Конец света: первые итоги Бегбедер Фредерик

После появления «Вещей» прошло 50 лет, и выясняется, что подзаголовок романа вводит нас в заблуждение. Этот вовсе не «история 1960-х». Это история 60–70–80–90–00–10-х. Грустно сознавать, но самая продвинутая книга 2011 года была написана в 1965-м. В те времена Жорж Перек еще не носил ни стрижку в стиле афро а-ля Джексон Файв, ни козлиную бородку а-ля Джордж Майкл. Он еще не пронумеровал свои воспоминания, не попытался выжать досуха тему площади Сен-Сюльпис и не написал роман без единой буквы «е». Это был никому не известный молодой человек 29 лет, прославившийся благодаря премии Ренодо (в те годы премия Ренодо еще открывала новые таланты).

В «Вещах» описывается блеклая жизнь одной супружеской пары, помешанной на барахле. Жером и Сильвия мечтают о красивой квартире, опрашивают покупательниц (сегодня именуемых «домохозяйками в возрасте до 50 лет»), маются от скуки в своем стерильном мирке, сами не понимая почему. Они хотят не быть, а иметь: «Они жили в странном, неустойчивом мире, бывшем отражением меркантильной цивилизации, повсюду расставившей тюрьмы изобилия и заманчивые ловушки счастья» [108 — Пер. Т. Ивановой.]. «Вещи» — это просто романная версия уморительно смешной песни Бориса Виана «Жалобы на прогресс»:

Ах обнимите меня мадам…

И я тогда вам дам

Электровилку

Бельесушилку

Сокодавилку

Сервиз и поднос

Кухню духовку

Ванну кладовку

Всю меблировку

И к ней пылесос

И чашки и ложки

И ящик для картошки

Вентилятор ковер

Электрополотер

Ткань с подогревом

Что дарят королевам

И в любом краю

Будем мы в раю [109 — Пер. М. Яснова.].

Изменилось ли с тех пор общество? Нет. Только «вещи» стали хуже. Миром правят несколько брендов. «Вещи» — провидческая книга, вышедшая за три года до мая 68-го. Перек полагал, что рисует портрет своей эпохи, тогда как на самом деле описал наш образ жизни до скончания мира. Все мы подобие Жерома и Сильвии. Мы хотим иметь крутую тачку, которая громко рычит «рр-рр», уютный домик за городом, над которым птички поют «чик-чирик», супер-пуперский музыкальный центр, который делает «тынц-тынц», и мобильник, который заливается «дзынь-дзынь».

Способны ли мы освободиться от засилья вещей? Мне уже случалось упоминать о битве между письменным словом и картинкой, но не менее очевидно, что аналогичная война разразилась между человеком и машинами. В первом «Терминаторе» (1984) — великом фильме Джеймса Кэмерона с Арнольдом Шварценеггером в главной роли — власть над людьми захватили машины. Помните? Гигантский компьютер по имени Скайнет поработил человечество, а на недобитых напускает своих кошмарных Терминаторов. Но известно ли вам, когда именно в фильме произошла победа машин? 29 августа 1997 года. То есть 14 лет назад. Не слишком весело, правда? Сегодня Фейсбук делает публичной нашу частную жизнь, электронная читалка вытесняет бумажную книгу, ядерные электростанции грозят взрывами, а Гугл приватизировал мировую память. Перек был прав, когда не доверял вещам: они стремились занять наше место и добились своего.

//- Биография Жоржа Перека — //

Этот бородач с неуемной фантазией родился в Париже в 1936 году и умер в Иври в 1982-м, в возрасте 45 лет. Напечатав первый роман («Вещи», «Les Choses», 1965), значение которого на протяжении последних 45 лет увеличивается с каждым днем, Жорж Перек увлекся формалистическими изысками (вступив в 1967 году в УЛИПО [110 — УЛИПО — «Цех потенциальной литературы», объединение писателей и математиков с целью научного исследования потенциальных возможностей языка.]). Поочередно вышли в свет «Исчезание» («La Disparition», 1969, — роман без единой буквы «е»), «Преведенее» («Les Revenentes», 1972, — текст, в котором единственной гласной буквой была «е»), «Попытка исчерпания темы уголка Парижа» («Tentative d’puisement d’un lieu parisien», 1975, — список всего, что открывается взору из кафе «Мэрия» на площади Сен-Сюльпис), «Жизнь способ употребления» («La Vie mode d’emploi», 1978, премия Медичи; подзаголовок «романы», хотя с тем же успехом можно было назвать книгу «Попытка исчерпания темы воображаемого дома в Семнадцатом округе Парижа»). Еще один роман Перека, который я люблю, — это «Дубль-вэ, или Воспоминание детства» («W ou le Souvenir d’enfance»). В нем перекрещиваются две линии: поиск утраченных воспоминаний (о сиротском детстве) и нечто вроде фашистского спортивного состязания. Перек — самый эклектичный писатель своего века. Он никогда не повторяется.

Номер 8. Мишель Уэльбек. Платформа (2001)

Каждый раз, когда я читаю (или перечитываю) Уэльбека, меня охватывает приятное чувство узнавания. Обожаю снова встречать его холодную прозорливость, его спокойное подстрекательство, его пресыщенную манеру письма, его комичное отчаяние, его достойное Селина тщеславие, его ученый реализм и его лаконичный экзистенциализм, перемежаемый точками с запятой. В первом же абзаце «Платформы» содержится весь Уэльбек: «Год назад умер мой отец. Существуют теории, будто человек становится по-настоящему взрослым со смертью своих родителей; я в это не верю — по-настоящему взрослым он не становится никогда» [111 — Пер. И. Радченко.]. Здесь явная перекличка с началом «Постороннего» Камю («Сегодня умерла мама»); это фраза, в которой проскальзывает одно из социологических наблюдений, секретом которых владеет Уэльбек. Оставшиеся 400 страниц «Платформы» будут посвящены доказательству правоты этого наблюдения. Все, кто считает, что Уэльбек не оттачивает свой стиль, никогда не читали ни Жана де Ла Виль де Мирмона, ни Джозефа Конрада (писателей, оказавших на него самое значительное влияние). Напротив, среди современных писателей найдется не так уж много тех, кто способен поднять литературную планку столь же высоко, как Уэльбек, и не впасть при этом ни в заумь, ни в патетику. Уэльбек небрежен, как может быть небрежен только очень уверенный в себе автор. Ему плевать на то, что вы о нем подумаете, и именно этим он вам и нравится. Пофигизм — его единственная идеология.

«Платформа» — это история человека по имени Мишель, который шляется по шлюхам на Таиланде и случайно знакомится с Валери. Валери видит смысл своего существования исключительно в том, чтобы доставлять герою удовольствие, в том числе на Кубе. Так что же это? Сатира на сексуальный туризм?версия популярного реалити-шоу «Приключения на Ко-Ланта»? Антитеза «Берегу» Алекса Гарленда? Еще один антиглобалистский опус? Ничего подобного. Это первый роман Уэльбека о любви. Как и у всех нигилистов, за его черным юмором скрывается чистое сердце, познавшее горечь разочарований. «Платформа» —романтическая книга, и доказательством тому служит изобилие в ней мертвецов (как во всех романах Уэльбека и как в любой человеческой жизни вообще). Мишель — реакционная версия Рокантена, сдвинутый Бардамю, такой же лузер, как персонаж «Элементарных частиц» и «Лансароте». Он любит певца и телеведущего Жюльена Лепера и эротический массаж, ненавидит «Путеводитель бродяги» и талибов. Его приступы ксенофобии, как обычно, вызвали в обществе вялый скандал, поскольку пресса перепутала рассказчика с автором. Но это не важно (тем более что критика не так уж и ошиблась: Уэльбек не фанатик фанатизма и, попав в ту или иную экзотическую страну, не станет осуждать тарифы на фелляцию). «Я не был счастлив, но ценил счастье и продолжал стремиться к нему». Это история о том, как одно тело потребляет другие, но все же в один прекрасный день испытывает некое чувство (Чоран определяет любовь как аффект, «устоявший после слюнявого мига»). Не исключено, что этот роман — одна из последних попыток западной культуры поверить в любовь между существами, раздираемыми привычкой к смене партнеров и сексуальной нищетой.

На мой взгляд, эта забавная и наводящая страх книжка ставит Мишеля Уэльбека выше, намного выше всех прочих ныне живущих французских писателей. Он неподражаем, он находится где-то в иных сферах, но в то же время остается «в гуще жизни». Роман может служить иллюстрацией к знаменитой идее о «безумии искусства», высказанной Генри Джеймсом, хотя заканчивается он сценой нападения исламистов на ночной клуб, — к сожалению, прозвучавшей пророчески. Ровно через год после выхода романа, 12 октября 2002 года, на Бали, в Кута-Бич, перед клубом «Сари» взорвался фургон. Погибло 202 человека, по большей части австралийские и британские туристы. Вымышленный эпизод, годом раньше описанный Уэльбеком, потрясает своей реалистичностью: «Бомба взорвалась в самом большом баре „Неистовые губы“ в час наплыва посетителей; ее пронесли в спортивной сумке и оставили возле подиума… Перед входом в бар корчилась на земле танцовщица в белом бикини, ей оторвало руки по локоть». В результате этого теракта антигерой теряет любовь своей жизни.

Причина, по которой я предпочел «Платформу» блестящим научно-фантастическим романам Мишеля Уэльбека о человеческом клонировании (таким, как «Элементарные частицы» и «Возможность острова»), проста: эта книга обладает шармом и достоверностью категории В. Из всего творчества Уэльбека эта книга самая смешная: «Я отпил глоток пива и без смущения выдержал ее взгляд: сама-то она хоть способна обиходить мужское хозяйство?» Но одновременно это и самый мрачный его роман, и не случайно он появился в печати в год Одиннадцатого сентября (за несколько дней до теракта). «Платформа» — это «Мысли» Паскаля, представленные в виде очередного выпуска серии SAS [112 — Серия шпионского романа французского издательства «Grard De Villiers».]. Великолепен пассаж, в котором объясняется смысл названия: «Однажды, когда мне было двенадцать лет, я взобрался на верхушку опоры высоковольтной линии, расположенной в горах. Пока я карабкался вверх, я не смотрел под ноги. Стоя наверху на площадке, я обнаружил, что спускаться будет очень трудно и опасно. Вокруг, насколько хватало глаз, тянулись горные хребты, увенчанные вечными снегами. Куда проще было бы остаться на месте или прыгнуть вниз». Это зловещее местечко, где герой, не смея шевельнуться, замирает, охваченный внезапным головокружением, эта стальная конструкция, на которой человек уподобляется вскарабкавшейся на дерево кошке и сидит, парализованный пьянящим видом вершин, обездвиженный искушением самоубийства, наэлектризованный бесконечностью окружающей вселенной и желанием остаться в живых, понимая нелепую бесполезность собственной судьбы; эта платформа — метафора человеческой жизни, намного более точная, чем сравнение с квантовыми частицами, сделанное в 1998 году. Не сомневаюсь, что сцена основана на воспоминании автобиографического характера. Это, кстати, и трогает меня в книге. Платформа — это его личный Розбад [113 — Розбад — индейская резервация в Южной Дакоте.]. А головокружительная беспомощность — наша общая доля. Все мы — несчастные узники платформы, на которую забрались и с которой не можем спуститься.

//- Биография Мишеля Уэльбека — //

Мишель Уэльбек родился в 1958 году на Реюньоне, жил в Ирландии. Он — самый яркий представитель своего поколения французских писателей (иными словами, такой писатель, который заставляет забыть обо всех, кто был до него, и оказывает влияние на тех, кто придет после). Подобно Алену Роб-Грийе получил образование сельскохозяйственного инженера. Литературную карьеру начал с публикации стихов и биографии Лавкрафта. Однако настоящий переворот в современной французской литературе произвели два его первых романа — «Расширение пространства борьбы» («Extension du domaine de la lutte», 1994) и «Элементарные частицы» («Les Particules lmentaires», 1998). С тех пор он снимал порнографические фильмы для «Canal +», выпустил диск в стиле вялого рэпа («Человеческое присутствие», «Prsence humaine»), с которым совершил гастрольное турне, и напечатал еще четыре романа, один трагикомичнее другого, в том числе два, посвященных сексуальному туризму («Лансароте», «Lanzarote», 2000; «Платформа», «Plateforme», 2001); один — на тему клонирования («Возможность острова», «La Possibilit d’une le», 2005) и один — о новой Франции, смерти искусства и отцовстве («Карта и Территория», «La Carte et le Territoire», 2010). Мишель Уэльбек достоин всяческого восхищения, и поэтому я им восхищаюсь.

Номер 7. Дж. Д. Сэлинджер. Над пропастью во ржи (1951)

«Над пропастью во ржи» — роман, который я перечитываю чаще всего. Чего я только не перепробовал, чтобы попытаться постичь его секрет: подчеркивал целые страницы, учил наизусть отдельные отрывки, читал на языке оригинала, читал в разных переводах (Себастьена Жапризо и Анни Сомон) и даже повторил в Нью-Йорке маршрут его героя. Но «Над пропастью во ржи» не поддается анализу — в этом смысле он хуже, чем иероглифическое письмо. Его текст не стареет. Что логично, ведь это история подростка, не желающего взрослеть. Рассказчику, Холдену Колфилду, 16 лет. Росту в нем 1 метр 86 сантиметров, и он девственник. Взрослеть он не желает — и не взрослеет. За три дня до Рождества его исключают из школы. В дальнейшем ему предстоит вечно бродить по Манхэттену, не показывая домой и носу (разве что тайком, чтобы подсунуть в подарок младшей сестре Фиби пластинку на 78 оборотов).

Как пишутся шедевры? Понятия не имею, в том-то и проблема. Никто этого не знает — ни историки, ни преподаватели, ни литературоведы, а главное — не знает сам автор. Шедевр — это фантастическое, но одноразовое изобретение. «Над пропастью во ржи» — дебютный роман, случайное явление, артефакт, провоцирующий появление ни на что не похожего чувства — чувства, вызвать которое способен только «Над пропастью во ржи». Бессмысленно искать нечто похожее в других книгах. Такую попытку предприняло примерно десять тысяч писателей (в США каждый год издается с дюжину подражаний), но никому из них так и не удалось найти волшебную формулу. Лично я решил для себя эту загадку просто: чтобы вновь пережить это ощущение сладкой горечи, эту человечность, эту благость и легкую насмешку, достаточно перечитать «Над пропастью во ржи». Книга действует на меня как наркотик, с той разницей, что наркоману самый лучший приход дает первая доза. А здесь эффект не ослабевает, сколько ни читай. Говорю же, эта книга неисчерпаема. Подлинное чудо.

Ну ладно. Все-таки попробуем перечислить некоторые из ее знаменитых ингредиентов. Вот первая фраза: «Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверное, прежде всего захотите узнать, где я родился, как провел свое дурацкое детство, что делали мои родители до моего рождения, — словом, всю эту давид-копперфилдовскую муть. Но, по правде говоря, мне неохота в этом копаться» [114 — Пер. Р. Райт-Ковалевой.]. С первых же строк мы слышим ворчливый тон рассказчика, который, хмуря брови, обращается к читателю по-свойски, на разговорном языке, без литературных красот, словно бросая вызов классикам (просите, мистер Диккенс, но к вам это тоже относится), и сразу объявляет центральную тему романа — недовольство подростка всем, что его окружает. Добавьте к этому мягкую и всегда актуальную иронию. Результат: мы протягиваем автору руку и готовы следовать за ним куда угодно.

Роман «Над пропастью во ржи» был опубликован вскоре после войны (1951), в которой его автор принимал участие, не понаслышке зная и о высадке в Нормандии, и об освобождении Парижа, и об ужасах концлагерей. Из этого страшного опыта и берет начало его отвращение к миру взрослых, к обществу как таковому. Название романа связано со строкой из положенного на музыку стихотворения Роберта Бернса, которую память Холдена немного исказила, выдавая его призвание: «Если ты ловил кого-то вечером во ржи…» Он воображает, что стоит на краю обрывающегося в пропасть огромного ржаного поля, по которому бегают ребятишки, и ловит тех, кто, заигравшись, опасно приблизился к обрыву. Холден — парень с приветом, он пережил смерть младшего брата, скончавшегося от лейкемии; впрочем, свой рассказ он ведет из больницы, куда его определили после бегства из школы. Комичная стилистика «задержавшегося в развитии подростка» в ту пору поражала своей оригинальностью; восемь лет спустя та же напускная невинность проявилась во Франции в романе Кено «Зази в метро». Сэлинджер обращается с языком в высшей степени вольно, вовсю использует арготизмы и фамильярные обращения («шеф», «балда» и пр.), что подчеркивает искренность его гнева. Вполне линейное развитие сюжета — парень просто шатается по городу, ничего нового, прием, известный со времен Гомера и использованный в том числе Сервантесом, Джойсом и Жоффре, постоянно перемежается неожиданными и очень поэтичными, но всегда точными наблюдениями. Вот, например: «Он читал „Атлантик мансли“, и везде стояли какие-то пузырьки, пилюли, все пахло каплями от насморка. Тоску нагоняло». Или: «Скажите, вы видали тех уток на озере у южного выхода в Центральном парке? На маленьком таком прудике? Может, вы, случайно, знаете, куда деваются эти утки, когда пруд замерзает?»

В его блужданиях по городу — во всех этих такси, задрипанных отелях, прокуренных барах, Музее естественной истории, театре, на катке, в зоопарке, мюзик-холле «Радио-Сити», на станции метро «Гранд-Сэнтрал» или «Сэнтрал-парк» — Холдену встретятся такие же неприкаянные души, как и он сам: блондинка из Сиэтла; приятельница его старшего брата (отправившегося «продаваться», то есть, подобно Фицджеральду, работать сценаристом в Голливуде); начинающая проститутка, к которой он не посмеет прикоснуться; две добрые монахини, которым он пожертвует десять долларов; Салли Хейз — хорошенькая девушка из буржуазной семьи, которую он сначала поцелует, а потом осыплет бранью; и, наконец, Фиби (младшая сестренка, которой 10 лет и о которой мы уже упоминали выше; будьте внимательны, please). Есть еще Джейн Галла, в которую Холден влюблен, но которая проводит время с придурком. Герой много думает о смерти, о самоубийстве, представляет себя то с пулей в животе, то загнувшимся от воспаления легких. Он курит, пьет, беспрестанно ругается, но все, что он говорит, звучит правдиво. Он открывает для себя свободу, то есть одиночество. Не раздражают его только дети. Он впадает в тоску, но затем воодушевляется, глядя на синее пальтишко Фиби, под дождем мелькающее на карусели. Чем больше времени проходит, тем печальней становится обаяние побега, достигая степени невыразимой тоски. Пора кончать эту эскападу, пора возвращаться на прямую дорогу. Пора становиться мужчиной. Это повесть о недостижимой чистоте, об отвращении к жизни и о спасительной любви.

Сэлинджер работал над этим коротким романом 10 лет (начал в 1941-м, закончил летом 1951-го). У многих интеллектуалов наивность Сэлинджера вызывает ненависть; это те же люди, которые называют Камю «философом для старшеклассников» и презирают «Пену дней» Бориса Виана за избыток детского романтизма. Норман Мейлер (которого больше никто не читает) сказал, что Сэлинджер — «величайший ум, остановившийся в развитии на уровне средней школы». Он не совсем не прав; арготизмы, которыми щедро пересыпан текст, сегодня устарели; во многих отношениях «Над пропастью во ржи» — сентиментальная книжка; критическое восприятие героем взрослых (все они сволочи и лицемеры) отдает ребячеством. Но попробуйте перечитывать роман каждый год, как это делаю я, и вы убедитесь, что с каждым чтением он становится все плотнее и сложнее. Трехдневное шатание Колфилда по нью-йоркским барам — это одиссея в миниатюре. На самом деле Холден стремится не к тому, чтобы остаться чистым ребенком (похожим на сестренку Фиби), а к тому, чтобы стать святым. «Над пропастью во ржи» — один из лучших романов воспитания ХХ века (на мой взгляд, не менее сильный, чем «Путешествие на край ночи» и «Улисс»). Он лишь притворяется, что рассказывает о прогулке подростка, тогда как на самом деле его цель гораздо более серьезна: речь идет о спасении души. Мне кажется, этой книгой Сэлинджер заключил с читателем своеобразный пакт: я расскажу тебе о своей жизни, но ты ничего о ней не узнаешь, потому что мы с тобой никогда не познакомимся; я расскажу тебе о Боге, но о таком Боге, который маскируется подростковыми шуточками и уличными словечками; я клянусь, что тебе не будет скучно, но помни, что в конце моей нежной проспиртованной ночи настанет вечная жизнь.

«Над пропастью во ржи» производит впечатление простенького романа, хотя автору удается впихнуть в трехдневное бегство мир, существование, пространство и время. Он прячет свою сложность за внешней непритязательностью. Если хочешь создать эпопею, не обязательно марать тысячи страниц. Сэлинджер — это Гомер, которому хватило чувства такта выдать себя за школьника.

//- Биография Дж. Д. Сэлинджера — //

Что происходит с писателем, чей дебютный роман расходится тиражом 35 миллионов экземпляров? Он удаляется от мира и перестает писать. Чудо оборачивается проклятием. Дж. Д. Сэлинджер родился 1 января 1919 года в Нью-Йорке. Светиться на публике он не любил никогда, а после опубликования романа «Над пропастью во ржи» («The Catcher in the Rye»; 1951) и «Рассказов» (1953) окончательно исчез из поля зрения общественности. Позже Сэлинджер напечатает «Фрэнни и Зуи» («Franny and Zooey»; 1961) и «Выше стропила, плотники» («Raise High the Roof Beam, Carpenters»; 1963). Последний его рассказ, «16-й день Хэпворта 1924 года» («Hapworth 16, 1924»), появится на страницах «The New Yorker» в июне 1965 года. Сэлинджер был первым писателем эры аудио и видео, осознавшим, что физическое бытие и биография любого автора являются непреодолимым препятствием к пониманию его творчества. Удалившись от мира и практически прекратив печататься, он заставил нас читать и перечитывать свои книги, как перечитывают молитвенник. Что послужило тому причиной? Непомерная гордыня, стремление к «маркетингу наоборот», неизлечимая аллергия на критику или просто посттравматический синдром, настигший бывшего солдата, принимавшего участие в освобождении узников концлагерей в Германии? По всей видимости, все это вместе взятое плюс определенная склонность к одиночеству и материальная обеспеченность, гарантированная отчислениями за переиздания на всех языках мира его первого романа (входящего в список 25 книг американских авторов с рекордными тиражами). Вторично он покинул этот мир 27 января 2010 года.

Номер 6. Поль-Жан Туле. Контррифмы (1921)

Подходят к концу 50 лет поклонения золотому тельцу и безудержного потребительства (сегодня-то мы поняли, почему вели себя как идиоты: нам хотелось забыть о Второй мировой войне. Скоро все мы останемся без гроша в кармане, нас повыгоняют с работы, выбросят на улицу и, как австралопитеков, отучат думать о завтрашнем дне. Чтобы выжить, мы будем ловить голубей на улицах Парижа и удить рыбу в Сене. Мы снова начнем верить в Бога, потому что почувствуем потребность верить во что-то еще, кроме индекса Nikkei. И нам снова откроется прелесть поэзии, ее краткость и непреходящая красота. Когда мы переселимся в хижины без электричества, нашим единственным развлечением станет декламация. Вот увидите, мы не станем сожалеть о ХХ веке. Напротив, уже через пару-тройку десятилетий дети будут с трудом понимать, почему мы соглашались тратить свою молодость на выплаты по кредиту за полноприводной джип, когда достаточно прочитать вслух катрен Туле и почувствовать себя счастливым, даже передвигаясь пешком.

Вот вам пример:

Веселье нас лишает сил,

Во мрак печали повергая.

Хотите, чтоб я вас любил?

Потише смейтесь, дорогая.

Поль-Жан Туле обладал одним качеством, которое не поддается немедленной коммерциализации и именуется благодатью. Рискованная инвестиция, способная окупиться только после смерти: «Контррифмы» так и не были опубликованы при жизни автора. Он заслуживает того, чтобы быть причисленным к сонму святых. Только святые могут говорить о благодати: блаженный Августин, Сен-Жон Перс, Сен-Поль-Ру, Сент-Экзюпери. Ну да, беарнский поэт не был образцовым католиком, но я советую папе канонизировать его как святого Поль-Жана.

Рассеянная жизнь, которую вел Туле, — гимн любви и крепким спиртным напиткам, песнь нежности и грусти. Он — величайший из печальных лентяев, похороненных в Гетари (следующим буду я, надеюсь, как можно позже). Виалатт (не без зависти) называл его «величайшим из наших поэтов второго плана».

Вот еще одна цитата:

Ах, в Лондоне сдружился я

С прекрасной Беллой и как друга

Мечтал обнять ее супруга,

Что вечно бороздил моря.

Что может быть мучительнее существования, разрушаемого поиском совершенного, смешного, грустного и стройного катрена? Совместить лиризм и иронию, любовь и разочарование, фантазию и горечь не так-то просто, это труд, требующий целой жизни, пусть даже короткой. А умереть ведь можно и с улыбкой. Ну вот, последний пример, как говорится, на дорожку:

Часы ночные принесут

Страданье, страх, в душе разлад.

Забьется сердце невпопад,

И призрак смерти — тут как тут.

Каждый год в День Всех Святых я отношу цветы на могилу Туле в Гетари, где похоронены и мои дед с бабкой. Увы, человеческая благодарность недолговечна, и буквы на его надгробии уже почти стерлись. Между тем Туле многим указал верный путь: в их числе Виан, Саган, Блонден и даже Генсбур, позаимствовавший у него страсть к ономастике и юным девушкам (песня «Инициалы ББ» явно не обошлась без влияния Туле: «Сапожки длинные, как чашечка цветка, поддерживают красоту ее». И дальше: «На ней нет ничего, одна лишь капля духов Герлена в волосах». Туле принадлежит тому течению чисто французской поэзии, для которого характерны легкость и ветреность. В этом духе творили Пьер Ронсар, Поль Верлен и, конечно, Альфред Мюссе — вспомним хотя бы его знаменитую «Андалузку»:

Вы не встречали в Барселоне

Одну смуглянку, чьи глаза

Печальны, словно день на склоне?

Она маркиза д’Амеони —

Моя любовь, моя гроза! [115 — Пер. А. М. Арго.]

В отсутствие Фейсбука Туле и за спелыми вишнями, и за сельскими красотками вынужден был выходить в мир. Он пьянствовал с добросердечными шлюхами. Накачивался наркотиками, дабы забыть, что он вырос без матери. Но основными источниками вдохновения ему служили горы, небо, деревья и «печальный парк в осенней спячке». Не хотелось бы хвастаться (ну разве самую малость), но иногда в роли этого самого парка выступал сад, окружавший дом моего деда. «Я наслаждался всепоглощающей красотой пейзажа и видел, что вилла „Наварра“ являет собой органичную часть Пиренеев» (Письмо к самому себе, 27 октября 1901). Да, в те поры в саду еще можно было сидеть, погрузившись в мечтательную задумчивость, и не опасаться, что из нее тебя вырвут участники конгресса зубных врачей или внезапная буря, одно из следствий глобального потепления.

Случай Поль-Жана Туле (вообще-то его звали просто Поль, а «Жана» он добавил к имени сознательно — как Бернар Леви расширил свое за счет «Анри», — для пущей оригинальности) интересен еще и тем, что заставляет задаться вопросом: почему стилистика, в которой он работал, сегодня стала невозможна. Что мы такого натворили, чтобы напрочь уничтожить подобную красоту? Да так, мелочи всякие: две мировые войны; гибель человека в человеке; надругательство над природой; запрет на все, что доставляет людям удовольствие, например объявление вне закона борделей и так называемых одурманивающих веществ (вплоть до табака — постановление 2008 года). После смерти Туле, скончавшегося в одной из самых красивых деревушек в мире (Гетари, 1920), на свет появилась новая Франция, которая ему вряд ли понравилась бы. В этой вновь народившейся стране никому нет дела до контррифмы. Поэты здесь низведены до положения клошаров. Публика воспринимает всерьез только шоуменов. Созданы «министерства культуры» — дивный оксюморон, не так ли? Девушки больше не гуляют в кружевных платьях по зеленеющим холмам, а красуются на щитах, рекламирующих белье. Сегодня президент республики может во всеуслышание издеваться над «Принцессой Клевской», и никакой импичмент ему за это не грозит. Праздник окончен, ни Елисейского дворца, ни кафе «Вашет» больше не существует. В деревне Карес, что в Беарне, отныне живут исключительно «подсевшие на прозак крестьяне» (на что сетует писатель Шарль Данциг). Поль-Жан Туле — один из самых тонких французских поэтов. Стихи этого главы школы фантазеров надо читать каждый день, учась у него искусству любить, жить и умирать.

Его веселость — напускная; его легкомыслие — скромная дань приличиям, позволяющая говорить о мимолетности счастья и «улыбках мертвецов». В звучании он достиг совершенства; поэт и академик Луи Дюкло называет его «повелителем изящества, играющим с хрустальными мечтами». В его строфах — обилие роз и птиц и образ ускользающего времени. Так выглядел бы Ронсар, переписанный Колетт. У него много неистовых поклонников, число которых постоянно увеличивается (Жан д’Ормессон, Рено Матиньон, Фредерик Мартинес, Мишель Фабр); целая когорта льстецов обеспечивает ему жизнь после смерти. В «La Revue rgionaliste des Pyrnes» я обнаружил ранее не издававшийся черновик любовного письма Туле, написанного в 1903 году. Я привожу его небольшой фрагмент, который, на мой взгляд, мог бы быть и элегантным послесловием, и идеальным предисловием ко всему его творчеству: «Из-за вас я весь сезон прожил анахоретом — пил, играл и сочинял стихи… Должно быть, вы — неисправимая мечтательница, если верите в постоянство поэтов, этой породы эгоистов, которых если что и способно убаюкать, то лишь их собственные грезы».

//- Биография Поль-Жана Туле — //

Жизнь Туле сравнима с его творчеством: короткая (53 года), наполненная прелестными куртизанками и строго осуждаемыми удовольствиями (покер, опиум, алкоголь, талант). Лишившийся матери сирота, он всю жизнь повсюду искал красоту, иногда находил ее и часто терял. Он писал письма самому себе, трудился литературным негром на Вилли, сурово раскритиковал одну из его пьес и едва не вступил в сотрудничество с Дебюсси. Единственное, что его объединяет с Ж. М. Леклезио, несравненно более здоровым (хоть и отведавшим в 1973 году мексиканских грибов), — это остров Маврикий. Туле родился в По 5 июня 1867 года. Для меня он прежде всего человек, написавший вот это:

Когда под Арлем в парке старом

Трепещет пламя розы красной

И небеса горят пожаром,

Поверишь в счастье — и напрасно.

Этот беарнец, дамский угодник и литературный гуляка (друживший с Тулуз-Лотреком, Жироду и Леоном Доде) обожал кутежи на парижских Больших бульварах и кабаре Монмартра 1900-х. Баскский берет и нежный, хоть и сардонический взгляд быстро превратили его в культовую фигуру, в «писателя для писателей», этакого Ларбо, с которым его объединяли доходы, страсть к путешествиям и любовь к поэзии. «Моя подруга Нан» («Mon amie Nane») была опубликована в 1905 году, «Зеленая девушка» («La Jeune Fille verte»; наряду с другими произведениями) — в 1920-м. Он обладал отменным вкусом, а потому скончался в Гетари и был похоронен в прелестном уголке с видом на Атлантический океан, незадолго до выхода в свет его знаменитых «Контррифм» («Contrerimes»; 1921).

Номер 5. Джей Макинерни. Яркие огни, большой город (1984)

Мне немного совестно, что прходится публично возвращать долг Джею Макинерни. Вначале этот американский писатель привлек меня по не вполне адекватной причине. Я видел его фотографию в нью-йоркских журналах, и он дико меня раздражал своими строгими костюмами и репутацией светского тусовщика. В момент образования «literary brat pack» [116 — «Литературная шайка негодяев» (англ.) — по аналогии с «Brat pack» — группой голливудских актеров, снимавшихся в фильмах для подростков; в свою очередь они, слегка изменив, заимствовали название знаменитой «Rat pack» («крысиная стая»), образованной Фрэнком Синатрой и его ближайшими друзьями.] (Эллис, Макинерни и «нью-йоркские славяне» Тамы Яновиц) мне было 20 лет, и каждое лето я предпринимал попытку за попыткой проникнуть в один из клубов, где его почитали как Короля («Ареа», «Лаймлайт», «Палладиум», «Нелл’с», «Бар» и т. д.). Я еще не читал его, но уже ненавидел; разумеется, стоило мне его прочесть, как я кардинально сменил мнение. Гораздо удобнее ненавидеть то, в чем не разбираешься, потому что, поняв человека, ты вынужден его полюбить.

С момента публикации «Ярких огней, большого города» (12 августа 1984 года, издательство «Vintage») прошло 27 лет. Иначе говоря, миновало четверть века, и это дает нам возможность яснее осознать, что означал приход в литературу Джея Макинерни. Надеюсь, огромный успех книги, ее экранизация (провальная) с Майклом Дж. Фоксом в главной роли, популярность автора и его сумбурная жизнь не заставят забыть об изначальной силе этого едкого текста, в котором эмоции основаны на подавленном романтизме и стыдливой безнадежности, напоминающих увядшую розу в бутоньерке смокинга, пропахшую табаком и блевотиной. Книга называется так же, как появившийся в 1961 году блюз Джимми Рида. В его первом куплете есть такие строки: «Bright lights, big city /gone to my baby’head» («Яркие огни большого города ударили в голову моей телке»). Первый французский перевод романа был озаглавлен «Дневник ночной птицы», что кажется мне менее удачным, чем «Яркие огни, большой город». Довольно трудно выразить, что именно я почувствовал, прочитав эту книгу (в карманном издании): я только-только оторвался от молодежной тусовки, объединявшей обитателей Шестнадцатого парижского округа, и даже не предполагал, что можно с такой холодной яростью описывать некоторые ночные клубы, где слушают «Talking Heads». Надменно-ироничная тональность книги идеально отражала саморазрушительный снобизм тех буржуа, с которыми я постоянно сталкивался. О блужданиях безымянного литератора написано во втором лице настоящего времени, как в «Изменении» Бютора, но с более доверительной интонацией (по-английски «you» означает и «ты», и «вы», и переводчица Сильви Дюрастанти совершенно справедливо отдала предпочтение «тыканью»). Героя бросила жена, Аманда Уайт, но он никому не сообщает об этом, кроме своего друга наркомана Теда. В конце концов выясняется, что она нашла место модели и покинула мужа, как только дела у нее пошли в гору. Следовательно, именно город с его «гламурными» искушениями и разрушает любовь (на что намекает название романа). Мораль (если там есть мораль) заключена в финальной сцене: рано утром антигерой спьяну меняет свои очки Ray-Ban на пакет горячих булочек, с презрением брошенный ему водителем грузовика… «Ты приближаешься, и запах свежего хлеба окатывает тебя ласковым ливнем. Ты дышишь полной грудью, наполняя легкие его ароматом. К глазам подступают слезы; ты ощущаешь такой порыв нежности и жалости, что приходится остановиться и прислониться к столбу, иначе ты можешь упасть… Тебе надо хорошенько подумать. Надо всему учиться заново, с самого начала».

Всему учиться заново, с самого начала… Заключительные слова этого короткого дерзкого романа в устах негодяя, мечтающего вырваться из своего круга, звучат страшным признанием. Книга повествует об истории человека, сбившегося с пути, попавшего пальцем в небо и вынужденного начинать с нуля. «Дневной свет причиняет тебе боль, как полный упреков материнский взгляд». Каждый любитель ночной жизни чувствует свою вину перед другими и старается о ней забыть. Кое-кто из них пытается стереть из памяти собственную личность, но далеко не все: если пьяного бездельника спросить в лоб, не исключено, что он пробормочет имя человека, по которому тоскует. Что мне нравится в книгах Макинерни, так это их трезвая нежность и показная холодность, это такая странная штука, зарытая под килограммами кокса и именуемая человечностью. В конце концов мне удалось взять у писателя интервью, сначала в Париже, потом в Нью-Йорке. Известно, как обычно проходят такие встречи: ты задаешь вопросы и выслушиваешь ответы, а разговор все длится и длится, и вот уже вы сидите в баре, и уходить не хочется ни тебе, ни ему. Последние десять лет мы общаемся довольно тесно — жизнь непредсказуема. Я воспринимаю это примерно так же, как если бы моим приятелем стал Фицджеральд. Вот почему я всегда советую молодежи читать ныне живущих авторов: никто не застрахован от возможности свести с одним из них личное знакомство и даже, как знать, в нем не разочароваться. Люди, сурово осуждающие писательские тусовки, понятия не имеют о том, что такое литературная дружба, а она есть логическое продолжение восхищения. А читать современников, не испытывая перед ними восторга, — пустая трата времени!

Через год после «Ярких огней, большого города» Брет Истон Элисс опубликовал роман «Меньше, чем ноль» — калифорнийскую вариацию на тему шатаний по Нью-Йорку. В обеих книгах описан примерно одинаковый образ жизни избалованных детишек 1980-х: разгульные вечеринки с кокаином («У меня такое впечатление, что я полжизни провожу в туалете, — сказала Тереза, снюхивая дорожку» — это из «Ярких огней»), секс без любви, пустота общества потребления. Как часто бывает с сатирой, публика приняла за хвалу гедонизму то, что является его безжалостным разоблачением. Оба молодых автора в Америке стали восприниматься как символ того, что они сурово клеймили. Но дело не в этом недоразумении. «Яркие огни, большой город», как и «Великий Гэтсби», — это протокол вскрытия безответной любви, портрет самоубийственной роскоши и мгновенный фотоснимок американского одиночества, и его следует расценивать как образец ангажированной литературы. Влияние, оказанное этим романом на общественную жизнь, культуру и молодежные нравы всего мира, еще далеко не исчерпано. Лично я обязан ему не только своими собственными книгами, но и многими похмельными пробуждениями.

//- Биография Джея Макинерни — //

Джей Макинерни родился в 1955 году в Хартфорде, штат Коннектикут. Учился на факультете литературного творчества в мастерской Раймонда Карвера, профессиональную карьеру начал корректором в «The New Yorker»: тот, кто в Америке хочет стать писателем, вряд ли найдет себе лучших наставников. В дебютном романе «Яркие огни, большой город» («Bright lights, big city»), судя по всему, описывается его жизнь того периода (1984), однако доведенная до скандальной широты обобщения. Отголоски тогдашних потрясений не дают автору покоя до сих пор. В его лучших романах прослеживается то же настроение, основанное на отсутствии всяких иллюзий: «Свет меркнет» («Brightness Falls», 1992), «Последний из дикарей» («The Last of the Savages», 1997), «Красивая жизнь» («The Good Life», 2007). Но, как и его кумир Фицджеральд, Макинерни особенно хорош — тонок, изящен, точен и напорист — в рассказах (сборник «Конец всего», «How It Ended», 2009). Что еще о нем сказать? Он любит бургундское вино, ресторан «Ами Луи», манекенщиц и свою жену Энн.

Номер 4. Антуан Блонден. Дух странствий (1955)

Подобно Бальзаку, я верю в морфопсихологию. Можно многое узнать о человеке, внимательно изучив его физиономию. Злые люди выглядят злыми, добрые — добрыми. Чудовищная несправедливость заключается в том, что жизнь оборачивается вечной схваткой человеческих лиц. Доказательством может служить лицо Блондена, в котором отражается все его творчество. Высокий встревоженный лоб. Глаза, светящиеся мягким состраданием. Тонкий прямой нос, вступающий в противоречие с клочковатой бородой. Благородных очертаний рот, не понаслышке знакомый с винным бокалом. Лицо растерянного человеа. Трагедия Блондена в том, что Рембо ошибся: «Я» — это вовсе не другой. Блонден беспрестанно задается вопросом, почему он должен быть самим собой. Поэтому лучшими его друзьями стали алкоголь и дружба. Отсюда же — его страсть к спорту. Если где-то проходит матч или велосипедная гонка, это означает, что по окончании можно будет выпить с друзьями. Если выиграют свои — за победу. Если свои проиграют — чтобы залить вином огорчение. Спорт — лекарство от одиночества и потенциальная пьянка.

Как мне описать радость, переполняющую меня при чтении «Духа странствий»? Как будто на чердаке студии Эбби-Роуд я вдруг нашел забытый и так и не изданный широким тиражом альбом «Битлз», записанный в 1964 году, или рабочие позитивы утраченного фильма Феллини, снятого в 1970-м и запечатлевшего, как Мастроянни танцует с Бельмондо. В Бога я не верю, но верю в Блондена.

Да, я убежден, что в списке лучших писателей ХХ века этот волшебник должен занимать ранг не ниже неоспоримых Пруста и Селина. Не спорю, его творчеству не хватает полноты, как и его лицу, но тем лучше: черную икру ложками не едят. Блонден — это наш Фицджеральд. Он сочетает печаль с праздником, в каждой его шутке сокрыта глубина, он не плачет и не хохочет, он просто творит красоту. Чем мы ему обязаны? Всего-навсего несколькими хрустально-чистыми страницами французской прозы: последней страницы «Духа странствий», первой — «Европы прогульщицы», 63-й — «Обезьяны зимой» и 74-й — «Господина Когда-то» вполне достаточно, чтобы поставить автора в один ряд с Бодлером и Верленом.

«Дух странствий» — небольшой роман, изданный в 1955 году. Его персонажи много ездят на поездах. Начало («После Второй мировой войны по рельсам вновь двинулись составы») и финал (один из лучших пассажей французской прозы; ниже я его цитирую целиком) закольцованы; читателя надо уметь увлечь, и я ручаюсь, что вы последуете за автором как ослик за морковкой. Бенуа Лабори, молодой (26 лет) скучающий провинциал, бросает жену и двоих детей и сбегает в Париж, преисполнившись самых радужных надежд: «Здесь занималась заря мира». В первой части романа рассказывается о его шараханьях, неудачах и разочарованиях; мы встречаем его то в саду Тюильри, то на станции метро «Перер», то на кладбище Пер-Лашез, то в полицейском комиссариате, то в борделе, где он поселился. Этот нелепый и насмешливый мечтатель и лузер мечется по послевоенному Парижу — городу света, который прикидывается освобожденным, тогда как на самом деле является городом побежденных. Бенуа — тот же Холден Колфилд, даже хуже, потому что его незрелость нельзя объяснить юным возрастом. Вот он отправляется к родственникам, которые как раз устраивают коктейль. «Мы не можем вас принять, — говорят ему. — Понимаете, у нас сегодня гости». Он таскает за собой свою провинциальность и видит, что все вокруг, весь народ — как с похмелья, хоть и сам он накануне изрядно набрался. Он спит с темнокожей проституткой, которая каждый раз представляется новым именем. Наконец он осознает, что тоскует по жене, и тут же узнает, что она погибла от руки убийцы. Здесь начинается вторая часть, наиболее удивительная, изобретательная и постмодернистская; реальная действительность все заметнее отступает на задний план, окружающее приобретает черты виртуального мира и абсурда (Бенуа обвиняют в преступлении, которого он не совершал; впрочем, не хочу пересказывать содержание романа). Мне безумно нравятся слова, которые он произносит на похоронах жены: «Я старался не плакать, отложив свое горе на потом, и всем своим существом ждал, как избавления, той минуты, когда смогу заплакать. Из-за того что я сдерживал слезы, потребность в них угасла, и остался только страх боли, который накатывает на меня временами. Передо мной теперь — вся моя печаль». Книга интересна не убогим полудетективным сюжетом о провинциальном Растиньяке, но своей тональностью, изяществом изумительного письма, едкой хрупкостью прозы, льющейся свободным потоком и в то же время не отягощенной ни единым лишним словом. Что такое идеальный роман? Это роман, текст которого хочется переписать от первой до последней строчки. Я сделал немало мучительных и бесплодных попыток скопировать эту немногословную непринужденность, согретую человеческим теплом. Величайшие писатели обладают одним общим качеством: они умеют стыдливо обнажаться перед читателем.

Язык Антуана Блондена насыщен ароматом чистоты и детства. Всю жизнь он пытался замаскировать эту чистоту, порой марая ее элегантностью. Он — романтик в обличье бездельника, принц в рубище нищего. Радость и горе у него меняются местами, словно следуя правилам литературного танца; ему неведомы ни стопроцентная серьезность, ни безудержное веселье. Он сознает всю глубину безнадежности и улыбается сквозь слезы. Как и все честолюбцы, он делает вид, что равнодушен к славе. Едва его смех достигает апогея, как тут же замирает. Столь неоднозначный роман, как «Дух странствий», может быть расценен как предтеча исканий Модиано с его темными, коматозными, полубессознательными мотивами. Блонден видит жизнь как некий зал ожидания. Всякая суета бесплодна, а одиночество непобедимо — даже ночью. Но вот и финал книги (Бенуа, подрядившийся сниматься в кино статистом, сидит в купе остановившегося поезда, который служит декорацией):

«Пусть вагон, в котором мы находимся, не двигается с места, все равно мы все одержимы духом странствий.

На землю пала ночь, накрыв своим плащом всех изгнанников. Мерцает ночник, и в его слабом свете монахиня перебирает четки, господин в орденах бесшумно разувается, рыбак латает сеть, старик-жокей снова чувствует себя в седле, в караулке засыпают эрцгерцоги, Долорес довязывает детям шерстяные носки, которые никогда не довяжет, а я… я жду, когда между людьми восстановится взаимопонимание.

Может быть, однажды мы сами сломаем стены нашей тюрьмы; мы заговорим с людьми, и они нам ответят; между живущими на земле исчезнут недоразумения, а у мертвых не останется от нас никаких секретов.

Однажды мы сядем в поезд, который куда-нибудь поедет».

Если вам не понравился этот отрывок, попрошу вас никогда ко мне не обращаться.

//- Биография Антуана Блондена — //

Попытаемся воссоздать образ жизни гусара-заики, любителя спорта, поэзии и перебродившего виноградного сока (его девизом было «Верните нам это!»). Блонден проигнорировал Сопротивление не только во время войны, но и после ее окончания. Самоубийство отца произвело на него не менее тягостное впечатление, чем смерть Нимье. Антуан Блонден родился 11 апреля 1922 года в Париже. Учился в лицее Людовика Великого, затем сотрудничал с ультраправыми журналами, затем — с «Elle», «L’Equipe», «Arts» и «La Parisienne». Написал шесть шедевров: «Европа прогульщица» («L’Europe buissonnire», 1949, премия Дё Маго), «Дух странствий» («L’Humeur vagabonde», 1955), «Обезьяна зимой» («Un singe en hiver», 1959, премия Интералье), «Господин Когда-то, или Вечерняя школа» («Monsieur Jadis ou L’cole du soir», 1970; предтеча автовымысла); «Времена года» («Quat’saisons»; 1975), «Дипломы об образовании» («Certificats d’tudes», 1977). Я познакомился с ним в конце 1980-х; начиная с без четверти десять он обычно накачивался спиртным в квартале Сен-Жермен-де-Пре и не любил, когда его отрывали от этого занятия. Однако стоило мне представиться «единственным автором издательства „La Table Ronde“, способным поспорить с ним в скромности», как его суровый взгляд смягчился. Я описал эту встречу, приукрасив ее, в рассказе «Величайший из живущих ныне французских писателей», опубликованном в журнале «Rive droite». Скончался он в Париже, на улице Мазарин, 72, в квартире прямо над кабаре «Дон Карлос», 7 июня 1991 года. «В нем была злость, свойственная мягкосердечным людям, которые надеются на все, но не ждут ничего» (Рено Матиньон).

Номер 3. Андре Жид. Болота (1895)

В «Болотах» мне нравится все: сжатость стиля, состоящего из недосказанностей, ленивый лаконизм насмешки, элегантная бессмысленность замысла. Подобно «Вечеру с господином Тэстом» Валери, это своего рода школьная шутка, обернувшаяся шедевром. Первая же фраза побуждает к анализу (одновременно подчеркивая его нелпость): «Прежде чем объяснять другим свою книгу, я ожидаю, что другие объяснят ее мне». Простите Жида, ибо он не ведает, что творит. Я люблю книги, адресованные писателям: такое чтение дарит иллюзию, будто ты принадлежишь к их числу. Читатель ощущает себя носителем священной миссии. Сегодня, когда мы стоим на пороге исчезновения бумажной книги, невозможно не зарыдать крокодиловыми слезами над этим тонким изысканным томиком, опубликованным в 1895 году и повествующим об исписавшемся беллетристе, принимающем у себя каких-то подозрительных личностей, которым он пересказывает отрывки из несуществующей книги. Кое-кто полагает, что это сатира на литературные круги, но я (вслед за Натали Саррот и Роланом Бартом) предпочитаю думать, что перед нами — первое художественное произведение ХХ века. Начнем с названия [117 — В оригинале — «Paludes». Это книжное слово, скорее даже научный термин, по форме близкий к первоначальному латинскому варианту и означающий «болота».]. «Болота» и их герой Титир отсылают нас к «Буколикам» [118 — Напомним, что говорит о Вергилии Гюисманс в своем романе «Наоборот», появившемся на 10 лет раньше: «Один из самых жутких педантов и самых ужасных зануд, каких только знала Античность; его чисто отмытые и расфуфыренные пастухи по очереди опрокидывают друг другу на головы полные горшки назидательных замороженных стихов». — Прим. авт.] Вергилия. На 18-й странице Жид пишет: «Это история холостяка, живущего в башне среди болот». Писатель занят абсурдным ремеслом: рассказывает какие-то трогательные истории, часами рассуждает о всякой ерунде и, двигаясь на ощупь, во тьме, пытается найти свой путь и обрести свой голос. «Болота» — сочинение о сочинительстве, роман без сюжета, рассказ о том, как пишется книга, работа без результата. Эта вещь корнями уходит в «Дон Кихота» и представляет собой пародию на мечту сумасшедшего. Главное — чтобы было над чем смеяться: «Зыбкость отражений; водоросли; проплывают рыбы. Упоминая их, стараться избегать выражения „непроницаемая тупость“». Не знаю, как вы, но я, наткнувшись на эту «непроницаемую тупость», громко фыркнул. Может, это и в самом деле специфический юмор, свойственный абитуриентам, готовящимся к поступлению в Эколь Нормаль, но поскольку я никогда не ходил на соответствующие подготовительные курсы, то мне страшно нравится, как «носитель духа современности» издевается сам над собой. «Боюсь, эта ваша история немного скучновата», — говорит Анжель. Впоследствии Жид утратил свое чувство юмора (пожизненно). Он написал «Яства земные». И грянул ХХ век.

Начиная с «Болот» литература обрела право на интерпретацию. Искренность желательна, но не обязательна; время от времени, если не слишком злоупотреблять исследованием адских глубин (что может быть ужаснее, чем писатель, созерцающий самого себя в процессе письма!), допускается уверовать в то, что читатель наделен умом, и с улыбкой порассуждать о достойном всяческой жалости уделе тщеславного писаки. В 2011 году читают не так, как читали в 1895-м, и этим мы обязаны в том числе «Болотам». Бертран Пуаро-Дельпеш даже опубликовал текст, озаглавленный «Я пишу „Болота“», в котором живо доказал, что читать и писать — это одно и то же. Есть книги, которые учат нас, что читателю тоже необходим талант. «Болота» сделали невозможным невинное, ленивое, наивное чтение; эта книга — «Жак-фаталист» нашего времени. С тех пор вышли сотни тысяч романов, авторы которых пытались повторить сделанное Жидом. Как много вам довелось прочитать книг, герой которых занят тем, что пишет книгу? Но ни одному из эпигонов не удалось воспроизвести гениальную иронию Жида: текст молодого автора (созданный в 25-летнем возрасте) одновременно стал и его лебединой песней. Как и все шедевры, «Болота» — одновременно и старт и финиш. «Болота» не могут быть ничем, кроме «Болот», — эклектичной, несовершенной и пустой книгой и вместе с тем — самой логичной, самой лучшей и самой необходимой в моей библиотеке. «На зыбком песке мы построили тленные храмы».

//- Биография Андре Жида — //

«Я всего лишь маленький мальчик, которому весело, и одновременно — протестантский пастор, которому скучно». В литературе Андре Жид — прежде всего ниспровергатель основ. Но он же — символ лысого старика писателя с пледом на коленях, чего не объяснишь иначе, нежели недоразумением. Этот гугенот родился и умер в Париже (1869–1951) и стал одним из первых авторов, открыто заявивших о своем гомосексуализме, хотя многие другие предпочли всю жизнь таиться (Пруст, Мориак, генерал де Голль — шутка). Основатель «La Nouvelle Revue Franaise» (NRF), хоть он и воплощает образ великого буржуазного писателя, от которого всякого порядочного панка воротит с души, но все его творчество буквально вопиет об обратном: свобода, способность менять мнение (в 1937 году вышли «Поправки к „Возвращению из СССР“»; «Retouches mon retour de l’URSS», за 25 лет до Солженицына обличавшие злодеяния сталинизма), педофилия, уличный язык — вот его отличительные черты. Нобелевская премия по литературе, которой он был удостоен в 1947 году, явилась данью уважения его возрасту. Никто не может нам помешать из всего его творчества отдать предпочтение «Дневнику» — за тонкость анализа и искренность. Но «Болота» («Paludes», 1895) — это подлинное чудо, «Если зерно не умрет» («Si le grain ne meurt», 1926) — один из лучших автопортретов французского языка, «Подземелья Ватикана» («Les Caves du Vatican», 1914) — роман, впервые сформулировавший понятие бессмысленного поступка (Лафкадио совершает немотивированное убийство Амедеи Флерисуар: «Человеческая жизнь? Что за пустяк!»), кстати сказать, за 40 лет до появления «Постороннего» Камю.

Номер 2. Пауль Низон. Год любви (1981)

Внимание! Это лучший после «Прекрасной дамы» роман о любви, хотя в нем нет любовной истории. Это просто роман о любви и ее продолжительности. 1981 год выдался романтичным; тогда же, кстати, Мацнефф опубликовал «Пьян от плохого вина». Поскольку номером первым в своем рейтинге лучших книг столетия я поставил очень жестокий и нигилистический роман, то второе место мне, хочешь не хочешь, пришлось отдать книге, преисполненной надежды. При этом книге изобретательной, оригинальной, новой, а главное — не слащавой. Слава богу, что на свете есть Пауль Низон, и слава богу, что я с ним знаком. Пауль Низон — это швейцарский Миллер и парижский Сэлинджер. Свою миссию он обозначил в романе «Canto», изданном в 1963 году: «Никаких мнений, никакого плана, никаких обязательств, никакой истории, никакой интриги, никакого развития сюжета. Ничего, одна лишь страсть на кончике пера: писать, складывать слова в строчки; своеобразный фанатизм, служащий мне дорожной тростью и без которого я просто-напросто не удержусь и упаду от приступа головокружения». Мы не станем здесь затевать нудный спор о том, является ли Низон создателем «автовымысла» или нет (он утверждает, что да). Он отталкивается от собственной жизни и творит прозу из того, что сам называет «извержениями реальности». В любом случае можно рассказать свою жизнь и не будучи самовлюбленным нарциссом, но это нам известно еще со времен Жан-Жака Руссо и Бенжамена Констана. Низон внес свою лепту в общее дело: «конструировать реальность с помощью слов» означает то же самое, что «писать, чтобы выжить». Вопрос причастности, и в его случае эта причастность носит тотальный, бесповоротный характер. Низон выступает в роли Аттилы от литературы; ради нее он снесет на своем пути все, и там, где он прошел, останется лишь пустыня. Можно сказать, что он творит «прозу действия», как Джексон Поллок творил «живопись действия». Читая Низона, испытываешь ощущение, что раньше вообще ничего не читал. Читать Низона значит соучаствовать в творческом процессе — почувствовать его присутствие и его свободу, настоятельную необходимость каждой фразы. Каждый раз, читая Назона, я впадаю в транс, потому что сам автор постоянно пребывает в трансе. Он представляется мне последним писателем на земле. Тем, кто живет среди людей и их воспоминаний. Тем, кто постоянно задается вопросом: «Куда девалась жизнь?» Он — Диоген в штате фирмы «Allard».

Вот поэтапная МЕТОДИКА НИЗОНА:

1. Бросить все.

2. Писть о себе.

3. Посмотреть на других.

4. Перекроить, смонтировать заново, добавить импровизацию и впустить в книгу жизнь.

5. Всю жизнь тщетно ждать, что читатель тебя поймет.

А теперь вернемся к безумному роману «Год любви», посвященному «любовной интоксикации». На дворе 1979 год. Низону достается по наследству крошечная квартирка в Восемнадцатом округе Парижа, на улице Симар; он окрестил ее «спальней-ячейкой». Париж — город-легенда, город, где огромное число художников обрели свободу. Он мечтал о Париже, и вот в почти 50-летнем возрасте перебирается сюда, оставив позади весь предыдущий швейцарский опыт, включая несчастную любовь. Изначально он хотел назвать книгу «Одиночество в Париже». Он смотрит в окно и видит во дворе старика: тот кормит голубей и бранится с женой. Он слышит детский плач, звуки рок-музыки, соседей-африканцев. Поселившись в шумной мансарде чужого дома, он ждет, что не сегодня завтра на него свалится шедевр. Ждет день и ночь. И вдруг шедевр рождается, словно под гипнозом. Выясняется, что этот сын русского — великий романтик, исправно посещающий все бары на площади Пигаль, где собираются шлюхи. Он жаждет до дна испить каждую из них — Аду, Бризу, Доротею, Лоранс, Виржини, высосать их, как устрицы… «Едва оказавшись в постели, понимаешь, что тысяча и один способ прижиматься друг к другу, ласкать друг друга и покрывать друг друга все более жаркими поцелуями… что эта девушка, эта женщина в теле девушки по имени Доротея… это и есть любовь, потому что, твержу я себе, здесь все как в настоящей любви, бесконечные поцелуи, тысяча способов сплетаться телами, не говоря уже о собственно акте, сопровождаемом всевозможными стонами, вздохами и вскриками и одинаково прерывистым дыханием, да, если вам хорошо вместе, значит, это любовь…» Я в затруднении, потому что из Низона нельзя выбрать тот или иной пассаж; это поток, состоящий из отдельных фрагментов, похожий на мозаику, но мозаику текучую. После знакомства с молодой проституткой по имени Доротея рассказчик пьет на площади Клиши кофе со своим приятелем Битом (как Фердинан Бардамю в начале «Путешествия на край ночи»), затем, смешавшись с толпой зевак, слушает уличного джазового кларнетиста: «Я чувствовал к ним только любовь, к тем, кто стоял вокруг меня на улице в то утро». Оттуда он отправляется навестить свою старушку-мать: «Как хорошо, что ты пришел, ты мой единственный луч света, говорит она, и глаза ее наполняются слезами». Низон — одинокий бродяга, жалкий тип, существующий в обществе разобщенных индивидуумов, но он способен любить. «Я хотел написать о жестоком колдовстве любви, о чудовищной власти любви». Низон не пишет, он рисует любовь с помощью слов. Низон — это человек, который мечтает остаться один, но это ему не удается; до него вдруг доходит, что он нуждается в других людях. Он описывает мужчин и женщин без насмешки и ненависти. Можно ведь написать что-то красивое, не иронизируя. Писателям будущего, желающим избегнуть цинизма и равнодушия, Низон предлагает рабочую площадку — смешанное с гневом восхищение, которое является главным условием искусства; он зажигает для них свет в конце туннеля. И все-таки он мог бы назвать свою книгу «Спасенный шлюхами»…

//- Биография Пауля Низона — //

Сам себя он определяет как «городского кочевника». Он принадлежит к числу величайших в мире писателей, и тем не менее никто не пристает к нему на улицах Парижа. Я не знаю другого такого чисто парижского фланера, хотя на самом деле он — швейцарский немец. Друживший с Максом Фришем и Элиасом Канетти, он с ностальгией вспоминает о красоте бернских пейзажей, на фоне которых протекло его детство, — крутые горы, а дальше, к югу, — «обещание моря». Пауль Низон родился в 1929 году в Берне. Ему давным-давно должны были присудить Нобелевскую премию по литературе. «Текучие места» («Die gleitenden Pltze», 1959), «Canto» (1964), «Год любви» («Das Jahr der Liebe», 1981), «Штольц» («Stolz», 1988) — каждая из его книг являет собой пример ума, нежности и глубины. Последние 40 лет он живет в Париже, продолжая вести дневники на немецком языке. «Я был счастлив, счастлив до слез, когда оказался в Париже совсем один» («Год любви», 1981).

Номер 1. Брет Истон Эллис. Американский психопат (1991)

Необходимо восстановить контекст. В 1991 году никто не ожидал подобной вспышки. Даже если темы насилия, наркотиков и снобизма уже появлялись в «Меньше, чем ноль», мы и представить себе не могли, что Брет Истон Эллис разродится таким радикальным монстром, как «Американский психопат». Этот роман прикончил ХХ век. В нем есть все: всемогущество капитала, психопатия Уолл-стрит (за 20 лет до краха «Леман бразерс»), садистская жестокость, извращенный эротизм избалованных детей Америки, городское одиночество, леденящий кровь черный юмор и цинизм на грани нацизма. «Американский психопат» — шедевр окончательно победившего нигилизма, это роман, который ставит точку на прошлом и объявляет о наступлении эры дегуманизации. Никто не хотел его издавать. В США издательство «Simon & Schuster» отвергло рукопись (потеряв крупную сумму, авансом выплаченную автору). Во Франции издательство «Christian Bourgois», опубликовавшее «Меньше, чем ноль», а до того, в 1989 году, выпустившее «Сатанинские стихи» Салмана Рушди, также отказалось печатать книгу; несколько лет спустя сам Бургуа (сокурсник моего дяди Жеральда по Сьянс-По) признался мне, что страшно сожалел об этом решении, но его реально достали всякие фанатики со своими фетвами; действительно, сразу после выхода книги Эллису угрожали некоторые ультрарадикальные феминистки наподобие той, что выпустила три пули в Энди Уорхола. В итоге во Франции книгу напечатало издательство «Grard-Julien Salvy».

Роман написан от первого лица. Он повествует о повседневной жизни 26-летнего трейдера Патрика Бэйтмена. Опьяненный успехом, он ощущает себя всемогущим. «Привет. Я Патрик Бэйтмен, — сказал я, протягивая руку и мельком глянув в висящее на стене зеркало, отразившее мою довольную улыбку». Он ненавидит женщин, бедняков, иностранцев и гомиков; любит Фила Коллинза и собственную утробу. «Мы вошли в „Пастель“», и я чуть не заплакал; стало ясно, что столика нам не получить. Дальше мы видим, как этот крайне неприятный тип постепенно скатывается в убийственное безумие, перемежаемое галлюцинациями: «В кармане моей куртки от Valentino лежит нож с зубчатым лезвием, и мне очень хочется сию минуту выпустить Макдермотту кишки, раскроить ему лицо, раскурочить спинной хребет. Но Прайс уже машет нам, и желание убить Макдермотта сменяется смутным предвкушением развлечений: я выпью шампанского, найду клевую девку, нюхну, может быть, даже потанцую под какое-нибудь старье, а может, и под новую песню Джанет Джексон, которая мне очень нравится» [119 — Пер. В. Ярцева.]. Внутренний монолог героя позволяет нам проникнуть в черепную коробку страдающего депрессией психа, который мнит себя успешным дельцом. Внутри своей стерильной вселенной Бэйтмен ворочает миллионами и каждый вечер спускает десятки тысяч долларов в заведениях, похожих одно на другое как две капли воды, и общается с девицами, чьих имен не запоминает, зато отмечает, какой фирмы у каждой из них сумочка. Он являет собой физическое воплощение подспудной жестокости биржи, где нелепо огромные состояния одних создаются ценой чудовищных жертв со стороны других (разорение, безработица, бедность, самоубийства). Эллис добавляет к этому кошмару кровь и сперму с единственной целью — чтобы показать нам яркую картину лживости мира «белых воротничков». Чтобы обратить наше внимание на то, что связи между человеческими существами больше нет. Чтобы лишний раз напомнить нам (вслед за Переком), что в битве между людьми и вещами победу одержали вещи. Что веру в Бога вытеснила религия потребительства.

«Американский психопат» — лучший роман ХХ века еще и потому, что он вмещает в себя все остальные. Бэйтмен — это не только Бардамю, прогуливающийся по Нью-Йорку в костюме от Armani, но и Пруст, дрожащий от возбуждения при виде шляпной булавки, воткнутой в сидящую в клетке крысу; это отчаяние идеального антигероя Леопольда Блума, это взлет фантазии Булгакова, это надмнный тон сартровского Рокантена, это бессмысленное убийство из «Постороннего» Камю или «Подземелий Ватикана» Жида, перемешанное с сексуальным неистовством Миллера, садизмом Роб-Грийе и ярмаркой ужасов Балларда. Эта книга — литературный концентрат и в то же время удар дубиной по башке миллионам читателей во всем мире. Ведь читатель чувствует себя вовлеченным в происходящие безобразия: продолжая читать, он становится соучастником убийцы — так же, как зритель «Забавных игр» Михаэля Ханеке. Именно этот роман наполнил силой и честолюбивыми устремлениями литературу XXI века: его влияние на свое творчество охотно признавал Уэльбек; его несомненно держал в уме Литтелл, работая над мрачной исповедью нациста Макса Ауэ. Отныне никто не может делать вид, что «Американский психопат» не изменил целиком и полностью нашу картину мира. В «Психопате» в скрытой форме присутствует и «новый роман» — бесконечные описания бытовых приборов и систем hi-fi, подчеркнутая материалистичность человеческого существа, леденящий аспект судебных заседаний, посещаемых Бэйтменом, — все это превращает сочинение Эллиса в произведение построманной формы, в своего рода инсталляцию современного искусства, к счастью менее скучную. Коллаж в стиле панк и «great american novel» [120 — «Великий американский роман» (англ.).], глобалистский роман и сатира на ультралиберальный нигилизм, высоконравственная повесть, обличающая разложение плутократии, и похотливый, болезненный, новаторский бред — «Американский психопат» содержит в себе, абсорбирует, объединяет и разрушает общество сверхпотребления. Марки одежды, адреса частных клубов, пустые диалоги, дерзость Фицджеральда и бихевиоризм Хемингуэя — Эллис все прочитал, все понял и обо всем рассказал на 513 исступленных страницах, созданных с 1988 по 1991 год под влиянием повышенных доз кокаина. В интервью для журнала GQ, которое он дал мне у себя дома, в Голливуде, в июле 2010 года, сразу после выхода «Ампирных спален», он сделал такое сенсационное заявление: «Знаете, я долго не желал признавать, что „Американский психопат“ — это книга обо мне. Но я и правда был Патриком Бэйтменом… Я писал о своем собственном одиночестве, о своем собственном помешательстве. Я писал о своей ежедневной битве с культурой яппи, которую осуждал, но к которой, несмотря ни на что, чувствовал столь сильное влечение, что порой и сам становился настоящим яппи. Я писал о своей вечной неудовлетворенности». Брет Истон Эллис — первый литературный представитель «тирании индивидуума», определение которой 20 лет спустя дал историк Цветан Тодоров.

«Greed is good» [121 — Хорошо быть жадным (англ.).], — сказал Гордон Гекко (Майкл Дуглас) в фильме «Уолл-стрит» Оливера Стоуна, вышедшем на экраны за четыре года до появления «Американского психопата». Эллис/Бэйтмен заходит еще дальше. Его роман открывается цитатой из «Ада» Данте (без указания источника): «Оставь надежду, всяк сюда входящий…», а заканчивается двумя словами, набранными заглавными буквами: «НЕТ ВЫХОДА». Самые невыносимые сцены (выдергивание зубов, сшивание половых губ, выпускание кишок во всех видах) не должны нас удивлять, потому что Эллис считает пытку и убийство логическим завершением, венцом идеологии индивидуализма (сожри другого, или другой сожрет тебя). Это редчайший пример беспощадной, беспардонной, невыносимой, непревзойденной прозы. В дальнейшем, потеряв своего умершего дружка, Брет Истон Эллис соскочил с кокаина и бросил пить; мы не должны забыть, что этот роман едва не стоил ему жизни. Во время нашей последней встречи он высказал предположение, что бумажной книге осталось существовать лет пять. Тогда же у меня и возникло желание составить этот список. Впал ли Эллис в отчаяние? Возможно. Но не исключено, что его великая книга ознаменует собой перелом. Указать на зло уже означает вступить с ним в бой. Смеясь над «цацками» современного общества, мы защищаем цивилизацию. «Американский психопат» — это фреска на сюжет о том, как Человек в конце 1980-х (время гибели утопий) добровольно согласился похоронить себя под грудой товаров. После публикации «Американского психопата» прошло 20 лет, но эта книга продолжает оказывать свое замораживающее воздействие на литературу следующего века. «Американский психопат» не просто предсказал наступление Апокалипсиса — он и есть текст современного Апокалипсиса. Кстати, Апокалипсис означает «Откровение». Что будет после «Психопата»? Все кончено. Нам остается только заново воссоздавать литературу грядущего века. А может, уже слишком поздно, и все мы — музыканты оркестра на борту «Титаника». Мы исполняем камерную музыку для слушателей, сидящих в ложах первого яруса, пока литература у нас на глазах уходит под воду.

//- Биография Брета Истона Эллиса — //

Брет Истон Эллис, родившийся в 1964 году, — это реинкарнация Хемингуэя, хотя сам он об этом не подозревает. Поэтому прикидывается маркизом де Садом и ведет себя соответствующе: как маленький избалованный говнюк, ломающий все свои игрушки. На самом деле аморальность этого писателя — фальшивка, потому что он — настоящий сатирик. Начиная с пресыщенных лос-анджелесских студентов, наркоманов и снобов из «Меньше, чем ноль» («Less Than Zero», 1985) и заканчивая «Ампирными спальнями» («Imperial Bedrooms», 2010) — а в промежутке был еще серийный убийца в костюме от Armani, герой «Американского психопата» («American Psycho», 1991), и фреска на темы моды и славы под названием «Гламорама» («Glamorama», 1998), — Эллис спокойно и со смаком описывает всю грязь нашего общества. Попытка создания вымышленной автобиографии в стиле параноидального фэнтези («Лунный парк», «Lunar Park», 2005) выглядит скорее отклонением от общей линии его творчества, столь же радикального, сколь и высокоморального. Его считают скандалистом, хотя в действительности в глубине его души скрывается монах, тщетно призывающий кого-нибудь на помощь. Не следует бояться литературного нигилизма. Литература — единственное место, где нигилизм уживается с надеждой, красотой и возможностью возрождения.

Страницы: «« 12345

Читать бесплатно другие книги:

Эта книга написана командиром атомной подводной лодки ВМС США Santa Fe, капитаном Дэвидом Марке. Его...
Александр Никонов указывает единственно возможный путь для нашей Цивилизации в условиях перманентног...
Молодая вдова Стелла Ротчайлд решила начать новую жизнь. Вместе с двумя маленькими сыновьями она вер...
Бывший спецназовец-разведчик Такер Уэйн и его верный боевой товарищ, пес-следопыт Кейн, только что у...
После гибели отца и отъезда матери жизнь Василисы превратилась в кошмарный сон. Девушка выросла в до...
Популярная писательница Татьяна Журавская после долгого перерыва вернулась к творчеству и как раз за...