нибудь гадость непременно вылезет. Хорошо, если маленькая. А если нет? Глаза, наконец, слипаются, только смежил веки – трясут за плечо. Пора!
Два отряда сближаются на лугу. Стены Владимира черны от народу – решающий момент. Лица воинов напряжены, но мечи пока в ножнах. Болеслав выезжает вперед, я – тоже. Между нами – конский скок. Какое-то время разглядываем друг друга, вернее – ворог ворога. Лях не молод, но и не стар. Борода в седине, но телом крепок. А вот лицо… Кожа серая, глаза красные. Или не спал, или пил много, то и другое – нам на пользу.
– Здрав будь, князь Иван!
И тебе того же! По-нашему гладко шпарит – навострился от жены. К тому же речь ляхов от русской пока мало отличается – одного корня народы. Со временем это забудут…
– Зачем пришел в мои земли?
Хороший вопрос! Ожидаемый.
– С каких пор они твои?
– Как умер Мстислав!
– Он тебе их заповедал?
Пусть предъявит духовную! Только нет ее – не оставил князь.
– Я ближайший родич Мстиславу!
– А как же сыновец князя?
А вот теперь в глаза мне, в глаза! Задергался, взглядом по лицу моему шарит. Это с чего? Сходство ищет? Значит, не уверен. Почему? Если б мертвого княжича видел, держался бы нагло. Думай, Иван, думай! Скорее всего, убийство поручили наемникам, а тех после убрали. Шито-крыто, концы в воду. Сейчас свидетель пригодился бы. Мы с Малыгой этого очень боялись. Выползет хмырь и скажет: «Лично княжича закапывал! Место могу показать!» Правда, сказать такое – голову в петлю сунуть, но мало ли дурней? Посулить защиту, отсыпать серебра, чтоб блеск его глаза застил. Молчат. Не нашлось среди ляхов дурней…
– Княжич Иван сгинул! Двенадцать лет тому!
А голос-то дрогнул. Добавим:
– Неужели?
И взгляд с прищуром. Пусть оправдывается, нам-то зачем?
– Что ж не объявился княжич? – находится лях. Домашняя заготовка, нами просчитанная. – За столько-то лет?
– Татей сторожился. Раз не убили, в другой раз смогли бы. (Это правда, даже врать не надо: бегали мы от убийц, только от других). Ты часом не ведаешь, княже, кто татей тогда к Ивану послал?
Дружинники за спиной Болеслава зашевелились. Волыняне… Им, знаете ли, интересно.
– Почем мне знать?
Силен лях: быстро оправился.
– Не верю я, что тати Ивана убили. В болоте княжич утоп, о том всем ведомо. Самозванец ты, князь Иван!
Вот и сказано. Лях усмехнулся и приосанился, гордо так. Пора бить – и под дых.
– Так это, брате (ух, какие мы ласковые!), проверить легко. Во Владимире мать княжича живет. Пусть она и скажет!
Как тебя, болезного, скрутило! Не ждал? Самозванец разоблачения просит. Добавим!
– Христом Богом клянусь перед тобой, Болеслав, и перед воями твоими, что немедля уйду, коли Доброслава не признает. И пусть накажет меня Господь!
И крестное знамение – широко, от плеча к плечу. Ляху возразить нечего. Сам кричал: «Самозванец!»
– Еще прошу, Болеслав, за княгиней волынцев послать. Не хочу, чтоб беда с матерью случилась.
А это уже гвоздь – в крышку гроба. Вам надо свидетельств? Их есть у меня! Волыняне за спиной Болеслава, не дожидаясь приказа, разворачивают коней. Крикни им сейчас лях – не остановятся.
Ускакали, ждем. Болеслав хмурится, да и я не весел. Легко говорить, а как дело станет? Легенда наша – тьфу! и растереть. Белыми нитками шита. Если Иван Мстиславу – сыновец, почему не объявился, как в Галиче сел? Кто мешал? Боялся: не признает дядя? Так мать жива…
Задай Болеслав этот вопрос, стал бы я мямлить. Дескать, дали по голове, память отшибло. Не помнил себя. А вот недавно память вернулась. Угу. Как раз ко времени, как стол освободился… Гнилая отмазка – хорошо, что лях не спросил. Теперь все в руках Доброславы. И не факт, что признает. Монашкам лгать нельзя: Господь не велит. Возьмет грех на душу? Она-то обнадежила гонца, но передумать не поздно. Не глянется самозванец – и все тут! Женщина…
От города скачут. Боже, целая толпа! Впереди дружинники, следом – простой люд. Кто верхом, кто просто бежит. Оповестили, значит. Ну, если облажаемся…
Ляхи зашевелились и обступили Болеслава. Та-ак… Ладно, это забота Малыги, у нас другая. На коне у волынянина, скачущего первым, – женщина в черной рясе. Сидит боком, дружинник бережно придерживает ее рукой. Подскакал, спрыгнул на траву, протянул руки. Женщина соскользнула вниз, шагает к нам. Лицо худое, изможденное, одни глаза. Серые, огромные… Не глаза – глазищи! Как я понимаю батьку!
Прыгаю из седла, иду навстречу. Глазищи смотрят, не отрываясь, я физически чувствую, как они буквально ощупывают мое лицо. Тишина стоит – комара слышно. Тяжко-то как! Зачем смотришь так, Доброслава? Ты ведь знаешь: я не твой сын! Ивана убили – и давно. Мне его не заменить – я здесь, чтоб наказать убийц. Пойми это и прости! Пожалуйста…
Спина сгибается – она маленькая, княгиня Доброслава. Глазищи смотрят в упор. Ну? Сухая ручка трогает мою щеку.
– Иван…
Понимай как хочешь: или гостя поприветствовала, или сына признала. Умна инокиня Пелагея. Только волынцам достаточно: заорали, бросая шапки вверх. Прижимаю к себе сухонькое тело. Какая же она худая! Голодом, что ли, морили? Теперь повернуться спиной…
Бац! Бац! Бац! Больно-то так! А если б накладную броню под кольчугу не вздел? Как возражал против этого плана Малыга! Кричал, кипятился… Пришлось продемонстрировать: даже с близкого расстояния самострел против стальных пластин не пляшет. Главное, чтобы ляхи о них не знали. Пришлось под свиту пихать, сверху натягивать обычный доспех. Купились… Почему бы нет? Самострелы с такого расстояния кольчугу прошивают легко, схватить и выстрелить – дело секунд. Ляхи самострелы взведенными привезли, в руках держали. Болты – в канавках. Готовились, суки! Ну и мы…
– Руби их! В песи!
Малыга ревет, как смок. За спиной – замятня. Вопли, ржание коней, лязг железа. Скашиваю взгляд – оборачиваться рано. Ватага рубит ляхов, волынцы подскочили – стреляли-то в их князя (я теперь – их!), но лучше б не дергались – только под ногами путаются. Ляхов мало, и с каждой секундой становится меньше. Вот остался лишь князь, он бросил меч, показывая, что сдается, но Малыга будто не видит. Подаренный мной германский клинок описывает сверкающую дугу. Голова ляха подскакивает на плечах и катится за спину. У Болеслава, к слову, шею защищала бармица. Добрый меч!
Малыга вытирает клинок о гриву коня, бросает в ножны и подъезжает ко мне. Наклоняется.
– Как спина?
– Болит.
– Стрелы отскочили, – успокаивает Малыга. – В железо попали. Синяки будут – и только!
Ну и ладно – не в первый раз. Малыга соскакивает на землю и осторожно заглядывает через плечо. Лицо у княгини бледное, глаза закрыты.
– Жива?
– Я же закрыл ее!
– Могли попасть… – бормочет он.
Я отстраняю княгиню, оглядываю. Стрел не видно, как и дырок в рясе. Не попали. Доброслава открывает глаза, смотрит на Малыгу.
– Ты зарезал его?
– Да! – батько склоняет голову. – Только что.
– Теперь ее! – шипит Доброслава. – Не упусти!
– Не убежит! – машет рукой Малыга.
– Не медли! – не унимается княгиня.
Я смотрю на нее во все глаза. Вот тебе и монашка… А ты чего хотел? Рюриковна, у них месть в крови… Доброслава поворачивается ко мне.
– Спаси тебя бог, княже! Прикрыл. Я как Болеслава увидела, так сразу поняла: убьет!
Мы тоже как-то догадались…
– Теперь – в город!
Княгине подводят коня, она качает головой. Указывает на моего. Сажаю ее на шею жеребца, запрыгиваю в седло. Еду, прижимая к себе худенькое тело. Дружина втягивается в ворота – лях держал их открытыми. Рассчитывал: застрелят Ивана, возникнет замятня, а он тем временем сбежит. А мы, конечно, такие дурни, что не поняли… В городе сейчас резня. Присмотреть бы, но рядом княгиня. Ладно, Малыга справится…
– Город твой, – говорит Доброслава. – Сам в нем сядешь?
– Нет.
– Отдашь кому-то в удел?
– Я княжеств не раздаю.
– Значит, будет посадник, – заключает Доброслава. – Малыга?
– Он нужен в Галиче.
– Тогда кто?
– Еще не решил.
– Могу подсказать…
Скачущие обочь дружинники смотрят благоговейно. Мать обрела сына после долгой разлуки. Они, наконец, воссоединились, и сейчас, наверное, вспоминают давнее. Слышали бы… Нет, я не жалею. Все правильно: Владимир наш, Доброслава спасена, справедливость восторжествовала. Только немножко, совсем чуть-чуть, погано на душе. Обидно за чувства, которые испытал при виде княгини. Почему-то вспомнилась мама…
На главной улице трупов не наблюдается – вернее, их совсем нет. Ляхи не дураки. Не стали сражаться на улицах, отступили и заложились. Толковый у них воевода. Предстоят переговоры. Ладно, успеем.
Доброслава указывает на терем в конце площади – скачу туда. Здесь миром не обошлось. На крыльце валяются трупы: наши или ляхов – не разобрать. Снимаю с коня Доброславу, она спокойно перешагивает через тела. Дружинники бегут вперед: в коридорах может ждать ворог. Похоже, что нет: на пути попадаются тела, и теперь видно, что это ляхи. Доброслава шагает уверенно: по всему видно, что бывала здесь. Останавливаемся перед дверьми гридницы. Дружинники врываются внутрь и показываются обратно. Лица кислые. Входим. На полу – три тела: двое мужчин и женщина. Мужчины в броне, но без оружия – унесли. Тела в крови – стражники бились насмерть. Одному снесли голову, второму – отрубили руки. Женщина лежит за ними, лицом вниз. На желтом летнике во всю спину – кровавое пятно. Доброслава делает знак. Дружинник наклоняется и переворачивает тело.
– Градислава…
Княгиня плюет на труп и пошатывается. Подхватываю на руки.
– Найдите кого-нибудь!
Приведенная холопка ведет нас в трапезную. Здесь стол и лавки. Усаживаю Доброславу.
Читать бесплатно другие книги:
