Невидимки Пенни Стеф

45

Рэй

Эксперты возобновили работу на стройплощадке; в своих белых пластиковых костюмах и бахилах они похожи на приодевшихся в отделе уцененных товаров астронавтов, копошащихся на фоне безжизненного лунного пейзажа. Отступающая вода сделала странные отметины: течение, точно какая-то диковинная тварь, оставило извилистый след, что змеится до самой палатки, прежде чем повернуть в сторону. По всей площадке валяется мусор, который принесла и забыла здесь вода: покрышка от трактора, пластиковые мешки, искореженная детская коляска, сломанные сучья. Земля вся в каких-то безликих буграх; ближайший к нам покрыт налетом. И все вокруг кажется безрадостным и унылым из-за осевшего повсюду слоя ила.

Хен на Черной пустоши впервые. Пусть нам не светит найти тут ничего полезного, но я не могу оставаться в стороне. Как я уже сказал в свое оправдание, по крайней мере, мы будем знать, известно ли полиции что-то еще сверх той информации, которой, по их утверждениям, они располагают — а они утверждают, что работа только что возобновилась и что после наводнения придется все начинать заново. Даже обнаружить место, где лежали кости, оказывается сложно. Глядя на то, во что превратилась стройплощадка, я в это верю. Защитить импровизированную могилу от размыва было невозможно.

Консидайна на месте нет, а перепачканная в грязи женщина-судмедэксперт, отправленная поговорить с нами, не хочет, чтобы мы заходили на площадку. По всей видимости, нас известят.

Тут ее вдруг осеняет какая-то мысль.

— Ваша пропавшая без вести…

Мы киваем.

— Медицинская карта есть?

— Можно попробовать раздобыть. Нашли что-нибудь?

— Одну из костей руки… там, похоже, давнишний перелом… вернее, трещина, полученная в раннем детстве. Не слишком правильно сросшаяся. Поспрашивайте насчет детских травм.

— Какая рука?

— Правая. Лучевая кость. Примерно здесь. — Она, как штангенциркулем, показывает большим и указательным пальцем на своем запястье. — Это все, что я могу вам сказать.

Когда мы возвращаемся в контору, Андреа сообщает, что загадочный обладатель сведений о Розе звонил снова. Она попросила его набрать нас в четыре часа. К этому времени я успеваю переговорить с Леоном. От него я узнаю, что Роза вроде бы руку не ломала. Через полчаса после нашей беседы он перезванивает мне.

— Только что я поговорил с ее сестрой, — произносит он хрипло.

Я не стал объяснять ему, откуда мой интерес, но он же не дурак.

— Она сказала… сказала, что лет в пять Роза упала и повредила руку. Мы не повезли ее в больницу, думали, это просто растяжение… а я и забыл.

Его голос неожиданно пресекается.

— Ну, может, это и было растяжение, — говорю я осторожно, но сердце у меня готово выскочить из груди.

— Вы спрашиваете, потому что что-то нашли, да? Вы нашли…

Он не может заставить себя произнести слово «труп».

— Мистер Вуд, мы еще ничего не знаем наверняка. Обнаружены чьи-то… останки. Но пока неизвестно, совпадает ли возраст… может, и не совпадет. Расследование никуда особенно не продвинулось. Но правое предплечье повреждено; трещина в лучевой кости, как нам сказали…

— Господи…

Он умолкает. В трубке слышно какое-то шуршание.

— Я очень вам сочувствую, но не забывайте, поиски еще не окончены. Останки пока не смогли идентифицировать. Возможно, это всего лишь совпадение. Пожалуйста, не предполагайте сразу самое худшее.

Я говорю то, что принято говорить в подобных случаях, но искренности в моих словах нет, и, думаю, он это понимает.

— О господи, — повторяет он еще раз. — По крайней мере… по крайней мере, ее мать не дожила до этого.

Я предпочел бы сообщить ему эту новость лично, но он настоял, чтобы я рассказал все по телефону. И потом, снова говорю я ему, это всего лишь маленький кусочек головоломки, его недостаточно для того, чтобы предполагать худшее, и даже близко недостаточно, чтобы что-то утверждать наверняка.

Хен в это время разговаривает с анонимным обладателем сведений о Розе. Я пересказываю ему то, что сообщил мне Леон, а он в это время беседует со звонящим своим скучающе-вежливым голосом.

— В Уэльс? — Он закатывает глаза. — Думаю, мы могли бы приехать завтра…

Он вопросительно поглядывает на меня. Я согласно пожимаю плечами: не все ли равно, где ждать, здесь или там.

— Прекрасно. Замечательно… Вы будете?.. Хорошо. Тогда до завтра.

— Судя по всему, съездить стоит, — говорю я и улыбаюсь, чувствуя, как бегут по телу мурашки — мурашки предвкушения конца дела.

— Разумеется, ты не обязан со мной ехать.

Я лишь молча смотрю на него в ответ.

46

Джей-Джей

Из паба мама вернулась какая-то притихшая. За весь вечер она почти ни слова не проронила. Потом, ночью, я проснулся и понял, что она плачет, очень тихо. Я не знал, что сказать, и стоит ли вообще что-нибудь говорить. На следующий день я изо всех сил пытаюсь ее развеселить, но она едва меня замечает, как будто находится в каком-то трансе. Я знаю, что она хорошо относится к Кристо, поэтому совершенно точно уверен, что дело не в нем. В конце концов я отправляюсь к ба.

— Я знаю, что мама расстроена, милый. Все это несправедливо по отношению к ней. К тому же она была очень привязана к Иво, пожалуй, сильнее, чем все остальные.

Я делаю вид, что не заметил этого.

— Она кажется такой… подавленной.

— Мы все подавлены. У нас у всех эта новость не выходит из головы.

В ее словах мне слышится что-то странное, к тому же ба отрывается от своего дела, а потом снова принимается за него, задумчиво прищелкнув языком.

— Ба, что за новость у вас из головы не выходит?

Она пытается притвориться, что ничего такого не говорила, но в конце концов все же рассказывает. Я вижу, что на самом деле ей этого хочется. Выясняется, что в пабе Лулу поведала им с мамой нечто ужасное. Она открыла им тайну: полицейские нашли скелет и считают, что это Роза.

С той ночи я не подходил к трейлеру Иво. Мне не хотелось к нему приближаться. Окошко, которое я разбил, просто заделали фанерой. Странно, что никто ничего не сказал по этому поводу. Я выдавливаю фанеру и открываю дверь, отбив еще кусок стекла в процессе.

Трейлер пустует вот уже вторую неделю. Воздух внутри спертый, с какой-то странной горчинкой. Мне на мгновение становится страшно: а вдруг Иво устроил тут какую-то ловушку? Вдруг есть травы, один запах которых способен убить? На всякий случай дверь я распахиваю пошире.

Честно говоря, с прошлого раза здесь ничего не изменилось. Холодильник пуст, в буфете сиротливо валяется пачка печенья и какое-то растворимое пюре. Я заставляю себя проверить дальний угол буфета, но на этот раз там нет ничего необычного. Полиэтиленовый пакетик, спрятанный среди чистящих средств, исчез. В остальном мусоре его нет, Иво, должно быть, отвез его прямо на свалку. Ничего подозрительного я не вижу.

Я выдвигаю ящики и хлопаю дверцами. Кроме одежды, похоже, ничего не исчезло. Я точно не помню, как все здесь было раньше, но картинки, безделушки и даже большая часть игрушек и книг Кристо — все это осталось на месте. Такое впечатление, что хозяин отлучился на несколько дней и может вернуться в любую минуту. От этой мысли у меня по спине пробегают мурашки. В общем и целом ничего необычного я не нахожу. Исчезли те женские штуки. И несмотря на странный запах — которого я больше не чувствую: то ли он выветрился, то ли я к нему привык, одно из двух, — я не нахожу никаких следов растений или веток. Ничего странного. Никаких причиндалов, которые я видел во время ритуала над Кристо. Ничего такого, что выдавало бы в Иво убийцу.

Однако в шкафчике под одним из сидений я натыкаюсь на пластиковую канистру. К ней явно никто не прикасался несколько месяцев. Это одна из тех, что я наполнил святой водой в Лурде, но она до сих пор почти полная, с надписанной мной наклейкой и карандашным наброском Девы Марии (или я рисовал Бернадетту? не помню…), с пририсованным к ней нимбом и кучей восклицательных знаков (детский сад). В прошлый раз я ее не видел, а может, просто не заметил. Меня бросает в жар от одного взгляда на нее. Должно быть, Иво затолкал ее туда сразу же после того, как мы вернулись, и оставил там собирать пыль. Вот он, наверное, надо мной потешался.

Я беру канистру, на дне колышется какая-то муть. Я отдираю позорную наклейку, и откуда-то изнутри у меня вдруг поднимается гнев пополам со стыдом — как волна, как извержение вулкана. Тогда я отвинчиваю крышку и переворачиваю канистру вверх дном, поливая святой водой сиденья и подушки, ковер и снова сиденья с подушками, пока они хорошенько не промокают. Через несколько дней они завоняют и покроются плесенью. Когда воды больше не остается, а легче мне так и не становится, я поднимаю канистру и со всего размаху швыряю ее на пол. Она отскакивает рикошетом. Детский сад. Идиот. Четырнадцатилетний идиот-детсадовец. Иво одурачил меня. Он всех нас одурачил. Мы даже не знаем, что он творил, — лгал и скрытничал, это само собой, а теперь, как выясняется, кое что и похуже: чуть не угробил мистера Лавелла, тайком крутил романы, а в добавок ко всему убил Розу… возможно. А мы все так хорошо к нему относились, жалели его, прыгали вокруг, ездили в Лурд и делали вид, что верим.

Мне хочется разнести этот трейлер к чертовой матери. Я пинаю комод, но на нем не остается даже зазубрины, я только ушибаю себе ногу. Никакого толку в том, что я скриплю зубами от ярости. Я все здесь полил святой водой! Я окрестил это место, вместо того чтобы раскурочить его. Я хуже чем никчемен.

Выскочив из трейлера, я с грохотом захлопываю за собой дверь. Теперь мне плевать, кто меня слышит. Из разбитого окна вываливается еще один осколок стекла. К черту все. К черту Иво. К черту, к черту, к черту.

Я тру лицо тыльной стороной ладони. Как и ковер, и обивка, оно влажное.

47

Рэй

Здание унитарианской церкви небольшого прибрежного городка в Уэльсе, в который мы приезжаем, представляет собой невыразительную кирпичную коробку. Она стоит в конце улицы, застроенной неотличимыми друг от друга одноэтажными домами. Единственная уступка ее предназначению — узкое крестообразное витражное окно в ядовито-бирюзовых и оранжевых тонах, которое снаружи куда больше напоминает бойницу, нежели источник божественного вдохновения.

Я с сомнением кошусь на Хена. В его глазах я вижу ту же мысль. Звонивший отказался дать нам свой телефон. Единственное, что мы о нем знаем, — это имя, которым он назвался: Питер. Камень.

Днем в среду народу на улицах практически нет. Но церковь оказывается открытой, и мы проходим через притвор в просторный прохладный зал с несколькими рядами мягких стульев, обращенных к кафедре из светлого дерева. Синтетический зеленый ковер под ногами потрескивает от статического электричества. Окна — за исключением витражного креста — зачем-то забраны стальной решеткой. Но нас кто-то ждет. Он стоит впереди, рядом с кафедрой, сцепив руки внизу живота. На шее у него белеет пасторский воротничок.

— Питер?

Мужчина улыбается. Он довольно молод, не старше тридцати, со светлыми волосами и квадратной челюстью, очень чисто выбритый и румяный, но от него исходит такое спокойствие и уверенность, что я не сомневаюсь: он пастор этой церкви, и прихожанки черпают в нем вдохновение и утешение.

— Спасибо, что проделали такой долгий путь. Мы очень вам признательны.

Он наклоняет голову. Я оглядываюсь по сторонам в поисках того, к кому относится это «мы», но, кроме нас троих, в церкви никого нет. Наверное, он имеет в виду Бога.

— Прошу прощения за то, что не был более откровенен в телефонном разговоре. Почему бы вам не присесть?

Речь у него быстрая, отрывистая, речь истого валлийца. Он указывает на ряды стульев. Мне не хочется сидеть перед ним, как будто я агнец из его паствы, но он берет стул и, развернув его, тоже садится, к нам лицом.

— И не скажешь, что август. В будние дни мы отопление не включаем, экономим деньги.

Он снова улыбается, на этот раз сокрушенно.

— До того как мы приступим, могу я взглянуть на ваши удостоверения?

Мы протягиваем ему лицензии. Он внимательно их изучает, прежде чем вернуть нам.

— Благодарю вас. Прошу прощения, если все это кажется вам излишней… предосторожностью, но, полагаю, вы хотите знать то, что я могу вам рассказать. Как вам известно, я увидел в газете ваше объявление с просьбой отозваться всем, кто располагает какими-либо сведениями о Розе Вуд — Розе Янко, как ее когда-то звали. Но прежде чем я расскажу вам то, что мне известно, могу я узнать, кто хочет ее найти и с какой целью?

— Как я уже сказал по телефону, боюсь, мы не вправе разглашать информацию о нашем клиенте, — отвечает Хен.

— Даже его имя? — Пастор Питер слегка хмурится. — Вы просите нас… разгласить информацию о себе. Это может касаться… нашей безопасности?

— Мы можем заверить вас, что ваше имя не будет нигде упомянуто. Вся информация строго конфиденциальна. Наш клиент хочет лишь знать, все ли у Розы в порядке. Вмешивать в это дело вас нет никакой необходимости.

Вид у него озадаченный.

— Я беспокоюсь не о себе.

О ком же тогда, интересно?

— Послушайте, могу вас заверить, — я вспоминаю Джорджию Миллингтон, — никто никого не будет заставлять делать то, чего он делать не хочет. Если вопрос в том, чтобы связаться с заинтересованными лицами, вы можете поступать целиком и полностью по своему усмотрению.

Где-то в глубине души у меня крутится мыслишка: зачем так уж сильно печься о благополучии скелета?

Питер откидывается на спинку стула. У него такой вид, как будто ничто на свете не способно поколебать его спокойствия, хотя, пожалуй, румянец на его розовых щеках стал ярче.

— Прошу прощения, джентльмены, но если вы не скажете мне, кто разыскивает Розу Вуд, я ничем не смогу вам помочь.

Я смотрю на Хена. Он кивает.

— Ко мне обратился Леон Вуд, — говорю я.

Он кивает, как будто именно это и ожидал услышать.

— Когда?

— Несколько месяцев назад.

— Почему именно теперь?

— Насколько я понимаю, недавно скоропостижно скончалась миссис Вуд. Видимо, мистер Вуд осознал, что не будет жить вечно.

Вид у Питера становится озабоченный.

— Он болен?

— Я не знаю, мистер?..

— Преподобный. Преподобный Харт. А кроме отца, ее больше никто не разыскивает?

— Мистер Вуд наш единственный клиент.

Он кивает и, сцепив пальцы, упирается локтями в колени. Руки его с широкими бледными локтями выглядят необычайно чистыми и розовыми, как будто он только что пять минут их намывал.

— Я задаю этот вопрос потому, что, как вам наверняка известно, Роза рано и неудачно вышла замуж, хотя этот брак был таковым только в глазах цыганского сообщества, но не в глазах церкви.

Впервые за все время я внутренне подбираюсь. Судя по всему, он на удивление хорошо осведомлен о ее жизни — то есть на удивление хорошо, если не предположить, что…

— Она пожелала навсегда оставить этот эпизод своей жизни в прошлом. Некоторые вещи так болезненны, что нельзя вынуждать человека переживать их повторно.

— Все, что я уполномочен сделать, — говорю я, чувствуя, как меня охватывает ощущение такой беспечности, как будто бы я не имею ко всему этому никакого отношения, — это передать контакты мистера Вуда… заинтересованному лицу. Никто не обязан ни с кем встречаться и даже ни с кем говорить, если этот человек не захочет.

Я не могу заставить себя произнеси «ей» или «она». Потому что как такое возможно?

— Такое впечатление, что вы неплохо знаете Розу, — вступает Хен.

— О да, — улыбается Питер.

В голосе Хена слышатся нетерпеливые нотки, хотя различаю их я один, потому что хорошо его знаю.

— Значит, вам известно, где она сейчас?

— Минуточку.

Вместо того чтобы ответить, он поднимается, подходит к двери в придел и исчезает за ней.

Я переглядываюсь с Хеном:

— Что за игру он ведет?

Тот пожимает плечами — мол, погоди.

Проходит минута, за ней другая. Мы сидим в молчании, тишину нарушает лишь шум проезжающих мимо машин. Холод здесь и впрямь собачий; мне вспоминаются наши нечастые походы в церковь, когда я был ребенком. Тогда в церкви тоже было холодно. Темно, холодно, да еще и стулья убийственно неудобные. Ничего удивительного, что ряды паствы неуклонно редеют.

Судя по часам, проходит уже пять минут. Дверь вновь открывается, и возвращается Питер. С ним какая-то женщина. Он ведет ее под руку с серьезным и заботливым выражением на лице, как будто она фарфоровая. Глаза у нее опущены. Ну да, думаю я, она действительно слегка смахивает на Розу, в этом ему не откажешь.

— Познакомьтесь, джентльмены, это моя жена, Рена Харт, но в прошлой жизни она была Розой Вуд.

Женщина молчаливо стоит перед нами, глядя куда-то в пространство перед собой. Мы с Хеном так же молчаливо таращимся на нее. У нее пепельные волосы с высветленными прядями, зачесанные назад и залитые лаком так, что образуют вокруг головы ореол; голубые тени на веках и подходящая по тону к лаку на ногтях розовая помада. Одета она в длинную мешковатую юбку с пиджаком и блузкой с высоким воротничком, который завязывается под горлом бантом, в стиле принцессы Дианы. Костюм кажется не по размеру большим, юбка доходит ей едва ли не до лодыжек. Но, несмотря на благопристойно высокий воротник, я кое-что вижу отчетливо: багровое винное пятно на шее, которое больше всего походит на чью-то темную руку, тянущуюся к ее горлу.

— Рена Харт? — переспрашиваю я, потому что ничего лучшего придумать мне не удается.

Она смотрит на мужа, как будто тот знает ответы на все вопросы. Пастор держит ее руку в своих.

— Когда мы поженились, Рена решила, что хочет окончательно порвать с прошлым, поэтому взяла имя Рена — это означает «возрождение», а на иврите еще и «радость». Вступая в лоно нашей церкви, мы принимаем крещение и во вполне реальном смысле возрождаемся в Господнем свете, так что оно показалось нам самым что ни на есть подходящим.

Он улыбается жене и похлопывает ее безвольную руку. Я откашливаюсь и, пытаясь выдавить улыбку, неловко протягиваю для приветствия непослушную руку. Неловкость тянется, пока Питер Харт не выпускает ладонь своей спутницы. Женщина торопливо пожимает мою руку, избегая смотреть мне в глаза.

— Очень рад с вами познакомиться, миссис Харт. Меня зовут Рэй Лавелл, а это мой партнер, Генри Прайс.

Теперь мы все четверо стоим. Возникает пауза. Похоже, садиться никто не хочет.

— Должен признаться, я бы вас не узнал… Вы не возражаете?.. Я привез фотографии.

Я вытаскиваю снимки Розы в возрасте шестнадцати и восемнадцати лет. Второй особенно берет за душу: девушка в свадебном платье смотрит с фотографии умоляющим взглядом, словно взывает о спасении. Однако сравнивая эти снимки с женщиной, которая стоит перед нами, сложно не признать, что это пусть и сильно изменившаяся, но все же та самая девушка, которая некогда была Розой Вуд, а затем, совсем непродолжительное время, Розой Янко.

— Ну, кое-что меня все-таки выдает? — Ее пальцы скользят по темному пятну на шее. — Раньше я его полностью закрывала… пока Питер не убедил меня не делать этого.

Она розовеет и косится на мужа; выражение его лица, по-видимому, действует на нее ободряюще. В ее речи проскальзывает легкий валлийский акцент, и манера говорить у нее тоже слегка отрывистая, как у преподобного Харта.

— Это… поразительно. Ваш отец был уверен… в общем, он боялся, что вас нет в живых.

Она вскидывает подбородок; массивная нижняя челюсть лишь усиливает впечатление упрямства.

— Ха! Ну а я жива и здорова. Что-то за все эти годы никто не пытался меня разыскать. Где он был, когда мне была нужна помощь?

— Вы просили его о помощи?

Но она ничего не отвечает.

— Я был бы рад сообщить ему, что у вас, по всей очевидности, все благополучно.

Она снова косится на мужа, и тот еле заметно кивает.

— Ладно. Хорошо.

— Вы не против, если он свяжется с вами?

И опять она смотрит на мужа.

— Я хотела бы подумать.

— Да-да, конечно. Я могу оставить вам его координаты. И ваша сестра, Кицци, она переживала, что потеряла связь с вами. И Маргарет тоже.

Роза — хотя, наверное, теперь нужно говорить «Рена» — пожимает плечами. Уголок ее губ дергается.

— И ваш сын… хотя я понимаю, что прошло столько времени… Ему сейчас шесть.