Конец света: первые итоги Бегбедер Фредерик

— Господи, как мало на свете книг, которые можно перечитывать, — вздохнул дез Эссент и взглянул на слугу. Старик спустился с лесенки и отошел в сторону, чтобы дез Эссент окинул взглядом все полки.

Ж. Л. Гюисманс. Наоборот. 1884 (Пер. Е. Л. Кассировой под ред. В. М. Толмачева)

Хлое, читающей быстрее меня

Making of[1]

Книги — это бумажные тигры с картонными зубами, это усталые хищники, которые вот-вот попадут на обед другим зверям. Зачем упираться, продолжая читать эти неудобные штуки? Хрупкие, подверженные возгоранию листы, отпечатанные в типографии и нуждающиеся в переплете, — да еще и без электрических батареек? Ты безнадежно устарела, старая книжка со стремительно желтеющими страницами, ты — пылесборник, ты — кошмар переезда на новую квартиру, ты — пожиратель времени, ты — фабрика молчания. Ты проиграла войну вкусов[2]. Читатели бумажных книг — просто старые маньяки; старость все ближе к ним с каждым днем, а диагноз — все суровей с каждым вечером. Им нравится трогать книгу руками, вдыхать ее аромат, загибать уголки, делать на полях пометки, откладывать чтение и снова возвращаться к нему с любого места, в любое время, не заботясь о том, чтобы подключиться к Сети. Вот она, трагедия старческого слабоумия. Сам факт того, что мы читаем текст на бумажном носителе, превращает нас в ветхую рухлядь, подобную Монтэгу — герою научно-фантастического романа Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту», написанного в 1953 году и предвосхитившего наступление мира, в котором мы сегодня живем. В том мире бумажные книги были запрещены, а пироманам пожарным платили за то, что они их жгли. Единственное, в чем Брэдбери, ослепленный нацистскими аутодафе, ошибся, — это роль огня: промышленники довольно быстро сообразили, что нож, уничтожающий тираж, производит гораздо меньше шума, чем костер. В остальном его предсказание сбывается на наших глазах: через несколько лет бумажных тигров вытеснят плоские экраны, принадлежащие трем американским (Apple, Google и Amazon), одной японской (Sony) и одной французской (Fnac) компаниям.

Вы держите в руках бумажного тигра, не успевшего «дематериализоваться» и даже не полностью утратившего способность кусаться. Он хочет защитить себе подобных, своих родичей и благодетелей — других хищников, находящихся на грани вымирания и таких же страшных, как забытая на чердаке куча плюшевых игрушек. Вспомним-ка: бумажная книга была изобретена примерно шесть столетий назад одним немцем по имени Иоганн Гутенберг. Вскоре после этого благодаря сначала Рабле, а затем — Сервантесу появился современный роман. Таким образом, можно сделать вывод, что с исчезновением бумажной книги умрет и роман: одно неразрывно связано с другим. Чтение романа требовало времени, удобного кресла и особого предмета — книги, в которой необходимо переворачивать страницы: попробуйте почитать на айпаде «Под сенью девушек в цвету», а потом поговорим. Создатели электронной книги настолько мало верят в роман, что доступный в онлайне прустовский текст буквально кишит опечатками и пунктуационными ошибками. Совершенно очевидно, что люди, полагавшие, будто оцифрованная версия будет способствовать распространению популярности этой блестящей книги, даже не дали себе труда ее прочитать. Вытеснение бумажной книги чтением с экрана породит иные формы повествования. Возможно, они будут интересными (интерактивное общение, гипертекст, звуковое или музыкальное сопровождение, трехмерные иллюстрации, видеофрагменты и т.п.), но это будет уже не роман в том смысле, какой вкладываем в это понятие мы — дряхлые старикашки, помешанные читатели, безнадежно отставшие от жизни чокнутые библиофилы.

Признаюсь, меня изумляет всеобщее равнодушие к начавшемуся концу света. Как говорил Анри Мишо о человеке: роман на бумаге — это все-таки личность. Первые романы, прочитанные в подростковом возрасте, служили мне укрытием от семьи, от внешнего мира и, не исключено — хоть я об этом и не подозревал, — от отсутствия смысла во вселенной. Сартр в «Словах» пишет, что «писательский аппетит пересиливает нежелание жить». Думаю, то же самое можно сказать о чтении на бумаге: концентрация внимания позволяла мне спрятаться от окружающего, точнее, заполняла собой невыразимую пустоту… Отсутствие Бога? Уход из семьи отца? Мою робость перед девочками? Читать часами напролет казалось мне высшей свободой. Способом проникнуть в иное, не мое существование, гораздо более прекрасное и увлекательное. В многоцветный параллельный мир. Менее хаотичную реальность. Это был инструмент для дешифровки бытия. Утопия — более сладостная, чем мастурбация.

Ну да, все и повсюду рассказывают истории. На телевидении сплошные сериалы, землю покорило американское кино, не говоря уж о компьютерных играх, открывающих перед тобой возможность превратиться в героя, с каждым кликом мышки переживающего приключения не хуже Одиссеевых. Каково же место бумажного романа в эпоху повального сторителлинга? Теоретики «нового романа» не так уж заблуждались, когда предположили, что традиционные персонажи морально устарели, а классическая манера повествования зашла в тупик. Уже в 1936 году Скотт Фицджеральд, обнаружив, что битва письменного текста против подавляющего всевластия картинки безнадежно проиграна, сокрушался в эссе «Осторожно! Стекло!»: «Я наблюдал, как роман, еще недавно служивший самым действенным, самым емким средством для передачи мыслей и чувств, становился теперь в руках что голливудских коммерсантов, что русских идеалистов формой, используемой механистическим, обобществленным искусством, и уже способен был выразить лишь мысль зауряднейшую и чувства самые примитивные»[3]. Не слишком лестная для седьмого искусства характеристика. Но попробуем поставить вопрос иначе: каким образом бумажный роман может конкурировать с аудиовизуальными средствами передачи информации, если мы живем в мире, где западный человек проводит перед телевизором в среднем три часа в день? У меня порой возникает ощущение, что первый в истории великий роман («Дон Кихот») с абсолютной точностью описывает битву пары-тройки невменяемых защитников литературы, вспыхнувшую на заре третьего тысячелетия. Имейте в виду: я пишу это предисловие, вооружившись копьем и напялив на голову шлем.

Пьетро Читати и Джордж Стайнер[4] заявляют, что роман умер или по меньшей мере серьезно болен. Он выдохся. Действительно, придумывая несуществующих персонажей, мы загромождаем и без того перенаселенную планету. Это мнение нынче модно — эстетикой момента служит пессимизм; не исключено, что и я паду его жертвой, потому что я — парень внушаемый. Но вот что странно — те же самые эрудиты комментаторы утверждают, что романов публикуется слишком много. С одной стороны, роман умирает, с другой — он живее всех живых? Что за парадокс? Или это означает, что роман погибнет, погребенный под собственной массой? Мне гораздо больше по нраву надежда, прозвучавшая в нобелевской речи лауреата 2010 года Марио Варгаса Льосы, — во времена, когда Гутенбергу пытаются вонзить в спину нож, ее лиризм вовсе не представляется мне нелепым: «Поэтому нам надо продолжать мечтать, читать и писать — ведь это самый эффективный из найденных нами способов облегчить наше смертное существование, победить коррозию времени и сделать невозможное возможным». Нет, он не защищает бумажных тигров, но если я вербую его в свои ряды (Марио, я готов стать вашим Санчо Пансой), то лишь потому, что бумага кажется мне менее тленной, чем электронная книга с низковольтным люминесцентным тактильным экраном, устаревающая на третий день после выпуска.

Напечатанная на бумаге книга, напоминает Умберто Эко, была превосходным изобретением. Простым, экономичным, легко поддающимся транспортировке, удобным в эксплуатации и рассчитанным на долгий срок службы. Откуда же желание избавиться от столь успешного продукта? Я сам сварганил восемь бумажных романов, потому что ее во что-то верю. Я убежден, что роман спас меня, подарив иллюзию порядка в окружающем хаосе. Писатель — это отшельник, создающий для себя общество, но в первую очередь это человек, пытающийся оправдать свое существование: коверкая собственную жизнь ради того, чтобы выдумать иные жизни, он с помощью романа обретает сознание приносимой пользы, обозначает свое присутствие, получает ощущение упорядоченности. Он сочиняет чужую жизнь и выходит из нее победителем, чувствуя себя в ней уютнее, чем в собственной. Даже не будучи полностью автобиографическими, мои романы заставили меня узнать, кто я таков на самом деле. Это нечто вроде психоанализа, только обходится дешевле, а выглядит нелепей, — выздоровления не наступает. Роман усугубляет болезнь. Роман — это всегда работа над ошибками. Для меня роман — оправдание тому, что я не стал самодовольным кретином. Будет ли то же самое справедливо по отношению к роману в электронном виде? Неужели вы без дураков считаете, что с тех пор, как МР3 вытеснил диски, вы продолжаете слушать музыку с тем же вниманием? Разве доступность, сиюминутность, универсальность и бесплатность не отбивают у нас аппетит? Давайте-ка вспомним о таком восхитительном действе, как поход в книжный магазин; ты роешься на полках или стоишь перед витриной, вожделея ту или иную книгу и пока не обладая ею. Роман доставался нам как своего рода награда: пока он не существовал в цифре, его приобретение требовало от нас физических усилий. Надо было выйти из дому, отправиться в определенное место, где тусуются одинокие мечтатели, отстоять очередь, вынуждая себя улыбаться незнакомцам, страдающим тем же заболеванием, что и ты, а потом донести свое сокровище — в руках или в кармане — до дому, до метро или до пляжа. Бумажный роман волшебным образом преображал социопата в светского человека, а затем снова в анахорета, заставляя его на краткий миг — совсем ненадолго, но все же! — столкнуться нос к носу с самим собой. Бумажный роман создается не так, как вордовский файл. На бумаге нельзя читать, кликая мышкой. Писать ручкой — не тюкать по клавишам. Письмо и чтение на бумаге отличались медлительностью, сообщавшей им известное благородство: нивелируя все формы письма, экран делает их взаимозаменяемыми. Гений низводится до ранга простого блогера. Лев Толстой и Катрин Панколь тождественны друг другу, включены в один и тот же объект. Экран применяет на практике учение коммунизма! Все — под одной вывеской, всё — одинаковым шрифтом: проза Сервантеса уравнивается в правах с Википедией. Любая революция стремится к одной цели — уничтожить аристократию.

Рассмотрим конкретный пример — чтение в самолете. Перелистывая страницы бумажного романа, мы могли во время полета подсмотреть название книги, которую читала симпатичная соседка. Теперь, когда она читает на планшете, мы видим только логотип в форме надкушенного яблока. Лично мне гораздо больше нравилось, когда она небрежным жестом клала на подлокотник «Счастливых любовников» («Amants, heureux amants» Валери Ларбо) в белой обложке… Что самое прекрасное в бумажной книге? Ее предметная уникальность — обложка и обрез, не похожие на все прочие обложки и обрезы. Каждый роман представлял собой раритет, а написать его — значило создать, отшлифовать, вообразить, увидеть во сне — примерно тем же занимается ваятель. Я никогда не писал без того, чтобы представить себе, как будет выглядеть конечный продукт — какого размера и какой формы будет книга, чем она будет пахнуть. У меня всегда была настоятельная потребность вообразить себе обложку, название и, разумеется, свое имя, жирным шрифтом набранное на самом верху. Читать (или писать) на электронном планшете — это значит держать в руках перевалочный пункт, нечто вроде вокзала в миниатюре, через который проносятся транзитные и взаимозаменяемые произведения. Каждая книга на бумаге отличалась от других — электронная книга ко всему равнодушна, она не меняет форму ради нового романа. Какой бы текст вы ни читали (или ни писали), она остается неизменной — «Цветы зла» в ваших руках весят столько же, сколько «Прекрасная дама»[5].

Еще одна катастрофа — утрата красоты жеста. Неужели вы на самом деле думаете, что процесс чтения бумажной книги ничем не отличается от тыканья в сенсорный экран? Чтение уникального объекта с переворачиванием страниц, то есть с ФИЗИЧЕСКИМ движением вслед за сюжетом, не имеет абсолютно ничего общего со скольжением пальца по холодной поверхности экрана, даже если Apple, проявляя деликатную заботу, придумал сопровождать каждый переход со страницы на страницу электронной читалки звуком бумажного шороха (эта деталь, кстати, с головой выдает комплекс неполноценности сторонников цифровых носителей). Вспомним Жюльена Сореля, который в первой трети «Красного и черного» берет за руку мадам де Реналь. Это стало возможным только потому, что читатель бумажного романа ПОСТЕПЕННО приближался к апофеозу. Мы перелистывали страницы и почти ВООЧИЮ видели, как Жюльен разрабатывает стратегию обольщения. Каждый из прочитанных мною бумажных романов навсегда остался запечатленным на сетчатке моих глаз. Как и их запахи. Ты вдыхал аромат бумаги, и в обонятельной памяти всплывали воспоминания о линолеумных полах в муниципальных библиотеках и вощеном паркете виллы «Наварра» в По; бумажный запах увлекал тебя в пространственно-временное путешествие, к шаткому дедушкиному креслу, в котором так сладко было мечтать, незаметно засыпая. От растительных волокон, составляющих текстуру бумаги, от едва просохших чернил исходило изысканнейшее благоухание. А чем пахнет электронная книга? Железякой.

Чтение бумажных страниц превращалось в своего рода завоевание. Читая, ты открывал тайны вселенной, ощущал себя альпинистом, исследователем человеческого мозга. Чтение книги было больше чем развлечением — оно сулило тебе победу. Помню, с какой гордостью я закрывал «Блеск и нищету куртизанок» или «Преступление и наказание». Я сделал это! Теперь про Растиньяка или Раскольникова я знаю все. Я захлопывал их выдуманные жизни у себя на коленях с чувством исполненного долга. Из читателей, пробирающихся вперед через хитросплетения сюжета, погружающихся в чужой мир, дабы забыть об окружающем, электронная книга превращает нас в пресыщенных потребителей, рассеянных роботов, нетерпеливых щелкунов с пультом или мышью в руках. Риск СДВ (синдрома дефицита внимания), то есть невозможности на чем-то сосредоточиться, жертвами которого становятся все больше пользователей компьютера, возрастает многократно, если читать с помощью планшета, способного принимать электронную почту, воспроизводить видео и музыку, открывать доступ к чатам и постам, звуковым сигналам, скайпу и Твиттеру, пересылать эсэмэски и отвлекать нас на рекламу, не говоря уже о вирусах и поломках, отключающих устройство посреди внутреннего монолога Молли Блум[6]. Вскоре мы уже не сможем проникать в разум гения, потому что наш собственный будет перегружен, низведен до состояния пассивного приемника, а то и засорен вирусами. Поль Моран еще в своем «Бесполезном дневнике» (задолго до изобретения айпада) бил тревогу: «Концентрация внимания — вот чему нужно учить детей на специальных уроках, так же как тренировке памяти (это поняли только иезуиты). Добиться успеха можно лишь в том случае, если будешь думать о чем-то одном, не важно, о чем именно — персонаже романа или способе сколотить состояние».

Десять лет назад, в 2001 году, то есть задолго до кончины литературного мира, я решил прокомментировать список из 50 книг века, выбранных французскими читателями (опрос проводили газета «Le Monde» и Fnac). Вот этот список:

1. Альбер Камю. Посторонний (1942).

2. Марсель Пруст. В поисках утраченного времени (1913–1927).

3. Франц Кафка. Процесс (1925).

4. Антуан де Сент-Экзюпери. Маленький принц (1943).

5. Андре Мальро. Удел человеческий (1933).

6. Луи-Фердинанд Селин. Путешествие на край ночи (1932).

7. Джон Стейнбек. Гроздья гнева (1939).

8. Эрнест Хемингуэй. По ком звонит колокол (1940).

9. Ален-Фурнье. Большой Мольн (1913).

10. Борис Виан. Пена дней (1947).

11. Симона де Бовуар. Второй пол (1949).

12. Сэмюэл Беккет. В ожидании Годо (1953).

13. Жан-Поль Сартр. Бытие и ничто (1943).

14. Умберто Эко. Имя розы (1981).

15. Александр Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ (1973).

16. Жак Превер. Слова (1946).

17. Гийом Аполлинер. Алкоголи (1913).

18. Эрже. Голубой лотос (1936).

19. Анна Франк. Дневник (1947).

20. Клод Леви-Стросс. Грустные тропики (1955).

21. Олдос Хаксли. О дивный новый мир (1932).

22. Джордж Оруэлл. 1984 (1948).

23. Госинни и Удерзо. Астерикс, вождь галлов (1959).

24. Эжен Ионеско. Лысая певица (1950).

25. Зигмунд Фрейд. Три очерка по теории сексуальности (1905).

26. Маргерит Юрсенар. Философский камень (1968).

27. Владимир Набоков. Лолита (1955).

28. Джеймс Джойс. Улисс (1922).

29. Дино Буццати. Татарская пустыня (1940).

30. Андре Жид. Фальшивомонетчики (1925).

31. Жан Жионо. Гусар на крыше (1951).

32. Альбер Коэн. Прекрасная дама (1968).

33. Габриэль Гарсиа Маркес. Сто лет одиночества (1967).

34. Уильям Фолкнер. Шум и ярость (1929).

35. Франсуа Мориак. Тереза Дескейру (1927).

36. Раймон Кено. Зази в метро (1959).

37. Стефан Цвейг. Смятение чувств (1927).

38. Маргарет Митчелл. Унесенные ветром (1936).

39. Д. Г. Лоуренс. Любовник леди Чаттерлей (1928).

40. Томас Манн. Волшебная гора (1924).

41. Франсуаза Саган. Здравствуй, грусть (1954).

42. Веркор. Молчание моря (1942).

43. Жорж Перек. Жизнь, способ употребления (1978).

44. Артур Конан Дойл. Собака Баскервилей (1902).

45. Жорж Бернанос. Под солнцем Сатаны (1926).

46. Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Великий Гэтсби (1925).

47. Милан Кундера. Шутка (1967).

48. Альберто Моравиа. Презрение (1954).

49. Агата Кристи. Убийство Роджера Экройда (1926).

50. Андре Бретон. Надя (1928).

Видя, как при всеобщем равнодушии (или попустительстве) приближается дематериализация литературы, я решил составить еще один список книг ХХ века — МОИХ ЛЮБИМЫХ СТА КНИГ, КОТОРЫЕ НАДО, ПОКА НЕ ПОЗДНО, ПРОЧЕСТЬ НА БУМАГЕ. Французский «топ-50» не вызвал у меня особенных возражений — при всей своей эклектике он основывался на консенсусе и выглядел достаточно сбалансированным. К сожалению, он обладал одним существенным недостатком: это был не мой, а чужой список. Мне же захотелось устроить собственный «хит-парад минувшего века» — субъективный, несправедливый, однобокий, очень личный. Одновременно и более современный, потому что я считаю преступлением превозносить исключительно мертвецов, то есть тех, кто меньше всего нуждается в нашей помощи. Я многим обязан своим современникам и не понимаю, почему большинство литературных критиков наказывают некоторых авторов только за то, что те еще живы. Как в 1911 году Валери Ларбо написал в «Фермине Маркес»: «Господа школьные надзиратели, чьи библиотеки состоят из конфискованных у учеников книг, объяснят вам, что всякий автор, претендующий на обладание начатками таланта, обязан скончаться не менее чем 75 лет назад». Мне не хватает терпения ждать приговора потомков. Преимущество живых писателей в том, что с ними можно встречаться, дружить или враждовать, задавать им вопросы по поводу их творческого метода и (иногда) выслушивать ответы, оказывать друг на друга влияние, сравнивать себя с ними, испытывать взаимное уважение, с ними можно ссориться, мириться, спать или обливать их помоями. Значительная часть авторов, вошедших в мой хит-парад, никогда не упоминалась ни в одном литературоведческом эссе. Цель этой книги не в том, чтобы предложить некую альтернативную иерархию (любые художественные рейтинги лживы по определению, потому что творчество — не лошадиные бега), а в том, чтобы восстановить справедливость: пока французская литература после смерти Пруста, Селина, Сартра и Камю почивала на лаврах, появилось определенное число зарубежных авторов, которые ее растолкали, в результате чего из всепланетного базара, именуемого глобализацией, на свет родилась шайка французских писателей. Их поколение — Бессон, Каррер, Депант, Уэльбек, Жоффре, Муа, Нотомб, Пий и другие — потихоньку-полегоньку, не мытьем, так катаньем, завоевывает мир: по этой самой причине Гонкуровская премия и премия Ренодо 2010 года привлекли к себе гораздо больше внимания, чем обычно. И вот впервые все они (французы и иностранцы) собраны здесь и внесены в опись усилиями скромного собрата, который не зря суетился, чтобы открыть для вас кое-кого из них.

Выбрать сто любимых книг — значит дать характеристику самому себе, и предлагаемый мной новый список красноречиво свидетельствует о моей малограмотности. Мне скажут, что это — кособокий пантеон литературоведа-самозванца, но на самом деле представленная библиотека из папье-маше прежде всего выдает мою натуру привыкшего разбрасываться читателя-самоучки. Разумеется, в списке «Лучших книг ХХ века», опубликованном в 2002 году, фигурировало много почитаемых мной авторов (Аполлинер, Набоков и другие), а также авторов, с которыми мне довелось быть лично знакомым (Саган и Кундера). Чтобы не походить на старого маразматика, талдычащего одно и то же, я сознательно исключил их из членов нового Клуба-100. Всех, кроме Жида и Саган, Перека и Виана, Хемингуэя и Фицджеральда. Почему? Потому что исключение подтверждает правило и потому что на свете нет наслаждения выше, чем нарушить закон, который сам имел глупость только что провозгласить, особенно если тебе выпадает шанс первым попытаться выложить на весы имена всей шайки. Да-да, это они во всем виноваты, я тут ни при чем, они подбили меня на нехороший поступок; впрочем, подробнее об этом — ниже.

Позвольте уточнить: в выборе «топ-100» я руководствовался не собственной прихотью. Я действовал строго научно. Составляя последний рейтинг личной бумажной библиотеки, я оценил по десятибалльной шкале тысячи литературных произведений, опубликованных с 1895 по 2010 год, вывел по каждому среднее арифметическое, а затем перетащил победителей в свой дом в Стране Басков. Алгоритм получения конечного результата был настолько сложен, что Марку Цукербергу, 4 февраля 2004 года основавшему Фейсбук, остается только нервно курить на лестнице. Но поскольку я сторонник прозрачности во всем, то охотно делюсь с вами своим научным методом. Вот по каким десяти критериям я производил отбор.

МОИ ДЕСЯТЬ КРИТЕРИЕВ ОТБОРА ЛЮБИМЫХ КНИГ:

1.ВНЕШНОСТЬ ПИСАТЕЛЯ (КАК ОН СЕБЯ ВЕДЕТ И ВО ЧТО ОДЕВАЕТСЯ).

2.ЮМОР (ЛИШНИЙ БАЛЛ ЗА КАЖДЫЙ ВЗРЫВ ХОХОТА).

3.ЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ АВТОРА (НАПРИМЕР, ПЛЮС ОДИН БАЛЛ, ЕСЛИ ОН ПОКОНЧИЛ С СОБОЙ В МОЛОДОСТИ).

4.ЭМОЦИОНАЛЬНОСТЬ (ПЛЮС ОДИН БАЛЛ ЗА КАЖДУЮ ПРОЛИТУЮ СЛЕЗИНКУ).

5.ШАРМ, ГРАЦИЯ, ЗАГАДКА (КОГДА ВОСКЛИЦАЕШЬ: «ДО ЧЕГО ЗДОРОВО!», БУДУЧИ НЕ В СОСТОЯНИИ ОБЪЯСНИТЬ ПОЧЕМУ).

6.ПРИСУТСТВИЕ УБИЙСТВЕННЫХ АФОРИЗМОВ И АБЗАЦЕВ, КОТОРЫЕ ХОЧЕТСЯ ЗАПИСАТЬ, А ТО И ВЫУЧИТЬ НАИЗУСТЬ (ПЛЮС ОДИН БАЛЛ ЗА КАЖДУЮ ЦИТАТУ, СПОСОБНУЮ ПРОИЗВЕСТИ ВПЕЧАТЛЕНИЕ НА ЖЕНЩИН).

7.КРАТКОСТЬ (ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЙ БАЛЛ, ЕСЛИ В КНИГЕ МЕНЬШЕ 15 °CТРАНИЦ).

8.СНОБИЗМ, ВЫСОКОМЕРИЕ (ПЛЮС ОДИН БАЛЛ, ЕСЛИ АВТОР — ТЕМНАЯ ЛОШАДКА, ПЛЮС ДВА БАЛЛА — ЕСЛИ ОН РАССКАЗЫВАЕТ О ЛЮДЯХ, КОТОРЫХ Я НЕ ЗНАЮ, ПЛЮС ТРИ БАЛЛА — ЕСЛИ ДЕЙСТВИЕ РАЗВОРАЧИВАЕТСЯ В МЕСТАХ, ПРОНИКНУТЬ В КОТОРЫЕ НЕВОЗМОЖНО).

9.ЗЛОБНОСТЬ, РАЗДРАЖИТЕЛЬНОСТЬ, ГНЕВ, КОЖНЫЕ ВЫСЫПАНИЯ (ПЛЮС ОДИН БАЛЛ, ЕСЛИ У МЕНЯ ВОЗНИКЛО ЖЕЛАНИЕ ВЫШВЫРНУТЬ КНИГУ В ОКНО).

10.ЭРОТИЗМ, ЧУВСТВЕННОСТЬ ПРОЗЫ (ПЛЮС ОДИН БАЛЛ ЗА ЭРЕКЦИЮ, ПЛЮС ДВА БАЛЛА ЗА ОРГАЗМ БЕЗ ПОМОЩИ РУК).

Надеюсь, эти новые революционные критерии произведут переворот в преподавании литературы в средней школе. После долгих месяцев отсрочек, правки рукописи и полной смены взглядов, стоивших моему издателю последних волос, я хотел бы успокоить всех ныне живущих писателей, не попавших в список: если мой список не оставит равнодушными других пожирателей бумаги, облысевший Марсель стребует с меня второй том, в который вы, обладая талантом, войдете автоматически; в случае, если талантом вы не обладаете, мне глубоко плевать на ваши обиды. Также сешу уточнить, что авторы, находящиеся на жалованье в издательстве «Grasset», были мною сразу исключены (Бернар, Шарль и Жан-Поль, простите великодушно, но профессиональная этика — та еще сука). Итак, вот мои сто настольных книг минувшего века — перечень столь же странный, как и Сто дней, и клуб еще более закрытый, чем «Двести семейств»[7].

О мой винтажный читатель! Бумажный букинист, пережиток пыльных чердаков, отважный токсикоман, подсевший на самый опасный в мире наркотик! О доблестный хранитель заплесневелых фолиантов, божественный литературный аутист, спаситель разума от забвения, молю тебя, не исцеляйся! Продолжай пестовать бумажных тигров, пока у нас есть еще время! Некоторые из перечисленных книг уже не купишь ни в одном книжном, другие пока есть, но вот-вот пропадут; впрочем, через пару-тройку лет пропадут и сами книжные со всеми современными Монтэгами. Так спешите же втихаря обогатить свою коллекцию этими пережитками прошлого. Давайте спасем хотя бы нескольких happy few[8], которых еще можно спасти. Давайте вместе замедлим прогресс всеобщего оглупления, очень вас прошу. Еще минутку, господин цифровой палач. Позвольте дочитать страницу, ну пожалуйста, мне осталась последняя глава, — так приговоренный к казни выкуривает последнюю сигарету, так японец спокойно ждет цунами в своем бумажном домике. Равнодушие спящих отнюдь не означает, что в том, что стоит на пороге, нет ничего страшного. Мы медленно и вяло вступаем в апокалипсис беспамятства и пошлости. Если сегодня я пишу, то только благодаря тем клочкам папируса, за которыми всегда скрывалась родственная душа. Это они во всем виноваты — Джей и Брет, Блонден, Туле и Дастен… Во всяком случае, чувство благодарности или злобы — в зависимости от того, как вы оцениваете мой микроскопический по размерам камешек в сооружении здания, — должно быть обращено не ко мне, а к ним.

Ф. Б.

Последнее уточнение. Текст книги «Конец света: первые итоги» нельзя скачать ни с одного интернет-сайта. Таким образом, версия на любом носителе, кроме бумажного, является поддельной или пиратской. Если я застукаю вас за тем, что вы читаете ее с экрана, схлопочете по морде. Все ясно?

Номер 100. Кристиан Крахт. 1979 (2001)

1979 год выдался необычным — то был год второго нефтяного кризиса. Праздник закончился не только для иранского шаха, но и для многих жителей западных стран. В Германии роман вышел под названием «1979», во Франции его озаглавили «Конец вечеринки». Жискару оставалось два года президентства. Выражение «экономический кризис» начинало входить в обиходный лексикон. Действие романа немецкого «попсового» писателя Кристиана Крахта не случайно завершается 1979 годом, потому что именно он знаменует утрату обществом невинности и крах потребительской утопии. Группа «Stoogеs» и Серж Генcбур прославили 1969 год; «Smashing Pumpkins» назвали одну из своих песен «1979». В ней есть такие строки: «We don’t even care as restless as we are, / We feel the pull in the land of a thousand guilts»[9]. Звучит красиво, хотя я не очень понимаю, что они хотели этим сказать.

В 1979 году Всемирный торговый центр отпраздновал свое шестилетие. В романе «1979» два отвратительных бездельника — надменные и циничные туристы — встречаются в Тегеране в разгар исламистской революции. Они отсиживаются в захудалой гостинице. Кристофер болен, но обувает свои Berluti и тащится через весь город, надеясь попасть на разнузданную вечеринку, где подают армянский коньяк и предлагают отведать сябу-сябу. Его приятель — дизайнер по интерьерам — предпочитает ходить в сандалиях. «Носить сандалии, dear, — значит дать пощечину буржуазии, — поучает он, — этой старой шлюхе». А потом все катится кувырком. Обстановка в городе напоминает упаднические фильмы Висконти: одна диктатура сменяет другую.

Наши два героя — гомосексуалисты, но отнюдь не мусульмане. И вдруг они осознают, что оказались на борту «Титаника». Вокруг все рушится, но рушится все и в их душе. Мне редко попадал в руки настолько дерзкий роман: описывать подъем исламизма таким вот шутливым и кичливым тоном — это надо было набраться смелости. Но худшее впереди. Несколькими главами позже один из героев, пытающийся спастись на Тибете, попадает в руки китайских властей. Его путешествие заканчивается в ляогае — китайском ГУЛАГе, где он быстро избавляется от лишнего веса. «1979» — своего рода трэш-версия «Пляжа» Алекса Гарленда — это сказка без морали, снобская и фантастическая одиссея, плутовская авантюра, повествующая о приключениях избалованного подонка Дон Кихота — бывшего господина в стране бывших рабов.

Поразительная книга, увлекательная и абсурдная. Книга, задающаяся вопросом о том, на что похожи два наших новых врага — мусульманский фундаментализм и китайский империализм. Она заслуживает сотого места в рейтинге 100 лучших книг ХХ века потому, что объявляет о его конце. Истории богатых туристов намного ценнее современной демагогии и вкусовщины. Крахт описывает кошмарный сон, напоминающий реальный мир, — планету без победителей, эпоху, в которую проигрывают все, но лучшие из проигравших все же остаются верны определенным принципам. Например таким: «Я никогда не питался человеческим мясом».

//- Биография Кристиана Крахта — //

Кристиан Крахт родился в 1966 году в Немецкой Швейцарии. Рос в США, Канаде и на юге Франции. Долго жил в Бангкоке: я не исключаю, что он такой же безнравственный тип, как и его персонажи. В 1995 году, когда ему едва исполнилось 29 лет, вышел его первый роман «Faserland», имевший в Германии шумный успех. Тогда Крахта относили к поп-литературе наряду с Флорианом Иллиесом (автором «Поколения Гольф», не переведенного во Франции) и Беньямином фон Штукрад-Барре (автором нескольких книг, также не переведенных на французский язык). Я познакомился с обоими в 2001 году, во время памятного лекционного турне по Германии с романом «99 франков». Почему Франция почти не проявила интереса к «дружной компашке» бошей? Кристиан Крахт является также автором романов «Королевская грусть» («Tristesse royale», 1999) и «Тогда я буду на солнце и в тени» («Ich werde hier sein im Sonnenschatten und im Schatten», 2008). Роман «1979» вышел на французском языке в 2003 году в издательстве «Denol». Если уж в кои-то веки вам попался современный немецкоязычный писатель, который не так стар, как Гюнтер Грасс, не так зануден, как Петер Хандке, и не так раскручен, как Патрик Зюскинд, не лишайте себя удовольствия его прочитать!

Номер 99. Ален Пакадис. Шикарный молодой человек (1978)

Я страшно зол на Лорана Шолле, который в 2002 году переиздал «Шикарного молодого человека» («Un jeune homme chic») в издательстве «Denol». До этой даты я мог гордиться тем, что я — один из немногих буржуа, населяющих Шестой округ Парижа и являющихся обладателем культовой книги величайшего панк-критика вселенной. Я мог эпатировать друзей, делая вид, будто случайно забыл на журнальном столике знаменитый томик в оранжевой обложке, с которой смотрит автор — с сальными волосами, в криво сидящих солнечных очках Ray-Ban и смокинге (в одной петлице — гвоздика, в другой — английская булавка). Книга становится культовой в силу причин, не связанных с текстом: ограниченный тираж, неизвестный (по возможности покойный) автор, неуловимый издатель, выпендрежный сюжет. Единственная книга Алена Пакадиса отвечает всем перечисленным критериям. Этот сборник декадентских заметок светского репортера газеты «Libration» по выходе из печати в 1978 году получил весьма ограниченную известность, даже несмотря на многим памятное выступление нетрезвого автора в телепередаче «Апостроф». Пакадис — прожигатель жизни, гомосексуалист, алкоголик и наркоман — умер спустя несколько лет после публикации книги, задушенный своим дружком. А на следующий год закрылось престижное издательство «Le Sagittaire», руководимое литературными бунтарями-семидесятниками Рафаэлем Сореном и Жераром Геганом. Что касается сюжета книги, то он не мог быть придуман никем, кроме истинного енди. Это путевой дневник заядлого полуночника, описывающий панк-концерты 1977 года, приемы у Кензо и Пако Рабанна и цитирующий высказывания Игги Попа и Дебби Харри, пересыпанные ссылками на знаменитых нью-йоркских знакомых Энди Уорхола. Пакадис с раздражающей ленью плетет свой рассказ, склеенный из поверхностных впечатлений и обкуренной элегантности: «Отныне мы сможем показать миру наши бледные лица и наши сердца цвета сумерек, ибо OUR TIME IS UP»[10], «Шикарный молодой человек», нередко становившийся предметом копирования со стороны друзей автора (Тьерри Ардиссона, Бейона, Патрика Эделина) и даже плагиата со стороны завистливых выскочек (Эрика Даана, Оливье Зама и меня), остается непревзойденным образцом разгула тошнотворного нигилизма и настольной книгой всякого разочарованного завсегдатая ночных клубов. Тем не менее он выступает в обрамлении двух других текстов: «Розовой пыльцы» Шуля, опубликованной шестью годами раньше, и «НовоВидения» Ива Адриена, вышедшего двумя годами позже. Достойный ученик Уильяма Берроуза и Хантера С. Томпсона, Пакадис полагал, что пишет «историю панка, увиденную изнутри»; он не знал, что настанет день, когда мы главным образом увидим в его тексте сияющий символ сгинувшей эпохи.

Никому не дано понять ночь. Люди, которые каждый день ходят на работу, которым хватает мужества (или чувства долга), чтобы вставать по утрам, ни за что не поймут тех, кто никогда не спит и ничего не ждет от светового дня, — тех, кто просыпается в половине седьмого вечера, провонявший табаком, алкоголем и разочарованием, и упорно занимается саморазрушением, лишь бы спрятаться от одиночества. Но Ален Пакадис не просто рассказывал о ночи — он вносил на газетные страницы поэзию.

Вот для того-то и нужны светские хроникеры! Мы полагаем, что они составляют списки звезд и сочиняют залихватские подписи к фотографиям, порой неизвестно зачем отвлекаясь на каких-то пьяниц, возомнивших о себе бог весть что, тогда как на самом деле они стремятся совсем к другому: описать страхи элиты и способ существования новой аристократии, тайком протащить в газету фривольную роскошь, прихватив в качестве безбилетного пассажира еще и стиль. Пруст, Фицджеральд, Саган, Агата Годар и Бертран де Сен-Венсан — все они бойцы одного и того же невидимого фронта! Дух современности может найти концентрированное выражение в самой никчемной вечеринке. Что же делал Пакадис в своей отвязной панк-манере? Да просто-напросто сочинял роман, то есть вел нечто вроде репортажа, обладающего собственной тайной. Черные очки позволяли ему видеть то, чего не видели другие: «Серебряные веки и лунный цвет лица — спутники любви и смерти» (11 июня 1975). «Реальности не существует; за фасадом, за внешней оболочкой — пустота; меня нет, как нет и вас, читающих эти строки» (июнь 1979).

Отныне, чтобы пустить пыль в глаза молодым кретинам, незнакомым с творчеством ершистого Пакадиса, мне, пожалуй, будет достаточно рассказать одну историю. Как-то вечером, это было в 1985-м, я встретил Алена Пакадиса в квартале Бержер, — он в одиночестве стоял у колонны и плакал. Плакал он потому, что его не пустили во Дворец. От его вечернего костюма с нацепленными флюоресцирующими беджиками несло блевотиной. По-моему, он даже успел наделать в штаны. Шмыгая сопливым носом, он пытался нюхать подобранный с земли комочек «спида». Человека, олицетворяющего то, что Франсуа Бюо назвал (в эссе, по большей части посвященном именно ему) «духом1970-х», дворцовая служба охраны вышвырнула вон, как какого-нибудь бомжа. Фабрис Эмаэр умер, освободившееся место заняли совсем не шикарные молодые люди, и Пакадис перестал быть для них желанным гостем. Он топтался у входа и, шамкая беззубым ртом, требовал бесплатной выпивки, хотя в любую минуту мог свалиться в коме. В те времена я не был достаточно знаменит, чтобы провести его на дискотеку, воплощением блеска которой он сегодня слывет. Ага, как же! Блеск, вашу мать, сказала бы Зази у Кено. Да его вышибли под зад коленом! Между легендой и реальностью лежит пропасть. Вспомним Фицджеральда в последние годы жизни — тогдашняя молодежь считала, что он давно умер. Керуак, Блонден, Буковски, Томпсон — все они превратились в пародию на самих себя. Лучшее, что можно делать с этими сильно покоцанными гениями, — читать их книги. Общение с ними — далеко не подарок. Придавленные грузом собственных персонажей, они полагали необходимым постоянно выеживаться, чтобы оставаться на высоте легенды. Существование обернулось для них тяжким бременем; а, что ни говори, быть убитым маской — хреново. Я ограничился тем, что посадил Алена Пакадиса в такси. Он сразу уснул, пуская слюни на стекло. Мне пришлось открыть окно, не то я задохнулся бы. Когда мы подъехали к его дому, он с большим достоинством пробудился, выбрался из машины и пошел прочь, держа спину подчеркнуто прямо, что свойственно конченым алкоголикам и людям, утратившим последнюю надежду. В своей книге он написал: «Занимается день; от этого мне хочется умереть». Несколько недель спустя он очистил помещение.

//- Биография Алена Пакадиса — //

Родился в 1949 году в Париже; умер 37 лет спустя в том же городе. Ален Пакадис — с его выходками, повадкой опустившегося ниже некуда пьяницы, черными очками на толстом шнобеле, но главное — с его свободой самовыражения, редкостной для газетной журналистики (с ноября 1975-го его колонка в «Libration» выходила под названием «White flash»[11], впоследствии была переименована в «Nightclubbing»[12], — олицетворяет литературный панк. Все репортеры светской хроники, пытающиеся в статьях показать себя в наиболее выгодном свете, в неоплатном долгу перед этим трэшевым меломаном и эрудитом, способным в одном предложении процитировать Бодлера и группу «Stooges», а кроме всего прочего, еще и блистательного интервьюера, сочувствующего и дерзкого одновременно, публиковавшего свои материалы в «Faade» и «Palace magazine». Сегодня нам известна причина его экзистенциального страха — его мать покончила с собой в 1970 году, толкнув сына в объятия светской тусовки и тяжелых наркотиков. Гомосексуалист, сидевший на героине, он, скорее всего, умер бы от СПИДа, если бы тогдашняя подруга-транссексуал не задушила бы его по его собственной просьбе. К несчастью, стремительная жизнь плохо совместима со старостью.

Номер 98. Виктор Пелевин. Хрустальный мир (1999) и Generation «П» (2001)

Тяжелые наступают времена: русские страдают от нашего остракизма, и я далеко не уверен, что в сознании многих слово «остракизм» не рифмуется со словом «расизм». Да, признаемся честно: русские для нас — это здоровенные дебилы, питающиеся водкой, разгуливающие в шапках и в обнимку со шлюхами, танцующие казачок на виллах Сен-Тропе и проливающие слезы по миллиардам, потерянным в результате последнего банковского кризиса. Образ бывших граждан Советского Союза вызывает у нас улыбку: на что еще они способны, если не продавать нам контрабандную икру или нефть да хрумкать толченое стекло, выдавая себя за бывших князей. При этом мы как-то забываем, что именно они придумали современный роман, следовательно, вполне может оказаться, что у живущих ныне русских писателей найдется пара-другая историй о своей новой империи — империи капитализма. Виктор Пелевин появился как раз вовремя, чтобы опровергнуть предрассудки, оскорбительные в первую очередь для нас самих. Этот истероидный романист служит живым доказательством того, что искусство не имеет границ: возьмите западное смятение, умножьте его на трагедию сталинизма и наступление материализма, и, боюсь, Булгаков покажется вам несколько старомодным.

«Хрустальный мир» — это сборник из шести рассказов, опубликованный в Москве в 1996 году. Что их объединяет? Галлюцинирующее письмо, вторжение в реальность иррационального, ощущение повсеместного бардака, пляска с призраками. Два накачанных кокаином солдата-параноика в разгар революции 1917 года случайно сталкиваются в Петрограде с Лениным; сумасшедшая колдунья устраивает браки с погибшими воинами; две московские проститутки неожидано вспоминают, что они — бывшие партийные работники…

Проблема, стоящая перед современными русскими писателями, заключается в следующем: как рассказывать истории людям, которых тошнит от историй? Те, кто пережил крах сначала царизма, затем коммунизма, затем взрыв в Чернобыле и под занавес — расцвет олигархии, не верит уже ничему. Ни один другой народ не испытал столько разочарований на протяжении одного-единственного века. В России реальность так же переменчива, как сон.

Так какие книги предложить этим людям? Виктор Пелевин нашел свое решение: он описывает мир, в котором каждый элемент стоит другого. Камю называл его абсурдным, мы ограничимся термином «хаос». Пелевин творит фантасмагорическую транссексуальную литературу, одержимую постоянной проверкой самоидентичности и густо замешанную на бредовых видениях, в которых скрещиваются «Матрица» и Толстой. Его персонажи только тем и занимаются, что изучают свои паспорта, словно желают в очередной раз убедиться, что они действительно существуют.

Запад воображает, что русские от него отстали, но на самом деле они нас давно обогнали. Они не поверили в коммунизм, но и в капитализм они тоже не верят! Мы-то думаем, что русских восхищают наши витрины, тогда как они вызывают у них отвращение. Напрасно мы поглядываем на них свысока — по сравнению с ними мы наивные дети. Нам есть чему поучиться у кого-нибудь вроде Виктора Пелевина, потому что он гораздо больший скептик, чем мы сами. Он уже разочаровался во всех надеждах, включая те, что мы для себя еще даже не сформулировали.

Мне также нравится его роман «Generation „П“», крайне неудачно переведенный у нас как «Homo Zapiens» — чтобы смягчить удар от лобовой атаки на марку «Пепси». Пелевин утверждает, что русские «выбирали пепси точно так же, как их родители выбирали Брежнева». Отсюда забавное авторское предупреждение: «Все мысли, которые могут прийти в голову при чтении данной книги, являются объектом авторского права. Их нелицензированное обдумывание запрещается».

Одиссея сотрудника рекламного агентства Вавилена Татарского — это рассказ о том, как империю тоталитаризма (СССР) сменила другая диктатура, более улыбчивая, но оттого не менее жестокая: «Антирусский заговор, безусловно, существует — проблема только в том, что в нем участвует все взрослое население России». Что делать, если притеснение вяло, симпатично и вездесуще? Что ответить бывшим советским гражданам, сегодня защищающим идеи, за которые вчера их сослали бы в ГУЛАГ? «Татарский, конечно, ненавидел советскую власть в большинстве ее проявлений, но все же ему было непонятно — стоило ли менять империю зла на банановую республику зла, которая импортирует бананы из Финляндии». Пелевин создает циничную сатиру на международный цинизм. Он достоин уважения уже за то, что опровергает один из главных аргументов яростных сторонников либерализма. Интеллектуалы-рыночники часто утверждают, что те, кто жалуется на нашу систему, — просто избалованные дети; ну-ка, предлагают они, пойдите спросите у жителей бывших коммунистических стран, счастливы они, очутившись в либеральном мире, или нет. Русский писатель Виктор Пелевин отвечает им: извините, но прежним утопистам стало не намного лучше, чем было вчера. В правление Путина коррупции, грязи, шахер-махера, уныния, зависти и разочарований ничуть не меньше, чем было при Брежневе. В отсутствие идеалов вместо слова «номенклатура» следует употреблять слово «мафия» — вот и вся разница. Но, по существу, ничего не изменилось: бедные как подыхали с голоду, так и продолжают подыхать, законы как попирались, так и продолжают попираться, жизнь бессмысленна и несправедлива, и, чтобы забыть об этом, люди пьют по-черному. Вечный вопрос, заданный Достоевским: тварь ли я дрожащая или право имею? Наш мир, мир капитализма, признает: мы — твари дрожащие, озабоченные выплатой кредита. Как долго он продержится?

//- Биография Виктора Пелевина — //

Низкий уровень культуры и предосудительная нехватка любопытства подталкивают меня к следующему утверждению: Виктор Пелевин — величайший из ныне живущих русских писателей. Надо отметить, что Солженицын умер, а других я практически не знаю, кроме Сергея Минаева, чей роман «Духless» так и не переведен на французский. Результат? Пелевину присуждается победа по причине неявки на бой соперников. Он родился в Москве в 1962 году, по образованию инженер, по духу — нонконформист, автор целого ряда произведений (во Франции в издательстве «Le Seuil» вышли «Жизнь насекомых», 1995; «Чапаев и Пустота», 1997; «Хрустальный мир», 1999; «Generation „П“», 2001). Он лауреат премий Рихарда Шёнфельда и Остерфестшпиле-Зальцбург, что дает нам право гордиться собой, потому что эти титулы гораздо более труднопроизносимы, чем Гонкур или Ренодо. Но прославило его даже не это. На 205-й странице «Generation „П“» Виктор Пелевин предлагает гениальный (фальшивый) рекламный слоган для марки Gucci for men: «Будь европейцем. Пахни лучше».

Номер 97. Рю Мураками. Линии (1998)

Господи боже мой, что тебе, Рю Мураками, сделали японцы, что ты так ненавидишь свою страну? Может, тебя, как героя одной из твоих книг, тоже забыли в автоматической камере хранения? Может, ты рос в притонах, по которым без устали шляются твои герои? Или ты прочитал «С Токио покончено» Режи Арно? Переспал со всеми шлюхами Синдзюку и Сибуи[13]? Как же ты превратился в Рю Мураками — символ японского декаданса? А ведь «Линии» были написаны за 13 лет до землетрясения и цунами в марте 2011 года.

Полагаю, намек на ответ мы как раз и найдем в этом романе. Ты пишешь потому, что тебя бьет озноб. «Линии» — поразительно холодный роман, своего рода быстрозамороженный ремейк «Хоровода» Шницлера, в котором два десятка персонажей, без конца пересекаясь в огромном мегаполисе, так и не могут прийти друг другу на помощь. Каждая глава его книги вполне могла бы быть озвучена голосом одного из твоих героев: Мукаи — фотографа и лузера, завсегдатая «soap land» и «fashion health» (в переводе с продвинутого японского — борделей); Юнко — девушки по вызову, ненавидящей вступать в разговоры с клиентами; Юкари — коллеги Юнко, мечтающей командовать другими, но вечно нарывающейся на садистов; Такаямы — ее будущего клиента, который договаривается о встрече по телефону, поглаживая револьвер, и в итоге сносит ей череп… Все эти люди встречаются ночью благодаря сети секс-заведений, раздеваются, сплетаются телами и расстаются навсегда.

Какие именно «линии» фигурируют в заголовке, каждый понимает по-своему, — телефонные или кокаиновые, интернетные или пригородные железнодорожные, если только не те, что остаются на связанном веревками теле в виде борозд. Мы попадаем в садомазохистскую версию «ультрамодернистского одиночества», столь дорогого сердцу Алена Сушона. Садо-мазо — как любовь: сначала привязываешься, потом отвязываешься.

Рю Мураками — это японский Режис Жоффре: то же сухое отчаяние, то же клиническое равнодушие, та же отстраненная жестокость, то же чередование тревожно-спокойных сцен, наполняющих читателя непреодолимым желанием послать все к чертовой бабушке (желанием, которое он не в силах удовлетворить потому, что продолжает переворачивать книжные страницы: надо же узнать, чем дело кончится). Но если сам Режис Жоффре есть марсельский Кафка, то, следуя принципу переходности, Мураками есть Кафка токийский. Самое поразительное в прозе Мураками — то, что все его романы описывают процесс, обратный показанному в «Превращении»: насекомые превращаются в человеческих существ. Он буквально тычет нас носом в вещи, которых мы бы предпочли не видеть: общество в едином порыве пытается копировать американскую буржуазию (довольно странная манера благодарить США за Хиросиму и Нагасаки); из всех ценностей остались только «бенцы» и «ролексы», а новая форма счастья именуется проституцией. Но если единственной мерой вещей становится удовольствие, то удовольствий хочется все больше, разве нет? И в конце концов человек начинает жаждать жестокости, да побольше. И наступает момент, когда только вид крови еще напоминает нам о нашей человеческой природе. Вывод: будущность мира лучше всех провидел человек, известный как маркиз де Сад.

//- Биография Рю Мураками — //

Имя Мураками — Рю — звучанием напоминает фамилию Алена Риу[14], но на этом их сходство и кончается. Не следует путать его с другим Мураками — Харуки — знаменитым писателем тремя годами старше, вполне достойным Нобелевской премии, но не таким ярким представителем кибертрэша. Рю родился в 1952 году. Первый же вышедший в Японии в 1976 году роман «Все оттенки голубого» принес ему славу. В книге рассказывается о беспутной жизни компании подростков-наркоманов, помешанных на сексе и жестокости. Роман был удостоен премии Акутагавы (японского Гонкура) и разошелся тиражом миллион экземпляров. «Линии», опубликованные в 1998 году, — это своего рода возвращение к истокам: ничто не изменилось, разве что подростки повзрослели. Лично я открыл для себя Рю Мураками благодаря романам «Дети из камеры хранения» (1980) и «Мисо-суп» (1997) — двум умопомрачительным текстам, погружающим вас в ад токийской ночи, — и полнометражному фильму «Токийский декаданс» (1992), ибо этот тронутый не только пишет книжки, но еще и снимает нездоровое кино. Такая масса талантов на одного человека!

Номер 96. Ричард Бротиган. Почему безвестные поэты остаются в безвестности (1999; посмертное издание)

Не каждый день натыкаешься на такое сокровище! Толстая пачка неизданных произведений Ричарда Бротигана, с 1955 года хранившихся в старом чемодане жительницы Орегона, пожилой дамы по имени Эдна Уэбстер, долго ждала своего часа, — лишь в 1992-м они были обнаружены, а в 2003-м — переведены на французский. Разрозненные фрагменты, юношеские стихи, потешные сравнения, и вдруг — рождение поэта: «Представьте себе, что моя душа — такси, а вы неожиданно („Господи, что происходит?“) оказываетесь внутри».

В возрасте 21 года Бротиган передал рукописи на хранение матери своей первой возлюбленной. И сказал: «Когда-нибудь я стану богатым и знаменитым, а это — твоя социальная страховка». Именно так и случилось. Что это — юношеские амбиции? Да, амбиции, но не юношеские, а писательские. Писатель, лишенный амбиций, — либо лицемер, либо обманщик. Нет больших притворщиков, чем писатели. Меня дико раздражает, когда приглашенный на телевидение современный автор стыдливо опускает глаза, выслушивая в свой адрес щедрые оскорбления со стороны самозваных критиков. Морган Спортес в своем сочинении «Книги и я» нашел им достойный ответ — непристойный жест!

Еще одно важное замечание: даже будучи молодым, Бротиган уже был Бротиганом. В действительности Бротиган всю свою жизнь только тем и занимался, что писал бротигановские тексты. И этот факт служит наглядным доказательством того, что он был великим писателем, — он был не способен писать иначе, чем писал он, и только он один, с присущей ему комичной наивностью. Буквально на каждой странице — точно то же происходит, когда я читаю Фицджеральда или Блондена, — мне хочется хлопнуть автора по спине и мысленно с ним чокнуться. Сэлинджер говорил, что после прочтения хорошей книги у вас должно возникать желание написать автору письмо, — так вот, читая Бротигана, я ловлю себя на желании выпить с ним или выкурить косячок. Жалко, что двадцать шесть лет назад он покончил с собой, существенно затруднив мне эту задачу.

Не все в этом собрании неизданных отрывков одинаково высокого качества. Строка «Деньги — унылое говно» явно не принадлежит к числу поэтических шедевров века. Зато здесь все прикольно и ярко — дело спасают вопросики типа: «Может ли эта поэма быть столь же прекрасной, как хруст двух пятидолларовых бумажек?» или: «Неужели девушки и вправду ходят в туалет?»

Книга издана на двух языках, что позволяет проверить точность перевода. Кроме того, это позволяет заметить, что иногда американцы бывают славными людьми. Например, именно в силу этого Злу они предпочитают Добро. По той же самой причине порой они ведут себя злобно. Бротиган был молодым честолюбцем, способным сочинять вот такие милые строки: «Я возьму тебя за руку, которая напомнит мне моего знакомого кота, и мы пойдем гулять». Сразу чувствуется, что будущему хиппи нравится эта нежная рука, что ему хочется ее погладить, но в то же время он побаивается ее острых коготков, как и того, что она может исчезнуть, и тогда ему останется только сожалеть, что больше не слышно ее мурлыканья. Целая гамма чувств, выраженных в нескольких простых словах: «Я возьму тебя за руку, которая напомнит мне моего знакомого кота». Вот и нам не терпится познакомиться с этим представителем семейства кошачьих, равно как и с музой, подсказавшей волшебнику усачу столь удачную метафору.

//- Биография Ричарда Бротигана — //

«Если нам не нужны такие писатели, то что вообще нам нужно?» (Филипп Джиан). Ричард Бротиган родился в 1935 году в Такоме, штат Вашингтон; свел счеты с жизнью в октябре 1984-го в Болинасе, штат Калифорния. Прозванный «последним из битников», этот усатый хиппи, тусовавшийся в Сан-Франциско, разбогател и прославился благодаря «Ловле форели в Америке» («Trout fishing in America», 1967), разошедшейся тиражом более чем три миллиона экземпляров. Представитель контркультуры 1970-х, он наблюдал, как его известность медленно, но верно выдыхается. Влез в долги, купил ранчо в Монтане, все больше пил. Уехал в Японию, но вернулся, что было ошибкой. Его книги продавались все хуже, хотя каждая последующая была лучше предыдущей: поэтический сборник «Дождливая любовь» («It’s Raining in Love», в который вошли стихотворения 1968–1971 годов) и «Следствие сомбреро. Японский роман» («Sombrero Follout: A Japanese Novel», 1976) по насыщенности текста превосходят «Лужайкину месть» («Revenge of the Lown», 1971), хотя мне нравится и чудаковатый «Экспресс Токио — Монтана» («The Tokyo-Montana Express», 1980), и сюрреалистические мемуары «Чтобы ветер не унес все это прочь» («So The Wind Won’t Blow It All Away», 1982), которые еще можно приобрести в карманном формате в сети книжных магазинов «10/18».

Номер 95. Режис Жоффре. Клеманс Пико (1999)

К концу ХХ века издательства в основном печатали романы двух типов: это была либо история 30-летней женщины, которая ищет себе мужика, либо история психа, который мочит людей. Гениальная идея Режиса Жоффре состояла в том, чтобы объединить оба сюжета в один. Подобно шампуню «два в одном», «Клеманс Пико» — как раз и есть история 30-летней женщины, у которой нет мужика, зато крышу ей сносит настолько основательно, что она начинает мочить людей. Клеманс Пико живет одна на бульваре Сен-Мишель, днем сидит дома, а по ночам работает медсестрой в больнице. Родители ее погибли в авиакатастрофе. Она мечтает о ребенке, но поскольку в свои 30 лет все еще остается девственницей, то предпочитает убить соседского мальчика, хотя его мать — ее единственная подруга. Что в некотором смысле логично, хотя чисто дружеским этот поступок, конечно, не назовешь.

Благодаря холодному таланту Режиса Жоффре мрачное существование героини оборачивается волнующей сагой. Представим себе «Мизери»[15], переписанный Эмманюэлем Бовом[16], или женскую версию палача из провокационного фильма Гаспара Ноэ «Один против всех». Через несколько лет тотального одиночества Клеманс Пико от скуки сходит с ума. По-настоящему: Кристина Анго[17] рядом с ней выглядит уравновешенной женщиной. То, что многие восприняли бы как роскошь (разве в эпоху индивидуализма жить одному не значит достичь высшей степени свободы?), для нее становится непрекращающейся голгофой. Мы понятия не имеем, как выглядит Клеманс Пико. Она хуже чем безобразна — она прозрачна. Родители нанесли ей незаживающие душевные раны и обрекли на болезненную робость — вот она и отыгрывается на собаке и дядюшке, попеременно мучая то одну, то другого.

В странное время мы живем. Большинство из нас никогда не знало голода, страна переживает один из самых продолжительных периодов мира, а между тем все наперебой жалуются. В своей вечной неудовлетворенности мы требуем все больше и больше. Мы сами не знаем, чего хотим; наша жизнь — вечный поиск без Грааля. Что происходит, если судьба не дает нам совершенного счастья, на которое мы запрограммированы обществом? Можно ли выжить, если ты лишен того, что писатель Гийом Дюстан называет «гетерофашистской моделью»: мужчина спит с женщиной, женится на ней и производит на свет красивых и веселых детей? Как примириться с тем фактом, что ты не похож на рекламу Си-эн-пи (персонажа рекламы страховой компании)? По мнению Режиса Жоффре, мы живем в странном мире, плодящем убийц.

«Клеманс Пико» — клаустрофобная и тревожная, волнующая и несправедливая, мучительная и мутноватая книга, от которой получаешь удовольствие сродни гипнотическому. Ты читаешь ее и без конца задаешь себе вопрос: зачем я это читаю? Из вуайеризма? Из мазохизма? Или из жалости? Автор переселяет нас в голову свихнувшейся бабы, которая разговаривает сама с собой, постоянно плачет, не желает ничего делать, питается черт знает чем, никогда не смотрится в зеркало и балдеет от зрелища чужих страданий. Писательский труд вызывает восхищение (Жоффре работал над текстом 12 лет) — клинически точный стиль (она же медсестра), информативное, «бихевиористское» письмо без признаков романтизма, достигающее чудовищной ясности: «Париж содержал бесконечное множество человеческих существ, незнакомых со мной. Меня произвели на свет люди, которых больше не существовало».

//- Биография Режиса Жоффре — //

Профессию следует выбирать с осторожностью. В результате сотрудничества с журналом, отчеты о происшествиях, у Режиса Жоффре снесло крышу — от ужаса перед всеми этими убийствами, изнасилованиями и прочими кошмарными в своей банальности злодействами. В конце концов будничная жуть проникла в его произведения. Жоффре родился в 1955 году в Марселе. Известность ему принесла вышедшая в 1998 году «История любви» («Histoire d’amour»), повествующая о бесконечно повторяющемся насилии. В 1999-м он познакомил читателя с жизнеописанием Клеманс Пико, пачками отправляющей на тот свет соседей. В 2000-м появились «Отрывки из людских биографий» («Fragments de la vie des gens»), в 2005-м — «Автобиография» («Autobiographie»), перемолотые равнодушием куски не-жизни. Роман «Прогулка» («Promenade», 2001) идеально вписывается в ту же траекторию, выстраиваемую с редкой последовательностью, равно как и шедевр «Микроистории» («Microfictions», 2007), вполне заслуживающий того, чтобы быть помещенным в мой рейтинг (но надо и другим оставить место, а Жоффре и так занимает в нем целых две позиции!).

Номер 94. Ханиф Курейши. Луна средь бела дня (1999)

Для краткости можно было бы сказать, что Ханиф Курейши — это читабельный Салман Рушди. Однако это было бы упрощенчество (само сравнение отдает расизмом), потому что они совершенно разные: один, пакистанец по отцу, родился в Лондоне; второй, стопроцентный индиец, — в Бомбее. В том, что пишет Курейши, мало общего с многословной и мифологичной прозой автора, попавшего под фетву. На самом деле Курейши по отношению к Рушди — то же, что Софокл по отношению к Гомеру. Начиная с романа, красноречиво озаглавленного «Интимность» («Intimacy», 1998), он интересуется исключительно внутренними проблемами человека. Отказываясь связывать свое искусство с судьбой вынужденных изгнанников, он в основном сосредоточен на боли современника, разлученного с бывшей женой или детьми, или несчастного в браке, или неспособного создать семью, или обманутого супруга. В этом он скорее приближается к стилистике какого-то нового Карвера[18], что особенно заметно во втором сборнике рассказов, чье оригинальное название «Midnight all day» Жан Розенталь почему-то перевел как «Луна средь бела дня», хотя оно означает «Полночь целый день». Мне кажется, что беспрестанно звенящий в ушах бой часов, двенадцатью ударами возвещающих наступление полночи, — метафора гораздо более тревожная, нежели образ луны, возникающей в небе до наступления вечерней темноты; в последнем явлении, которое каждый из нас нередко наблюдал в летнее время года, нет ничего пугающего (напротив, оно красиво).

Симптоматично, что творчество Курейши посвящено тонкому и остроумному анализу вполне определенного противоречия. Этот элегантный пятидесятилетний мужчина разрывается между цинизмом и сентиментальностью, трусостью и рыцарским благородством, между Дон Жуаном и Ромео, воспроизводя былое противостояние между Англией и Пакистаном. Приятно читать книги, написанные сыном иммигрантов, озабоченным абсолютно теми же проблемами, что и любой западный кретин.

Именно эта черта Курейши, роднящая его с Антуаном Дуанелем[19], больше всего нравится французским кинематографистам (его экранизировали Мишель Блан и Патрис Шеро). Мужчины у Курейши — индивидуалисты, мечтающие найти пару, но обреченные на одиночество, или наоборот. Его персонажи — стареющие бабники; будущие папаши, до смерти боящиеся собственного отцовства; вечно неудовлетворенные мужья, мечтающие о свободе; терзаемые чувством вины гедонисты. Им позарез нужна чужая жена, они желают желать и бегут от счастья, не дожидаясь, пока оно от них отвернется. Они придерживаются левых взглядов, но живут в «правых» квартирах. А один даже находит у себя в кармане пиджака пенис!

У женщин дела обстоят ничуть не лучше. В молодости они стараются подцепить старикашку, после замужества уезжают в отпуск с молодым поклонником. Такова мораль этих новых разочарованных хитрюг: «В выборе любовников мы непогрешимы, особенно если ищем того, кто нам совершенно не подходит». Вывод, своим пессимизмом немного напоминающий афоризмы Оскара Уайльда (еще одного лондонского иммигранта). Любовь — лучший, если не единственный литературный сюжет. Не исключено, что вскоре писатели будут сочинять новые книги только ради того, чтобы дать мужчинам и женщинам последний шанс договориться. Возможно также, что конец света, объявленный в названии этого обзора (исчезновение бумажной книги), будет сопровождаться окончательным крахом человеческой любви на земле. Нет любви — нет и романов. Как только мы утратим способность испытывать чувства, рассказывать станет не о чем, но никто об этом не пожалеет. В этот самый миг на нас и опустится бесконечная полночь.

//- Биография Ханифа Курейши — //

Ханиф Курейши родился в 1954 году и в три этапа стал одним из лучших английских писателей. Этап первый: кинематографический. Он пишет сценарии первых фильмов Стивена Фрирза («Моя прекрасная прачечная», «Сэмми и Рози делают это»). Этап второй: публикация двух политизированных и пропитанных духом бунтарства постколониальных романов, посвященных проблемам интеграции в Великобритании пакистанских иммигрантов, раздираемых между мусульманскими убеждениями и лондонским сексом («Будда из пригорода», «The Buddha of Suburbia», 1991; «Черный альбом», «The Black Album», 1996). Этап третий: скандальный. Он создает пугающе остроумный автобиографический цикл, повествующий об истории сорокалетнего разведенного мужчины, обремененного детьми и любовницами: роман «Интимность» (1998) и три сборника рассказов — «Любовные синяки» («Love in a Blue Time»), «Луна средь бела дня» и «Тело» («The Body»). Вот так и становятся английским Филипом Ротом[20].

Номер 93. Герман Гессе. Степной волк (1927)

Опубликованный в 1927 году «Степной волк», вне всякого сомнения, знаменовал собой поворот в литературе ХХ века. Если вы не читали этот шедевр, вам крупно повезло: не меньше, чем гурману, никогда прежде не пробовавшему перигорских трюфелей. Когда меня просят назвать «культовые» для меня книги, я вспоминаю не те, что оказали влияние на мое творчество, а скорее те, что перевернули мою жизнь, то есть реагирую не как писатель, а как читатель. Книг, подталкивающих нас к преображению, вселяющих в нас смелость изменить собственную жизнь, мало. «Степной волк» принадлежит к их числу. Я открыл его для себя в 15 лет благодаря лицейским хиппарям, которые читали авторов поколения битников — Керуака, Берроуза, Гинзберга — и слушали «Magma» и «Tangerin Dream». Герман Гессе тогда представлялся нам бродягой, совершившим путешествие в Индию и опубликовавшим книги для посвященных, например роман «Сиддхартха».

«Степной волк» — роман эпохи между двумя войнами. В нем мы знакомимся с пятидесятилетним Гарри Галлером, который снимает в немецком городке мансарду под крышей и явно подумывает о самоубийстве. Он принимает горячие ванны, читает Новалиса и Достоевского, разглядывает облака, пьет и много курит. Не углубляясь в подробности, просто скажем, что мужик дошел до ручки. Но главное, что его мучит, — это схватка между двумя сосуществующими в нем личностями: волком, то есть дикарем, мечтающим о возвращении к природе, и существом духовным, тянущимся к культуре и цивилизации (герой восхищается Моцартом, Гёте и Бетховеном). От саморазрушительных устремлений этого одиночку, лузера, неврастеника и убежденного пессимиста спасает проститутка по имени Гермина. Благодаря ей он заново учится жить — как Пауль Низон в «Годе любви». Н-да, и ведь есть на свете люди, решительно настроенные против проституции, хотя шлюхи практически каждый день спасают тысячи человеческих жизней!

Гессе убедительно и поэтично выступает за личность против массы, за природу против цивилизации, за победу чувственности над тщеславием, за экзистенциалистский бунт, настоятельная потребность в котором уже настала: «Если меня еще не убило наше время с его атмосферой лжи, алчности, фанатизма и варварства…»

Я прочел этот роман через пятьдесят лет после его публикации, но хорошо помню, что полностью отождествил себя с его персонажем. Образ бунтовщика, человека без корней, выглядел чрезвычайно заманчиво и романтично (особенно усиливает это впечатление пронизывающий книгу лиризм авторской манеры письма). От текста исходит мощнейшее ощущение свободы — должно быть, именно оно и пленило бродяг и хиппи 60-х… Читая «Волка», ловишь себя на мысли, что тебя так и подмывает взять и послать все на. Для человека, жившего в Шестом округе Парижа, это было поистине спасением: мне хотелось отправиться по следам героя, вести полную приключений жизнь, шляться по ночам… «Степной волк» сыграл для меня, подростка, не менее важную роль, чем «Тропик Козерога» Генри Миллера. Много ли вам известно писателей — лауреатов Нобелевской премии, чьи книги дали названия рок-группам (я имею в виду «Steppenwolf»; в частности, они пели: «Born to be wiiiild»[21]?

Для моего поколения понятие свободы отдает фальшью: нам о ней все уши прожужжали, но у меня глубокое чувство, что мы вовсе не свободны. Тем не менее Гессе подвигнул меня к тому, чтобы постоянно пытаться завоевать «свою» свободу и делать все, чтобы избежать судьбы, предначертанной мне моим социальным кругом. Герой романа Гарри Галлер — буржуа, но буржуа маргинальный; он отвергает буржуазные ценности и манеры. В моем понимании он близок персонажу другого романа, перед которым преклонялась моя мать («Пан» Кнута Гамсуна), — тот жил одиноким в затерянной в лесу хижине. Гарри Галлер — мизантропическое и склонное к суициду alter ego автора — благодаря сдвинутому в абсурд восприятию реальности и общества предстает чрезвычайно созвучным современности персонажем, предтечей Бардамю, Мерсо и Рокантена[22],а благодаря своему отношению к сексу и своему глубочайшему пессимизму, возможно, предтечей героев таких американских авторов, как Буковски; так же, как Чинаски — alter ego Буковски, — Галлер пребывает в поисках себя и исповедует определенную разновидность стоицизма. (Отметим кстати, что Чарльз Буковски — немец по рождению, как и Гессе.)

Следует также остановиться на чрезвычайно смелой композиции романа. Книга построена по принципу русской матрешки: сначала предисловие «издателя» и очевидца событий; затем — «записные книжки» Гарри Галлера, в которых обнаруживается еще одна книга — загадочный «Трактат о степном волке»… Честно говоря, вторая часть романа, с ее почти психоделическим бредом, предвестником 1970-х, нравится мне меньше: Гарри беседует с Гёте (критикуя «фальшь» его творчества), с Моцартом и т.д. Мой беарнский здравый смысл шепчет мне, что тут перебор с магией.

«Степной волк» был запрещен нацистскими властями, что представляется довольно странным, потому что Гарри по-своему предчувствует, что мир стоит на пороге новой катастрофы. Автор многократно подчеркивает тот факт, что его герой «зажат между двумя эпохами». Сегодня легко придать роману политическую интерпретацию — то же самое критика часто проделывала с Кафкой, превращая его в разоблачителя будущего сталинизма. Но Гессе действительно акцентирует наше внимание на националистической ажитации, которая становится «все агрессивней»; говорит о том, как «тысячи и тысячи людей с усердием готовят новую войну». Друг, к которому Гарри приглашен на ужин, утверждает, что «евреи и коммунисты достойны ненависти», не отдавая себе отчета в том, что «вокруг него полным ходом идет подготовка к скорой войне». Этот провидческий аспект книги вряд ли может оставить читателя равнодушным. И все-таки автор нигде — и именно по этой причине его роман велик и прекрасен — не позволяет себе скатиться к манихейству и самоуверенности. Кто же он таков, Гарри Галлер? Человек, первым почувствовавший боль? Германский Бартлби[23]? Поэт-стоик? Экзальтированный агорафоб? Нет. «Степной волк» — последний представитель племени, исчезнувшего в 1942 году, племени честных людей.

//- Биография Германа Гессе — //

«Все творчество Гессе есть поэтический освободительный рывок из тенет фальши в стремлении восстановить искаженную подлинность» (Андре Жид). Но гораздо больше комплимента, отпущенного Жидом, мне нравится оценка Томаса Манна, высказанная 3 января 1928 года: «Благодаря „Степному волку“ я научился по-новому читать». В ней больше непосредственности. Герман Гессе родился в Кальве (Вюртемберг) 2 июля 1877 года, умер 9 августа 1962 года в Швейцарии, в возрасте 85 лет. Покупайте немецкие продукты — гарантия надежности! Прославился он в 27 лет, опубликовав написанный в Базеле роман воспитания «Петер Каменцинд» (1904). Затем поселился на ферме неподалеку от озера Констанц, женился, чуть не подох со скуки и слинял в Индию, как впоследствии это делали постаревшие хиппи; после Первой мировой мясорубки бросил жену и разродился сначала «Сиддхартхой» (1922), затем «Степным волком» (1927) и, наконец, «Нарциссом и Златоустом» (1930). В 1946 году был удостоен Нобелевской премии в области литературы, что для человека одной национальности с Адольфом Гитлером было равнозначно подвигу. Герман Гессе — это Пауло Коэльо эпохи между двумя войнами: он сочинял сказки в стиле нью-эйдж до того, как стиль нью-эйдж был изобретен. Следовательно, изобрел его именно он!

Номер 92. Лолита Пий. Хелл (2002)

Когда однажды утром 2002 года почтальон принес мне домой на улицу Жи-ле-Кёр рукопись романа Лолиты Пий «Хелл», он назывался «Исповедь засранки». Обычно я не читаю рукописей. Если написано хорошо, я от зависти впадаю в депрессию; если написано плохо, я стесняюсь сказать об этом автору. А потом, к чему мне были рукописи? В то время я еще не занимался издательской деятельностью (сейчас я уже не занимаюсь ею), а в качестве критика еле успевал просматривать уже опубликованные романы. Как правило, вместе с рукописью приходит сопроводительное письмо, в котором непонятый гений расхваливает меня на все лады; к сожалению, остальная часть послания менее интересна: сплошные стенания старых куриц, брошенных тремя мужьями подряд; подделки под последние бестселлеры из списка «L’Expressс»; сексуальные фантазии школьных училок… Не завидую я главным редакторам. Лаклаветин описал их изнурительный труд в романе «Первая строка».

Но текст Лолиты Пий задел меня за живое — иначе, пожалуй, и не скажешь. Хлесткий стиль, искрящийся злобой, и изумительно дерзкая манера описывать золотую молодежь западных кварталов Парижа. Она пробудила во мне самые худшие воспоминания: тяжкое похмелье с перепоя, секс без будущего, тусовки со всяким наглым сбродом — сейчас-то я понимаю, чего ве это стоило. Но истина заключается в том, что я не смог отбросить рукопись, пока не дочитал ее до последней страницы, хотя, бог свидетель, мне было чем заняться кроме ознакомления с творчеством незнакомой выскочки. Помимо всего прочего 17-летняя авторица не сочла нужным приложить к тексту свою фотку, что однозначно выдавало в ней вопиющее незнание жизненных правил. На следующее утро я позвонил своему издателю и порекомендовал ему напечатать эту паршивку. Так что в публикации романа «Хелл» есть и моя доля вины.

Наверное, мне не следовало бы рассуждать о романе, который в издательство «Grasset» пристроил лично я, поскольку это выглядит не вполне этично. С другой стороны, я ничего на этом не наварил, так почему же не поделиться с другими восторгом, испытанным мною с десяток лет назад? Молодая литература часто пренебрегает лагерем победителей, ничтожеством элит и тоской аристократов: чтобы претендовать на статус серьезного романиста, со времен Гюго полагается писать исключительно об отверженных. «Хелл» повествует о том самом аде, к которому стремятся в мечтах идиоты. «Если даже богатые несчастливы, значит, счастья не существует». Такова ключевая фраза этой бесцеремонной и нахальной соти[24], фраза, которая в моем корявом пересказе будет звучать так: если ты папенькина дочка без папеньки, ты не имеешь права на отчаяние; все, что тебе позволено, — быть смешной. Вот почему изредка приходится жалеть и богатых, хоть это и отвратительно. Капиталистическое общество вынуждено лгать, и нелишне напомнить, что деньги делают несчастными всех, в том числе и тех, у кого их навалом. Лолита Пий фыркала от нетерпения перед пантеоном мерзопакостных буржуазных рож — Фицджеральдом, Саган, Эллисом… Никого из них она не читала, но сочинила роман о том, как избалованная девица, тусуясь со всякими вертопрахами и потаскухами, влюбляется и делает аборт; она намеренно марается в грязи, лишь бы ощутить, что она существует, лишь бы добраться до глубин, недостижимых в клубе «Планш» (улица Колизэ). Ей просто хочется понять, почему она жертвует жизнью ради ночи, почему все ее приятели такие дебилы, почему ей плохо и она чувствует себя одинокой и к тому же последней дурой, залетевшей от обкуренного козла. В конце концов она решила над всем этим посмеяться — пусть задергаются. Ей повезло: чтобы столь гнусная история получилась удобоваримой, требуется бездна таланта. Не это ли кое-кто называет «энергией отчаяния»? Мне кажется, «Хелл» — как раз нечто обратное: это притча об утрате доверия к себе, о поколении, разрушенном иронией.

//- Биография Лолиты Пий — //

Лолита Пий родилась 27 августа 1982 года в Севре. 11 мая 2002 года ее показали по телевидению в передаче «Об этом говорят все». Между двумя этими событиями ничего особенного не происходило, а если хотите подробнее узнать про роман «Хелл», читайте «Elle». Лолита Пий (это ее настоящее имя) росла в Булонь-Бийанкуре. Училась в лицее Лафонтена (Шестнадцатый округ Парижа). До 14 лет была отличницей. Именно в этом возрасте открыла для себя мир ночных клубов и осталась на второй год. Получила аттестат литературного профиля и поступила на юридический факультет Университета Пантеон-Ассас, где продержалась ровно две недели. Гораздо больше ей нравилось посещать бар отеля «Плаза», а также «Кабаре» и «Квин», к восьми утра добираясь до «Кит-Кета» — с перекошенной физиономией, выпученными глазами и стекающими по подбородку струйками слюны. После успеха «Хелл», вышедшего в 2002 году, она опубликовала «Бабл-гам» (сатира на реалити-шоу, 2004) и «Город Сумрак» (фантастика в стиле киберпанк, высоко оцененная Жан-Жаком Шулем, 2008). Преследуемая, подобно Саган, налоговыми службами, сегодня она ведет затворническую жизнь в родительском доме и никуда не ходит, не пьет, не колется и не встречается со мной. Надеюсь, что хотя бы пишет.

Номер 91. Эрнест Хемингуэй. Рассказы (1923–1960)

Я сижу в «Клозери де Лила» и читаю Хемингуэя. Хуже туриста, тьфу! Но должен же кто-то прийти сюда в день его рождения! Эрнест Хемингуэй, завсегдатай баров Монпарнаса, родился 21 июля 1899 года. С тех пор прошло 120 лет, И МЫ ОБЯЗАНЫ ПРОЧИТАТЬ ВСЕ ЕГО РАССКАЗЫ. Я не случайно написал последнюю фразу заглавными буквами: мне важно, чтобы она дошла до каждого. Почему, вам объяснит Дороти Паркер: «Стиль Хемингуэя, его обнаженная до самого скелета, молодого и сильного, проза звучит гораздо выразительнее и будит гораздо больше чувств в рассказе, чем в романе» («The New Yorker», 1927).

Наброски, жизненные зарисовки, скетчи — называйте как хотите, но рассказы Хемингуэя на первый взгляд выглядят безобидными. Но вот вы закрываете книгу, и вдруг обнаруживается, что они по-прежнему с вами. У вас на душе тоска — как у той молодой женщины, которую муж гонит на аборт («Белые слоны», 1927). Вам страшно, как тому шведу, которого преследуют бандиты («Убийцы», 1926). Перед глазами стоит изуродованное лицо красавца-боксера, вы ощущаете боль индианки, которой делают кесарево без анестезии («Поток», 1921; «Индейский поселок», 1925). Скупое, точное, фактурное письмо Хемингуэя, не признающее прилагательных, идет прямо к цели — концовке. Как-то раз, набравшись нахальства, я попытался дать определение рассказу как «искусству последней фразы». На этом поле Хемингуэю нет равных. Вот несколько примеров блестящих концовок: «После похорон провожающие разошлись по кафе, прячась от дождя, и в тот день было продано много портретов Маэры, и люди скатывали их в трубочки и рассовывали по карманам»[25] («Банальная история», 1927). Вы только прислушайтесь: «Утром, когда он проснулся, дул сильный ветер, и волны высоко набегали на берег, и он долго лежал, прежде чем вспомнил, что сердце его разбито»[26] («Десять индейцев», 1927). Много вы знаете авторов, которые писали вот так в 1927 году? В своих рассказах Хемингуэй делает то же, что делал Фицджеральд: они могли быть опубликованы вчера утром! После 1927 года примерно 12 тысяч писателей пытались копировать этот лаконичный и нейтральный стиль (в первую очередь Раймонд Карвер, а за ним и Джей Макинерни, и Брет Истон Эллис). В том, что сегодня печатается намного меньше нудятины, чем в прошлом веке, виноват как раз Хемингуэй.

Мы должны быть бесконечно благодарны ему за то, что он заменил многословные описания живыми диалогами. В очерке «О писательстве» (1924) культовый герой Хемингуэя Ник Адамс объясняет: «…он хотел сделать словом то, что Сезанн делал кистью»[27]. Рыбалка, боксерские бои, коррида, политические казни, любовные разрывы — все это яблоки! Подлинная красота заключена не в самом яблоке, а в мастерстве художника. Не зря Сезанн подолгу ходил вокруг своего яблока — а ведь мог бы просто его схрупать! Печалиться нужно не Нику, а нам. Вы поняли? Лично мне понадобилось время, чтобы в это въехать, так что вы уж сделайте усилие, постарайтесь вникнуть в мои слова. Кроме всего прочего Хемингуэй разработал «теорию айсберга». Факты плавают на поверхности, но сама конструкция должна оставаться невидимой («из моря выступает лишь восьмая часть айсберга»). Читатель понимает не только то, что написано на странице. Не вдаваясь в детали относительно строения этого айсберга, я просто буквально применяю его теорию на практике, вот и все. Возможно, у Эрнеста меньше обаяния, чем у Фицджеральда или Дороти Паркер (лжедрузей, упрекавших его в излишней серьезности): он играет мускулами, изображает Индиану Джонса и дразнит нас, бородатый мачо, своими замысловатыми сафари и мохито. Но, как и всякий гений, он изобрел собственный язык. И вроде вышло так, что этот язык стал нашим общим.

//- Биография Эрнеста Хемингуэя — //

Эрнест Миллер Хемингуэй родился в Оук-Пак, штат Иллинойс, 21 июля 1899 года. Умер, снеся себе башку выстрелом из ружья, 2 июля 1961-го. В промежутке был ранен осколочным снарядом в Италии (1918), сражался в Париже в 1920-х (как и все остальные), воевал в Испании, в 1944-м вместе с Сэлинджером освобождал парижский отель «Риц», жил в Ки-Уэсте (Флорида), Гаване (Куба), Кечуме (Айдахо), едва не погиб в авиакатастрофе в Африке. Написал, в числе прочего: «Фиеста» («И восходит солнце»), «Прощай, оружие!», «Смерть после полудня», «По ком звонит колокол», «Старик и море», «Пусть начнется праздник». Получил Нобелевскую премию по литературе за 1954 год. Четыре раза был женат. Один раз покончил с собой. А, вот еще. Ему, обожавшему огнестрельное оружие, наверное, было бы приятно узнать, что его правнучка Дри — настоящая атомная бомба.

Номер 90. Андре Бланшар. Ноченьки (2004)

От Жюля Ренара он узнал, что «искусство — это час мечтаний и пять минут письма». Писать кратко — не значит писать ни о чем. Искусство — вопрос плотности. Бланшар не верит ни во что: ни в книжки по 10 франков, ни в благотворительность, ни в себя, ни в Самую Великую Библиотеку, ни в Кристиана Бобена[28], ни в телевидение. За это его и любил критик Рено Матиньон, приветствовавший в его лице «писателя, родившегося посмертно», и мастера «литературного янсенизма».

Я читал его «В сумерках» («Entre chien et loup», дневники, 1987), «Литературой единой» («De littrature et d’eau frache», дневники, 1988–1989), «Шепотом» («Messe basse», дневники, 1990–1992) и «Тупик Дефанс» («Impasse de la Dfense», дневники, 1993–1995), но выбрал «Ноченьки» («Petites nuits»; дневники, 2002). Свежая, прохладная струя — несмотря на подступающий страх, скрежет зубовный, полуглухоту, смерть писателя и драматурга Калаферта, проблемы с деньгами, комплекс неполноценности или комплекс превосходства (это одно и то же), свойственный авторам, высоко ценимым критикой и не признаваемым широкой публикой (что все же лучше, чем наоборот). В 51 год Бланшар шутит меньше, чем раньше. Что же будет, когда он станет вдвое старше? Он уже написал: «Наступает такой возраст, когда, глядя в зеркало, мы видим свои будущие морщины, видим облик старика, в которого превратимся. У смерти появляется лицо — и это твое лицо». Да, так что же он напишет, когда ему стукнет столько, сколько было его наставнику Жюльену Грину, когда тот умер (97 лет)? Как и все хорошие писатели, Бланшар существует не сам по себе. Рассказывая о том, что он читает, он демонстрирует открытую Ринальди гурманскую субъективность, а задаваясь проклятыми вопросами, чеканит нигилистские максимы в духе философа Чорана («Счастье? Несчастливое слово»). Многие собратья по перу, даже не догадываясь об этом, принадлежат к его родне: например Жан-Клод Пирот, Ален Шани или Ролан Жаккар.

На 133-й странице Андре Бланшар открывает нам свой секрет: «Быть писателем — значит верить, что все не только может, но и должно кончаться словами, иначе жить станет невозможно». Стилисту нечего предъявить, кроме стиля. Его жреческий долг состоит в том, чтобы вывернуть наизнанку общие места, изменить смысл слов и преодолеть рубежи, пройденные предшественниками. Дневник Бланшара, разумеется, наводит на мысли о дневниках Жюля Ренара и Поля Леото: почему язык некоторых дневников несравнимо лучше их содержания? Потому что Бланшар существует вне времени и подпитывается чтением, пейзажами и воспоминаниями. Он рассказывает о том, как потерял работу и поссорился с издателем, как страдал головокружениями и трясучкой, как страшно исхудал (весил 58 килограммов при росте 1 метр 80 сантиметров). Ему удалось стать бедным провинциальным писателем-изгоем, не впав в ханжество, как Бобен, в унылую серость, как Делерм, и в самодовольство, как Мишон. Он доказывает, что можно вести дневник, не ограничиваясь пристальным изучением собственного пупа. Вынужденный столкнуться с провалом, отвращением к жизни, необходимостью сводить концы с концами и трауром по коту (его дотянувший до 23 лет любимец пережил Миттерана, Дюрас и Леди Ди), Бланшар не теряет способности очаровываться. Свободный от ехидства и желчности, он последовательно ведет свою партию веселой безнадеги, партию нигилиста в бегах. Нечасто случается, читая книгу, ощущать, до чего тебе повезло, что ты ее читаешь. Перо Андре Бланшара — это волшебная палочка, способная растормошить пресыщенных критиков. Ух ты, значит, такие книги еще существуют? Кто-то еще умеет творить такую элегантную печаль? Такую небрежную свободу?

Реакционер, но не брюзга, этот мизантроп спокойно наблюдает, как мир катится в тартарары, как исчезает французское умение жить, выражавшееся главным образом в умении желать. И использует свои наблюдения, чтобы собрать урожай фраз и поведать нам историю медленного заката — заката уходящего Искусства. «Я с грехом пополам тянул свою лямку, а век к концу 2000 года избавлялся от своей — трех нулей, которые, можно поклясться, принадлежали ему по праву». «В этот неверный ночной час луна со своими романтическими фокусами утомляет. Вскоре звезды вернутся в безымянное состояние, из которого их вырвала тьма». «Эта смерть была бы идеальной, не нарушай она привычного хода вещей». «Всякая верность себе основана на отречении».

Должен заявить вам со всей категоричностью: мне стыдно состоять членом литературного сообщества, горделиво игнорирующего столь выдающегося прозаика. Сам себя он называл «писателем из-под полы» (как Виалатт себя — «широко безвестным» писателем). Черт, что происходит с этой страной, если писатель такого масштаба обречен в ней на нищету, одиночество и заброшенность? Перед домом Бланшара (в тупике Дефанс в Везуле) каждый день должна проходить церемониальным маршем толпа, а литературные критики обязаны вставать на колени и целовать учителю ноги, моля о прощении. Литература — не хобби для бездельников. Литература придает жизни смысл, которого та лишена.

//- Биография Андре Бланшара — //

Бывший учитель и бывший сотрудник художественной галереи, Андре Бланшар говорит о себе, что он — «наименее читаемый французский писатель». В 2002 году ему исполнился 51 год; путем несложного подсчета приходим к выводу, что в 2011-м ему должно было стукнуть 60. Он претендует на то, чтобы именоваться Флобером из Везуля (департамент Верхняя Сона), тогда как, на мой взгляд, он скорее Анри-Фредерик Амьель[29] родом из Франш-Конте. Затворник, отринувший все, даже если ни к чему не был привязан, Андре Бланшар с 1987 года ведет замечательный литературный дневник. Вначале его публиковало издательство «Le Dilettante» («В сумерках», 1989), затем отважное издательство «Erti» («Литературой единой», 1992; «Шепотом», 1995; «Тупик Дефанс», 1998; «Ноченьки», 2004) и снова «Le Dilettante» («Контрабанда», 2007; «Иные направления», 2011). Мы не зря назвали издательство отважным, потому что эти несчастные дневники, изобилующие словесными находками, очень плохо продаются. Андре Бланшар не слишком на это досадует, хотя у него появились наследница (Полина) и новый кот (Нуга), и вообще-то их надо кормить. Так что призываю всех принять участие в «бланшаротроне»: купите «Ноченьки» и помогите их автору дотянуть хотя бы до завтрашнего дня. Кстати, вам его книга тоже поможет.

Номер 89. Грегуар Буйе. Доклад о себе самом (2002)

Жизнь скучна потому, что она протекает в хронологическом порядке. Сначала — прошлое, потом — настоящее, за ним — будущее. 1980 год никогда не наступит раньше 1999-го. Утро не бывает раньше ночи. Мы всю жизнь обречены страдать от этой непреложности. Вот почему так скучно читать мемуары, исповеди и прочие автобиографические прибамбасы — они выстроены в том же порядке, что и жизнь. Грегуар Буйе нашел простой способ избавиться от банальности — перемешать воспоминания. Он выхватывает их наугад, как фотографии из сваленной в обувной коробке груды.

Чего там только нет! Мать-истеричка, угрожающая выброситься из окна; отец, который, возможно, герою и не отец вовсе; умерший брат; неспособность воспринимать запахи; сумасшедшие невесты и кровосмесительные оргии. Эта нарочито мозаичная конструкция напоминает «Дедушку» Валери Мрежен (возможно, потому что обе книги появились в одном и том же издательстве и были напечатаны в одной и той же типографии; возможно также потому, что для обеих характерны равно печальная отстраненность и проблематика семейной драмы). Она пленяет своими постояннми нелепицами, тупыми «ножницами» и трогательной бестактностью. В Сьянс-По[30] автору «Доклада» Буйе поставили бы неуд, обвинив в неумении составлять грамотный план. Впечатление такое, словно Грегуар Буйе смотрится в зеркальный шар на дискотеке: отражение дробится, рассыпаясь на тысячи осколков, но стоит направить на него лазерный луч, как весь танцпол впадает в экстаз. Роль лазера в данном случае исполняет писательская манера Буйе: сразу чувствуется, что он любит слова. Он пробует их на вкус, вертит так и этак, внимательно приглядывается к каждому. Иногда его заносит, и он принимает отдельные дебильные каламбуры за афоризмы в духе Лакана. «В сорок лет самое время справлять сороковины». «Ты не слишком рано. — Я не хотел тебя ранить», — ну и т.д. Но ему удается достаточно искусно играть ими, чтобы заглушить собственную боль. Он просек, в чем цель литературы — не бередить раны, но обращать их в стиль.

В любом случае у нас не остается никаких заблуждений: «Доклад о себе самом» («Rapport sur moi») Грегуара Буйе повествует вовсе не о Грегуаре Буйе. «Доклад о себе самом» — это книга о тебе, читатель. Нападки на авторов автобиографической прозы объясняются непониманием простого факта: писатель, выворачивающий перед нами свою жизнь, говорит с нами в первую очередь о нас, любимых. Блез Паскаль давным-давно провозгласил, что «я» достойно ненависти, и общественное самосознание до сих пор не избавилось от связанного с этим комплекса. Правда, два века спустя Виктор Гюго отвесил ему оплеуху, заявив: «Ты болван, если думаешь, что я — не ты», но понадобилось ждать еще почти сотню лет, пока Луи Арагон не примирил нас всех, задав сакраментальный вопрос: «Кто тот человек, которого принимают за меня?» Писать о себе — значит пытаться определить, кто скрывается за именем, обозначенным на обложке книги.

Затевая свою литературную и очень французскую авантюру, Грегуар Буйе вываливает перед нами гору собственных несовершенств (похоже на японское рагу набе[31]), чтобы мы набрались сил и продолжали бой. Благодаря его докладу мы можем увидеть страну, в которой живем, познакомиться с лишающими нас сна и покоя женщинами, пофлиртовать с чужой смертью. К счастью для автора, он не дает ответа на заданный Арагоном вопрос. Потому что ответить на него может только не писатель.

//- Биография Грегуара Буйе — //

Грегуар Буйе — человек левых убеждений, который пишет как ярый сторонник правых. На обложке книги он утверждает, что ему 40 лет. Однако в тексте говорится, что он родился 22 июня 1960 года, из чего следует, что к моменту выхода «Доклада» ему стукнуло 42. Это подтверждает мою давнюю мысль: главной помехой автобиографической достоверности служит кокетство. Грегуар Буйе принадлежит к сонму авторов дебютных романов, хлынувших на книжные прилавки в сентябре 2002 года (663 романа: а я, а я, а я?). Но он не захлебнулся в потоке, потому что о нем наперебой заговорила пресса и потому что он удостоился премии Флора. Не упомню, чтобы еще чей-нибудь первый литературный опыт получал столь единодушное признание. До этого мы встречали имя Буйе в пользующихся дурной славой журналах: «L’Infinie», «NRV» и других. Грегуар Буйе провел детство в квартале Елисейских Полей. После «Доклада о себе самом» выпустил в издательстве «Allia» еще две книги: «Таинственный гость» («L’invit mystre», речь в которой, помимо прочего, идет о Софи Каль, 2004) и «Мыс Канаверал» («Cap Canaveral», 2008). Следите за его творчеством. В 2016 году он станет лауреатом Гонкуровской премии.

Номер 88. Эмманюэль Каррер. Изверг (2000)

Прекрасный роман и кошмарная история. «Изверг» нанесет вам душевную травму, но парадоксальным образом заставит вас снова поверить в себя. Очень жаль, но не все книги производят на нас подобное воздействие, — далеко не все. В 1000 году появился «Роман о Лисе»; в 2000-м — «Роман о Романе». После Стендаля («Красное и черное»), Гюстава Флобера («Мадам Бовари») и Трумена Капоте («Хладнокровное убийство») Каррер ступил на опасную стезю — решил рассказать о чрезвычайном происшествии. Иными словами, преобразовать реальную действительность в роман, вернее, доказать, что нет ничего более невероятного, чем быль. Он внимательнейшим образом следил за делом Жан-Клода Романа — присутствовал на процессе и встречался с подставным врачом, ликвидировавшим родных Романа (жену Флоранс, сына Антуана, дочь Каролину и родителей), потому что они заподозрили, что он им лгал на протяжении 17 лет. Каррер содрогается от омерзения, он и зачарован, и потрясен, как герой «Зимнего лагеря» (его предыдущая книга) или «Русского романа» (следующая книга). Сталкиваясь с человеческой подлостью, неизбежно задаешься одним и тем же вопросом (шесть лет спустя он встанет перед Литтеллем в «Благоволительницах»): «Чем мы отличаемся от монстров? Неужели мы все — потенциальные Жан-Клоды Романы? Почему он, а не я?..» Но назидательная тональность романа, срабатывающая с четкостью механизма швейцарских часов, этими вопросами не ограничивается. Потому что «Изверг» (одно из имен дьявола) — это в том числе ложь. Все мы обманщики, все мы выдаем себя за кого-то, кем не являемся. Мы злоупотребляем декоративной косметикой, постоянно принаряжаемся и прихорашиваемся. Общественная жизнь невозможна без малой толики мифомании. Муж не станет рассказывать жене, что трахает ее лучшую подругу; люди не повторяют друзьям в лицо гадости, которые говорят у них за спиной; сын не признается родителям, что подсел на наркотики; никто не трезвонит направо и налево, что по ночам смотрит видеоролики с лесбиянками на сайте Youngporn.com, ублажая сам себя (Как? Вы этим не увлекаетесь?). Ложь в человеческом обществе — нечто вроде аптечки для оказания первой помощи. Особенно если ты писатель. Для писателя, как и для актера, ложь — вторая натура, часть профессии. Все писатели лжецы, но, будучи разоблаченными, они никого не убивают; напротив, им же еще говорят спасибо.

Великая сила литературы как раз и заключается в ее способности перескакивать от реальности (мифоман, убивающий свою семью) к фикции (больной, возомнивший себя врачом), от автобиографии (писатель и отец семейства чувствует себя персонажем «Сияния»[32]) к роману (как передать истинность лжи? как сочинить биографию призрака?). Каррер решает эту головоломку а-ля Пиранделло[33] с блеском, делающим его книгу потрясающей, ошеломительной, захватывающей от первой до последней строчки; автор дает новое дыхание жанру романа. К несчастью, недавнее дело Дюпона де Лигонеса доказало актуальность «Изверга».

//- Биография Эмманюэля Каррера — //

Если Эмманюэль Каррер и являет собой воплощение Жан-Клода Романа, то, слава богу, в версии лайт. Лет ему практически столько же, сколько Жан-Клоду Роману (три года разницы в возрасте: Роман родился в 1954-м, Каррер — в 1957-м). Как и Роман, он женат, у него двое детей. Правда, он их не убил. Зато врет им напропалую: по-настоящему его зовут Каррер д’Анкос, но он отбросил «д’Анкоса», чтобы выдать себя за родственника продюсера певицы Шейлы, тогда как на самом деле он сын пожизненного академика. На сей раз биограф Филипа К. Дика (автора «Убика») влез не в шкуру Джона Малковича (место оказалось занято), а в шкуру «Изверга». Еще прежде он обратил на себя внимание романами «Усы» («La Moustache», 1986) и «Зимний лагерь» («La Classe de neige», премия Фемина за 1995 год). Его читательская аудитория существенно расширилась после «Русского романа» («Un roman russe», 2007) и «Не моих жизней» («D’autres vies que la mienne», 2009): действие последнего разворачивается на Шри-Ланке во время цунами 2004 года. Он снял три фильма, в том числе великолепное «Возвращение в Котельнич» (2003); съемки были омрачены самым настоящим убийством. Этот человек прямо притягивает к себе катастрофы. Однажды мне довелось лететь одним самолетом с Эмманюэлем Каррером; я был уверен, что мы разобьемся. Но все обошлось: видно, в тот день ему не хотелось сочинять.

Номер 87. Джозеф Митчлл. Тайна Джо Гулда (1965)

Кто такой Джо Гулд? Поиск ответа на этот вопрос и составляет сюжет феноменальной книги Джозефа Митчелла, журналиста «The New Yorker», автора целых двух расследований об этом странном персонаже: первое было проведено в 1942 году, при жизни героя, второе, как сказал бы Александр Дюма, двадцать лет спустя, в 1964-м, после его смерти. На нашей планете встречаются такие люди, чьи истории настолько захватывают нас, что мы продолжаем думать о них всю жизнь. В один прекрасный день Джозефу Митчеллу захотелось выяснить, что за человек скрывался за личностью Джо Гулда — поэта и бродяги, обросшего бородой попрошайки, вечно пьяного и явно с приветом, в 1930–1940-х годах шатавшегося по улицам Гринвич-Виллидж. Почему выпускник Гарварда предпочитал ночевать на лавках подземки? Разве можно быть американцем и не стремиться к обладанию чем бы то ни было? И что это за так и неопубликованная таинственная рукопись под названием «Устная история нашего времени», якобы в 12 раз толще Библии? И как вышло, что писатель умер в 1957 году, а никто так и не прочел его «самую длинную в истории человечества книгу»?

Джо Гулд был исключением из правила, принятого в так называемом цивилизованном обществе: он отказался жить так, как ему было предписано. За десять лет до появления поколения битников в Соединенных Штатах уже существовал блаженный нищий, который читал стихи, питался алкоголем и пил кетчуп.

Репортаж Джозефа Митчелла интересен во многих отношениях. В результате весьма своеобразного расследования Митчелл начинает сомневаться в себе самом, а фигура Джо Гулда постепенно обретает величие Командора. Открытие, которое делает автор, лишает его покоя: творчество этого художника существовало не на бумаге, а исключительно в его голове.

Джо Гулду больше нравилось разговаривать с чайками, чем с людьми, и, не будь Джозефа Митчелла, никто никогда не узнал бы, что такой поэт вообще существовал. Митчелл берет на себя роль хранителя наследия Гулда. Из мифотворца он творит собственный миф, обращает автора в персонаж — последний символ человеческой свободы, Диогена нью-йоркских баров, «Сэмюэла Пипса из Бауэри»[34] (мы бы, наверное, определили его как смесь Альбера Коссери, Агиги Муны, Алена Вейла[35]. Но, исполняя свою миссию, он нарушает волю своего кумира — точно так же поступил Макс Брод, отказавшийся сжечь рукописи своего друга Кафки. Разве подлинная писательская честь состоит в том, чтобы ничего не писать? Да, желание оставить в истории свой след отдает невыносимым тщеславием. А как насчет желания оставить чужой след? Все это выглядит достаточно запутанным, но, к счастью, книга, в отличие от меня, не так косноязычна.

Поведав нам эту историю, Джозеф Митчелл до самой своей смерти больше ничего не публиковал. Как Джером Дэвид Сэлинджер или Артюр Рембо. Решение, представляющееся нам нелепым, — но разве не нелеп человеческий удел? Все напрасно, и только чайки наделены способностью понимать (потому-то они все время хохочут). Таков метафизический месседж, посылаемый нам Джо Гулдом.

//- Биография Джозефа Митчелла — //

Поначалу ничто не предвещало, что Джозеф Митчелл станет биографом Джо Гулда. Он родился в 1908 году в Северной Каролине, в 1930-х годах перебрался на Манхэттен и вполне мог бы блистать в «Алгонкине» в компании со Скоттом Фицджеральдом и Дороти Паркер. Вместо этого он предпочел заняться созданием портретной галереи алкашей, нищих, неудачников и прочих лузеров. Митчелл 30 лет работал репортером в престижном «The New Yorker» и умер в 1996 году. Его культовая книга «Тайна Джо Гулда» была экранизирована Стэнли Туччи; главные роли сыграли Иэн Холм и Сьюзен Сарандон. Получилось, в общем, неплохо, только я так и не понял, существовал ли на самом деле Джо Гулд или все это — колоссальный розыгрыш, по сравнению с которым Эмиль Ажар[36] — лицо, заслуживающее самого глубокого доверия.

Номер 86. Дж. М. Кутзее. Бесчестье (1999)

В лице Кутзее шведское жюри увенчало славой писателя доступного, честолюбивого, но не мутного, одаренного, но не напыщенного. Лучший способ открыть для себя творчество этого уроженца Южно-Африканской Республики с донкихотовской бородкой — прочитать его шедевр «Бесчестье», опубликованный в 1999 году. Это короткий роман (250 страниц), который проглатывается часа за два и повествует об одном преподавателе, по четвергам балующемся со шлюхами. «Он раздвигал ей руки и ноги, целовал ее грудь; они занимались любовью». Согласитесь, не многие лауреаты Нобелевской премии пишут столь же доходчиво. «Его существование сводилось к лихорадочному поиску возможностей с кем-нибудь переспать. У него были романы с женами коллег по работе, он кадрил туристок в барах на набережной или в Итальянском клубе, он трахался с проститутками». Начало «Бесчестья» напоминает тексты Уэльбека. Но очень скоро роман сворачивает с этого пути и устремляется куда-то в сторону Дэвида Лоджа[37]: одна из студенток (не шлюха, а другая) обвинит преподавателя в сексуальных домогательствах. Ему придется бежать в деревню, где живет его дочь-лесбиянка и где он столкнется с новой формой опалы — нелюбовью к белому в стране чернокожих. Тут уже недалеко до Рота или Кундеры (книга вполне могла бы выйти под названием «Людское клеймо» или «Неведение»). Не исключаю, что присуждение Кутзее Нобелевской премии было ловким трюком, позволившим жюри воздать должное Роту и Кундере, в то же время продолжая высокомерно не замечать ни того ни другого. Шведы — известные плуты.

Больше всего в «Бесчестье» поражает лаконизм. Так много событий, и так мало слов! Кутзее исследует забавные микрособытия в жизни героя, показывая, как он стар и одинок. Внимательно читая Кутзее, ловишь себя на мысли, что по сравнению с ним прочие писатели выглядят до неприличия громоздкими. Складывается впечатление, будто этот преподаватель литературы дал себе клятву не использовать ни одного лишнего слова. Например: «Он любил тишину, к концу дня воцарявшуюся в читальном зале, и любил возвращаться домой пешком: прохлада, сырость и влажно блестящий асфальт». Что тут добавить? Все сказано. Этот «влажно блестящий асфальт» вместил в себя все дождливые вечера мира.

Еще одна фишка, наверняка пленившая сердца Нобелевского комитета, — это определенное авторское эстетство в стиле хиппи: его персонажи слушают сонаты Скарлатти, читают стихи Вудворта, посылают друг другу красные гвоздики… Короче говоря, здесь вам не тут. Подкатываясь к ученице с непристойным предложением, учитель НЕПОДРАЖАЕМ:

«Ты должна со мной переспать.

— С какой стати?

— С такой, что красота женщины не принадлежит только ей. Это своего рода дар, часть ее вклада в мировую гармонию. Она обязана делиться им с другими».

Гениальный охмуреж старого развратника! Напоминает Сидни Поллака в фильме Вуди Аллена. Роман Кутзее создает у читателя иллюзию принадлежности к особой касте — касте интеллектуалов, которым плевать на политкорректность. Великим может считаться только тот писатель, который предлагает вам реально действенную методику охмурения девушек. Метод Кутзее был нами опробован на репрезентативной выборке студенток из стран Западной Европы. Эффективность составила 76 процентов. Я же вам говорил, это научная книга.

//- Биография Дж. М. Кутзее — //

Джон Максвелл Кутзее — второй после Надин Гордимер (1991) южноафриканский нобелевский лауреат. Он родился в 1940 году близ Кейптауна и на протяжении многих лет преподавал литературу. Первый мировой успех ему принес опубликованный в 1980 году роман «В ожидании варваров». Затем он дважды становился лауреатом Букеровской премии: в 1983 году за роман «Жизнь и время Михаэла К.» и в 1999-м — за «Бесчестье». Кутзее — это англосаксонский Ромен Гари! Он дважды отхватил английского Гонкура, хотя ему ради этого не пришлось даже прятаться за псевдонимом. Не так давно он обратился к жанру автобиографии, издав трехтомник «Сцены из провинциальной жизни» («Детство», «Юность», «Зрелость» — «Boyhood: Scenes from Provincial Life», «Youth: Scenes from Provincial Life II», «Summertime», 1997–2009) — это пронизанные печалью и тонким тактом воспоминания о собственной молодости. И все-таки его ферматой, его кульминацией, его кодой стало «Бесчестье» — кстати, книгу еще можно приобрести в магазине издательства «Le Seuil».

Номер 85. Джонатан Сафран Фоер. Полная иллюминация (2002)

В Америке отношение к дебютным романам не такое, как во Франции: чтобы найти издателя, молодой писатель должен буквально перевернуть небо и землю, изобрести новый мир, произвести революцию в повествовательном жанре, создать оригинальный язык и… нанять агента. Поэтому не следует удивляться тому, что время от времени мы получаем из-за океана великий роман, написанный никому не известным чуваком, — артефакт, оставленный пришельцами, поражающий сочностью и степенью накала: по сути, это перенесенная на бумагу транскрипция целой жизни. В США двадцатилетние сопляки пишут, как наши шестидесятилетние старцы. Чуть дальше в моем рейтинге появится «Рвущий сердце труд потрясающей гениальности» — феноменальная и уморительно смешная эпопея Дейва Эггерса, мальчишки-сироты с младшим братцем на шее. Ничуть не меньше меня восхитил «Дом из листьев» Марка Данилевски (родившегося в 1966 году) — те же свобода и воодушевление, хотя совершенно иной жанр (фантастика и принцип «рассказа в рассказе»). И разумеется, я фанат первого безумного романа юного тяжеловеса по имени Джонатан Сафран Фоер «Полная иллюминация».

Сага начинается с монолога молодого украинца по имени Александр Перчов, очень плохо говорящего по-английски. Тупого, как персонажи Фолкнера, и комичного, как герои Джона Кеннеди Тула[38]. Алекс постоянно путает значения слов и пребывает в твердой уверенности, что поза 69 была изобретена в 1969 году: «А что, интересно, люди делали до шестьдесят девятого года? Ну, лизали друг дружке, но ведь не одновременно же?» Алекс, не расстающийся со своим псом Сэмми Дэвисом Джуниором, служит переводчиком автору — Джонатану Сафрану Фоеру, который приезжает на Украину в поисках женщины по имени Августина, спасшей жизнь его деду (чья родная деревня Трахимброд была сожжена нацистами в 1941 году). Главы чередуются в нарочито произвольном порядке: возврат в прошлое и погружение в настоящее, переход от напыщенности к стилю школьного сочинения… Форма отныне — не глубинная сущность, которую поднимают на поверхность, напротив, форма прячется в глубине глубин. Рассказывая эту плутовскую историю, построенную на контрастах между великим и мелким, Джонатан Сафран Фоер «ищет свой голос». И находит его, порой неудобоваримый, но всегда оригинальный и выбивающийся из общего ряда. Не стану спорить, иногда ему трудно освободиться от чужих влияний: читая историю маленькой деревни, невольно вспоминаешь «Сто лет одиночества». Зато это чтение утомляет гораздо меньше, нежели творчество Габриэля Гарсиа Маркеса. Обычно, если повествование грешит чрезмерным абсурдом, я довольно быстро теряю к нему интерес, но здесь любопытство пересилило; мне не терпелось узнать, что будет дальше, даже если автор окунал меня с головой в самый отчаянный сюр. Потому что за безумием СИЯЛ СВЕТ Истории, Чувства и Истины. Потому что этот безымянный нахал своими слабыми ручонками создавал причудливый, потешный поток, достойный Беллоу и Зингера, — не больше и не меньше.

//- Биография Джонатана Сафрана Фоера — //

Джонатан Сафран Фоер родился в 1977 году в Вашингтоне, округ Колумбия, учился на филологическом факультете Принстонского университета и публиковался в «The Paris Review» и «The New Yorker». Вокруг первого же его романа поднялся невообразимый шум: «Полная иллюминация» еще в рукописи была выставлена на аукцион одним знаменитым литературным агентством. Банк сорвало издательство «Houghton Mifflin», уплатив автору аванс в размере 350 тысяч долларов. Много вам известно писателей, не напечатавших ни строчки, за которых издатели бились бы насмерть и предлагали бы автору подобные условия? Сразу после появления на книжных прилавках «Полная иллюминация» удостоилась рецензии на первой полосе «New York Times Book Review». «Этот роман — подлинное чудо разнузданного воображения. Он наверняка вызовет ваше восхищение. И разобьет вам сердце», — заявила Джойс Кэрол Оутс. Не отстал от нее и Пьетро Читати из «La Repubblica»: «Иногда достаточно всего одной книги, чтобы исчезли последние сомнения относительно ценности современной литературы». Так что можете больше не стараться! Это too much[39]! Молодой человек уже выиграл главный приз литературной «Звездной академии». Не окажется ли подобный успех скороспелкой? Две следующие его книги показались мне менее занятными…

Номер 84. Ролан Жаккар. Девушка на лето (2000)

Страницы: 12345 » »»