Заложник. История менеджера ЮКОСа Переверзин Владимир

Глава 12

Летние каникулы

В камере стоит неимоверная духота. Два вентилятора, взятые в аренду у администрации тюрьмы по тридцать рублей в день, не спасают – они только гоняют по камере влажный воздух. Форточка открывается лишь на четверть, упираясь в решетку, которая отделяет камеру от окна. Снаружи закреплена еще одна решетка. Невольно вспоминается малый спец, корпус Матросской Тишины, где я сидел в переполненной камере. «Как сейчас там?» – я пытаюсь представить себя в той камере…

При такой жаре совсем не хочется есть. Беспрестанно работает телевизор. У всех разные пристрастия, но мы находим общий язык. Нас в камере четверо. Я, Володя (выпускник физмата МГУ), Леша и Игорь. Володя – верующий человек, он не выпускает из рук Библию, молится и соблюдает все посты. Игорь – тщедушный парень небольшого роста, отсидевший за кражи шесть лет. Сейчас его обвиняют в нанесении тяжких телесных повреждений. Игорян, как я его называю, из бывших блатных. Жалеет, что, отбывая свой предыдущий срок, не ушел по УДО, отсидев лишних два года. «Какой же я идиот, – горько сокрушается он, – столько времени потерял!» Он поехал со своей девушкой на день рождения к другу на машине. По пути остановились у магазина купить подарки. Игорян, оставив девушку в машине, пошел за покупками. Возвращается – у машины группа агрессивно настроенных молодых людей, человек пять (как впоследствии выяснилось, несовершеннолетних). Отломали зеркало, провоцируют. Слово за слово, не знаю, кто первый ударил, но Игорь, никогда не занимающийся спортом, тем более единоборствами, случайно попадает точно в височную кость. Та ломается и входит в мозг. Все, приехали… Труп… В обвинительном заключении написали: «Из хулиганских побуждений напал на группу молодых людей, нанес тяжелую травму, несовместимую с жизнью».

«Ага, размяться решил перед днем рождения, – горько комментирует он. – Я что, сумасшедший, один на пятерых нападать?» Как говорится, одним махом семерых убивахом…

Другой мой сокамерник, Алексей, гораздо сложнее. Сидит не в первый раз. Много рассказывает об укладе жизни в колонии, где он был. Сиделось хорошо. Зона черная, находилась на территории бывшей войсковой части. Сохранились даже плакаты со схемой разборки автомата Калашникова. Делай что хочешь. Спи сколько хочешь. Ешь что хочешь, только привози и плати. Сейчас его обвиняют в организации банды, грабившей дорогие элитные коттеджи. Выслеживали, изучали, готовились – работали серьезно. У него девяносто пять эпизодов. Пытки, раздробленные пальцы и просверленные коленки. Любящий семьянин, обожающий своих малолетних детей, он презрительно говорит о своем потерпевшем: «Дебил, в героя решил поиграть…» Когда они в масках ворвались в особняк, хозяин, оказавшись не робкого десятка, «посмел» оказать им сопротивление. В результате пришлось его, хозяина дома, застрелить, и теперь им, помимо разбоя, убийство вешают! Алексей очень возмущается милицейским беспределом, так как на него повесили все схожие преступления, произошедшие в Московской области. «Я же не мог грабить каждые три дня! – возмущается он. – Надо же тщательно подготовиться, все спланировать!»

Он мечтает о том, чтобы ему дали лет пятнадцать.

Я стучу в дверь и прошу надзирателя вывести нас в душ.

«Да вы что, я сам не мылся три дня», – отвечает нам незнакомый голос.

Мы дружно и весело хохочем. В камере всего в достатке и даже больше. Все получают передачи и посылки. Тюремный ларек продолжает радовать. Капуста, свекла, морковь, апельсины, киви, семга – далеко не полный список предлагаемых нам продуктов. Тортики, конфеты, халва. Есть все. Но хочется домашней еды, которую сюда не пропускают. Я начинаю осваивать тюремное кулинарное искусство. По знакомой технологии приступаю к приготовлению супа, используя в качестве кастрюли алюминиевый чайник. Шинкую капусту, тру на пластмассовой терке, приобретенной в ларьке, помидоры и свеклу. Кладу все это в чайник и заливаю водой. Кипячу минут тридцать, постоянно доливая воду. Под конец добавляю туда семгу, разрезанную на мелкие кусочки. Получается очень вкусно. Всем нравится. Иногда берем тюремную баланду – первое. Оттуда вылавливаем кусочки картофеля, промываем холодной водой и кидаем в чайник, где варится супчик.

Находясь в колонии, я с тоской буду вспоминать беззаботные тюремные будни…

«На Зэ, с вещами…» – из камеры забирают Игоря. Он хороший, спокойный сокамерник, и мы провожаем его с сожалением. Знай, какого сокамерника пошлет нам судьба вместо Игоря, мы провожали бы его со слезами на глазах…

Пополнение не заставляет себя долго ждать. Грохот тормозов отрывает нас от чаепития. Раскрывается дверь, и в камеру заходит высокий полный парень в очках. Он без вещей.

«Слава», – представляется он. Мы знакомимся. Его только что привезли из ИВС. На правах старожила я рассказываю о тюремной жизни и правилах поведения. На его простой вопрос «А давно ты здесь?» я отвечаю: «Уже два года». У него не укладывается это в голове. И он начинает плакать. По-настоящему, рыдая и громко всхлипывая, словно избалованный ребенок. По сути, он и был таким. Сын богатых родителей, не знавший ни в чем отказа, летал по Москве с огромной скоростью на «порше кайен», на котором вместо номерного знака красовалась табличка «Черный Плащ». Жил в свое удовольствие, на широкую ногу. Удовольствий не хватало, захотелось власти над людьми. Не уступил кто-то дорогу – вышел с друзьями из машины и избил бедолагу. Куролесили по полной программе. Не разлей вода с сотрудником отдела МВД по борьбе с коррупцией в высших эшелонах власти, он вымогал с кого-то деньги. То ли в шутку, то ли всерьез…

Слава быстро освоился в камере. Когда все спали, ему надо было смотреть телевизор. Когда мы смотрели какую-то передачу, он требовал МУЗ-ТВ. Все время что-то с чавканьем поглощал. Как-то Леша его спросит: «А слабо на спор двадцать запариков (“Дошираков”) за один раз сожрать?»

Задумавшись на секунду и что-то подсчитав, он выдвинет свое требование: «Только хлебом заедать буду!»

Очень опасаясь за свое здоровье и страшась туберкулеза, Слава для профилактики без устали и в огромных количествах поедает толстые куски сала. Обладающий двумя купленными высшими образованиями и такой же корочкой кандидата наук, он был уверен, что сало «впитывает» все микробы.

Когда мы по очереди убираемся, ему обязательно надо слезть с кровати и потоптаться по еще мокрому полу. Он делит телевизионное время и камеру, пытаясь качать свои права. Тогда я впервые понимаю, что могу убить человека. Мы все дружно ненавидим Славу и перестаем с ним разговаривать. Обстановка в камере накаляется. Алексей серьезно ругается со Славой и берет в руки чайник, угрожая облить его кипятком. Слава хватает в руки пластмассовый нож. Алексей (несомненно, имеющий соответствующий опыт) скажет мне: «Знаю я таких. Одни понты. Такого вывезешь в лес, он плакать будет и сразу обделается…»

За дверью слышны голоса надзирателей: «Что там у вас? Немедленно прекратить!»

«Все хорошо, мы просто общаемся», – отвечает Леша. Конфликт затухает. Ссора не остается незамеченной сотрудниками СИЗО. На следующий день Славу переводят в другую камеру. Ура! Пытка, показавшаяся мне вечностью, продолжалась недолго, и мы все облегченно вздыхаем. Позже я узнаю, что у кого-то не выдержат нервы, и Славу побьют в камере, а он напишет на сокамерника, своего же товарища по несчастью, заявление. Поступка более презираемого в тюрьме не существует… Слава – готовый персонаж для СДИП, секции дисциплины и правопорядка. Были такие организации в колониях, куда зачислялись осужденные, которые «за печеньки» от администрации следили за соблюдением дисциплины и правопорядка среди других осужденных. Участвовали в шмонах, принимали этапы, писали рапорты о нарушениях, безнаказанно избивали других зэков.

Мы не нарадуемся, что судьба избавила нас от сокамерника, хуже которого я никогда не встречу. Не проходит и десяти минут, как надзиратель приказывает Алексею собирать вещи. Леша повинуется и недовольно ругается: «Из-за такого идиота разбрасывают камеру!»

Мы остаемся вдвоем с Володей. Что стоит за этими многочисленными переводами из камеры в камеру? Никогда не угадаешь. Мне приходилось сидеть с одними и теми же персонажами по нескольку раз. «В чем смысл этих переводов?» – много раз задавал я себе этот вопрос, но ответа так и не нашел.

Подходит и моя очередь.

«На Пэ, с вещами», – слышу я фразу, к которой никак не привыкну. Слишком много событий может последовать за этими словами. Приятного не ждешь. Могут перевести в другую тюрьму или в другую камеру. Кто будет находиться с тобой в одном помещении двадцать четыре часа в сутки? От этого зависит твое душевное спокойствие и состояние. Расстроенный, я собираю вещи, складываю в сумки продукты и документы. Сворачиваю матрас и одеяло. Прощаюсь с Володей, который был мне очень симпатичен. С ним случится чудо. Суд присяжных его оправдает, и он уйдет от мирской жизни, став настоятелем одного из небольших московских храмов.

Открывается дверь, и я выношу все свои вещи в коридор. Меня ведут в соседнюю камеру. Я уже поплавал по камерам, но испытываю не самые приятные ощущения. Камера вся в сборе. Незнакомые лица. Один, худощавый, в наколках с головы до ног, урка – Володя Левитан. Другой, Игорь Лосев, ничем не примечательный рядовой боевик медведковских. Лицо третьего мне знакомо. «Мавроди!» – узнаю его я. Я занимаю свободную верхнюю шконку. Мы знакомимся и традиционно садимся пить чай. Обычные камерные разговоры. Откуда, какая статья, с кем сидел. Несмотря на строго соблюдаемую конспирацию, ты заочно знаешь всех обитателей тюрьмы. Знаешь все и обо всех. Естественно, знают и тебя. Камера забита едой. Мавроди прописана диета. У него подагра, или как ее еще называют, болезнь аристократов. Нанятый на свободе для этих целей повар два раза в неделю приносит в тюрьму специально приготовленную еду: печенку, баранину, мясо страуса и осетрину с семгой. Мы не успеваем все это съедать, как приносят новое и свежее. Тюремная баланда забывается. Левитан поедает эти яства с удвоенной энергией, видимо, пытаясь наесться про запас… Проведший значительную часть жизни по тюрьмам и непонятно что делающий в этом изоляторе, он увидел во мне благодарного слушателя. Левитан достает меня бесконечными рассказами о тюрьмах и зонах. Сначала это кажется интересными, но быстро наскучивает. Я с удовольствием переключаюсь на книги. Левитан переключается на Игоря.

На ежедневную прогулку, которая проходит по утрам, мы ходим вдвоем с Мавроди. Левитан с Игорем остаются в душной камере. Нельзя сказать, что в прогулочном дворике, расположенном на крыше тюрьмы, свежий воздух. Но все же я не пропускаю ни одной прогулки. Мавроди – интереснейший собеседник, и мы много общаемся. У него жесткий, распланированный режим жизни, от которого он не отступает ни на шаг. Ни минуты не тратится впустую. Подъем, завтрак, прогулка. Каждый день он уходит на ознакомление с материалами дела, возвращаясь в камеру лишь к вечеру, часам к четырем-пяти. Ежедневные физические упражнения. Лежа на шконке, он качает пресс. Его ежедневная норма – достать ногами за головой две тысячи раз. И не знаю, какое количество отжиманий от пола. Мавроди в прекрасной физической форме. После спорта – умывание и ужин. Потом он спит. Подъем незадолго до общего отбоя. Когда вся камера спит, он пишет книгу под тусклым светом персональной лампы, невесть каким образом ему разрешенной. Такой образ жизни, вызывающий у меня уважение, очень раздражает нашего сокамерника Левитана. Бессовестно пожирая деликатесы Мавроди, которые на свободе он явно позволить себе не мог, Левитан всячески пытается поддеть Сергея и призвать его к порядку.

«Порядочные арестанты в камере спортом не занимаются. И так воздуха мало», – говорит он, в очередной раз затягиваясь дорогой сигаретой, тоже купленной на деньги Мавроди. Я и Мавроди не курим. Суббота и воскресенье у Мавроди выходные дни – не скрою, я их ждал. Мы погружаемся в шахматные баталии и разговоры. Время летит незаметно и интересно. Для себя я узнаю, что с «МММ» все было не так просто и однозначно. Деньги вкладчиков шли не только на выплату процентов следующим, но и вкладывались в различные активы. Например, приобретались акции «Газпрома», чья цена выросла в сотни раз. Масштабы деятельности Мавроди поражают воображение. По его словам, деньги он перевозил «камазами» и хранил их в снятых или купленных для этих целей квартирах. При этом он не всегда мог сказать, сколько у него было наличности в данный момент. Фактически он создал свою партию. Двенадцать миллионов вкладчиков – двенадцать миллионов людей, которые проголосуют за любое твое предложение. Стать депутатом Думы для него не составило особого труда. По этому случаю, ранее предпочитающий носить спортивный костюм с кроссовками, он приобрел свой первый цивильный костюм и галстук. Казалось, он был не от мира сего и не особо интересовался материальными благами. Его интересовали книги, бабочки и хорошее дорогое вино.

В этой камере я проведу целый месяц, когда в очередной раз услышу слова за железной дверью: «На Пэ с вещами».

В нашем изоляторе сидят интересные люди. Здесь находится небезызвестный Вячеслав Иваньков – Япончик, полковник Квачков, обвиняющийся в покушении на Чубайса.

«С кем на этот раз меня сведет судьба?» – думаю я, перетаскивая свои вещи по пустому коридору СИЗО. Не в силах перенести все баулы за один раз, я под писк кукушки делаю две ходки по лестнице. Меня переводят на пятый этаж. Новая камера, новые лица. Здесь все в себе. Хмурые серьезные лица. Саша – мой ровесник, родом из Кингисеппа. Занимался боксом, когда арестовали всю секцию, чтобы обвинить в бандитизме и убийствах по заказу политика Изместьева. Позже из газет я узнаю, что его оправдает суд присяжных.

Самым удивительным образом, при ничтожной официальной статистике количества оправдательных приговоров в России, составляющих менее одного процента, я своими собственными глазами увижу далеко не одного оправданного человека. Выйдет оправданным из зала суда чеченец Казбек Дукузов, обвиненный в убийстве главного редактора журнала «Форбс» в России Пола Хлебникова. С Казбеком мы были вместе в одной камере около месяца. Человек сильный физически и духовно, он был совершенно иным. Я ни секунды не сомневаюсь в его невиновности. Уже находясь в другой камере, с другими людьми, из новостей мы узнаем о решении присяжных, оправдавших Казбека. Такое решение сопровождается бурным ликованием в камере, аплодисментами и криками: «Ура!» За Казбека радовались совершенно чужие, незнакомые ему люди. На НТВ покажут программу об этом громком процессе, намекая на некую заинтересованность присяжных в исходе дела. Одна из присяжных заседателей после оглашения приговора из окна радостно помахала ему рукой вслед! Под надуманным предлогом решение присяжных отменят, а Казбека объявят в международный розыск. Но его и след простыл. Удачи тебе, Казбек!

Сотрудники прокуратуры, понимая, что при присяжных заседателях процесс может пойти не так, как им хочется, разработали целую систему, позволяющую манипулировать и отменять неугодные им решения. Комната присяжных прослушивается, в состав присяжных вводятся свои люди, лоббирующие выгодное прокуратуре решение. По сговору с судьей в российской системе правосудия, работающей с прокуратурой в одной связке, во время процесса умышленно допускаются процессуальные нарушения, на которые можно сослаться и отменить невыгодный приговор.

Глава 13

Заседание продолжается!

Я быстро обживаюсь в новой камере с новыми людьми. На моем пути встречались самые разные люди. Некоторые были закрытыми и немногословными. Другим же хотелось поговорить, поделиться своей бедой или просто отвлечься от грустных мыслей. Шашки, шахматы, книги скрашивают нашу жизнь. Я обратил внимание на то, что чем меньший срок грозит, тем больше переживают, или как здесь говорят, гоняют, люди. Ко мне это не относилось. «Не гоняй, паря! А то гуси прилетят!» – часто слышишь эту фразу от сокамерников. Гуси прилетят – это значит сойдешь с ума. Я же и гонял очень много, и срок получил немаленький.

Всей камерой идем в еженедельный душ, который за решеткой почему-то упорно называют баней. На мытье отводится двадцать минут. Двадцать минут счастья, на которые на свободе ты не обращаешь никакого внимания. Душ и душ. Только лишившись всего, прочувствовав тонкую грань между свободой и неволей, ты по-настоящему начинаешь ценить мелочи, из которых складывается счастье.

Я встаю на весы, стоящие здесь же, в душевой, и неожиданно с ужасом вижу свой вес: сто один килограмм! Для меня, при росте метр семьдесят пять, всю жизнь занимающегося спортом и поддерживающего хорошую форму, это совершенно неприемлемо. Да и свобода, как я думал тогда, не за горами! «Как же я таким полным буду выезжать из зала суда, полностью оправданным и на белом коне?» – думаю я. Так в моей тюремной жизни появляется еще один враг – лишний вес, с которым я начинаю бороться, последовательно и безжалостно. А вес, в свою очередь, начинает бороться со мной, иногда одерживая небольшие победы на этом поле брани. Я перестаю есть вообще. Начинаю лечебное голодание. Пью только воду. Не ем сутки, потом двое. Потом трое. В перерывах между голоданиями вес наносит ответный удар. Страшно хочется есть, и я иногда срываюсь, но не сдаюсь. Через некоторое время могу обходиться без еды уже восемь суток. Вес отступает и стремительно снижается. У меня прекрасное настроение и самочувствие. Я ощущаю необыкновенную легкость в теле и ясность в голове. Процесс увлекает меня, и жизнь в камере обретает новый смысл. К осени, избавившись от набранных килограммов, я обретаю былую физическую форму. В таком настроении, полный сил и надежд, я с нетерпением жду возобновления судебного процесса.

Лето пролетело. Приехал из отпуска мой адвокат – он провел его на пляжах Средиземного моря в Испании. Вернулась судья, отдыхавшая неизвестно где, но изрядно загоревшая… Возобновляются поездки в суд. Уже не так жарко, но и не холодно. Поездки в суд стали привычными. Обыск, вооруженная охрана, машина сопровождения со спецназом – все это уже обыденно, и я не обращаю на этот идиотизм никакого внимания.

Мы заходим в зал судебных заседаний. Здесь ничего не изменилось. Та же убогая мебель, похожая на школьную. Та же клетка. Через открытые окна я ощущаю запах улицы и блаженно вдыхаю свежий воздух. После камеры СИЗО и подвала суда этот воздух мне кажется свежайшим, несмотря на близость Басманного суда к площади трех вокзалов. Спектакль продолжается. Прокурорша просит закрыть окна, заявляя, что не будет слышно оглашаемых ею документов. Лучше бы этого не было слышно…

«Обвинение Переверзина В. И. по части 4 статьи 160 УК РФ подтверждается следующими доказательствами:

трудовой книжкой А. Вальдес-Гарсии серии АТ-VI № 7180254 от 18.07.2001, подтверждающей работу А. Вальдес-Гарсии в период с 03.07.2000 года по 31.05.2001 года в должности генерального директора ООО «Ю-Мордовия» (том 4, листы дела 182–189);

выпиской по движению денежных средств по расчетному счету ООО «Ю-Мордовия» в ОАО «Доверительный Инвестиционный Банк», согласно которой в 2001 году указанное общество перечисляло со своего счета на счет А. Вальдес-Гарсии денежные средства в качестве заработной платы (том 59, листы дела 19–167)».

Я не понимаю, зачем прокурорша в чине подполковника зачитывает эти документы. При чем здесь я и Вальдес-Гарсиа? Ну не были мы знакомы, не были, хоть убейте, и никогда не общались! А даже если бы и были? И что? Что в этом странного?! Почему сотрудники одной компании не могут общаться? В нашем случае этот нюанс воочию демонстрирует всю абсурдность так называемых доказательств.

По сторонам клетки сидит вооруженная охрана. Они заснули, убаюканные бессмысленной монотонной речью обвинителя. Один из охранников заваливается на клетку так, что его кобура с пистолетом западает между прутьями решетки и оказывается рядом со мной. Другой, с автоматом в руках, спит на стуле в полуметре от первого. Стоит мне протянуть руку, и пистолет окажется у меня. Мне хочется крикнуть: «Не теряй бдительности, солдат!» В этот момент охранник заваливается и случайно нажимает всем телом на красную кнопку тревоги. Секунд через десять в зал судебных заседаний влетают два запыхавшихся милиционера и нарушают идиллию. Увидев, что все в порядке, они удаляются из зала.

Надо заметить, процесс протекал очень весело и более походил на комедию. Я никогда не знал, что нам принесет очередное судебное заседание.

День за днем прокурорша зачитывает и оглашает бесчисленные договоры купли-продажи нефти, выписки из банковских счетов и прочие документы, непонятные ей самой. Некоторые она читает по второму кругу. Я тут же выступаю с устным ходатайством. «Ваша честь, – говорю я, обращаясь к судье, – обвинитель сама не понимает того, что читает. Оглашенные только что договоры купли-продажи нефти уже оглашались ранее. Прошу во второй раз раскрыть доказательственное значение этого документа, так как я не понимаю, какое иное событие, кроме факта купли-продажи нефти, этот договор доказывает».

Судья переадресовывает мой вопрос обвинителю, которая в сотый раз тупо повторяет заезженную фразу, звучащую уже зловеще: «Объясним и раскроем все сразу, после оглашения всех доказательств». Прокурорша натыкается в материалах уголовного дела на документы на английском языке. К ним приложен перевод специалиста – эксперта управления международных связей Генеральной прокуратуры. Я слышу какую-то ахинею, звучит несвязный набор слов. Обвинитель мычит: «Вексель!» Я не ленюсь и открываю нужный том на нужной странице. Вижу договор на фрахт судна для доставки нефти покупателю. Английское слово «vessel», обозначающее судно, горе-специалистом из Генпрокуратуры переводится на русский как «вексель». Я немедленно подаю об этом очередное ходатайство. Вырисовывалась странная картина: что вексель, что судно – все равно виноваты! Я виноват лишь в том, что кто-то хотел кушать. Причем этот «кто-то» был прожорлив и обладал весьма хорошим аппетитом.

Меня эти «переводчики» рассмешили до слез. Я смеюсь и не могу остановиться. Судебное заседание заканчивается, и я в хорошем настроении возвращаюсь в камеру. С удовольствием пью крепчайший чай, закусывая его бутербродом и давясь, как анекдот, рассказываю историю про вексель-пароход. Все весело смеются. Судебный процесс превратился в своего рода спектакль, в фарс. Каждый раз, занимая место – увы, не в зрительном зале, – я с интересом ждал новых сюрпризов, к которым нас приведет сюжетная линия. Каждый играл свою роль. Судья делала вид, что судит и оценивает доказательства. Обвинитель делала вид, что что-то доказывает. А мы, не по своей воле занявшие места на сцене, оставались самими собой…

Спектакль идет своим чередом. Подходит время допроса свидетелей. Фарс продолжается.

«Участие Переверзина В. И., Вальдес-Гарсии А. и Малаховского В. Г., действовавших в составе организованной преступной группы в хищении в 2001–2003 годах нефти (не беда, что я уволился из компании в 2002 году!), подтверждается показаниями:

Малаховского В. Г.;

Вальдес-Гарсии А.».

Следователи, стряпавшие наше дело, недалеко ушли от переводчика с английского языка.

«Да что же это такое? Что это за чушь? – бессильно, словно в пустоту, взываю я. – Как они могут своими показаниями доказывать мою вину, если мы не были даже знакомы, если мы никогда не общались?!»

Потянулись другие свидетели. Некоторые лица я видел в столовой ЮКОСа, некоторые фамилии где-то слышал. Но, к счастью, со многими не был знаком.

Судья допрашивает свидетеля Н. Женщине плохо, она в слезах, находится на грани нервного срыва.

«Свидетель, вам знакомы подсудимые?» – обращается к ней судья.

Она не знает меня, но узнает Малаховского и Вальдес-Гарсию, о чем дрожащим голосом сообщает судье.

«Скажите, при каких обстоятельствах вы познакомились с подсудимыми», – не унимается судья.

«Ну как же, мы вместе работали, сидели в одном кабинете за одним столом и подписывали одни и те же документы…» – она рыдает, осознав, что вполне могла оказаться на месте любого из нас, так как могли посадить любого сотрудника компании ЮКОС. В этом случае даже не пришлось бы ничего менять в обвинительном заключении – меняй только фамилии, псевдодоказательства остались бы прежними с таким же результатом.

Адвокат Малаховского подает ходатайство, где просит государственного обвинителя объяснить, чем роль его подзащитного отличается от роли свидетеля. Мы не получим внятного ответа, нам и так все давно предельно ясно: ничем! Свидетель – такой же наемный сотрудник, как и все мы. Просто так сложилось, что на роль обвиняемых выбрали нас.

Свидетель К., симпатичная девушка, сообщает суду, что будет говорить по совести. Обвинитель Шляева тут же цепляется за эту фразу и ехидно спрашивает: «И что же вам эта совесть говорит?»

Девушка спокойно отвечает: «А то, что таким образом можно посадить всех сотрудников ЮКОСа, и мне безумно жалко находящихся здесь людей».

Все участники процесса, в число которых входят и обвиняемые, имеют право задавать свидетелям вопросы. Судья, стремясь соблюсти все формальности, любезно интересуется, нет ли у обвиняемых вопросов к свидетелям. У меня вопросов нет. Вальдес-Гарсиа требует прекратить это безобразие и остановить абсурд. Он успевает сказать, как над ним издевались сотрудники прокуратуры, как выкидывали его костыли с четырнадцатого этажа. Он в сотый раз заявляет, что не понимает, что здесь происходит, что он не читал всей этой макулатуры, где написана чушь. В отчаянии он тихо произносит: «Меня сделали инвалидом, и я не знаю, как мне дальше жить и что делать…»

«Ничего, раньше надо было думать! – язвит прокурорша. – Для инвалидов еще и Олимпийские игры проводят!»

«Вот тебе там в самый раз выступить!» – хотелось мне сказать во всеуслышание. Я уже представлял ее на стометровой дистанции. Судья восстанавливает спокойствие и объявляет перерыв. От возмущения у меня сильно бьется сердце, и я хватаю ртом воздух. Я готов задушить прокуроршу. Для меня очевидно, что совесть и прокурор – понятия несовместимые.

Мне очень часто приходится себя сдерживать. Мне хочется заорать во все горло: «Опомнитесь! Вы что творите, сволочи?!»

Делать это бессмысленно. Они прекрасно знают и понимают, что творят.

Адвокат регулярно проводит со мной воспитательные беседы, удерживая от подобных поступков. Я не могу успокоиться и найти себе место. Мне представляется такая картина. На столе стоит обычная белая чашка с чаем. Прокурор, показывая на нее пальцем, утверждает, что это утюг. Глупость очевидна для всех, но каждый исполняет свою роль. Адвокаты кричат: «Посмотрите, там же чай налит! Это чашка!»

«Ну конечно, очевидно, что это чашка», – поддерживаю я доводы защиты.

На что прокурор с маниакальным упорством, с пеной у рта, твердит: «Нет, это утюг».

Но стоит только нам покинуть этот зал, как прокурорша возьмет чашку-утюг в свои руки и радостно, причмокивая от удовольствия, выпьет чай…

Продолжается допрос свидетелей. В день приходит один-два человека. Каждый следующий свидетель ничем не отличается от предыдущего. Те же вопросы, те же ответы. Меня никто знает. Меня не знают свидетели, чьи показания, в соответствии с обвинительным заключением, якобы доказывают мою вину… На допрос приходят обычные сотрудники компании, которые рассказывают о своей официальной работе.

Незаметно наступает осень, холодает. Судья хочет завершить процесс до Нового, 2007 года и начинает торопить обвинение. В перерыве судебного заседания из клетки я слышу фразу прокурорши: «У нас еще не все свидетели обвинения допрошены!»

Судья, на секунду задумавшись, говорит сама себе: «Хм… Какие же это свидетели обвинения? Они вообще непонятно что доказывают!» Эти слова слышат все присутствующие в зале. Воодушевленный, я ставлю еще один большой и жирный плюсик судье. «Теперь точно оправдают», – думаю я.

На допрос приходят знакомые мне люди – я с ними работал. Меня накрывает волна воспоминаний.

Свидетель Р., похудевший и осунувшийся, работал вместе со мной на Кипре и был директором той же компании, что и я. Он делал ровно то же самое, что и я. Он, заметно волнуясь (видимо, испытывая некоторую неловкость передо мной), честно рассказывает все о нашей совместной работе.

Свидетель Г., сотрудник московского представительства кипрской компании, также дает правдивые и честные показания. Он вспомнит выпавший из моей памяти момент, когда я, уже уволившись из компании ЮКОС, незадолго до своего ареста, спрашивал его о хищениях в ЮКОСе и о Малаховском, о чем тогда узнал из газет.

Этот человек, с которым нас связывали приятельские отношения, после моего ареста начнет помогать мне и моей семье и продолжит это делать во время моего пребывания в местах лишения свободы.

Свидетель П., глава московского представительства кипрской компании, полностью подтверждает показания свидетеля Г. Он подробно и обстоятельно рассказывает обо всех нюансах своей работы и деятельности компании.

Все очевидно и понятно. У нас даже нет свидетелей защиты, так как все свидетели, опрошенные по инициативе стороны обвинения, наглядно показывают мою невиновность и непричастность к событиям, абсурдно называемым хищениями. У меня в голове рождается мысль о встрече Нового года дома.

«А что, если оправдают и отпустят до Нового года домой? Нет, не успеют», – рассуждаю я.

Процесс приближается к своему завершению. Перечитаны горы документов, допрошены десятки свидетелей. Допрошены Малаховский и Вальдес-Гарсиа. Завершается судебное следствие, и мы переходим к следующей фазе процесса – прениям. Остается совсем немного. После прений – последнее слово подсудимых и приговор…

Прокурорша подводит итоги своей «работы» и в прениях заявляет: «Оглашенные в ходе судебного следствия доказательства полностью доказывают вину подсудимых…»

Она бессовестно лжет: «Подсудимые знали друг друга и общались, они координировали свою деятельность…»

От такой вопиющей наглости – нет, даже не наглости, а откровенного вранья – я теряю дар речи. Мы переглядываемся с адвокатом. Он, в прошлом и сам прокурорский работник, в шоке от происходящего.

Государственный обвинитель запрашивает всем нам по одиннадцать лет строгого режима. Такой вот щедрый подарок от Генеральной прокуратуры на Новый год! Я вижу искаженное ужасом лицо Вальдес-Гарсии. Ему, добровольно приехавшему из Испании, чтобы защитить свое честное имя, явно не нравится перспектива провести ближайшие одиннадцать лет в России. Малаховский тоже растерян. Я сам в шоке от услышанного. Одно дело, когда говорят об абстрактных сроках абстрактных людей, и совсем иное, когда речь идет о годах твоей жизни. Не желая расстраивать свою жену перед Новым годом, я прошу адвоката ничего ей не говорить о столь чудовищном сроке.

«Как-никак, последнее слово за судьей, – успокаиваю я себя. – Да и вообще, не могут меня, невиновного человека, осудить». Я еще надеюсь на оправдательный приговор, но в мыслях уже принимаю обвинительный с небольшим сроком.

«Это какая-то чудовищная ошибка. Какие одиннадцать лет? Они что, с ума там все посходили? – не могу успокоиться я. – За что же мне одиннадцать лет запрашивают?»

На этом очередное судебное заседание заканчивается. Мы увидимся снова после новогодних праздников, 11 января. Меня увозят в СИЗО. Я сильно возбужден и долго не могу заснуть. Я сильно гоняю, то есть переживаю, и просчитываю разные варианты.

«Самое худшее, что может сделать судья, так это дать мне девять лет, – высчитываю я. – Не может же судья дать запрашиваемые одиннадцать при отсутствии самого события преступления и без единого доказательства?»

Я быстро отбрасываю этот вариант как совершенно неприемлемый и маловероятный.

«Нет, должны оправдать! В крайнем случае дадут за отсиженным и в любом случае я скоро окажусь на свободе!» – убеждаю я себя.

Глава 14

Новогодний подарок

Через несколько дней – Новый год. Это уже мой третий Новый год за решеткой. Все получили передачи, и камера ломится от продуктов. Ешь – не хочу. В тюремном ларьке мы купили фанту, кока-колу и лимонад. Полным ходом идет приготовление праздничного стола. Готовится сельдь под шубой, салат, максимально приближенный к оливье. По опыту прошлых лет я знаю, что нам разрешат после отбоя смотреть телевизор часов до трех. 31 декабря работники СИЗО приносят в каждую камеру еловые ветки, сразу заполняющие помещение своим запахом. Из фольги от конфетных оберток и бумаги мы делаем елочные игрушки и наряжаем свою елку. Несмотря ни на что, есть ощущение приближающегося праздника. «Господи, неужели это мой последний Новый год в неволе?!» – радуюсь я. Иногда мои мысли возвращаются в суд, где мне предстоит еще выступить с последним словом и ждать решения судьи, но я быстро возвращаюсь на праздничную колею, в камеру…

Включен телевизор, где фоном идет поздравление Путина. Чтобы не пропустить Новый год, мы ждем боя курантов. «Ура! С Новым годом!» – мы поздравляем друг друга и чокаемся кружками с фантой. Наступил 2007 год. Каждый думает о своем. Вадик, далеко не самый приятный сокамерник, обвиняющийся в бандитизме и разбоях, мечтательно произносит фразу: «Да, мужики! Хорошо бы вот так на свободе вместе собраться и Новый год отметить!»

«Да, было бы здорово!» – поддерживает его Николай, обвиняемый в убийствах. «Не дай Бог!» – думаю я и загадочно улыбаюсь… Камера дружно погружается в телевизор, где идет «Голубой огонек».

Песни и пляски не радуют меня, а все шутки кажутся глупыми. Немного посмотрев телевизор, я залезаю на свою шконку и засыпаю. Сквозь тревожный сон я слышу приглушенный шум телевизора и разговоры сокамерников.

«Подъем, заправляем кровати», – слышится голос надзирателя. Время шесть утра. За дверью раздается звук телеги, на которой развозят баланду.

«Мальчики, завтрак», – женщина-повар через открытую кормушку предлагает нам еду. Иногда мы берем хлеб и сахар. Баланду, которой позавидовали бы зэки в любой колонии, мы не едим. В образцовом СИЗО 99/1 ФСИН России свято соблюдаются нормы и правила, и продукты кладутся в баланду в том количестве, которое прописано этими нормами. Здесь, возможно, единственное место в России, где зэков обслуживает вольнонаемный повар.

«Нет, спасибо, ничего не надо, – вежливо отказываюсь я от баланды. – Сами можем угостить!»

Сотрудникам СИЗО категорически запрещено брать что-либо у арестованных. Здесь, в отличие от других московских СИЗО, при всеобъемлющем тотальном контроле данное требование строго соблюдается. Ни взяток тебе, ни запрещенных предметов, что меня, надо сказать, полностью устраивало. Чистота, порядок, возможность работать с документами и готовиться к судебным заседаниям меня очень радовали.

Мужики встают, на автопилоте заправляют кровати и опять заваливаются спать. Их сон продолжается недолго. Слышен грохот открывающихся дверей в соседних камерах. Проверка. Все встают. В камеру заходит сам начальник СИЗО. Полковник. Загадочный персонаж. Ему нет еще и сорока. Культурный и вежливый, он поздравляет нас с наступившим Новым годом, интересуется, есть ли у нас какие жалобы, пожелания или вопросы. Пожелание у нас одно: побыстрее выпроводить его из камеры и опять завалиться спать. Он выполняет наше пожелание и ретируется.

Ребята, смотревшие до утра телевизор, растягиваются на своих шконках. Я блаженно пью растворимый кофе в ожидании прогулки. Сегодня я пойду гулять один. Для меня в условиях СИЗО побыть в относительном одиночестве – огромное счастье. На улице холодно, и я натягиваю на себя всю, какая есть, одежду. Прогулочные дворики расположены на крыше здания изолятора и отделены от внешнего мира стенами, опутанными колючей проволокой, решеткой над головой и крышей из оцинкованного железа, закрепленной высоко над решеткой. Ты не видишь небо прямо над головой, но если посмотреть вбок и вдаль, то его можно увидеть. Я с удовольствием ступаю по только что выпавшему снегу. Громко играет музыка. Играет она вовсе не для того, чтобы ублажить прогуливающихся зэков, а для того, чтобы зэки, гуляющие в разных двориках, не перекрикивались между собой. По стене прогуливается надзиратель, с высоты наблюдающий за зэками.

«Белые розы, белые розы, беззащитны шипы…» – несется из динамика. Я быстрым шагом наматываю круги.

«Что с ними сделали снег и морозы, лед витрин голубых» – я ускоряю шаг и перехожу на бег.

«Люди украсят вами свой праздник лишь на несколько дней и оставляют вас умирать на белом, холодном окне» – я начинаю танцевать под эту глупую и нелепую песенку…

В камеру я возвращаюсь раскрасневшийся, запыхавшийся и счастливый. Мои сокамерники уже проснулись, убрали камеру, сидят и пьют чай, бурно обсуждая ночной концерт. В эти послепраздничные дни время для меня практически останавливается. Первое… второе… третье… девятое января… Наконец-то праздники заканчиваются, и наступают рабочие дни.

Меня вывозят в суд. Привычно заводят в клетку, где находится Малаховский. Я чувствую: что-то не так. Что-то случилось. В воздухе повисло напряжение, судья что-то бурно обсуждает с государственным обвинителем. Шепчутся адвокаты. Не видно Вальдес-Гарсии. Обвинитель, помявшись, официально сообщает, что в ночь со второго на третье января Антонио Вальдес-Гарсиа бежал из России и скрылся от следствия. Выясняется, что он закрыл в душе своего охранника, сел в такси и помчался в аэропорт. По испанскому паспорту, где он был вовсе не Вальдес-Гарсией, а Антонио, скажем, Перейрой, он благополучно миновал паспортный контроль и вернулся в родную Испанию. Его приключения в России на этом благополучно заканчиваются. Королевство Испании не выдаст своего подданного по запросу Генеральной прокуратуры России, усмотрев в деле политическую мотивацию. Российские власти не постесняются позорно судить его заочно и приговорить к сроку восемь с половиной лет…

«Молодец, Антонио! Браво!» – я искренне радуюсь за него. Но процесс из-за этого опять затягивается. По ходатайству обвинения судья выделяет уголовное дело в отношении сбежавшего Вальдес-Гарсии в отдельное судопроизводство, и мы вновь возвращаемся к судебным прениям. Обвинитель Шляева опять, слово в слово, повторяет ранее сказанную ложь: «Были знакомы, общались, координировали преступную деятельность» – и запрашивает те же одиннадцать лет каждому…

В своем последнем слове я скажу, что оглашенные доказательства свидетельствуют о законной и официальной хозяйственной деятельности компании ЮКОС, что я никогда не занимался никакой противоправной деятельностью и был лишь обычным наемным сотрудником компании, выполняющим свои должностные обязанности. Я прошу меня оправдать.

Последнее слово Малаховского мало чем отличается от моего. Он также говорит об абсурдности предъявленных обвинений и просит его оправдать.

Занавес. На этом процесс завершается. Судья удаляется писать приговор. Его оглашение назначено на 1 марта 2007 года. Мне остается только ждать… Время ожидания приговора оказывается для меня самым тяжелым. Решается моя судьба. Я не могу читать книги. Механически прочитав очередную страницу, я осознаю, что не улавливаю смысл. Пытаюсь занять себя физическими упражнениями. Приседания и отжимания немного отвлекают от размышлений. Я считаю дни до окончательного решения суда.

В камере я раздаю свои вещи. Дарю спортивный костюм Алексею, не имеющему родственников в Москве. Матрас, предмет моей гордости и зависти сокамерников, который я собственноручно собрал из двух, я завещаю Косте. Он серьезный питерский бизнесмен, по его словам, был лично знаком с Путиным, когда тот работал в мэрии Санкт-Петербурга ничем не примечательным клерком. Костю обвиняли в организации убийства Игоря Климова, главы оборонной корпорации «Алмаз-Антей». Суд присяжных его оправдает, и он уедет в экзотический Эквадор, откуда будет похищен сотрудниками ГРУ и возвращен в Россию для очередного судилища. Его оправдают во второй раз…

Костя дает мне мудрый совет: «Вова, ты освободись сначала, а с вещами твоими мы сами разберемся».

«Раздавать свои вещи перед судом – очень плохая примета», – скажут мне потом бывалые сидельцы – и окажутся правы.

В ночь накануне оглашения приговора я не могу уснуть и провожу время в хороводе мыслей: «Оправдают – не оправдают. Отпустят – не отпустят». Так и не остановившись ни на одной мысли из тех, что бесконечно бегают по кругу, я в сопровождении охраны прибываю в здание суда. Здесь уже все готово. Телевидение, журналисты, родственники. Я вижу лица близких мне людей. Леонид Беленький – мой самый близкий друг. Он не бросит меня и будет помогать все эти годы. Когда ты знаешь, что есть человек, который сделает для тебя все, ты сможешь перенести очень многое.

Судья начинает оглашать приговор. Она зачитывает текст: «Признать Переверзина Владимира Ивановича и Малаховского Владимира Георгиевича виновными в совершении преступлений, квалифицируемых по статье 160 части 4, статье 174.1 части 4 Уголовного кодекса Российской Федерации…»

С первых строчек становится понятно, что приговор обвинительный. Чуда не случилось. Я разочарованно смотрю на судью.

«Что она там целый месяц с приговором делала? – не понимаю я. – Она ведь даже не сама его писала, а просто взяла присланную ей из Генеральной прокуратуры дискету и тупо скопировала все содержимое в приговор. Слово в слово, с теми же описками, с теми же ошибками».

«Как же так? А как же доказательства? Как же очевидные факты?» – не верю в происходящее я. Ты называешь белое белым, а тебе в ответ нагло заявляют: «Это черное».

Оставалось ждать оглашения назначенного срока наказания. Я еще надеюсь оказаться на свободе, отделавшись двумя годами и восемью месяцами. Приговор занимает сто восемьдесят страниц машинописного текста, и судья не успевает его прочитать за один день. Я возвращаюсь в камеру.

«Освобождение откладывается на один день!» – пытаюсь пошутить я, вернувшись в камеру.

Отложилось оно и еще на один день, потраченный судьей на зачитывание и перечисление доказательств вины, указанных в приговоре. Она приближалась к результативной части приговора. Самое интересное остается на третий день.

Я прощаюсь с сокамерниками, даю им последние инструкции, что делать с моими вещами, из которых мне нужна лишь сумка с документами. На дорогу они желают мне: «Ни пуха!»

«К черту!» – отвечаю я и выхожу из камеры. Я заметно нервничаю. Я надеюсь, что сейчас все решится. Встанет на свои места.

Зал судебных заседаний набит битком. Все ждут окончательного решения. Судья монотонным голосом продолжает зачитывать приговор:

«При назначении наказания подсудимым суд учитывает наличие на иждивении у подсудимого Переверзина малолетнего ребенка 1995 года рождения. Учитывая обстоятельства совершенных деяний, роль и степень участия каждого из подсудимых, суд находит, что исправление подсудимых Малаховского В. Г. и Переверзина В. И. возможно лишь в условиях изоляции от общества. На основании изложенного, руководствуясь статьями 307, 308, 309 УПК РФ, суд приговорил:

Признать Переверзина Владимира Ивановича виновным в совершении преступлений, предусмотренных частью 4 статьи 160 УК РФ и частью 4 статьи 174.1 и назначить ему наказание:

По части 4 статьи 160 УК РФ в виде лишения свободы на срок шесть лет.

По части 4 статьи 174.1 УК РФ в виде лишения свободы на срок десять лет шесть месяцев.

По совокупности преступлений путем частичного сложения наказаний окончательно назначить Переверзину В. И. наказание в виде лишения свободы на срок одиннадцать лет с отбыванием наказания в исправительной колонии строгого режима».

У меня темнеет в глазах.

По залу проносится приглушенный ропот.

Для меня перевернулся мир. Небо упало на землю. Перед глазами промелькнула вся моя жизнь.

Детство. Школа. Институт. У меня пересохло во рту. Язык прилип к небу.

«Подсудимый, – обращается ко мне судья. – Вам понятен приговор?»

«Да, – дрогнувшим голосом говорю я, – понятен».

Нас выводят из зала, и я со щемящей тоской ловлю изумленные, полные сочувствия и сострадания взгляды моих близких.

«За что? За что? За что?» – бьется в голове безответный вопрос.

Какой-то корреспондент в коридоре суда умудряется задать мне глупый вопрос: «Как вы можете прокомментировать сегодняшнее решение суда? Вы согласны с таким решением?»

«Это полный бред и идиотизм! – на ходу успеваю ответить я. – Мы будем обжаловать приговор в Европейском суде по правам человека!»

Занавес. Спектакль закончен. С одиннадцатилетним сроком я возвращаюсь в камеру.

«Одиннадцать лет дали, сволочи!» – с порога сообщаю я сокамерникам новость. Возможно, кто-то из них был бы счастлив получить такой срок. Но это не мой вариант. Сознание отказывается воспринимать происходящее. Я вспоминаю историю о том, как какой-то парень, приехав из зала суда, на вопрос сокамерников «Сколько дали?» отвечает: «Три года». И отдает свой приговор товарищам. Те читают и видят, что дали ему двенадцать лет. Спрашивают: «Ты ничего не путаешь? Здесь же написано: двенадцать лет!».

«Нет, это не мне, – утверждает тот. – Мне дали три года…»

Ты отказываешься верить услышанному, ты не воспринимаешь увиденное. Понимание придет позже, когда я прочувствую тяжесть этих лет в колонии строгого режима. К тому времени я отсижу три года, казавшиеся мне вечностью. Неожиданно я осознаю, сколь ничтожную часть от одиннадцати лет составляют эти три года, осознаю то, что впереди у меня целых восемь лет за решеткой! Мне казалось это бесконечным сроком, который никогда не закончится. Эта мысль придавит меня. Мне потребуется очень много времени, чтобы в полной мере принять происходящее.

Глава 15

Последняя надежда

Сокамерники тактично предлагают мне перекусить и выпить чаю. Я чувствую, что проголодался, и набрасываюсь на еду. Не ощущая вкуса пищи, съедаю пару бутербродов. Я в смятении. Я часто думал о том, могла ли судья поступить по-другому, оправдать нас или дать иные, меньшие сроки. Понятно, что оправдательный приговор привел бы ее к увольнению, что в ее системе ценностей смерти подобно. Но она вполне могла дать, например, мне не одиннадцать лет, а девять. А как она могла дать Малаховскому двенадцать лет – на год больше, чем запрашивала прокуратура? Будь у нее хоть капля совести, порядочности или человечности, мы бы получили меньшие сроки. Очевидно, что система напрочь, без остатка вымывает из людей все человеческое или же вбирает в себя уже готовые кадры без чести и совести.

У меня остается слабая надежда на кассационную жалобу в Мосгорсуд, который в просторечии совершенно справедливо называют Мосгорштамп. На следующее утро приезжает адвокат. Он тоже расстроен. Не разделяя моих иллюзий относительно оправдательного приговора, он ожидал меньшего срока. Для того чтобы выиграть время для написания жалобы, на следующий день после оглашения приговора адвокат пишет короткую кассационную жалобу на приговор: «С приговором не согласны. Считаем его незаконным и необоснованным. Развернутую кассационную жалобу предоставим по мере готовности».

Согласовав со мной очевидный план действий, защитник приступает к написанию кассационной жалобы. Я тоже не могу сидеть сложа руки и с энтузиазмом берусь за написание собственной версии жалобы. Приговор содержит массу противоречий и неточностей, выводы суда не соответствуют представленным доказательствам. Я проделываю титаническую работу: подробным образом наглядно излагаю свои доводы, прошу приговор отменить, а меня оправдать. Жалобу отправляю в Мосгорсуд. Вскоре я получаю копию жалобы, направленной в Мосгорсуд моим адвокатом. Все яснее ясного, все просто и понятно, по закону приговор подлежит отмене. Но дело ЮКОСа, к сожалению, проходило, как сказал один известный адвокат, вне «рамок правового поля». Я бы сформулировал эту мысль проще: где дело ЮКОСа – закон отдыхает.

Теперь я жду заседания Мосгорсуда.

«А вдруг отменят приговор? Это же какой-то бред!» – мелькают у меня в голове мысли. Надежда есть, но шансы невелики. Я знаю, что в течение десяти дней после вступления приговора в законную силу меня отправят на зону. В законную силу он вступает после рассмотрения Мосгорсудом кассационной жалобы.

В Мосгорсуде явно не торопятся рассматривать наши жалобы и назначают дату судебного заседания на середину июля. Я начинаю готовиться к этапу. По словам бывалых арестантов, этап – самый неприятный и опасный момент в жизни заключенного. Я уже наслышан о том, как всячески издеваются над зэками, как их избивают. «За что бьют?» – задаю я наивный вопрос. «Да ни за что!» – отвечает мой собеседник. Опытный человек советует мне брать минимум вещей и за сутки ничего не есть и не пить.

«Это почему?» – не понимая его инструкций, интересуюсь я.

«Чтобы не хотелось в туалет! – продолжает мой консультант. – В туалет не выводят. На всякий случай возьми с собой пустую пластиковую бутылку, пакеты. Бери сигареты, чай, сушнину – печенье, сухари, пряники, конфеты».

Впитываю в себя каждое сказанное слово – я с благодарностью буду вспоминать своего инструктора.

Мыслями я уже уехал из СИЗО и нахожусь в лагере. Мне изрядно надоело находиться в замкнутом пространстве тюрьмы, где я провел около трех лет. Непонятно было, куда меня повезут, но я нарисовал красивую картинку без единого облачка. «Приеду в колонию, – рассуждал я, – милиция почитает мое личное дело, из которого ясно, что я невиновный человек, и относиться ко мне будут соответствующим образом. Работу мне предложат хорошую, в библиотеке или в школе. И буду я жить-поживать и срок отбывать».

Меня пугал сам этап, а перспектива сменить место жительства, поменять тюрьму на колонию даже радовала. Я составил целый список вещей и продуктов, которые мне понадобятся в пути и на первое время в колонии. «Как и сколько будут везти, не знает никто, поэтому надо запастись продуктами», – думал я. В ларьке я купил каши, сигареты… Специально отведенный для этих целей баул растет у меня на глазах.

В сборах незаметно пролетает лето, и меня везут в Мосгорсуд. Монументальное здание, светлые подвалы и просторные казематы не создавали ощущения места, где вершится правосудие. Все рутинно и обыденно. Технический прогресс добрался и сюда. Нас сажают не в клетку, а в стеклянный аквариум. Толстенные бронированные стекла отделяют нас от зала. Малаховский загадочно сообщает мне, что сейчас наш приговор отменят. Ему сообщили об этом адвокаты. Я не очень в это верю. Сквозь стекло, в некотором отдалении, вижу близких мне людей, которые болеют за меня и поддерживают. Это очень важно. Без этого не выжить.

В зал заходят судьи – две женщины и мужчина. Из-под мантий видна обычная повседневная серенькая одежда, на которую и внимания-то не обратишь. Идет вот такой ничем не примечательный человечек, посмотришь не него – взгляд не остановишь, а тем более не подумаешь, что он судьбы вершит человеческие. В руках у одного судьи хозяйственная сумка. Мне казалось, что судьи зашли в этот зал в перерыве между походами по магазинам или какими-то другими своими делами. Все как-то быстренько и мимоходом. Они уже изучили наши жалобы и заранее подготовили ответ. «Белое – это не белое, а черное. А черное – это даже не белое, а красное», – в три голоса говорят судьи.

«Господи, это какое-то сумасшествие, это дурдом!» Я отчаянно взываю к всевышнему: «Боже, забери меня отсюда и спаси!»

«Доводы защитников несостоятельны, приговор оставить в силе», – доносится до меня.

Я смотрю на судей, не испытывая к ним ни злобы, ни ненависти. Я ощущаю только чувство брезгливости к этим существам. Мы возвращаемся в СИЗО, где мне остается провести последние десять дней.

Приходит мой защитник, и мы обмениваемся впечатлениями. Нам предстоит пройти всю судебную пирамиду надзорных инстанций и безрезультатно добраться до ее вершины – председателя Верховного суда. При существующей в России круговой поруке мы понимаем, что в моем деле здесь справедливости не добиться. Остается надежда только на Европейский суд по правам человека.

Мы не прощаемся, а расстаемся на некоторое время. Борьба продолжается.

Я возвращаюсь в камеру и через некоторое время слышу: «На Пэ, с вещами…»

«Неужели меня так быстро отправляют на этап?» – думаю я. Собираю вещи и прощаюсь с сокамерниками, мы обнимаемся. Меня переводят в пустую камеру. Здесь уже стоят мои вещи, принесенные со склада. Теплые зимние вещи, куртка, ботинки. Накопилось несколько баулов. Я начинаю разбираться с вещами, отделяю нужное от ненужного. Собираю сумки, которые возьму с собой на этап. После бесчисленных перекладываний и нелегких решений у меня получается два баула и большая спортивная сумка. «Сумку на плечо и по баулу в каждую руку», – легкомысленно прикидываю я. В этой камере в одиночестве я проведу еще два дня, и лишь на третий мне сообщат, что сегодня меня увозят.

«Присяду на дорожку, – улыбаюсь я пришедшей в голову шутке. – Присел вот на одиннадцать годков!»

«На Пэ готов?» – раздается из-за двери.

«Готов, готов», – в ответ кричу я.

Глава 16

Этап

Гремят засовы, с грохотом распахивается дверь, я вижу незнакомые лица обычных конвойных. Нет больше спецназа и прочего театрального реквизита. «Теперь я никого не интересую, я списанный и отработанный материал», – с облегчением думаю я, без сожаления покидая стены этой тюрьмы. Как мне здесь было хорошо, я пойму совсем скоро, едва успев приехать в пункт назначения – колонию строгого режима, что в поселке Мелехово Владимирской области. Под роспись меня передают конвою, и мы выходим из здания тюрьмы. Во дворе тюремного дворика уже ждет автозак.

Я закидываю сумки в автозак и забираюсь туда сам. Захожу в свободный отсек. За стенкой сидят женщины. Из их клетки раздается веселый смех. Я вступаю с ними в беседу. Узнав мой срок, они сочувственно вздыхают. Устроившись на скамеечке в клетке, я тщетно пытаюсь вглядеться в уже забытые мною московские улицы. Темно, почти ничего не видно, да и дорога не занимает много времени. Я чувствую запах вокзала и слышу шум поездов. Я пытаюсь вычислить, на какой вокзал меня привезли. Нахлынули детские воспоминания, когда я, еще школьником, с родителями каждое лето на поезде ездил в Крым… Я помню, как меня завораживали проносящиеся мимо пейзажи, как я мог часами не отрываться от окна. Кто бы мог подумать тогда, что меня ждет такое путешествие?..

Мы приезжаем на отдаленный пустынный перрон, почти вплотную к вагону. Слышу разговор конвойных, они решают, кого выгружать первым. «Сначала строгач, а потом все остальные», – переговариваются между собой конвойные. Строгач – это я. Я хватаю вещи и выпрыгиваю из автозака. Меня передают на руки другому конвою. Старший из них с удивлением берет в руки мое огромное личное дело, сверяет данные. Я безошибочно называю свои статьи и срок. Вряд ли кто-то вместо меня может поехать в колонию на одиннадцать лет! Я с трудом втаскиваю свой багаж в поезд. Сумка цепляется за двери и мешает идти, баулы тянут вниз. Едва протискиваясь по узкому коридору вагона, я добираюсь до купе. Оно пустое. Обычное купе стандартного размера без окна. Вместо двери – решетка. В коридоре небольшое окно, через которое, если оно открыто, видно волю. Внизу две скамейки, вверху – две пары полок. Всего три яруса. Столыпин – так арестанты называют этот вагон. После столыпинской аграрной реформы для перевозки крестьян использовали вагоны для скота. С тех пор мало что изменилось, и мы недалеко ушли в своем развитии.

В купе заходит конвойный.

«Куда едем?» – интересуюсь я.

«Выдавайте запрещенные предметы», – вместо ответа он требует приготовить к досмотру вещи.

«У меня ничего нет, – откровенно говорю я. – Я же из спец. СИЗО 99/1. Там иголку в камеру не пронесешь».

Конвойный мне не верит и начинает обыск. Разворачивается каждый пакетик, открывается каждая коробочка, столь тщательно упакованная в СИЗО. Просматриваются все вещи, пролистываются все бумаги. Все перепутано и перемешано. Я с трудом раскладываю вещи обратно по сумкам. Вагон наполняется пассажирами. Слышу, как в соседнем купе тоже проходит шмон. Ко мне заводят попутчиков – одного, второго… Я сдвигаю свои вещи. Заходит третий, четвертый. Купе заполнятся сумками и людьми. Пятый, шестой, седьмой. Люди лезут наверх и укладываются на верхних полках. Внизу, на нижних полках, впритирку умещается по пять человек. Свободное пространство между скамейками и под ними заполняется баулами. В купе набивается восемнадцать человек. Теснота неимоверная. Очень душно. По инструкции конвой может открыть окна только во время движения поезда. Вывести в туалет – тоже только во время движения. На дворе конец июля, жара неимоверная…

Купе заполняется традиционными разговорами: кто, откуда, за что сидит, какой срок. Я слышу разные истории, нахожу с попутчиками общих знакомых, с которыми сидел сам. В вагон мы сели около девяти вечера. Поезд тронется утром, в семь. Конвойный уступает настойчивым требованиям заключенных и нарушает инструкцию – немного приоткрывает окно. Вдалеке я вижу перрон, людей, ожидающих электричку, дачников с саженцами в руках. «Старшой, – кто-то орет в соседнем купе. – Отведи в туалет, умираю!»

«Не положено по инструкции, – отвечает прапорщик. – Вот поедем, и сходишь».

«Взять бы этого гада, который писал инструкцию, и сюда», – зло думаю я, а потом еще раз добрым словом вспоминаю своего наставника-консультанта. Я сутки ничего не ел и почти не пил. Не могу сказать, что мне было хорошо и комфортно, но по крайней мере мне никуда не хотелось. Излишки жидкости выходили обильным потом, и я в основном молча сидел, больше слушал и терпел. Из восемнадцати человек не курил я один.

Наш вагон передвигается очень медленно, делает многочисленные остановки. Он идет своим маршрутом, его прицепляют то к одному поезду, то к другому. Мы едем во Владимир, дорога до которого занимает без малого сутки. Я весь липкий от пота, насквозь пропитался сигаретным дымом, одурел от смрада и пустых разговоров, у меня все затекло от многочасового сидения в одном положении. Это настоящая пытка, которую я буду с ужасом вспоминать. В купе знакомлюсь с Андреем К., осужденным за бандитизм и убийства на девятнадцать лет. Я сидел с его подельником Димой. Они оба – мастера спорта по боксу, работали в ЧОПе у одного бизнесмена и решали вопросы. Признав вину и дав показания на своего руководителя, они получили минимальные для их положения сроки.

Мы приближаемся к городу Владимиру. Когда-то, еще до ЮКОСа, я работал в одной организации, имеющей филиал в этом городе. Директор филиала приглашал меня в гости, а я все не ехал и не ехал. «Ну вот я и приехал», – горестно думаю я.

Приехали. Наш вагон отцепляют от поезда и загоняют на дальний перрон.

Конвойный громким голосом инструктирует зэков: «Выходим по одному, передвигаться по команде, на корточках, голову не поднимать, смотреть только вниз, стреляем без предупреждения». Все серьезно. Автоматы настоящие, патроны боевые, предохранители спущены. Под лай собак я выпрыгиваю с сумками из поезда и сажусь на корточки. Нам предстоит преодолеть метров пятьсот по железнодорожным путям, прежде чем мы доберемся до автозака. Боковым зрением я вижу вдалеке людей, беззаботно снующих по перрону.

«По команде пошли, начинаем движение», – орет конвоир. Я с трудом тащу свою ношу и проклинаю себя за то, что набрал так много продуктов.

Бах! Мне кажется, что мое сердце вот-вот остановится. Это, не выдержав нагрузки, со звуком выстрела лопается ремень на спортивной сумке. Она падает у меня с плеча и остается позади. Я продолжаю движение. «Хрен с ней, с этой сумкой. Живым бы остаться!» – судорожно думаю я.

«На месте! – командует надзиратель. – Вернитесь, возьмите сумку». До меня не сразу доходит, что он обращается ко мне.

«Помогите ему», – говорит он другому зэку, в руках которого небольшая сумочка.

Мы хватаем вещи и идем к автозаку.

Я с трудом, весь в поту, добираюсь до автозака, где благодарю спасителя, тащившего мою сумку. «Надо срочно избавляться от вещей! – осеняет меня. – Второй раз мне такого не пережить. Умру от разрыва сердца!»