Заложник. История менеджера ЮКОСа Переверзин Владимир

Предисловие

То, что никто не читает

Предисловия писать почетно, а читать их глупо. Скорей, скорей к книге – и это правильно. Послесловие – да, почитать можно, если возникнут вопросы. Но здесь вопрос после прочтения один, и я не буду тут его воспроизводить ввиду его очевидности.

Про автора, Владимира Переверзина, сказать все-таки надо. Мы познакомились с ним меньше чем через месяц после его выхода из тюрьмы. Просто однажды на заседание «Руси сидящей» пришел очень красивый и стильный парень. С розами. Мне вообще-то не до него было, у меня как раз в это время родного мужа второй раз сажали, но парня я сильно заприметила, глаз хороший у него был, умный и веселый. Таким-то он и оказался, Володя Переверзин, только лучше. Снюхались мы с ним мгновенно. Кто ходит на митинги с флагом ЮКОСа? Володя Переверзин. Кто переписывается с сошедшими с ума от горя матерями погибших в тюрьмах ребят и тащит меня на край света за утешением? Володя Переверзин. Кто травит страшные тюремные байки так, что волосы стынут в жилах, и ноги сжимаются в кулаки, и плачешь, и смеешься, и вот тут тень любимого Чехова А.П. с нами в уголку уже скоро будет осязаема? Это Володя Переверзин. Кому можно позвонить в три часа ночи с оригинальным сообщением, что тут всех повязали и срочно нужна помощь? Это Володя Переверзин.

Я вам так скажу, дорогие читатели. Много чего я в тюрьмах повидала такого, во что нормальный человек поверить не сможет никогда, но вот в одну сцену я бы лично не поверила, несмотря на весь свой опыт, если бы не свидетели и если бы не фоточки в телефоне. Полетели мы как-то с Володей в Берлин, по делу срочно, на семинар насчет свободы. Хороший был семинар, душевный и полезный, а после семинара лично у меня был митинг запланирован напротив российского посольства. Ну и без Переверзина не обошлось. В общем, после митинга в хорошей берлинской компании временно отъехавших соотечественников ездили мы по разным делам и встречам целый день, плотно заполненный. И вот в конце этого дня едем мы в метро, и одна девочка, берлинская студентка, вдруг возьми да и скажи: я в теплое время года вот в такой майке на митинги хожу, а сегодня у меня сверху курточка. И на этом месте курточку расстегивает. И мы видим майку, на которой написано: «Свободу политзаключенным!» и фамилии. И первое, что мы видим, – Vladimir Pereverzin. Пауза. Володя смотрит на девочку, девочка – на него. И они медленно понимают. Они оба медленно узнают. Мы все узнаем, что происходит – что произошло, что еще будет происходить. За несколько секунд перед глазами, перед сердцем и мозгами пронеслась длинная и очень важная история. Сразу много важных историй, которые встретились в одной точке.

Политзаключенных в России все больше. Я хочу видеть такие сцены все чаще. И мне очень хочется, чтобы это видел наш дорогой читатель.

А про книгу я не буду. Это невозможно. Ибо это лучшее, что я когда-либо читала про тюрьму. То есть про волю.

Ольга Романова,

журналист, основатель общественного движения

«Русь сидящая»

Глава 1

Освобождение

Спальный район на юго-западе Москвы. Панельный дом серии П-44. Раннее утро. «Бззззззз…» Резкий звонок неожиданно врывается в мой сон. Я пытаюсь понять, откуда идет звук. Мобильник выключен, будильник я не заводил. Последние семь лет я ежедневно просыпался под вой сирены и истошные крики дневальных: «Барак, подъем!» Я не сразу понимаю, где нахожусь. Звонит домашний телефон, которым я практически не пользуюсь – я даже не знаю его номер. «Вы что, не слышите, как меня заливаете?» – доносится до меня раздраженный женский голос. «Там же булькает!» – продолжает она. Я в панике бегу проверять батареи, которые мне меняли вчера. На полу лужа, из батареи тоненькой струйкой бежит вода. Я беру тазик и тряпки, пытаюсь бороться со стихией. Звоню сантехнику. Он утром включил стояки, и у меня обнаружилась течь. Неисправность устраняется быстро – вчерашние мастера забыли затянуть гайку. Мы спускаемся вниз к соседям, чтобы оценить нанесенный ущерб. Долго звоним в дверь. Нам никто не открывает. «Да пошла она… – бросает сантехник. – Раз не открывает, значит, не сильно ее и залили». Сантехник уходит по своим делам, а я возвращаюсь в квартиру. Опять звонит телефон. Опять соседка снизу. Она возмущенно что-то кричит в трубку. Пытаясь сгладить ситуацию, вежливо говорю ей:

«Я только что с сантехником спускался к вам, и вы не открыли».

«Я принимала душ», – отвечает она.

«Я могу сейчас спуститься к вам», – предлагаю я.

«Зачем?» – интересуется она.

«Чтобы оценить и возместить ущерб, который я вам нанес», – сообщаю я цель своего визита.

«Нет, я вас не пущу. Я боюсь с вами рядом жить и не знаю, чего от вас ожидать», – выдает она.

Меня не было дома семь лет и два месяца. Все это время я жил за границей. За границей реальности, в другом, в параллельном мире, отделенном от этого колючей проволокой.

Сейчас я ни о чем не жалею. Я не жалею о том, что сделал, и о том, чего не сделал. Если бы можно было повернуть время вспять, то я сделал бы ровно то же самое. Мои поступки были мотивированы жизненной позицией и предопределены полученным воспитанием. Мне не стыдно смотреть в глаза сыну, мне не стыдно было бы взглянуть в глаза отцу, который умер во время суда, так и не дождавшись меня. Я считаю, что ничто не проходит бесследно, ничто не сойдет с рук. За грехи рано или поздно придется отвечать. Не ответишь ты – расплачиваться будут твои дети или внуки…

За эти годы прошла целая жизнь. Как можно оценить отнятые семь лет и два месяца? Да и можно ли это сделать вообще? Умер мой отец, без меня вырос сын. Как оценить сломанную жизнь, подорванное здоровье, разрушенную карьеру?

Я счастливый человек. Мне повезло. Я провел там семь лет и два месяца. Повезло, что я освободился. Были моменты, когда я не без оснований думал, что меня никогда не освободят.

Я часто слышал вопрос: «Как вы стали подельником Ходорковского?» Не без иронии я всегда отвечал на него: «Просто повезло!»

После семилетнего заключения я оказался дома.

Свобода! Лишенный более чем на семь лет простых человеческих радостей, на которые в обычной жизни и внимания не обращаешь, я начал по-новому воспринимать многие вещи. Принять душ или ванну было несбыточной, неосуществимой мечтой все эти годы. Радует каждая мелочь, каждый пустяк. Радуешься возможности надеть нормальную одежду, поваляться на кровати на человеческом белье. В местах лишения свободы по непонятным причинам строжайше запрещены пододеяльники. Я катаюсь на метро, захожу в кафе, где пью кофе и ем мороженое, получаю массу приятных впечатлений от похода в магазин…

К моему удивлению, не разверзлось небо, не поразило оно молниями моих гонителей, не произошло солнечного затмения. Все было как-то обыденно, и я бы сказал – как-то серенько. Так же безучастно снуют автомобили, спешат куда-то люди, не обращая на меня никакого внимания…

А мне хотелось закричать на всю вселенную: «Люди, ау, я освободился, слышите?!» Сердце мое разрывалось, мне хотелось и плакать, и смеяться. Я сам не верил и не осознавал, что свободен. Я до последнего момента не верил, что меня освободят. После всего того, что со мной происходило во время заключения, я ожидал любых пакостей и провокаций. И сотрудники колонии не упустили возможности напоследок хоть немного, да напакостить…

Обычно освобождение происходит следующим образом. Около десяти часов утра всех освобождающихся вызывают в дежурную часть с вещами, провожают на КПП, где проверяют их личности, а удостоверившись в том, что это именно те люди, выводят на свободу. К этому времени приезжают родственники и друзья, которые тебя и встречают. Ты ждешь этого момента долгие годы. Момент встречи радостный, волнительный и долгожданный.

Со мной все было несколько иначе. В момент подъема в шесть утра меня лично разбудил начальник отряда – капитан внутренней службы. «Иди в дежурку с вещами! – произнес он. – Собирайся на освобождение». Я, честно говоря, напрягся. Попросив одного заключенного проводить меня, направился со своим скарбом, умещающимся в небольшой баул, в дежурную часть. Дежурный офицер повел меня в сторону КПП. Открыв тяжеленную дверь, разделяющую два мира, я предстал перед другим милиционером. «Имя? Фамилия? Год, дата и место рождения? Место жительства? Дата регистрации брака?» – сыпались на меня вопросы. «Повернитесь так и эдак», – офицер сличал меня с фотографиями. Убедившись в том, что я – это я, что под моей личиной не освобождается кто-то иной, мне выдали справку об освобождении, паспорт, вещи и деньги, находившиеся у меня на счете. Я выхожу на улицу. Темно. Время – 06:15 утра. Меня встречает оперативник, замначальника колонии по оперативной работе и один неизвестный в гражданском. Мне вежливо предлагают сесть в автомобиль. Я в панике! Куда везут?! Может, какое новое обвинение предъявят? А может, и вообще убьют, а труп закопают?! Но деваться некуда и некуда идти. Я покорно сажусь в автомобиль.

«Куда подвезти? На вокзал или автостанцию?» – спрашивает меня оперативник.

Я выбираю автовокзал. Мне дали позвонить, чтобы предупредить родственников. И вот я, в чудовищного вида телогрейке с биркой на груди, в не менее чудовищной шапке, в зэковских ботинках, в таких же штанах, с сумкой в руке оказываюсь на автовокзале города Покрова. Чтобы не пугать прохожих, я отдираю бирку с телогрейки и, сняв и спрятав шапку, захожу в пустое в этот ранний час придорожное кафе. Благо есть деньги. Не могу не отметить, что государство трогательно заботится о зэках, выдавая выходное пособие в размере восьмисот рублей. Я покупаю себе кофе, кекс и мороженое. Сижу и думаю, что делать дальше. Решаю взять такси. Спустя двадцать минут серебристый «рено меган» с надписью на борту «Такси г. Покрова» несет меня на долгожданную встречу с моими близкими. Мы встречаемся на трассе между Владимиром и Москвой, в населенном пункте Обухово. Слезы радости, объятия. Мне не стыдно об этом говорить, но я плакал. Люди, которые были рядом со мной все эти годы. Друг Леонид Беленький, сын Денис и жена Ирина. Я переодеваюсь в нормальную одежду. Арестантскую форму мы складываем в сумку и сжигаем на обочине. Пьем шампанское – первое шампанское за семь лет и два месяца! Ура! Ура! Я на свободе, и это не сон. Начинается новая жизнь…

15 октября 2012 года. С Владимиром Малаховским я сижу в небольшом кафе у метро «Парк культуры». Он освободился неделю назад. Это первая наша встреча на свободе. До этого мы виделись только в судах, где и познакомились. Мы сидим и пьем кофе. Эмоции переполняют меня, мне хочется встать и закричать: «Люди! Посмотрите на нас! Мы отсидели за хищение тринадцати миллиардов долларов и отмывание восьми миллиардов! Вы нам верите?!» Очевидно, нас приняли бы за сумасшедших. Выпив кофе, мы заходим в метро и расстаемся. Каждый едет по своим делам. Владимир идет на радиальную линию, а я на кольцевую. «Что за бред?» – скажете вы и будете правы. Не было никаких миллиардов, как не было и хищений. Но были годы, проведенные в тюрьмах и лагерях. Годы, проведенные в угоду чьих-то личных интересов и амбиций. Годы, которые у нас украли, которые никто уже не вернет.

Я хорошо помню день, когда моя жизнь перевернулась. 16 декабря 2004 года. День моего ареста. День, который поделил мою жизнь на две части. На жизнь «до» и жизнь «после». Тогда я не мог поверить в то, что это происходит со мной. Сейчас я не могу поверить в то, что это все уже случилось, и когда я пишу эти строки, меня не покидает ощущение, что я пишу не о себе, а о каком-то другом человеке, с которым все это и произошло. Словно я смотрел о нем фильм или читал книгу. Об этой «книге» и пойдет речь…

Глава 2

Начало пути

Родился я в Москве, в обычной семье. Детство и юность прошли на окраине города в районе Чертаново. Моя жизнь не отличалась от жизни многих сверстников. Обычная районная школа, занятия спортом в школе «Самбо-70». Мысли о спортивной карьере. После окончания школы я стоял на распутье, раздумывая над поступлением в Институт физкультуры. Но сделал выбор в пользу профессии экономиста. Окончив институт, я недолго проработал в Мособлисполкоме, после чего попал на работу в Госкомспорт СССР, в Управление внешнеэкономической деятельностью.

Шел 1991 год. Работа наша заключалась в учете доходов и расходов различных спортивных федераций. Например, выиграли наши фигуристы чемпионат мира – получили премию. Премия идет в общий котел, перераспределяется на содержание ничего не зарабатывающих спортивных федераций. Я работал в отделе сводного валютного планирования – сводил воедино все финансовые потоки. Председатели спортивных федераций, знаменитые спортсмены были частыми гостями в нашем отделе. Работа считалась престижной и неплохо оплачивалась. Меня же мучили угрызения совести, и я чувствовал себя лишней надстройкой, паразитирующей на спортсменах.

И когда в одной газете я увидел рекламное объявление «Коммерческому банку требуются специалисты по внешнеэкономической деятельности», то, недолго думая, откликнулся на него. Это был Коммерческий инновационный банк научно-технического прогресса, позже переименованный в банк «Менатеп». Моя банковская карьера началась с должности эксперта отдела международных расчетов – иными словами, я работал рядовым операционистом. Стремительно рос и развивался банк, а вместе с ним двигалась и моя карьера. Старший операционист, заместитель начальника отдела международных расчетов, начальник отдела – это не полный перечень моих должностей. Постепенно, преодолевая ступеньку за ступенькой, я взбирался по карьерной лестнице.

В 1994 году я сделал остановку, по линии Британского совета уехав на стажировку в Великобританию в University of Leeds. Спустя год я вернулся в Россию и пошел работать в ставший родным банк «Менатеп», где возглавил главное валютное управление. А через год банк открыл филиал на Кипре, куда я и уехал. Оставался я там недолго, около года. Наступил 1998 год, грянул финансовый кризис, и банк прекратил свое существование.

Без работы я долго не сидел – устроился в ОАО «НК ЮКОС». Когда в ЮКОСе решили открыть филиал на Кипре, моя кандидатура всплыла сама собой. Финансовый директор компании Мишель Сублен озвучил мне задачи и условия работы, и вот я уже пакую чемоданы и вылетаю на Кипр. Для ЮКОСа я был находкой, и буквально сойдя с трапа самолета, я принялся за работу. Через полгода компания имела на острове полноценно функционирующий офис со штатом сотрудников, где продолжал работать и я. Мой начальник Мишель Сублен ушел из ЮКОСа, не попрощавшись со мной, не выполнив своих обязательств и договоренностей. Когда я пришел на прием к занявшему его место американскому гражданину Брюсу Мизамору со своими претензиями, он удивленно посмотрел на меня и по-хозяйски заявил, что если меня что-то в ЮКОСе не устраивает, то я могу катиться на все четыре стороны.

Подельников своих, с которыми, как позже выяснится, я все это время воровал нефть, я еще не знал, как, впрочем, и самого Ходорковского, с которым, с учетом выполняемой мной работы в компании, я даже в теории не мог встретиться – уровень решаемых задач не тот, а Лебедев, как мне помнится, в ЮКОСе не работал вообще. Я не нашел ничего лучшего, как последовать совету американца – уволился без выходного пособия. Находиться без работы я долго не мог. Через несколько месяцев я стал заместителем председателя правления одного из банков и, как мне тогда казалось, вычеркнул из своей памяти ЮКОС навсегда. Но судьба распорядилась иначе, прочно связав меня с этой компанией…

Декабрь 2004 года. Платон Лебедев и Михаил Ходорковский уже арестованы. Их арест тогда казался мне какой-то ошибкой, событием настолько далеким, что представить, что это коснется и меня, я не мог. В то время, уволившись из ЮКОСа в 2002 году, я работал заместителем председателя правления одного из банков. У меня все было более чем хорошо. Ничто не предвещало беды. Я часто спрашиваю себя: как бы я поступил, если бы заранее знал обо всем, что случится? Пришел бы я на допрос? Тогда у меня не было оснований опасаться, так как я был чист перед законом. Не знаю. Все случилось так, как случилось. Сейчас я ни о чем не жалею.

По-разному сложились и судьбы людей, которые «не пришли на допрос». Далеко не у всех все хорошо. Хотя многие и выиграли в этой ситуации…

После ареста мой адвокат обратится к моему преемнику на Кипре Артему Бутовскому с просьбой дать некоторые документы о работе компании. Тот, недолго думая, в обмен на документы затребует кругленькую сумму. Такой суммы у меня не было, и, посоветовавшись с адвокатом, я решил отказаться от этой идеи и обойтись без документов. Артем был странным человеком. Такой же наемный сотрудник, как и я, он приедет на Кипр, чтобы заменить меня после увольнения (за два года до моего ареста). Уезжая с Кипра, я передам ему все – офис, документы, машину, квартиру и даже мобильный телефон. Когда на этот телефон придет предназначенная мне эсэмэска («Вас ждет прекрасная блондинка в баре»), Артем прилетит в этот бар на своем любимом мотоцикле. Он с таким же успехом мог подменить меня и на скамье подсудимых. Следователям Генеральной прокуратуры было абсолютно все равно, кого сажать…

У меня оставались друзья и знакомые, по-прежнему работающие в ЮКОСе, к которым я иногда заходил в офис на Дубининской улице. Обычно мы встречались в кафе для сотрудников. Так однажды встретился с приятелем. У меня в руках газета «Коммерсантъ», я читаю, как тогда казалось, ничего не значащую для меня статью (а на самом деле – судьбоносную), где говорится о хищениях нефти в ЮКОСе и аресте некоего В. Малаховского. Я с недоумением спрашиваю Бориса: «Как же в ЮКОСе можно было что-то украсть? Там же царит тотальный учет и контроль. Все забюрократизировано и зарегламентировано. Бесконечные согласования, аудит внутренний, аудит внешний, служба безопасности…»

«Я не знаю», – пожимает плечами Борис.

«А кто такой Малаховский?» – продолжаю я.

«Понятия не имею», – отвечает Борис.

Позже этот Малаховский окажется «моим подельником», с которым, по странному стечению обстоятельств, я познакомлюсь лишь во время суда. Хочу отдать должное Борису, который выступит в суде в качестве свидетеля защиты и расскажет эту историю. А даже если бы мы и были знакомы? Ну и что? Мы работали в одной организации, были наемными сотрудниками, выполняющими свои должностные обязанности. Ни больше и ни меньше. Но в нашем случае мы не были знакомы, никогда не виделись. Этот факт не помешает признать нас виновными в хищении нефти, добытой ЮКОСом за все время его существования, и приговорить к чудовищным срокам. Суд фактически решит, что в ЮКОСе только и делали, что воровали нефть, а вся деятельность компании была незаконной. Незаконно платили миллиарды долларов налогов в бюджет России. Что можно говорить, если в качестве доказательств «преступной деятельности» фигурировала моя трудовая книжка, официальная финансовая и налоговая отчетность компании?! Меня осудят лишь за факт работы в компании ЮКОС. Звучит чудовищно, но на моем месте мог оказаться любой сотрудник компании. А выбор пал на меня…

Глава 3

Арест

Ноябрь 2004 года. Мне звонит отец, в квартире которого я прописан.

«Володя, тебе пришла повестка на допрос в Генеральную прокуратуру», – сообщает он мне. Он умрет, пока я буду сидеть, не дожив даже до вынесения приговора, когда мне дадут одиннадцать лет строгого режима…

Я встречаюсь с ним, беру эту повестку и, наивный, иду в Генеральную прокуратуру. Иду с адвокатом. Первый допрос в мрачном здании в Техническом переулке. Обычные вопросы. По совету адвоката, предоставленного мне ЮКОСом, я отказался от дачи показаний, сославшись на 51-ю статью Конституции[1]. Сейчас, задним числом, анализируя произошедшее, я понимаю, что это было моей роковой ошибкой. Но тогда, в конце ноября 2004 года, выйдя из здания, я беззаботно вернулся в обычную колею. Этот допрос стоил мне должности заместителя председателя правления банка, акционеры которого вежливо попросили меня написать заявление об уходе. В здание прокуратуры я вошел безработным, полным планов и надежд на светлое будущее. В таком же беззаботном настроении я вышел из этого здания. Мне было чем заняться. Где-то я даже порадовался, что освободился от оков наемного менеджера и наконец-то смогу сосредоточиться на собственных проектах.

Преддверие Нового года. Предпраздничная суета, вовсю идет покупка подарков и подготовка к Новому году. Уже куплены билеты и оплачен отель. Всей семьей мы решили отпраздновать Новый год в Праге. Я весь в хлопотах и заботах. 16 декабря 2004 года. Ресторан «Ноев ковчег». У меня деловой обед с председателем правления одного из банков. Это приятная женщина, с которой я мило беседую. Неожиданно звонит телефон. В трубке раздается незнакомый голос:

«Владимир Иванович?»

«Да», – отвечаю я.

«Вас беспокоит следователь Асадулин. Не могли бы вы приехать по адресу Большая Пионерская, дом 20?»

«Сегодня не могу, – говорю я. – Подъеду завтра».

Следователь настаивает:

«Нет, надо подъехать сегодня, минут на двадцать!»

Не екнуло у меня сердце, не сказал мне внутренний голос: «Беги, Володя, беги!». Уже арестованы Лебедев и Ходорковский. Арестован тогда еще не известный мне Малаховский, о котором я читал в «Коммерсанте». Не чувствуя за собой никаких грехов, с чистой перед законом совестью, решаю: «Ладно, поеду сегодня, иначе не отвяжутся». Тогда я не знал, что эти двадцать минут растянутся на семь лет и два месяца…

Я заканчиваю обед и еду по указанному адресу. Там находится ДРО – Департамент режимных объектов – МВД России. Своего рода государство в государстве. Свое оперативно-розыскное бюро. Своя прослушка, своя наружка и прочие секретные службы. Сколько таких секретных подразделений с надуманными функциями в нашем царстве-государстве существует? Им же не сидится просто так, им же надо что-то делать, вопросы важные решать. Вот и придумывают они эти вопросы, и сами же их решают. И все вроде как при деле. Лучше бы вообще ничего не делали. А так получается, что за наши денежки нас же и сажают, а вдобавок и обирают. Все в России с ног на голову поставлено, забыли, кто для чего и для кого создан. Если бы каждый делал то, что должен делать, жить стало бы гораздо лучше. Но мы живем в России…

Приехал я в этот самый ДРО, спрашиваю на проходной следователя, а там засада! Ждали меня. Время 14:15. Окружили, накинулись, вручили мне повестку на допрос в Генеральную прокуратуру на 15:00 по адресу Технический переулок, дом 2. Приглашают пройти в милицейский автомобиль – «газель» с надписью «ГАИ». Я искренне недоумеваю от происходящего и спрашиваю: «А зачем весь этот маскарад, почему нельзя было мне просто дать повестку в Генпрокуратуру?» Вопрос повисает в воздухе. Позже выяснится, что после первого допроса в Генеральной прокуратуре за мной было установлено наружное наблюдение. В этот день они меня потеряли и таким «хитроумным» способом решили заманить в ловушку. Так меня и поймали. Я не удивлюсь, если кто-то за эту «спецоперацию» получил орден, медаль или продвижение по службе.

Благодаря доблести и отваге сотрудников ДРО я под конвоем был доставлен на допрос в Технический переулок точно к назначенному времени. Иными словами, я был банально похищен сотрудниками милиции. Меня привозят в здание Генпрокуратуры, мы поднимаемся на четвертый этаж. Заходим в кабинет, мелькают незнакомые лица. Позже я узнаю их фамилии – Каримов, Хатыпов, Алышев, Русанова, Ганиев… Я отказываюсь от услуг адвоката, мне вручают постановление на обыск квартиры, куда мы едем всей толпой. Дома никого нет. Приглашаем понятых. Я звоню близкому другу Леониду и прошу срочно приехать. Искали везде. Перевернули все, вскрыли потолки в ванной комнате, облазили все шкафы, залезали под ванну, рылись в вещах. Что искали – не знаю. Думаю, они сами не знали, что ищут. У меня ничего не пропало. После обыска мы возвращаемся в Генеральную прокуратуру. Опять допрос – беседа без адвоката, от услуг которого я отказываюсь. Мне вручают постановление о задержании. Следователь Хатыпов любезно разрешает позвонить жене и сообщить об аресте. Время около двенадцати ночи.

Я выдавливаю из себя слова:

«Ира, меня арестовали».

«Хорош прикалываться!» – не верит она мне.

«Да точно арестовали», – продолжаю настаивать я, понимая, что и сам не верю собственным словам.

Даю трубку следователю.

«Следователь Генеральной прокуратуры по особо важным делам Хатыпов», – представляется он.

Жена не верит, и я слышу на другом конце:

«Леня, хорош меня разыгрывать».

Она приняла следователя за моего близкого друга, но уловив холодные нотки в голосе, поняла, что это серьезно. Ощущение розыгрыша, чьей-то злой шутки долго не покидало меня. Мне казалось, что вот-вот откроются двери, все закончится и я вернусь к привычной жизни. Но все растянулось на долгие годы…

Начало первого ночи. Из Генеральной прокуратуры меня везут на Большую Пионерскую улицу в ДРО. Любопытная деталь, резанувшая слух: сотрудники этого загадочного департамента представлялись вымышленными именами и фамилиями. Мне предлагают выбор. Ехать в ИВС (изолятор временного содержания) или остаться в здании ДРО и ждать какого-то генерала, который будет меня допрашивать и решать вопрос о целесообразности моего задержания. Хватаясь за спасительную соломинку, я выбираю последний вариант. Если посмотреть документы, то с момента моего задержания в 23:50 16 декабря до 15:00 17 декабря, когда меня «оприходовали» в ИВС, меня нигде нет…

Я сижу в коридоре, устроившись в видавшем виды кресле, и пытаюсь осмыслить происходящее. Рядом сидят трое моих охранников – молодые милиционеры. Из кабинета выходит пьяный высокий человек в штатском. «А почему у нас арестованные без наручников сидят?» – заплетающимся языком говорит он и вплотную подходит ко мне. Я спокойно встаю, смотрю ему в глаза. Он выше меня сантиметров на пятнадцать, где-то под метр девяносто. Меня накрывает запах перегара. Взявшись за воротник моей куртки, он резко стягивает ее мне за спину – так, что мои руки становятся будто скованы. «Если он меня ударит, заеду ему в ответ с ноги», – думаю я и продолжаю спокойно стоять. Я встаю поудобнее, полубоком, шире расставляю ноги. Он чувствует мой настрой и мешкает. Понимая, что запахло жареным, один из охранников бежит за каким-то старшим товарищем, и они уводят этого подонка. Наутро один из сотрудников этого заведения, представлявшийся мне Василием (хотя коллеги почему-то называют его Александром), будет извиняться за этот инцидент…

Видимо, во избежание подобных ситуаций (кто знает, много ли у них там пьяных отморозков по кабинетам сидит?) меня проводят в кабинет местного руководства. Кабинет № 3. Небольшая приемная на два кабинета. Начальник и заместитель начальника восьмого управления. Полковник Флоринский и подполковник Зелепущенков, в кабинете которого я и проведу остаток ночи. Здесь же сидят мои сторожа, не спускающие с меня глаз. Ночью заходит еще один товарищ в штатском, интересуясь моей жизнью. Сообщает, что скоро приедет генерал и все решит. Генерал явно не торопится. Слышу какой-то шум, суету, топот, хлопанье дверьми. Явно приехал этот товарищ. В кабинет заходит обычного вида человек среднего роста, здоровается. Сторожа уходят, и мы остаемся одни. Вошедший представляется руководителем бригады, осуществляющей оперативное сопровождение процесса. Он торжественно сообщает свое звание и показывает мне удостоверение. Делает он это очень странно: не выпускает документ из рук, закрывая фамилию мизинцем. На фотографии я действительно вижу человека в форме генерал-майора. Это не официальный допрос, а беседа. Мне он настоятельно советует признаться во всем. Не понимая, в чем я должен признаваться, я смотрю на него как на сумасшедшего.

«Да ты не знаешь, что у нас на тебя есть!» – произносит он, извлекая из портфеля какой-то лист. Лист оказывается резюме, ранее разосланным мной в кадровые агентства.

«Точно сумасшедший», – думаю я.

«Ты нас не интересуешь, – продолжает этот тип. – Дай показания на Брудно, Лебедева, Ходорковского и иди домой, живи спокойно. Надо только признаться».

Я действительно не понимаю, в чем я должен признаться.

Неизвестный генерал настаивает:

«Да тебе дадут двенадцать лет, по УДО ты не выйдешь, а когда освободишься, сын вырастет и пошлет тебя на три буквы, жена бросит…»

Мне страшно хочется спать, а я слушаю этот бред и не понимаю, что происходит. Какие двенадцать лет, за что? Что этот идиот несет? Когда же это закончится? Чего от меня хотят эти странные люди?

Этот генерал по фамилии Юрчеко был далеко не сумасшедшим и нес отнюдь не бред. Фактически он оказался ясновидящим и знал, что говорил. Через два года и восемь месяцев, которые я проведу по тюрьмам, мне дадут одиннадцать лет строгого режима. По УДО я не выйду. Я отсижу свой срок до конца. Но все это еще впереди…

Беседа продолжается несколько часов. Меня уговаривают, угрожают, убеждают. Мне же не в чем признаваться, я не обладаю тайными знаниями и не могу сообщить ничего интересного.

Мы не понимаем друг друга и разговариваем на разных языках, мы оба устали. Наконец «дружеская» беседа завершается. Мы разъезжаемся каждый по своим делам. Генерал едет совершать другие подвиги, а меня везут в ИВС, который находится совсем рядом, на улице Щипок, скрываясь за воротами с надписью «Пожарная часть, МЧС». Меня обыскивают, отнимают ремень, шнурки, часы, деньги, документы и проводят в полутемную камеру размером два на три метра. К стене примыкают широкие деревянные нары, предназначенные для нескольких человек, постамент с дырой для справления естественных надобностей и умывальник без кранов (вода открывается снаружи надсмотрщиком, для чего надо стучать в дверь.) На стенах так называемая шуба – это рельефное бетонное покрытие, в углублениях которого скапливается грязь.

Я сажусь на эти нары и глубоко задумываюсь. Впервые за сутки я остаюсь наедине с собой. Все это время я не спал и не ел, мне кажется, что это какой-то сон. Я пытаюсь себя ущипнуть, закрываю и открываю глаза, трясу головой в надежде, что я проснусь и окажусь в другом месте. Но, увы, ничего не меняется.

Гремят засовы, открывается дверь, и ко мне входит интеллигентного вида человек. Товарищ по несчастью. Его якобы задержали за экономические махинации, о чем он охотно рассказывает, вызывая меня на откровенность. Я без утайки рассказываю свою историю. Услышав слово «ЮКОС», он мне тут же сообщает: «Я учился с братом Брудно, не знаешь такого?» С одним из акционеров компании, Михаилом Брудно, я встречался несколько раз по работе, но не знал его настолько хорошо, чтобы быть осведомленным о членах его семьи, тем более о существовании брата. Мне становится очевидно, что «товарища по несчастью», имеющего как минимум звание майора, подсадили ко мне намеренно, с определенной целью.

Опять лязг и скрежет металла, открывается дверь, и меня просят выйти. За мной приехали. Надевают наручники, сажают на заднее сиденье седьмой модели «жигулей» без опознавательных знаков и везут на допрос в Генеральную прокуратуру. Опять это мрачное здание. Поднимаемся в уже знакомый кабинет, где меня ждут следователи. Их много. Мне предлагают адвоката, от услуг которого я упорно отказываюсь. Я прошу дать мне возможность позвонить, в чем мне тоже отказывают. Начинается беседа. Кто-то входит и выходит, кто-то играет роль злого следователя, а кто-то доброго. Мне рекомендуют признаться и дать показания, пока не поздно. Дружеской беседы явно не получается. Один следователь, человек маленького роста, щупленький такой, одетый в серый костюм, при галстуке и белых носках, срывается. Он визжит и брызжет слюной: «Иваныч! Ты же русский! Что тебе эти евреи, эти Борисовичи?!» Он явно психически не здоров и опасен для общества.

Я не чувствую угрозы, не осознаю реальности происходящего. Мне кажется, что я попал в дурдом. Даю согласие ответить на вопросы под запись на диктофон без присутствия адвоката. Рассказываю всю правду: свою биографию, как попал на работу в ЮКОС, с кем знаком, чем занимался в компании. Правда их явно не устраивает. Меня проводят в другой кабинет, к уже знакомому «доброму» следователю по особо важным делам господину Хатыпову. Он мне делает официальное предложение сказать то, чего не было. Мне это кажется дурным сном или сценой из дешевого кинофильма…

Команду следователей для нашего дела собирали со всех уголков нашей необъятной родины. Призваны были лучшие кадры. Но возможно, что на местах решили избавиться от худших. Костяк группы – представители Башкирии. Руководитель следственной группы Каримов, его заместитель Хатыпов и Ганиев. Были здесь и представители Волгограда, Белгорода, Курска и даже Мичуринска… Они приехали покорять Москву и сделали головокружительную карьеру.

Я действительно не понимаю, в чем меня обвиняют. «Добрый» следователь Хатыпов вежливо предлагает мне чай, башкирский мед, конскую колбасу и рисует перспективы освобождения. Есть совсем не хочется. Спать тоже. Придумывать то, чего не было, мне не хочется, как, впрочем, не хочется и конской колбасы. Разговор явно не клеится…

Так и не отведав башкирского меда, возвращаюсь в ИВС. Мой сокамерник, к счастью, куда-то испарился. Я остаюсь в камере наедине со своими мыслями. Ложусь на нары, пытаюсь уснуть. Не сплю вторые сутки, а сна ни в одном глазу. Казалось, вот только закрыл глаза на мгновение, а уже опять громыхает железная дверь, и меня везут на допрос. В тот день я не вернусь в изолятор временного содержания. Закончатся те самые сорок восемь часов, в течение которых меня имеют право здесь держать. У них было всего два варианта. Либо отпустить меня домой, либо предъявить обвинение и решить вопрос с судом о мере пресечения. Именно решить. Находясь в прокуратуре, я случайно услышал разговор двух следователей.

«Надо только Фею предупредить», – говорит один другому.

«Да я уже ей отзвонился, все в порядке», – непринужденно отвечает другой.

Позже я узнаю, что так они между собой ласково называли председателя Басманного суда. В тот день состоится мое первое знакомство с судом, чье название породило фразу «басманное правосудие». Здесь же я впервые увижу господина Лахтина, нагло и цинично вравшего, что я могу скрыться и меня надо держать в тюрьме. Мои слова о том, что я пришел на допрос добровольно и ни от кого скрываться не собирался, остаются неуслышанными. Судья быстро, как бы между делом, решает вопрос о моем аресте. Легко и непринужденно, словно выпивает стакан холодной воды, она выносит решение: «В связи с особой опасностью и возможностью скрыться избрать меру пресечения арест». Точка. Я воспринимаю арест как чью-то злую или неудачную шутку.

«Какая тюрьма? – мое сознание отказывается воспринимать происходящее. – У меня же билеты на самолет на руках, отель оплачен, а сын так долго ждал этой поездки!» Мне кажется, что все вот-вот образуется и закончится, но «шутка» затягивается.

Мне предъявляют предварительное обвинение, которое позднее, подредактировав, перепредъявят. Понять, в чем меня обвиняют, невозможно. Недаром на тюремном сленге этот документ называют «объебон». В этом вся суть. Лучше не скажешь. У меня появился адвокат Яртых, которого я искренне просил разъяснить смысл предъявленных обвинений. На «объебоне» (извините за ненормативную лексику, но иным словом ту бумагу назвать не могу) я написал: «Обвинение мне непонятно». Позже я отказываюсь от услуг этого адвоката, который, по странному стечению обстоятельств, через несколько лет будет защищать интересы моего «ночного гостя» – генерала, к тому времени уволенного из МВД.

Каждый человек имеет собственную картину мира, порой отличающуюся от реальной. Когда две картины не совпадают, возникает серьезный конфликт. В моей – наверное, наивной – картине мира Генеральная прокуратура и суд были вершиной закона и правосудия, и я надеялся на справедливость, на то, что они разберутся и меня вот-вот отпустят. Эта наивность помогла пережить все эти события. Я всегда чего-то ждал. Ждал суда, когда в очередной раз будут рассматривать вопрос о продлении срока ареста, надеясь уйти домой из зала суда. Ждал окончания суда и вынесения приговора, надеясь быть оправданным. Ждал кассационного рассмотрения жалобы на приговор в Мосгорсуде, затем рассмотрения надзорных жалоб в Мосгорсуде и Верховном суде… Уж и срок прошел, а я все жду. Я не признал свою вину, не согласился с приговором. Моя жалоба на приговор ждет своего часа в Европейском суде по правам человека уже шесть лет…

Глава 4

Здравствуй, Бутырка!

Из суда в автозаке меня везут в Бутырку. Я выпрыгиваю из машины. Здание, построенное еще во времена Екатерины Второй и подходящее больше для музея, производит сильное, хотя и гнетущее впечатление. Огромные ворота, высоченные потолки. Лязг открывающихся запоров, звуки хлопающих дверей гулким эхом разносятся по всему огромному коридору. Подсознательно ты чувствуешь, как вся эта махина нависает над тобой, придавливает, готовая обрушиться на тебя всей своей мощью, от чего становится не по себе…

Меня заводят на сборку – помещение, где людей могут держать сколь угодно долго, пока не распределят по камерам. Нас человек шесть. По очереди выводят на некое подобие медицинского осмотра, фотографируют «на память», снимают отпечатки пальцев – после чего ты долго не можешь отмыть руки от густой черной краски. Мы все только что с воли, разное стечение обстоятельств привело нас сюда. Завязывается обычная беседа, все делятся впечатлениями и своими бедами. Молодой парень лет двадцати не без гордости рассказывает свою историю и даже хвастается тем, что следователь ему польстил, сказав, что у него хороший вкус. Он украл бутылку вина из магазина, стоимость которой превысила порог административного наказания, и ему светит уже не штраф, а срок… Мне же и сказать нечего, а тем более похвастаться…

Не понимаю, в чем меня обвиняют, долго ломаю над этим голову. Речь идет о хищениях нефти. Работая в дочерней компании ЮКОСа на Кипре, я не подписал ни одного платежного документа.

В структуру ЮКОСа входило несколько нефтедобывающих компаний, каждая из которых теоретически могла самостоятельно заниматься реализацией нефти. Но поскольку у всех этих компаний был один собственник, в холдинге была создана единая централизованная структура, занимающейся реализацией нефти всех добывающих компаний, входящих в ЮКОС. Для этого были созданы специальные торговые компании, в одной из которых я и трудился. Торговые компании покупали нефть у нефтедобывающих компаний, например у «Юганскнефтегаза», и перепродавали ее конечному потребителю. В результате акционеры получали существенную экономию за счет сокращения издержек (не надо держать штат специалистов по продажам в каждой нефтедобывающей компании), а прибыль, получаемая трейдерами, оставалась у тех же акционеров, так как все эти компании входили в один и тот же холдинг – ЮКОС. Ничего нового в этой схеме не было: так работали и продолжают работать все крупные компании.

Компания, где я работал, покупала нефть у ЮКОСа. Поскольку платежами я не занимался и даже не имел права распоряжаться счетами, с которых производились все платежи, у меня возникает мысль, которую я мгновенно отбрасываю: «А что, если не заплатили за нефть?» Для всех расчетов и управления счетами была создана специализированная финансовая компания в Швейцарии, которая и осуществляла все платежи. «Нет, такого не может быть! – отчаянно рассуждаю я. – Я же сам для наших аудиторов запрашивал у них выписки по счетам, все контракты, они же все проверяли!» Я успокаиваю себя: «Какие хищения?! Это невозможно!» Понимание придет намного позже, поэтому я долго не могу понять, о каких хищениях идет речь. Как оказалось, по версии обвинения была украдена нефть у нефтедобывающих компаний. «Сколько?» – спросите вы. А вся, которую добыли за все время существования ЮКОСа! Что мелочиться?! И даже немного больше. Когда? Где? Оказывается, украли в тот самый момент, когда, например, «Юганскнефтегаз» продавал эту самую нефть торговой компании, в тот момент, когда на счет «Юганскнефтегаза» поступали деньги за проданную, то есть «украденную» нефть.

«Что за бред! Как это возможно?» – спросите вы. Возможно, еще как возможно! Это чудовищно-абсурдное умозаключение чьего-то воспаленного мозга легло в основу нашего приговора и было намертво забетонировано многочисленными решениями судов…

Тогда, в сборке, я еще всего этого не знал и не понимал…

Глава 5

Тюремные университеты

Мне выдают видавший виды матрас, одеяло, убогое казенное белье, алюминиевую посуду и ведут в камеру. Четырехместная камера с разбитым окном. Здесь уже двое, одного из них тоже только что привели. Мы знакомимся. Гена, зэк со стажем, лет тридцати четырех, становится первым преподавателем в моих тюремных университетах. Он не может толком рассказать, за что сидит, но говорит много и увлеченно. Второй наш сокамерник так же, как и я, первоход. Молодой парень, студент юридического факультета МГУ. Приехал из Иваново и поступил на бюджетное отделение. Он лимоновец. Его взяли за захват кабинета в здании администрации президента. Ребята зашли в здание, используя строительный пистолет, забаррикадировались в одной из комнат, вывесив из окна плакат «Долой Путина». Шили им статью «попытка вооруженного захвата власти». Срок до двадцати пяти лет! Что это? Особое рвение следователя, очевидно, страдающего шизофренией, или стремление полного идиота выслужиться? Про свои похищенные тринадцать с половиной миллиардов долларов и отмытые восемь с половиной я тогда еще не знал, и на вопрос, за что меня закрыли, не мог дать вразумительного ответа. А история о вооруженном захвате власти закончилась относительно благополучно. Этих ребят осудили по «хулиганке», дав незначительные сроки.

Вова, как и я, внимательно слушает своего наставника. Мы находимся в котловой хате (камере), где сходятся все дороги. Сплетенные из ниток канатики связывают практически все камеры Бутырской тюрьмы. По этим дорогам идут груза – кофе, чай, сигареты и малявы – переписка заключенных. Бывалый Гена виртуозно управляет этими нитями: получает тюремную почту, сортирует ее, что-то перекладывает, переправляет ее дальше адресатам в другой корпус тюрьмы… Он ни на минуту не останавливается – спать он будет днем, когда дорога закроется. Я завороженно смотрю на это действо и воспринимаю происходящее как маленькое приключение.

Ночь проходит незаметно. О том, что наступило утро, мы узнаем по лязгу открытой кормушки, из которой появляется нехитрый завтрак – кусок хлеба, жидкость, именуемая чаем, и каша… Я пытаюсь поесть тюремной баланды, но не могу этого сделать. Не сплю и не ем уже трое суток. Лязг металла о металл. Продольный, иными словами – надзиратель, стучит ключом от камеры по железной двери. Называет мою фамилию и сообщает: «С вещами по сезону». Меня везут на очередную профилактическую беседу в прокуратуру. Без адвоката. «Лица стерты, краски тусклы…» – так я могу описать свое состояние тогда. Очевидно, я был похож на сомнамбулу или человека, впавшего в измененное состояние сознания. Память запечатлела выпитый стакан чая и съеденный бутерброд.

В это время адвокат и все мои близкие находятся в панике, приближающейся к шоку. Для них я опять пропал. В Генеральной прокуратуре моему адвокату сообщили, что я в Матросской Тишине. Отстояв приличную очередь, он, к своему удивлению, узнает, что меня там нет. Он опять в прокуратуру, где ему сообщают о якобы имевшей место ошибке и… опять обманывают. Адвокат едет в Бутырскую тюрьму. Но в это самое время меня переводят в Матросскую Тишину. Представьте удивление адвоката и ужас моих близких, когда меня и там не обнаруживают…

Пытки в прокуратуре продолжаются недолго. Осознав, что я нахожусь в невменяемом состоянии, следователи меня отпускают… в тюрьму. У меня три охранника-милиционера и персональный автомобиль – шестая модель «жигулей». Я сижу в наручниках на заднем сиденье и тоскливо смотрю на пешеходов, спешащих по своим делам. Я вглядываюсь в лица водителей, проезжающие мимо машины, смотрю на готовящуюся к Новому году Москву, на недавно выпавший снег… Мы едем в Матросскую Тишину. Огромные металлические ворота, так называемый отстойник, где мои охранники сдают оружие. Лай собак. Мы въезжаем на территорию.

Тюрьма производит тяжелое, гнетущее впечатление. Тюремщики явно не радуются моему приезду. После недолгих препирательств подписываются какие-то бумаги, и меня сдают на руки. Тюрьма принимает меня. Странное место. Зловещее место горя и скорби, зла, отчаяния и боли, где сплетаются воедино все человеческие пороки. Меня всегда удивляли сомнительные праздники работников ФСИН. Не так давно с помпой отмечали юбилей Владимирского централа, которому исполнилось сто лет. Пригласив многочисленных гостей и журналистов, тюремщики хвастались тем, что у них сидели Даниил Андреев, Русланова и другие незаконно осужденные известные люди. Здесь стыдиться надо, а они этим гордятся. Что тут скажешь?

Глава 6

Матросская Тишина

Меня заводят во внутренний дворик тюрьмы, где я долго чего-то жду. Я уже не знаю, сколько сейчас времени – ему потерян счет. Часы, по каким-то непонятным причинам являющиеся запрещенным предметом, изъяли у меня еще в Бутырке и «забыли» вернуть. Мне кажется, что проходит целая вечность. Меня заводят внутрь тюрьмы и закрывают в стакане – маленьком темном помещении, где можно только стоять. Нет, там есть подобие лавочки – дощечка шириной сантиметров десять, прикрепленная к стене и, очевидно, предназначенная не для сидения, а для издевательств. Уверен, какой-то специалист НИИ ФСИН (такой на самом деле существует!) написал как минимум кандидатскую диссертацию на тему вроде такой: «Влияние нечеловеческих условий содержания на раскрываемость преступлений». Действительно, из тюрьмы многие мечтают поскорее уехать на зону. Не был исключением и я, но об этом позднее…

В стакане я простою очень долго. Меня выводят на медосмотр, где хмурый санитар огромным шприцом с тупой иглой берет из вены кровь для проверки на ВИЧ. Внимательно посмотрев на меня, он почему-то делится со мной своей бедой.

«Не нравится мне здесь работать, аура плохая», – в задумчивости говорит он.

«А где до этого работали?» – интересуюсь я.

«В морге», – отвечает он и тяжело вздыхает.

Мне делают снимок «на память», в личное дело, и опять берут отпечатки пальцев. Выдают матрас, белье, ложку, кружку, миску и ведут в камеру. Малый спец, камера 412. Я хорошо помню этот момент – он намертво врезался в мою память. Это была уже настоящая тюрьма. Открылись тормоза – дверь, – и я вхожу в камеру. Запах, тусклый свет, веревки, натянутые вдоль и поперек, на которых сушатся вещи, которые по определению не могут высохнуть из-за перенаселенности камеры и только пропитываются запахом. Разбитые стены. Люди везде, они заполняют все пространство. Я зашел словно в переполненный автобус. Кто-то стоит, кто-то сидит, кто-то лежит. Разруха полная. Такого я не видел даже в кино.

В камере находится восемь двухъярусных железных кроватей, стоящих вплотную друг к другу, на сорок человек. Мест не хватает, спят по очереди. Я вхожу, здороваюсь, спрашиваю, кто смотрящий. Это человек из арестантов, отвечающий за соблюдение тюремного уклада жизни – не установленного администрацией, то есть не мусорского режима, а людского порядка. Мы знакомимся. Женя – Художник – арестант со стажем, наркоман, у него ВИЧ. На свободе работал реставратором, окончив специализированное училище. Арестован по статье 158 (кража). Узнав, что я впервые попал в тюрьму, он проводит ликбез. Не здороваться за руку с обиженными (есть такая каста неприкасаемых среди арестантов), не брать у них ничего из рук, не пользоваться туалетом (дальняком), когда кто-то ест. Правила, в общем-то, просты и понятны.

Я рассказываю о себе – кто и откуда. Из нашей камеры по тюремной арестантской дороге уходит прогон по всей тюрьме – малява: мол, заехал к нам первоход, ранее не сидевший Володя Переверзин из Чертаново, по статьям 160 и 174.1. Делается это везде и всегда, для того чтобы спросить и наказать арестантов за прошлые проступки и грехи. Тюремное сообщество живет по своим, подчас более справедливым – людским – правилам жизни. Здесь ничего невозможно скрыть. Находясь двадцать четыре в сутки под пристальным вниманием сокамерников, ты становишься полностью понятен окружающим. Я вливаюсь в тюремную жизнь. Мне выделяют шконку, где можно отдохнуть. Спать не хочу, хотя пошли уже четвертые сутки бодрствования. Мы долго разговариваем с Женей. Мне он симпатичен и интересен. Здесь он рисует открытки для всей тюрьмы. Он уважаем и востребован. Благодарные зэки пересылают ему по канатным дорогам чай и сигареты. Здесь у каждого своя роль. Есть дорожник – человек, стоящий на тюремной дороге и отвечающий за тюремную неофициальную логистику. Постепенно я знакомлюсь с другими обитателями камеры.

Виктор утверждает, что закончил ВГИК, режиссерский факультет. Он эрудит и алкоголик, арестован по статье 319 (неповиновение сотруднику милиции) – здесь это одна из самых уважаемых статей. Иными словами, он дал участковому в морду, за что и был арестован. Виктор – мастер художественного слова и пишет для своих сокамерников витиеватые письма, которые те уже от своего имени отправляют на волю возлюбленным…

В камере не хватает всего. Не хватает воздуха, еды, свободного пространства, чая, сигарет. Нет ни книг, ни газет, ни телевизора, радио запрещено. Зато есть масса свободного времени. Каждый пытается хоть чем-то себя занять, скоротать время. Бесконечные разговоры, порой абсолютно бессмысленные и пустые, а иногда и очень интересные. Я непринужденно разговариваю с одним парнем, который упоминает о своей дружбе с человеком, который сидел в этой камере до меня. Он называет фамилию Малаховский. Эта фамилия мне уже известна, хотя с ним лично я еще не знаком. Я допускаю мысль, что мог видеть его в ЮКОСе, например, за соседним столиком в столовой. Я спрашиваю моего собеседника о возрасте Малаховского. Он озвучивает его примерный возраст и доверительно сообщает, что дружит с ним и знает, в какой камере тот сидит. И вот как раз сейчас, в этот самый момент, он пишет ему маляву, любезно предлагая добавить что-нибудь самому. На мгновение у меня возникает безумная мысль: «А что, забавно вот так написать незнакомому человеку, которого тебе записали в подельники – мол, хороший повод познакомиться…» Разум возобладал над мимолетным желанием, и я не стал этого делать. Позднее я попадал в подобные ситуации не один раз. Сидел в камерах, где до меня находился Пичугин, сталкивался с людьми, которые сидели с Курциным. Только сейчас я осознаю, что ходил буквально по лезвию ножа. Обычное офисное знакомство с ними могло обернуться дополнительными годами тюрьмы для всех нас.

Мы все встретимся уже свободными людьми в ноябре 2012 года, спустя восемь лет. Света Бахмина, Малаховский, Курцин и я. «Вот и вся банда в сборе», – горько пошутит кто-то из нас. На четверых мы отсидели около тридцати лет…

Я начинаю обживаться в камере. Наконец-то меня находит адвокат. В этот же день мне приносят передачу со всем необходимым. Мыло, зубная щетка, паста, сменное белье, чай, кофе, сладкое… Перебирая эти сокровища, я ловлю завистливые взгляды сокамерников и ощущаю необыкновенное чувство гордости и радости, чувство уверенности в завтрашнем дне. Я понимаю, что не один, осознаю, что меня поддерживают, обо мне заботятся. Это чувства я пронесу через все эти годы…

Жизнь начинает налаживаться. В тюрьме принято делиться. Получил передачу – отдай на общее. А общее будет перераспределено смотрящим по камере среди нуждающихся, которых большинство. В первый раз я высыпаюсь, проваливаясь в полное забытье. Сплю раз в трое суток. В камере стоит шум и гам, который сливается в постоянный гул, не дающий уснуть. Пока не дойдешь до состояния полного изнеможения, не заснешь. На клопов и тараканов, которыми все кишит, я не обращаю никакого внимания. Зато с изумлением и непониманием наблюдаю, как мои сокамерники борются с неведомой мне напастью – вшами. Самодельным кипятильником они кипятят в тазике белье, спичками прижигают швы на вещах, где скапливаются эти насекомые. Наблюдаю я недолго, до того самого момента, пока сам не ощущаю, что по мне кто-то ползает. Снимаю футболку и с ужасом вижу уже не один десяток насекомых, мирно пасущихся в моем белье, а также множество отложенных яиц. Я с энтузиазмом включаюсь в эту борьбу. Победить вшей в тех условиях было невозможно, но нанести серьезный урон противнику в локальном конфликте было вполне осуществимой задачей…

Приближается Новый год – 2005-й. Камера живет своей жизнью. Раз в неделю нас водят в душ, который почему-то всегда упорно называют баней. В душевой неимоверная грязь, стены в какой-то слизи, на полу лужи по колено. Некоторые арестованные вообще не выходят из камеры. Неизвестно, что лучше – грязь или какая-нибудь инфекция из душа… Мне чудом удается избежать и того, и другого. В тюрьме положена ежедневная часовая прогулка. Тюрьма днем спит, поэтому на прогулку выходят два-три человека. Я радуюсь любой возможности выйти из камеры. Хоть на час, но сменить обстановку. Увидеть небо, хотя бы и через решетку, вдохнуть глоток свежего морозного воздуха. Меня уже не смущают надзиратели, ходящие по периметру забора, окружающего прогулочный дворик. В глаза бросается надсмотрщик женского пола, с причудливой конструкцией на голове. Черные волосы наполовину прикрывает сдвинутый на бок огненно-рыжий парик, который, в свою очередь, накрывает форменная шапка… Как правило, здесь работают жители других областей, приезжающие на смену или живущие в ведомственных общежитиях…

Мы гуляем с Денисом О. Он идейный лимоновец и готов сидеть. С его коллегой «по захвату власти» я уже знаком. Денис – молодой, хороший, образованный парень, закончивший Калининградский государственный университет по специальности «учитель истории», и его позиция вызывает у меня уважение. Во время прогулки он отжимается и подтягивается, готовясь к выпавшим на его долю испытаниям. Тогда ему светило до двадцати пяти лет тюрьмы! Общаемся. Мне действительно интересно, чего и как они хотят добиться. Понятно, смены власти. А дальше что? Никакой программы, только лозунги: «Разрушить все до основанья», «Кто был ничем, тот станет всем…» Все понятно, мы это уже проходили… Прогулка заканчивается, и мы возвращаемся в камеру. Завтра Новый год! Первый Новый год в неволе. Несколько человек в камере получают передачи. Мои родственники оплатили доставку из тюремного магазина, и мне приносят сок, конфеты, шоколад, пряники, колбасу. Тюремную баланду есть пока не могу, сижу на хлебе и чае, чувствую, как стремительно снижается вес. «Отлично, похудею», – говорю я сам себе, пытаясь найти положительные стороны в пребывании здесь.

Камера готовится к празднику. Разделена на части нехитрая снедь, заварен чифирь, поделены конфеты и шоколад. Все находятся в легком нервном возбуждении. Каждый надеется, что этот новый год принесет удачу, будет первым и последним в тюрьме. Мое пребывание здесь я еще считаю недоразумением. Я пока еще уверен, что освобожусь через несколько месяцев. Предположить, что у меня будет целых семь таких праздников, я не могу. Легкомыслие меня спасает, а надежда помогает жить…

Время тянется очень медленно. Через разбитое окно и решку (решетку) мы слышим Новый год! Отдаленные звуки салюта доносятся до нас, а если вглядеться, то за решеткой видны его отблески. Мы радуемся. После Нового года наступают десять дней тишины. Мертвые дни здесь, как я их называл, и выходные дни там, на свободе. В это время тебе не принесут передачу, не придет адвокат с хорошими новостями, которых ты всегда ждешь.

Неожиданно грянул шмон. Открываются тормоза, и в камеру заскакивают надзиратели. Нас всех выводят на продол (в коридор) и сажают в клетку. Я с удивлением наблюдаю, как из двери вылетает нехитрый скарб арестованных, который считается неположенным, летят какие-то вещи, сыплются самодельные карты. Полочки, любовно склеенные зэком для того, чтобы хоть как-то приукрасить убогий быт, безжалостно срываются и вылетают за пределы камеры… Шмон внезапно заканчивается, и мы возвращаемся в камеру. Там царит реальный погром. Все перевернуто. На полу гора вещей – тюремщики вытряхнули содержимое наших сумок в одну большую кучу и все перемешали… «Вот суки», – говорю я и начинаю искренне ненавидеть мусоров. Мы долго разбираемся, молча выискиваем свои вещи… В камере стоит тишина. Проходит немного времени, и все возвращается на круги своя. Жизнь продолжается.

Я переживу сотни подобных шмонов. Были случаи, когда надзиратели банально воровали мои вещи, не гнушаясь присваивать майки, ручки и сигареты. Бывало, что обыски проходили вполне культурно, в рамках приличий. Но привыкнуть к этому, принять это я так никогда и не смог. Меня всегда, до последнего дня эта процедура коробила и вызывала чувство брезгливости…

Несмотря на антисанитарию и бытовые неудобства я не был морально подавлен. Мы все были очень разные, пропасть разделяла нас. На свободе я бы никогда не встретился с людьми, находящимися со мной в одной камере. Но здесь, в тюрьме, мы жили дружно, общим интересом, объединенные одной бедой.

Стук железа о железо. Продольный называет мою фамилию. «Без вещей», – говорит он. Я выхожу из камеры, и мы идем по длинным и запутанным коридорам Матросской Тишины. Опять закрывают в стакан. Ждать приходится недолго. Вскоре открывается дверь, и меня опять куда-то ведут. Рядом вижу других арестантов. Я спрашиваю конвоира: «Куда идем?» «На короткое свидание», – отрезает он. Нас заводят в небольшое убогое помещение с длинным столом, на котором расставлены телефоны. Перед каждым телефоном стул. Я сажусь на один из них и вижу перед собой решетку и окно с грязными стеклами. За окном такая же комната, такой же стол, те же телефоны. Открывается дверь, и я вижу, как вбегают в комнату люди и начинают отчаянно метаться, пытаясь найти своих близких. Время ограничено. Я вижу свою жену, вижу отца, который бросается к телефону, стоящему напротив меня. Почти ничего не слышно. Стоит шум, все стараются перекричать друг друга. Я не слышу, а скорее читаю по губам вопрос: «Как ты?» Изо всех сил я стараюсь улыбаться, но выгляжу потерянным. У меня ком в горле, я не могу говорить… Свидание заканчивается. Мне кажется, что не прошло и пяти минут, хотя оно длилось целых тридцать. Мне очень больно и тяжело, физически плохо. «Главное, что все живы и здоровы», – успокаиваю я себя. Так близко я видел отца в последний раз. Он умер во время суда, не дождавшись меня…

Издевательства и унижения сопровождают близких весь наш срок – с первого и до последнего дня. Очередь, чтобы сдать передачу, очередь, чтобы зайти на свидание, обыски и огромное количество надуманных неудобств, с которыми они вынуждены мириться…

Я долго прихожу в себя после первого свидания. Не проходит и нескольких дней, как меня опять куда-то вызывают. На этот раз с вещами. Вечер. Переводят в другую камеру. Дают время собраться. У меня щемит сердце, я не хочу покидать эти стены, этих людей, с которыми уже сблизился. Но иного выхода нет. Сворачиваю матрас и собираю вещи. Прощаюсь с ребятами, с которыми я прожил в буквальном смысле бок о бок больше месяца.

Опять бесконечные коридоры с тусклым освещением. Мы спускаемся в какой-то подземный тоннель, соединяющий корпуса. Мы идем в шестой корпус Матросской Тишины. Камера 601, шестой этаж. Мой сопровождающий не может найти продольного, у которого находится ключ от камеры. Я кладу вещи на пол и сажусь на матрас. Вдруг вижу, что по коридору в сопровождении надзирателя идет Платон Лебедев. Его ведут в соседнюю камеру. Он одет в спортивный костюм, сильно осунулся. Я смотрю на него, силясь что-то сказать. Когда-то, еще до моей работы в ЮКОСе, мы были знакомы. Я его не видел лет пять. Он меня тогда не узнал. Как и я, Лебедев еще не знал, что он – мой «подельник». Об этом я узнаю лишь в августе 2010 года, когда его с Ходорковским будет судить Хамовнический суд…

Находится ключ от камеры. Открывается дверь, и я захожу в просторную полупустую шестиместную камеру. Там два человека. Одного из них я уже знаю – Сережа сидел со мной на малом спецу, когда его перевели сюда. Здесь он уже прислуживает другому зэку лет пятидесяти пяти – Мише Дашевскому. Моет полы, заваривает чай – одним тюремным словом, он здесь шнырь. Миша меня уже ждал. Он – очевидная сука и знает от оперативников о моем приходе. До меня он сидел в соседней камере с Лебедевым. Он много говорит о нем, наблюдая за моей реакцией. Еще больше он спрашивает. Не скрывает, что общается с оперативниками. Предлагает за деньги принести мобильный телефон, водку, какие душе угодно деликатесы. Хвастается, как хорошо они сидели здесь с каким-то заместителем министра и праздновали Новый год. Он не врет. Но меня все это не очень интересует, и я довольствуюсь ассортиментом тюремного магазина. В камере есть неслыханная роскошь – душ. Я тщательно моюсь сам и перестирываю все вещи, избавляясь от вшей…

Я нахожусь в этой камере несколько дней. Мы коротаем время за игрой в карты. Вечером надзиратель сообщает, что утром я должен быть готов по сезону. Это значит, что меня куда-то повезут. После подъема я одеваюсь, и меня выводят из камеры. Опять сажают в стакан. Время шесть утра. Стою долго, не нахожу себе места. Ни сесть тебе, ни походить. Можно только стоять. Пытаюсь присесть на корточки. Тоже неудобно. Хочу в туалет, стучу в дверь – сначала ладонью, потом кулаком, потом ногой. Дверь уже сотрясается от моих ударов. Бесполезно. Не достучишься ни до них, ни до их совести. Здесь царит абсолютное равнодушие… К одиннадцати утра за мной приезжает конвой и везет меня на допрос в Генеральную прокуратуру. Ура, я вижу белый снег из окна автомобиля, вижу небо и солнце!

Идиллия заканчивается в здании прокуратуры. В коридоре я встречаю Свету Бахмину. Нет, она не идет, а медленно передвигается, держась за стену. Лицо ее бело, как мел, взгляд устремлен в одну точку. Очевидно, она не видит ничего и никого вокруг. За руки, чтобы не упала, ее поддерживают два милиционера… Свету, на тот момент мать двоих малолетних детей, реально пытали. Меня приводят на допрос в уже знакомый кабинет, к уже знакомым следователям. Опять беседа. Опять пустые разговоры. Мне задают странные вопросы: бывал ли я в Самаре или Нефтеюганске?

Не понимая, к чему они ведут, честно рассказываю, что не был. Мне повезло. Иначе это послужило бы «доказательством» предварительного преступного сговора. Меня убеждают дать показания и признать вину. Кажется, такой пустяк, всего-то скажи: «Да, был знаком, получал указания, выполнял приказы, в чем глубоко раскаиваюсь» – и весь этот кошмар закончится, от тебя все отстанут. На повестке моего дня вопрос так не стоял, я не воспринимал их посулы. Я не знаю, как повел бы себя, если был бы в чем-то виноват, был бы знаком и получал указания. Здесь же не было ни первого, ни второго, ни третьего…

Мои рассказы следователям не нравятся, они явно разочарованы. Заглядывает Салават Каримов, на ломаном русском бросает мне фразу, что нельзя усидеть на двух стульях. Он здесь правит балом, он здесь главный. Протокол моего допроса следователь Русанова относит ему, через некоторое время возвращается и с улыбочкой на лице торжественно сообщает мне: «Салават Кунакбаевич просил привет вам передать и сообщить, что дадут вам двенадцать лет». У меня темнеет в глазах. Я уже не принимаю их за сумасшедших, как того генерала, явившегося ко мне в первую ночь. Я понимаю, что в этих людях нет ничего человеческого, что они способны на все. Мне было больше не о чем с ними разговаривать, и, увы, помочь я им ничем не мог. Это был мой последний допрос без адвоката.

Глава 7

Тюрьма в тюрьме

Меня везут обратно в Матросскую Тишину. Тот же маршрут, те же охранники, та же машина. Заезжаем в ворота, проходим уже привычным путем. Меня под роспись сдают тюремщикам. Мы идем к стакану, что меня совершенно не радует. Я хочу поскорее попасть в камеру. Конвоир открывает дверь, и я вижу заботливо сложенные вещи, половины из которых не хватает. Мой сокамерник Дашевский обо мне «позаботился»…

Меня переводят в другую тюрьму. За это время я обзавелся имуществом. У меня полная сумка еды – каши в пакетиках, заваривающиеся кипятком, лапша «Доширак», книги, тетради, постельное белье, одеяло, купленное в тюремном магазине, стиральный порошок… Мы выходим на улицу, во дворик. Меня ждет новая «газель» с надписью на борту «ФСИН России». Меня опять передают с рук на руки, и я залезаю со своим багажом в автомобиль. Мы трогаемся. Я не успеваю толком устроиться, как машина останавливается, и меня просят выйти. Дорога занимает менее минуты. Не понимая, в чем дело, я выхожу наружу. Мы на месте. Это «тюрьма в тюрьме». СИЗО 99/1 ФСИН России, расположенное на территории СИЗО 77/1 УФСИН Москвы, или, как его еще называют, лефортовский, девятый корпус. Здесь я проведу два с половиной года, отсюда я уеду на зону…

Об этом месте среди арестантов ходят легенды. Я слышал много фантастических историй о камерах с джакузи, о бассейнах. На самом деле это совсем маленькая тюрьма, рассчитанная не больше чем на сто человек. Такое количество людей можно полностью контролировать двадцать четыре часа в сутки, обеспечивая строжайшую изоляцию от внешнего мира. Между собой мы называли это заведение лабораторией. За тобой постоянно наблюдают. Тотальный контроль. Все просматривается и прослушивается. Глазок камеры – шнифт – открывается каждые пять минут. Тонированное стекло глазка меняет тон, когда надзиратель с внешней стороны поднимает шторку. Правила соблюдаются неукоснительно. Надзиратели вежливы и обращаются только на вы.

Мы поднимаемся на второй этаж в небольшое помещение, предназначенное для обыска. Мои вещи тщательно просматриваются, не остается без внимания ни одна мелочь. Сотрудник досконально делает опись всего имущества. Часть вещей можно сразу взять в камеру, другая часть идет на склад личных вещей, откуда позже по заявлению их можно будет забрать. Уже поздно, время к полуночи. Наконец-то обыск, длившийся около часа, заканчивается, и меня ведут в камеру. В коридоре на полу ковровая дорожка. Ее стелют после отбоя, чтобы не было слышно шагов надзирателей, когда те подходят к глазкам камер. Слышен странный звук, похожий на сигнализацию. Это кукушка. Ее включают, когда кого-то из обитателей этого заведения ведут по коридору или по лестнице. В это время никого другого не выведут из своей камеры, чтобы не было никаких случайных встреч. Ты не знаешь, кто сидит за стенкой. Никаких тебе тюремных дорог, никакой логистики. Когда тебя куда-то вызывают, надзиратель на продоле не назовет твою фамилию, а произнесет только первую букву: «На Пэ…»

Поднимаемся на третий этаж. Камера 304. Гремят, открываясь, тормоза, и я захожу внутрь. Уже выключен дневной свет, горит ночное освещение, дающее достаточно света, чтобы за тобой можно было подсматривать. Маленькая четырехместная камера, я вижу свободную верхнюю шконку. Все спят. Мой приход прерывает сон арестантов. Один из них встает и встречает меня. Рыжий накачанный мужчина представляется Олегом. Он показывает мне, где что находится, предлагает чай и ложится спать, бросив: «Завтра поговорим». Я ложусь на кровать и пытаюсь уснуть. В шесть утра подъем, зажигается свет. Надо встать и заправить кровать. Не заправил – получишь взыскание за нарушение распорядка дня. Позже это станет предлогом, чтобы не давать УДО. Большинство приезжает в колонию уже с букетом нарушений из СИЗО, о которых зачастую даже не знает! Вообще, как можно назначать какие-то взыскания неосужденным людям, еще находящимся под следствием?

Все встают, одеваются, заправляют кровати. Можно спать дальше, в одежде. Открывается кормушка – окошко в камере – завтрак подан. Берем хлеб, сахар, кашу. По тюремным меркам здесь очень хорошо кормят. Пьем чай, разговариваем и знакомимся. Молодой парень Андрей из Зеленограда собирается на выезд (то есть в суд), о чем ему сообщили накануне вечером и напомнили утром. У него 105-я статья, убийство мэра Зеленограда. Он уедет в суд и не вернется – суд присяжных оправдает его. Такое случается крайне редко – в стране, где отсутствует презумпция невиновности, суды не оправдывают в принципе. Такое возможно только лишь с присяжными заседателями. Это система. Случись преступление – у вас есть десять подозреваемых, среди которых, например, семь невиновных. В России посадят всех. Не важно, что невиновные будут сидеть. Главное, что виновные наказаны.

Открывается дверь, в камеру заходят надзиратели – проверка. Надо встать. Дежурный по камере делает доклад: «В камере четыре человека. Дежурный такой-то». Офицер забирает заявления, назначает дежурного на следующий день и уходит. «Странный ритуал, – думаю я. – Неужели и так не видно, сколько нас в камере?» Но это именно ритуал, который неукоснительно соблюдается. Отказался от доклада – получишь взыскание. Некоторым арестантам по неписаным тюремным правилам нельзя делать подобный доклад – воры в законе и стремящиеся стать таковыми отказываются от этого. Я никуда не стремлюсь и соблюдаю навязанные правила.

Мы продолжаем пить чай. Мои новые сокамерники рассказывают об этой тюрьме, хотя у меня самого уже начало складываться определенное впечатление. В камере есть телевизор и холодильник. Туалет отгорожен от общего пространства стеной и закрыт занавеской. Я вижу книги и газеты. Олег рассказывает мне о том, что здесь есть спортзал, в который можно попасть, отказавшись от прогулки. Он агитирует меня присоединиться к ним. Если я пойду гулять, они не попадут в спортзал. Я соглашаюсь. Спортзал платный, так же как и дополнительный душ. Пишешь заявление: «Прошу списать с моего лицевого счета такую-то сумму». Зал стоит сто тридцать рублей в день с человека. Душ по шестьдесят. Платит кто-то один. Получается не дешево. Но это великое счастье – выйти из камеры, сменить обстановку. Счастье случается не каждый день. В спортзал ходим два-три раза в неделю. С лицевого счета оплачивается аренда холодильника и телевизора – по тридцать рублей в день. Раз в месяц – тюремный магазин, где есть все необходимое и даже больше…

В камере живут общим – все продукты для всех. В этой камере никто ни в чем не нуждается. Мы знакомимся. Олег из Мурманска. У него статья 105, часть 2, и статья 162, часть 4. Убийства и разбои. Он реальный бандит и знает, за что сидит. Мне он несимпатичен, но мы ладим. Второй сокамерник – Андрей Колегов – фигура посерьезнее. Он из Кургана, организатор и лидер печально известной Курганской преступной группировки. Убийства, бандитизм, организация преступного сообщества. Работали жестко и много. Убивали кого надо и кого не надо. Среди жертв Колегова были воры в законе. В тюрьме это приговор. На тебе ставят так называемый крест. Колегов осужден на двадцать четыре года. Его привезли в Москву из колонии в Коми, где он отбывал свой срок. Привезли для участия в следственных действиях по другим делам. Проверяли его причастность к убийствам Влада Листьева и небезызвестного криминального авторитета Сильвестра. Андрей был последним, кто видел Сильвестра живым. После встречи с ним машина Сильвестра была взорвана на Тверской улице.

Через год я опять попаду к ним в камеру, а еще через год узнаю, что Андрея нашли повешенным в одиночной камере Тульской пересыльной тюрьмы, куда его завезли по пути в Коми. Говорят, это было самоубийство. Зная его лично, я в это не верю. Он уверен в себе и спокоен. Говорит очень тихим голосом. Смотрит прямо в глаза, словно сканирует тебя. Взгляд никогда не отводит. Глаза жесткие, безжалостные. Он закончил военное училище, эрудирован и образован. Мы коротаем время за игрой в шахматы. Баталии занимают почти все наше свободное время. Игра отвлекает от грустных мыслей и спасает от депрессий. Мы говорим об Алексее Пичугине, который до меня сидел именно в этой камере. Мне рассказывают о том, как однажды его вызвали на допрос, после которого принесли в камеру в бессознательном состоянии. Он спал больше суток и не мог вспомнить, что с ним произошло.

…Я не был знаком с Алексеем Пичугиным. Наверное, к счастью. Иначе мои одиннадцать лет строгого режима за факт работы в ЮКОСе показались бы мне несбыточной мечтой на фоне пожизненного срока, который можно было получить лишь за знакомство с ним. Алексей Пичугин пострадал больше всех. Работали с ним долго и жестко. На нем опробовали весь арсенал средств давления на человека, использовали весь чудовищный опыт, накопленный за годы сталинских репрессий. Он был первым, кого арестовали, и, к сожалению, будет последним, кто освободится по нашему делу. На него следователи возлагали самые большие надежды, но он их не оправдал… Я преклоняюсь перед мужеством и силой духа этого человека, которого не сломали. Я часто думал о нем, размышлял о его деле, о его судьбе…

«Как такое могло произойти, как такое могло случиться?» – не один раз задавал я себе этот вопрос.

Страшно представить, насколько мы отстали от цивилизованных стран, где судебная система является основой основ благополучной жизни общества, в котором любой гражданин может обжаловать любое действие или бездействие чиновника, что, в свою очередь, гарантирует соблюдение всех прав, свобод и равенство всех членов этого общества. У нас же судебная система представляет собой неприступный редут, выстроенный между интересами власть имущих и остальными, и именно поэтому они, эту власть имеющие в прямом и переносном смысле, так яростно этот редут защищают, очевидно, понимая: «Вот падет эта крепость, и кончится наша власть…»

Как подобное возможно в стране с такой богатой историей, в стране, прошедшей через сталинские лагеря и массовые репрессии? Почему не осмыслен пережитый опыт? В этом и заключается наша трагедия. При этом народ делает свои мудрые выводы: «Лес рубят – щепки летят», «От сумы да тюрьмы не зарекайся»…

Я не хочу быть щепкой, не хочу, чтобы мои сограждане стали такими щепками при очередной рубке леса…

Еще сто тридцать лет назад, в 1878 году, председатель Петербургского окружного суда А. Ф. Кони сказал: «Хочу служить закону, а не прислуживать». Перед слушанием дела Веры Засулич министр юстиции граф Пален пытался дать напутствие Кони, сказав: «Теперь все зависит от вас, от вашего умения и красноречия». На что Кони ответил: «Граф! Умение председателя суда состоит в беспристрастном соблюдении закона. Я вас прошу не ждать от меня большего, кроме точного исполнения моих обязанностей». Его принципиальная позиция обеспечила вынесение оправдательного приговора Вере Засулич… Как это актуально сейчас! Но, увы, во времена нынешние не быть бы уважаемому Кони председателем Мосгорсуда! Такое невозможно в стране, где отсутствует презумпция невиновности, а судебная система носит карательный, иезуитский характер. Свидетельство тому – ничтожно малое количество оправдательных приговоров, даже можно говорить об их фактически полном отсутствии. Это при том, что по количеству полиции на душу населения Россия впереди планеты всей, по уровню преступности мы тоже далеко не в аутсайдерах. В цивилизованных странах оправдательных приговоров около двадцати процентов… Как такое может быть? У нас что, полиция лучше работает, чем, например, в Испании или Германии? Сомнительно. Все дело в той самой презумпции. Там она есть, а у нас ее нет. То есть на бумагах-то она, конечно, у нас в России есть, а на самом деле… С этого все и начинается, и становится страшно… Тебе могут предъявить чудовищные, самые немыслимые обвинения и бездоказательно осудить, как и произошло с Пичугиным…

В этом деле ужасно то, что были реальные преступления, чудовищные убийства, к которым решили присоединить Пичугина и Невзлина. На Пичугина воздействовали так называемой сывороткой правды, после чего следователям достоверно стало известно, что никакого криминала за службой безопасности ЮКОСа нет. Поэтому им не оставалось ничего иного, как остановиться на первоначальной версии, основанной на оговорах и измышлениях.

Мне доведется сидеть с самими разными людьми. Страшно представить, с каким количеством людей мне придется общаться. Некоторых из них и людьми назвать нельзя… Порой мне казалось, что я еду в поезде дальнего следования… Шло время, менялись попутчики, а я продолжал ехать… В колонии строгого режима, расположенной в поселке Мелехово Владимирской области, меня распределят в тяжелый, режимный третий отряд, где находились осужденные, приговоренные к большим срокам заключения, склонные к побегу, да и вообще – со всей зоны сюда переводили из других отрядов в наказание. Однажды я спрошу своего знакомого по этому отряду, приставленного приглядывать за мной. Он даже не скрывал того, что работал на оперативный отдел колонии. «Рома, – сказал я, – представь, что к тебе приезжают двое в штатском и предлагают сделку. Сидишь ты за двойное убийство, разбой, срок у тебя двадцать три года. Можешь ли ты сказать, что неожиданно вспомнил заказчика? Что тебе стоит сказать: мол, да, убивал, но был заказчик? Сначала скрывал, потому что боялся, а теперь вспомнил! А про “заказчика” они тебе сами скажут, что говорить, расскажут и покажут, кто это…» Рома не колебался ни секунды, мгновенно дал утвердительный ответ и даже как-то ожил, видимо, представляя себе таких вот волшебников…

К господину Коровникову, осужденному за пять изнасилований, восемь убийств, грабежи и разбои, такие волшебники пожаловали. Этот человек, которого и человеком-то назвать нельзя, не упустил свой шанс. Первое дело Пичугина основано исключительно на сомнительных показаниях этого сомнительного не-человека. Пропал человек в городе Тамбове, некий Горин, знакомый Пичугина. И на Пичугина вешают сомнительное дело. Ни мотива, ни одного доказательства, одни предположения и сомнительные показания Коровникова! И все. Приехали… Виновен! Далее вообще идет явный бред: нападение на сотрудника «Роспрома» Колесова и покушение на Ольгу Костину. А покушение это было или его имитация? Если покушение, что помешало его завершить? Мотивов нет. Зачем Невзлину надо было вообще мстить этим людям? Зачем ему надо было мстить той же Костиной? При ближайшем рассмотрении этого дела возникает бесконечное множество вопросов с однозначным выводом: концы с концами не сходятся, все шито белыми нитками.

Следующим идет эпизод убийства владелицы помещения на улице Покровка в Москве – Валентины Корнеевой. Здесь вообще вышла странная история. Было у нее помещение, которое приглянулось банку «Менатеп». Приходят к Корнеевой люди из банка и предлагают ей продать эту недвижимость за триста пятьдесят тысяч. Она ни в какую не соглашается, просит пятьсот тысяч. По версии обвинения, Пичугин идет к Невзлину, и тот якобы дает приказ ее убить. Зачем? Для чего? Чтобы потом вести переговоры о покупке того же помещения с ее наследниками и приобрести его за те же пятьсот тысяч?.. Это что за бред? На основании этого бреда человеку дали пожизненный срок!

Убийство мэра Нефтеюганска Петухова, произошедшее в день рождения Ходорковского, вообще не лезет ни в какие ворота. Нате вам, Михаил Борисович, подарочек вот такой от службы безопасности! Вы верите в такое? Возникает резонный вопрос: а что выиграла компания ЮКОС от этого убийства, кому это было выгодно? Уж точно не Ходорковскому! Что, налогов стал ЮКОС платить меньше? Мотивов не было. Но было убийство, в котором признались некие Цигельник и Решетников, на показаниях которых строилось обвинение Пичугина. От их сокамерников мне было известно, как они вели себя до суда – не стесняясь, делились с окружающими своими планами о близкой свободе. Им, видимо, наобещали манны небесной, и они несли что ни попадя. А когда им дали сроки по восемнадцать-двадцать лет, они опомнились и на заочном процессе над Невзлиным признались, что фамилии Пичугина и Невзлина впервые узнали от сотрудников Генеральной прокуратуры. Но было поздно. Судья взял за основу их первые показания, а эти проигнорировал, как будто и не было их вовсе…

Что тут скажешь, что можно добавить? Для меня все совершенно очевидно. Зная, как фабриковались дела, как проходили суды, я ни секунды не сомневаюсь в невиновности Алексея Пичугина…

Грохот открываемой двери выводит меня из состояния задумчивости, и я «возвращаюсь» в камеру 304 СИЗО 99/1. «На техосмотр», – объявляет надзиратель. Этот небольшой ежедневный шмон длится не более десяти минут. Под пронзительный писк кукушки нас выводят из камеры и закрывают в боксе – небольшом помещении со скамейкой, приделанной к стене, где можно полноценно сидеть. В это время надзиратели осматривают камеру. Слышны удары дерева о железо – деревянной киянкой простукивают стены и кровати. Осматривают вещи. Вскоре мы возвращаемся. В камере полный порядок, никакого погрома, все культурно. Через несколько дней я привыкну к этой процедуре и не стану обращать на нее никакого внимания. Садимся пить чай. Это уже скорее ритуал, чем потребность. Еще один способ убить время. Слышим голос надзирателя: «Собирайтесь в спортзал».

Спортзал находится рядом, за стеной, в большой камере, когда-то используемой по прямому назначению. Сейчас здесь небольшой спортзал. Шведская стенка, несколько пар гантелей, маленькая штанга, стойки для штанги, скамейка с поднимающейся спинкой. Сказать, что я потрясен – значит ничего не сказать. Пока я не могу сосредоточиться и полноценно заниматься. Я слоняюсь из угла в угол и хватаюсь то за гантели, то за штангу. Олег с Андреем делают жим лежа. Мне самому интересно, сколько я выжму. С легкостью жму сто двадцать килограммов на три раза. Сокамерники удивлены. Я не очень. В молодости я профессионально занимался борьбой и всегда поддерживал хорошую физическую форму. Спорт во многом помог мне выжить. Силу здесь уважают и чувствуют.

Проходит час занятий, и нас ведут в душ. В обычный душ, положенный по закону, водят раз в неделю. Поэтому возможность принять дополнительный душ приносит массу приятных эмоций. К сожалению, речь не идет о систематических занятиях спортом. Если попал в спортзал два раза в неделю, считай, повезло. Мы в хорошем настроении возвращаемся в камеру. Новый день в СИЗО приносит новый приятный сюрприз. Тюремная библиотека. Раз в неделю в камеру заглядывает женщина-прапорщик с каталогом книг. Выбор потрясает воображение. Классика, детективы, научная литература, книги на иностранных языках, учебники… Объясняется такое разнообразие очень просто. Родственники по заявлению могут передавать находящимся здесь людям практически любые книги, которые после прочтения остаются в библиотеке. Это правило. Почти за три года, проведенные здесь, я тоже оставил хорошее наследство из книг. Порой администрации тюрьмы и делать-то ничего не надо. Только не мешай. В СИЗО сидят еще не осужденные люди, имеющие в теории ровно такие же права, как и свободный человек. Но это в теории…

Я с жадностью набрасываюсь на книги. Позже я часто с горькой иронией шутил, описывая время, проведенное в тюрьме: «Жизнь удалась: не работаю, много свободного времени, ем, что хочу, живу в центре Москвы в одном элитном доме с Ходорковским…»

В этой камере я уже две недели. Не успеваю привыкнуть к сокамерникам, как звучит голос надзирателя: «На Пэ, с вещами». Я не знаю, куда меня поведут или повезут. Это уже третья тюрьма за последние три месяца. Собираю вещи, набиваю баулы. Одеваюсь. Меня выводят из камеры и ведут в другую, 312-ю камеру, расположенную на этом же этаже. Такая же камера, такой же быт, к которому я начал привыкать, но совершенно другие люди. Нет такого изобилия продуктов, как в предыдущей камере. Здесь сидят бедолаги, которых с воли никто не поддерживает.

Знакомлюсь со своими новыми сокамерниками. Александр из Краснодара, молодой парень невысокого роста, качок – в ширину больше, чем в высоту. У него 105-я статья (убийство) и 222-я (распространение оружия). Кажется, он ни капли не переживает. Со смехом рассказывает, как его задержали. Садился на рейсовый междугородний автобус. В майке и шортах, с двумя баулами, набитыми всякой всячиной – гранатами, пистолетами. Милиционерам он показался подозрительным, вот и остановили для проверки. Открыли баулы и ахнули. А тут еще выясняется, что он в розыске по подозрению в убийстве полковника милиции… Второго сокамерника зовут Руслан. Уже привычные 105-я и 162-я статьи (убийства и разбои). На его плече красуется татуировка «Pleasure to kill»[2]. Ранее судим, сидел на малолетке.

Общаясь со многими людьми, которые проходили через это заведение, я сделал вывод, что было бы правильно называть его «Школа малолетних преступников». Школа выживания, где культивируются отнюдь не христианские ценности. Достаточно минуты разговора, и я сразу могу определить, что человек был на малолетке. Сюда же кадры поставляются в основном из детских домов.

Мне не очень нравятся мои сокамерники, но деваться некуда, и мы общаемся. Играем в шахматы, читаем. Мои продуктовые запасы уничтожаются за два дня. В дело идут каши, лапша «Доширак», картофельное пюре в порошке. Все это происходит между приемами баланды, которая также обильно поглощается. Аппетит Александра поражает мое воображение. Руслан гораздо сдержаннее.

Приближается долгожданный день отоваривания в тюремном магазине. В камеру дают список с ценами. Ты делаешь заказ, который через несколько дней приносят в камеру. Случается это раз в месяц. Обо мне уже позаботились мои близкие. На лицевом счете достаточно денег, чтобы ни в чем себе не отказывать. В магазине очень приличный ассортимент. Фрукты, овощи (помидоры, огурцы, капуста), каши (гречка и геркулес). То, что можно заливать кипятком и запаривать. Варить нельзя и негде. Лапша «Доширак», порошковая картошка: все это так и называется – запарики. Несколько позднее я приноровлюсь готовить в электрическом чайнике весьма приличные супы. Приближается мой день рождения, и я не скуплюсь. Аппетит приходит во время еды. Заказываю массу сладкого, сигареты, каши, фрукты и кучу прочей ерунды. Наступает приятное ожидание. Мы все в предвкушении. Открывается дверь камеры, заходят надзиратели. Шмон. Серьезный обыск. Мы собираем свои личные вещи в баулы и выходим из камеры. Проходим в специальную комнату для проведения обыска, ставим вещи. Нас закрывают в боксе, где каждый ждет своей очереди. Проверяется и переписывается все содержимое твоего баула, прощупывается и просматривается каждый шовчик. В это время проходит обыск в камере. Смотрят все и везде. Ни один пакетик, ни одна коробочка с кашей не остается без внимания. Такие обыски проводятся регулярно, но с непредсказуемой периодичностью. Случалось это и два раза за неделю, а бывало, и целый месяц жили спокойно. Здесь царит тотальный и всеобъемлющий контроль. Выводят из камеры к адвокату – обыск. Поднимаешься в комнату для свидания с адвокатом – опять обыск. Но обыскивает тебя уже другой надзиратель. На обратном пути в камеру – такая же процедура.

Обыск проходит без потерь и нервотрепок. Мы идем в камеру и разбираем свои вещи. Возвращаемся к привычному укладу жизни. Пьем чай, обсуждаем тюремный порядок, мечтаем о будущем. Мечты у нас совершенно разные. Ребята мечтают побыстрее осудиться, получить сроки поменьше и уехать на зону. Я мечтаю побыстрее освободиться, надеясь на оправдательный приговор. В таких мечтах и надеждах проходят дни.

Наступает долгожданный день ларька. Через кормушку в камеру передаются заказанные продукты, и мы долго заняты их размещением. А чуть позже – поеданием. Заваривается купленный растворимый кофе, и мы гуляем. В тюрьме все гораздо вкуснее. Вафельный тортик из ларька приносит на порядок больше радости и удовольствия, чем знаменитый венский торт, сделанный в ресторане «Захер». В России он известен как обычный торт «Прага», рецепт которого тоже – как обычно – был украден и внедрен для услады горькой жизни советских граждан.

Камера наполняется продуктами. Жить становится лучше и веселее. Я долго не хотел говорить сокамерникам о своем приближающемся дне рождения, но не выдержал. Там это действительно грустный праздник. Мне не хотелось делиться личными переживаниями с посторонними и несимпатичными мне людьми, образ жизни которых я осуждал. Но эти люди устроили мне настоящий праздник, подарив торт, сделанный своими руками. Из перетертого печенья, смешанного со сливочным маслом, делаются коржи, для чего эту массу выкладывают на лист бумаги и отправляют в морозильник. Из сгущенки и сливочного масла обычной алюминиевой ложкой взбивается крем. Александр полдня неистово молотит ложкой в миске, добиваясь нужного результата. В крем высыпается кофе и тщательно перемешивается. Между коржами попеременно аппетитно ложится прослойка обычного, а затем кофейного крема. Верхний корж заливается шоколадом, расплавленным в алюминиевой миске, поставленной на кипящий чайник. На шоколаде кремом, выдавленным из целлофанового пакета, делается надпись: «С днем рождения!» Готовили это произведение два дня, процедура требовала огромного терпения, сил и времени. Меня к этому почти священному действу не допустили… Мне предоставили право первым отведать это чудо тюремного кулинарного искусства. Было очень вкусно.

Зачем они это делали? Зачем им было это нужно в камере, заполненной продуктами? Я был тронут до глубины души. За все время своего пребывания за решеткой я увидел гораздо больше человеческого отношения от заключенных, пусть даже сидящих за свои преступления, чем от работников правоохранительных органов. Правохоронительных – так будет правильнее их называть… Все неприятности, случавшиеся со мной, все пакости и провокации всегда исходили от мусоров, которых, к сожалению, иным словом я назвать не могу.

Лязг засовов, скрежет металла разрезает тишину, приоткрывается дверь. Для нас, арестантов, она никогда не открывается нараспашку. Только наполовину – так, что может войти и выйти всего один человек. К нам пополнение. В камеру заходит молодой, очень полный парень. «Арчил», – представляется он. Опять убийства, разбой, нападение на инкассаторов. Арчил и товарищи напали на инкассаторскую машину, которая собирала выручку в супермаркете «Копейка». Нападение не удалось, завязалась перестрелка, в которой был убит инкассатор. А инкассаторы ранили одного из нападавших, который в дороге умер. Погоня в стиле боевиков. За рулем девятой модели «жигулей» товарищ Арчила, милиционер. Под Рязанью их останавливает ГАИ. Водитель девятки показывает служебное удостоверение, вроде бы все в порядке. Но в последний момент гаишник замечает руку, торчащую из багажника. Немая сцена. Девятка срывается с места. Опять стрельба, опять погоня. Арчил прятался в стоге сена, покрытого снегом. Нашли его по следам и жестко приняли. В камере он сокрушается и сожалеет. «Почему мы от трупа не избавились по дороге?» – задает он сам себе риторический вопрос…

Арчил жизнерадостен и обаятелен. Анекдоты сыплются из него как из рога изобилия. Шутки, смех и веселье наполняют камеру, хотя мне совсем не до смеха. Телевизор ни на секунду не переключается с канала МТВ. Мне хочется тишины и уединения, хочется побыть одному, наедине с собой. Это было мое второе самое главное желание, которое я пронес через все эти годы. Первое желание – это, естественно, желание свободы…

Несмотря на излишний вес, Арчил постоянно в движении. Он убирает камеру, готовит, делает салат, ловко разрезая овощи ножом из плексигласа. Это ноу-хау местной администрации, гениальное изобретение. В каждую камеру официально дается кусок пластмассы, который остро затачивается ножницами. Получается некое подобие ножа, который хорошо режет хлеб, овощи, колбасу. Могут ведь идти навстречу людям, когда хотят. В других тюрьмах такой роскоши нет. В передачах принимают сало, колбасу и прочие деликатесы. Резать нечем – хоть пальцем это делай. Вот и идут зэки на всякие хитрости, делая заточки из подручных средств. Но это уже запрещенный предмет, за хранение которого грозит изолятор. Милиция знает, что в камерах есть заточки, но не знает сколько. Вот и получается – зэки прячут, надзиратели ищут. И все при деле. Полный идиотизм!

Арчил живет в нашей камере около недели, потом его куда-то уводят. Через несколько минут мы слышим, как гремит дверь камеры на нашем этаже. Тюрьма находится в постоянном движении. Меняются лица, меняются камеры. Людей постоянно переводят из камеры в камеру. Можно прожить в одной камере неделю, а можно и два месяца. Видимой системы в этом нет. Я по нескольку раз встречался с людьми, с которыми раньше сидел в других камерах. Первое время меня переводили из камеры в камеру гораздо чаще. Видимо, изучали. Позже, когда я стал им понятен, оставили в покое, но при этом тщательно следили, чтобы не было слишком хорошо. Как только ты привыкаешь к людям, сближаешься с ними, как только тебе становится комфортно, тут же следует перевод. Я пересидел во многих камерах этой тюрьмы со многими ее обитателями. Некоторых людей ты никогда не видел лично, но знаешь заочно. Сидел с теми, кто сидел с ними…

В камеру заводят загорелого человека, среднего роста и спортивного телосложения. Очевидно, что незнакомец только что приехал с отдыха. Мы знакомимся. С удивлением узнаем, что Андрей сидит уже два года, которые провел в испанской тюрьме. Оттуда его привезли на обычном пассажирском рейсовом самолете в наручниках и в сопровождении охраны. Его выдала Испания по договору с Россией об экстрадиции. Он рассказывает нам чудесные истории о той самой тюрьме, где он так загорел. Мне хочется в Испанию…

Тюрьма находится на окраине Мадрида. По прибытии выдают спортивный костюм, кроссовки, туалетные принадлежности. За счет заведения дают позвонить родственникам, чтобы те не беспокоились. В тюрьме пятидесятиметровый бассейн для заключенных, два спортзала. Хочешь йогой заниматься – пожалуйста. В тюрьму приходит женщина-тренер и проводит занятия. Есть здесь курсы кулинарного искусства. Андрей рассказывает, что один из его приятелей уходил на эти курсы на целый день, а к вечеру возвращался с полной сумкой того, что они там делали: печенье, пирожные, торты. За некоторое время до освобождения студентов кулинарных курсов на выходные дни отпускают на стажировку в один из ресторанов Мадрида. Некоторые бывшие заключенные устраиваются туда на работу. Кружок садоводов. За двести евро в месяц зэки занимаются озеленением. Выращивают цветы, сажают траву, деревья. Обычно сюда устраиваются выходцы из бывших испанских колоний – Колумбии, Эквадора. Беззаботно живя на полном обеспечении, они отсылают эти деньги домой своим родственникам. Они же здесь работают уборщиками, подметая территорию. Хочешь учиться? Пожалуйста – вот тебе курсы английского или испанского. Есть бесплатное дистанционное обучение в вузах. Живут испанские зэки в двухместных камерах, скорее напоминающих номера трехзвездочного отеля. В номере душ и кондиционер. Сокамерника ты себе выбираешь сам. Плохо себя чувствуешь? В твоем распоряжении бесплатная тюремная медицина. Томограф позволяет выявить скрытые недуги, а хорошие врачи излечат от многих болезней. Стоматология бесплатно, придется платить только за протезирование. Про питание лучше и не говорить. Фрукты, овощи, йогурты, соки – привычное дело. Рацион очень разнообразен и питателен. Я не думаю, что этот рацион составлен и рассчитан каким-нибудь тюремным НИИ Испании – такого, наверное, и в природе не существует, в отличие от России.

Андрей на секунду задумывается и после паузы выдает: «Я искренне хочу, чтобы мои родители на свободе жили так, как я жил в испанской тюрьме». Действительно, в России процентов восемьдесят населения на свободе живет хуже, чем зэки в цивилизованных странах.

Условия жизни в тюрьмах являются своеобразным индикатором уровня развития общества. Взять, к примеру, Данию. Там сидят в лучших условиях, чем в Испании. А о Швейцарии вообще говорить не хочется. Речь не идет о создании тепличных условий преступникам, речь идет о человеческом отношении. В России около миллиона человек сидит в нечеловеческих условиях, над ними всячески издеваются, унижают. Многие из этих людей не виновны в принципе. Большая часть отсидевших возвращается за решетку вновь и вновь. Ну не работает эта система, не исправляет! Название ИК – исправительная колония – не соответствует своей сути. Слово «исправительная» можно смело заменить на «издевательская». Кем можно назвать тех людей, которые заставляют Ходорковского садиться за швейную машинку и шить варежки? Что, более достойного применения не нашлось, даже в интересах колонии? Что, хотели поиздеваться и унизить его? Не вышло. Унизили господа тюремщики только себя.

Я пронесу эту историю об испанских тюрьмах через весь срок и расскажу ее десятки раз.

Андрей П. очень обаятелен. Он приятный собеседник, знаток истории, а по совместительству – лидер медведковской преступной группировки. Будет осужден на двадцать пять лет – за убийства, бандитизм и организацию преступного сообщества. Когда примерно через год в камере я опять встречу Андрея, лидера курганских, разговор, естественно, зайдет о том, кто с кем пересекался и сидел. Я упомянул медведковских. На что Андрей мимоходом заметил:

«Знаю-знаю, у них свое кладбище есть…»

«В смысле?» – не понимая, о чем идет речь, переспросил я.

«В смысле у них трупов хватит на целое кладбище», – пояснил он. Он знал, о чем говорил. Они знали друг друга, общались на свободе и делили сферы влияния.

Я сидел со многими членами этой группировки. Знаком с родным братом Андрея Олегом П., который будет приговорен к пожизненному сроку заключения. Знал его телохранителя Володю, заключившего сделку со следствием и давшего на них показания. Узнав, что я сидел с его бывшими боссами, его понесло. Володя Г. – громила ростом под метр девяносто пять, мастер спорта по самбо, чемпион России по кикбоксингу. Он чуть ли не плача рассказывает мне о том, какие эти братья негодяи: заставляли его выряжаться в комбинезон и таскать камни у них на вилле в Испании. Он рассказывает мне чудовищную историю о нравах в их группировке, от которой мне становится жутко. В банде царила жесткая дисциплина. Работали серьезно и с размахом. Числясь сотрудниками нескольких ЧОПов (частных охранных предприятий), члены бригады могли спокойно и официально носить оружие, что, впрочем, не мешало им пользоваться незарегистрированным. В штате были бывшие сотрудники КГБ и МВД, своя контрразведка и разведка. Постоянные тренировки, стрельбы и учения. Приглашали даже сотрудника ФСИН с циклом лекций о том, как вести себя в камерах. Был у братьев домик под Москвой – место для разборок и улаживания внутренних конфликтов. Как-то на очередном собрании трудового коллектива, куда был приглашен и Володя, расстреляли его коллегу по цеху. Просто убили выстрелом из пистолета за какой-то проступок. А Володе «подарили» жизнь, всего-навсего размозжив голову кувалдой…