Заложник. История менеджера ЮКОСа Переверзин Владимир

Глава 17

Добро пожаловать в Мелехово

Мне повезло. Нас принимали мягко. Этап, прибывший до меня, били основательно. Арестантам, приехавшим в следующую среду после нас, тоже досталось. Во время помывки в душе я лично видел разбитые головы, синяки и кровоподтеки на телах осужденных. Каждый этап принимают по-своему. Кого-то бьют меньше, кого-то больше. Кого-то не бьют вообще. Все зависит от настроения тюремщиков. Они могут переусердствовать и покалечить осужденного, что регулярно случается. Все спишут на несчастный случай: «Упал, споткнулся и ударился головой». Из колонии не уйдет ни одна жалоба, если к тебе не приезжает адвокат или родственники.

«По команде берем свои вещи, встаем и бегом марш», – командует надзиратель.

Краем глаза я вижу красивую деревянную церковь, расположенную буквально в нескольких метрах от нас. Неискушенный человек может подумать, что все происходит с благословления божьего…

Мы хватаем сумки и бежим в какой-то дворик. Складываем свои баулы в кучу и выстраиваемся в шеренгу. Я стою третьим. Крупный мужчина в камуфляже со звездой майора на плечах и метлой в руке безапелляционно заявляет: «Сейчас каждому из вас необходимо взять в руки метлу и сделать несколько подметательных движений». Рядом, угрожающе помахивая дубинками, стоят его коллеги и несколько зэков, которые, как выяснилось впоследствии, пользуются особым доверием администрации и помогают принимать этап. Мне совсем не хочется брать в руки метлу. Но это своеобразный ритуал. Первым из строя выходит Костя и бодро начинает мести. Следующим идет Валера и делает несколько вялых движений. Удар дубинкой по спине заставляет его ускориться. Наступает моя очередь. Нехотя, сжав зубы, я беру в руки метлу и начинаю мести. «Достаточно», – слышу за спиной чей-то голос. Я останавливаюсь и передаю метлу в руки следующему.

Из нашей компании мести` не отказывается никто. Зэки хорошо осведомлены о методах воздействия. Откажешься – изобьют прямо здесь, во дворике, совершенно не стесняясь других заключенных. Не станешь мести после этого – тебя заведут в кабинет и будут бить еще. Если не сломаешься, то к тебе подведут обиженного и предложат самому сделать выбор: стать прямо сейчас, после определенной процедуры, таким же обиженным и заехать в петушатник или все-таки взять в руки метлу… Все выбирают последнее. Для администрации осужденный – не человек. Поэтому любые попытки отстаивать свои права воспринимаются администрацией крайне негативно и болезненно.

Несколько лет назад осужденных, приезжающих из Мелехово в пересыльные тюрьмы, «порядочные» арестанты не пускали в камеру. Со словами «Тебе нет места среди людей» несчастных выкидывали из камер и вынуждали идти в другие хаты, где сидели красные – дневальные, завхозы и прочий сомнительный люд.

Подавленные, мы со своими сумками заходим в здание. Здесь штаб. Нас заводят в большую комнату, где начинается грандиозный шмон, больше похожий на грабеж. Я вижу двух здоровенных зэков, по-хозяйски расхаживающих по кабинету с какими-то бумажками. Они подходят к каждому вновь прибывшему арестанту и «просят» поставить подпись. Все подписывают, не глядя, даже не узнав, что подписали. Пока какой-то прапорщик копается у меня в вещах, эта парочка подходит ко мне и сует в руки бумажку и ручку. Они – дневальные карантина. Худшие из худших, самые отъявленные мерзавцы и негодяи. Прессовщики, готовые за определенные блага от администрации сотворить все что угодно. На правой щеке у одного из них красуется шрам – от уха до подбородка. «Блядский шрам, – скажет мне позже про него один опытный зэк, – чтобы все видели и могли определить по этой отметине, кто он есть».

Вглядываясь в написанное, я пытаюсь уловить смысл этой бумажки.

«Давай, ставь свою фамилию и подписывай, читать он еще будет!» – недовольно, в два голоса, подгоняют меня дневальные. Я вижу слова: «Подписка. Я, такой-то, добровольно отказываюсь от преступных понятий и традиций воровского мира, обязуюсь соблюдать режим и выполнять требования администрации».

«Что за бред!» – удивляюсь я и ставлю свою подпись. Парочка удовлетворенно удаляется.

Я с жалостью смотрю на свои разбросанные вещи. Изымаются вольные, не установленного образца. Надзиратель спотыкается на мешочке с лекарствами, хочет их забрать. Я отчаянно сопротивляюсь и отстаиваю часть лекарств. Досконально просматривается и проверяется каждый пакетик, пролистывается каждая тетрадочка. Мой багаж уменьшается на один баул. Изъятое отправляется на склад личных вещей. Меня наголо бреют и выдают новое обмундирование. Надеваю страшенную кепку с белой полосой, костюм х/б, или робу, украшенную такими же белыми полосками, примеряю черные ботинки со стельками из картона. Смотрю в зеркало, с трудом узнаю себя в новом обличье. Теперь я полноправный (то есть бесправный) зэк.

Начинается новый этап моей жизни, который нужно пережить…

Под руководством доверенных зэков, незаконно наделенных полномочиями администрации (чего не сделаешь, лишь бы сбросить с себя часть работы!), мы, обстриженные и переодетые, строем идем в помещение карантина. Чем занимался начальник отряда, носивший звание капитана, остается для меня загадкой. Я часто вижу его мельком, когда он заходит в свой кабинет, расположенный в помещении адаптационного отряда. С нами он не общается никогда. Такой чести удостаиваются только дневальные, по совместительству являющиеся его прислугой. Помимо всего прочего, стратегической задачей дневальных является бесперебойное снабжение бессовестного капитана чаем, конфетами, шоколадом и другими сластями, которыми он великодушно угощает собирающихся у него на утреннее чаепитие начальников остальных отрядов. «А что делать? Приходится вертеться!» – делится своей «бедой» один из дневальных отряда, озабоченный, где бы достать съестное для начальника отряда. К слову сказать, явление это очень распространено в местах лишения свободы. Я еще не раз столкнусь с подобным и с удивлением обнаружу, что в некоторых колониях сотрудники не прочь отведать продукты, украденные у зэков практически со стола…

Мы заходим в небольшое помещение карантина, окруженное глухим бетонным забором. Здесь расположен небольшой дворик и спальное помещение, где проживают несколько дневальных. Я понимаю, почему не любят москвичей, и тоже начинаю ненавидеть отдельных представителей города, где сам родился и вырос. Дневальные все, как на подбор, из Москвы.

Саша Утюгов по кличке Утюг, бывший офицер ракетных военно-космических сил стратегического назначения, получил небольшой срок за торговлю наркотиками. Он давно нашел здесь пристанище и досиживает последние месяцы.

В дневальные, как правило, идут люди ущербные и наделенные непомерными амбициями, готовые за лишнюю пайку сотворить все что угодно. В обычной жизни, на свободе, они чаще всего ничего особенного из себя не представляют. Но здесь, при поддержке администрации, получив свой кусочек власти над людьми, показывают себя во всей красе.

Назар (Саша Назаров) на свободе жил вообще рядом со мной, в районе метро «Каховская». Глядя на его крохотного размера одежду, я прозвал его «человечком из детского мира». Ростом ниже ста шестидесяти сантиметров, с огромным цветным драконом, полностью не умещающимся на спине и посему захватившем переднюю часть его худенького тела, он сидел не в первый раз – за нанесение тяжких телесных повреждений и воровство. Получив должность дневального в колонии и в придачу возможность следить за порядком, он сам превратился в дракона и начал «летать», строя всевозможные козни и пакости осужденным.

Отдельная комната предназначена для старшего дневального карантина, или завхоза. По закону в карантине можно держать людей не больше двух недель. Чтобы избежать этого ограничения, администрация придумывает обходной маневр, создавая адаптационный отряд. По сути, это тот же карантин. Заключенные так их и называют между собой – верхний и нижний карантин.

Нас приводят в верхний карантин. Назар рассказывает о местных нравах и обычаях. Информирует о распорядке дня и воспитательных мероприятиях. Подъем в полшестого утра, зарядка, завтрак. В день положено три воспитательных мероприятия. Воспитывают здесь строевой подготовкой. Маршировки продолжаются час-полтора и отличаются особой тщательностью проведения. Я всегда удивлялся тому рвению, которое проявлял этот зэк – в общем-то, такой же осужденный, как и мы. Он без устали следил, как кто поднимает ноги, смотрел, чтобы все маршировали синхронно, в ногу. Казалось бы, ну пошагай, пройди перед штабом для галочки – и в барак. Но нет! Мы часами репетировали, шагали под его счет, замирали на месте, задерживая в воздухе ногу. Похоже, Виталий (так звали этого специализирующегося на маршировках дневального) получал несказанное удовольствие от этого процесса. Что он ощущал, какие чувства испытывал, когда, покручивая в руках цепочку, управлял этой массой зэков?

«На-аправо… На-алево… Стой, раз-два. Кру-угом!»

Уроженцу подмосковного города Люберцы Виталию было около двадцати лет. Он – убежденный скинхед и попал в колонию за нанесение тяжких телесных повреждений. Неграмотный и необразованный, Виталий был высочайшего мнения о себе. «Шагом марш!» – приказывал он, и толпа повиновалась. Уверенный в собственной исключительности, он любил поиздеваться над некоторыми зэками, всячески их оскорбляя. Из его уст я впервые услышал ранее незнакомое мне слово – «древолаз», имеющее сугубо негативную окраску и означающее крайнюю степень умственной отсталости.

«Обязательно после освобождения найду и завалю эту гадину!» – не раз слышал я относящиеся не только к Виталию и Назару, но и к другим дневальным угрозы. Говорили это люди, сидевшие отнюдь не за кражи и грабежи…

От центральных ворот под небольшим уклоном вниз через всю зону тянется аллея. Высокие березы радуют глаз. После почти трехлетнего пребывания в замкнутом пространстве радуешься каждому дереву, радуешься небу и солнцу. Испытываешь новые ощущения, когда ступаешь по земле. По обеим сторонам аллеи расположились церковь, штаб, клуб, бараки и локальные сектора. Проходя этот путь от начала до конца, мы упираемся в КПП и железные ворота промышленной зоны. На территории жилки (жилой зоны) есть еще малая промка, состоящая из нескольких швейных цехов.

«На месте сто-ой, раз-два! – растягивая слова, командует Виталий. – Кругом, шагом марш!»

«Ба-бах», – раздается страшный грохот, земля дрожит под ногами. Долго слышится гулкое эхо взрыва. Рядом с колонией находятся карьеры по добыче доломита. Сама же колония, построенная в пятидесятые годы военнопленными немцами, расположилась на дне низины, образовавшейся здесь в результате многолетней добычи руды.

Мы идем в обратную сторону, поднимаемся в горку и упираемся в стоящий перед воротами шлюза шлагбаум, оскалившийся устремленными в нашу сторону огромными шипами. Если вдруг кому-то взбредет в голову протаранить ворота, то он напорется на эту преграду. Мы одолеваем это расстояние сотни раз в день. Туда, сюда. Вверх, вниз. Мне удалось заставить себя полюбить это странное (не только бессмысленное, но и, очевидно, вредоносное) мероприятие. Я представил, что это своего рода физкультура и начал старательно выполнять упражнения. Лишенный активной жизни и набравший лишний вес, я стал стремительно худеть.

Стоит август 2007 года. Мы буквально обливаемся потом и приходим на территорию карантина мокрые с головы до ног. Умываться нельзя, так как это не предусматривается распорядком дня, утвержденным начальником колонии. Гигиенические процедуры – строго по расписанию, утром и вечером, по десять минут. Но и вечером нам не хватает на это времени. Два умывальника на двадцать зэков позволяют провести около раковины не более минуты. Дневальные, имеющие неслыханную привилегию заходить в барак, когда им вздумается, строго следят за соблюдением распорядка дня. Мы же, обычные зэки, в свободное от маршировок, уборок, погрузки и разгрузки время вынуждены просто стоять или ходить в окруженном бетонным забором дворике. Сидеть негде и не на чем. «И так уже сидите», – шутит дневальный. Можно сидеть на корточках. В другой колонии, где я попаду в похожие условия, сидеть на корточках категорически запрещалось, так как там это считалось обычаем преступного мира и воровской традицией.

Под палящими лучами солнца пот быстро высыхает, образуя на черной робе белые соляные разводы. Грязных и дурно пахнущих, но в полном соответствии с распорядком, нас раз в неделю водят в душ. Мне вспоминаются слова из очевидно не читанного ими Уголовно-исполнительного кодекса, где черным по белому написано: «Осужденные обязаны соблюдать санитарно-гигиенические нормы и правила, принятые в обществе».

«Может, не читали, а может, в их обществе так принято», – философски рассуждаю я.

На душ отводится тридцать минут. Одна лейка на пять-шесть человек. Надо успеть помыться и постирать свои вещи. Многие заходят под душ в одежде и натирают себя мылом, делая два дела одновременно. «Стираные» вещи оставляют в специальной сушилке, откуда дневальный их забирает и складывает в один мешок. Плохо простиранные, порой только намоченные, перемешанные вещи вываливаются на парты, стоящие в помещении воспитательной работы. Мы долго отыскиваем свою одежду в этой куче, перебирая чужое белье. Я начал приспосабливаться к местным условиям жизни. Уже после следующей стирки я связываю вместе носки, трусы, привязываю к ним майку и быстро нахожу свою «змею»…

Ночью спать невозможно, и в отряде стоит страшный смрад. Мы ждем, когда спадет жара. Ты всегда чувствуешь дискомфорт. Хорошо не бывает никогда. Либо жарко, либо холодно. Не хватает сна, еды, покоя, уюта…

Каждое утро начинается с зарядки. Едва успев открыть глаза, мы несемся на улицу. Зарядку делает вся зона. Осужденные выходят из своих бараков в локальные сектора и под музыку делают упражнения. «Махи руками, – доносится из динамика. – Раз-два, три-четыре. Достаточно. Переходим к приседаниям…» Зарядка сопровождается классической музыкой. Мы делаем зарядку по нескольку раз, пока не добиваемся абсолютной синхронности движений. Специально для карантина запись повторяют несколько раз. После зарядки – заправка постелей и водные процедуры. Нужно успеть почистить зубы и намочить лицо. Выходим во дворик, ждем. Слышен синхронный топот ног и голос: «Стой, раз-два». За нами пришли. Осужденные из нижнего карантина ждут, пока мы вольемся в их ряды. Мы строимся и начинаем марш. Я успеваю спросить соседа по шеренге: «Как там, на нижнем карантине?»

«Полегче», – отвечает он.

«Шагом марш!» – рычит Виталий, и строй начинает движение. Нас учат здороваться с администраций. На приветствие сотрудника колонии надо бодро и громко отвечать. «Здравствуйте, граждане осужденные!» – орет наш мучитель.

«Здравия желаем, гражданин начальник!» – изо всех сил хором орем мы в ответ.

Наш учитель делится тонкостями: «Надо глубоко вдохнуть, а на выдохе как можно громче проорать приветствие».

Репетируя, нам приходится кричать это много раз. В придачу практически каждый встречающийся нам тюремщик не упускает возможности поздороваться.

После первой маршировки – завтрак. Строем идем в столовую. В кармане у меня уже лежит предусмотрительно приготовленная ложка. Мне не надо сломя голову бежать за ней к тумбочке, где хранится арестантский минимум: кружка, ложка, туалетные принадлежности и чай, у кого он есть. Ложки есть не у всех, и некоторым приходится есть одной ложкой по очереди.

Без аппетита я поглощаю утренний завтрак, состоящий из каши, куска хлеба и стакана подслащенной жидкости, отдаленно напоминающей чай. Время на завтрак строго ограничено. Едва успеваем присесть, как раздается команда дневального: «Встать, закончить прием пищи». Встанешь раньше, без команды – косяк, то есть нарушение. Лишат чая либо «наградят» дополнительной маршировкой. Категорически нельзя общаться с осужденными из других отрядов, которые с любопытством наблюдают за нами, выискивая знакомых. Восемьдесят процентов населения зоны составляют уроженцы Владимирской области, которые небезуспешно ищут земляков, соседей или одноклассников. Один из нас посмел взять пачку сигарет из рук другого осужденного. Об этом «проступке» стало известно дневальным, и мгновенно последовало неотвратимое наказание. В тот день мы маршировали до одури и лишились чая, который иногда после маршировки нам позволялось пить.

Мы возвращаемся в помещение карантина. До очередной маршировки есть еще часа полтора-два, которые нужно простоять во дворике, если не найдется каких-либо других занятий. Зэки – бесплатная рабочая сила, иначе – рабы. Часто нас уводят на различные работы. Погрузить, перетащить что-нибудь с место на место – святое дело! Разгрузка цемента, досок, коробок из швейного цеха становится для нас привычным делом.

«В соответствии со статьей 106 Уголовно-исполнительного кодекса каждый осужденный обязан отработать на работах по благоустройству колонии не менее нескольких часов в неделю». Нам цитируют статьи УИК, где прописываются обязанности осужденных. Дневальные и сотрудники колонии не вспоминают, что у нас, осужденных, есть еще и права, установленные тем же кодексом.

«Прием пищи осуществляется в специально отведенных местах, в установленное время! То, что вам позволяют пить чай вне стен столовой, есть величайшее благо, ниспосланное вам руководством колонии», – говорит нам дневальный и выносит на улицу чайник с кипятком. Кипяток быстро расходится по кружкам. Всем не хватает, да и чай есть не у всех. Большинство зэков сидят на чифире – крепчайшем чае, который приводит организм в нормальное состояние. Я вижу зэков, которые, отчаявшись добыть кипяток, жуют сухой черный чай и запивают его водой из-под крана. Сигареты заканчиваются. Мужики докуривают оставшиеся сигареты, растягивая одну на нескольких человек. Мне намного легче. Я не курю и могу обходиться без чая. Видя страдания окружающих, я сообщаю мужикам, что готов отдать все сигареты, находящиеся у меня в бауле, и поделиться чаем. Простую на первый взгляд задачу осуществить нелегко. Наши сумки находятся в отдельном помещении, в каптерке, за территорией карантина. Доступ к ним разрешается в строго определенное время, два раза в неделю, по вторникам и четвергам. Сегодня среда. Дневальный обещает завтра вывести меня в каптерку.

Во дворике гуляет коренастый чеченец небольшого роста. Он практически ни с кем не общается и находится в карантине уже несколько месяцев. По сломанным ушам я узнаю в нем борца. Нам есть о чем поговорить. Мы знакомимся. Аслан, член сборной России по вольной борьбе, мастер спорта международного класса, серебряный призер чемпионата мира и чемпион Европы, осужден по статье 205 УК РФ – терроризм. Срок – двадцать три года. Один из его многочисленных родственников из Чечни переночевал у него в квартире в Москве и каким-то образом оказался причастен к взрыву автомобиля у ресторана «Макдоналдс». Аслана тоже взяли. Потом взяли милиционеров, которые взяли Аслана. Они оказались оборотнями в погонах. Теперь сидят все. «И зачем я за Россию выступал?» – как-то посетует он…

Рядом с нами прогуливается Миша К. Высоченного роста, крупный, он осужден по той же статье, что и Аслан, – терроризм. Срок – девятнадцать лет. Мишу посадили за подрыв пассажирского поезда «Грозный – Москва». Был взрыв. Поезд сошел с рельсов. Место для диверсии было выбрано странное. Сделано было все так, будто террористы старались минимизировать урон. На этом участке поезда всегда сбрасывают скорость. Заряд был заботливо заложен под правый рельс, чтобы поезд ушел не под откос, а остался на насыпи. У Мишиного друга рядом дача. Вот и решили взрослые мужчины, по версии следствия, поразвлечься. Миша на детском велосипеде, принадлежащем дочери друга, якобы доехал до места преступления и совершил подрыв. На ходатайство Миши и его адвокатов провести следственный эксперимент и посмотреть, как он мог со своими габаритами влезть на этот велосипедик, судья ответила отказом. Суд присяжных Мишу оправдал, но приговор отменили и судили Мишу еще раз. Ко второму процессу велосипед, изначально проходивший как вещественное доказательство вины подсудимого, пропал. Как только стало понятно, что детский велосипед доказывает его невиновность, улика таинственным образом испарилась…

Михаил со своей боевой биографией очень подходит на роль козла отпущения. Выпускник Московского института стали и сплавов, очень грамотный и образованный, он перепробовал в жизни много профессий. Был журналистом и фотографом. Написал книгу «Русские добровольцы в Сербии» – там он сам воевал и был ранен. Человек, который добровольно и бескорыстно уехал воевать в чужую страну, чтобы помочь братьям славянам, вызывал у меня уважение. Хорошо разбирающийся в истории, обладающий живым умом и феноменальной памятью, он был интереснейшим собеседником. Человек не от мира сего, он был для меня отдушиной, через которую я мог уйти от реальности. Ему, прямолинейному и не привыкшему ни под кого подстраиваться, было здесь очень тяжело. Мы подружились.

Быстро проходит первая неделя. Новый этап пополняет карантин двумя новыми лицами. Мы уже знаем, что в следующую среду ожидается большой этап, и всех нас переведут в нижний карантин, для проформы именуемый адаптационным отрядом. Мы с нетерпением ждем этого момента, продолжая оттачивать свое мастерство в строевой подготовке. Если кто-то в строю начинает идти не в ногу, сбивается вся колонна. Молодой парень Саша, осужденный за убийство, получил прозвище, или погоняло, Трояр. Прозвали его так в честь обильно им употребляемого на свободе напитка – жидкости для мытья ванн «Трояр», содержащей до семидесяти процентов спирта. Систематическое употребление этого коктейля приводит к необратимым последствиям. Помимо очевидного влияния на умственные способности происходит следующее: у человека сильно нарушается координация движений. Саша никак не может научиться ходить в ногу, и из-за него сбивается весь строй. После долгих мучений и нескольких собеседований с дневальными, обычно заканчивающихся нанесением легких телесных повреждений, его ставят в последнюю шеренгу. Я не могу сдержаться и подхожу к Виталию, прошу оставить в покое нездорового парня. Просьба моя услышана не была. Очевидно, Виталий был полностью сосредоточен на осуществлении глубоко засевшей в его скинхедовской голове мечте – безнаказанно издеваться над слабыми.

Дневальный прерывает мою беседу с Мишей К. и зовет меня в помещение карантина. Со мной желает побеседовать местная звезда – завхоз карантина Кирилл Саенков. У него свои роскошные апартаменты. Я захожу в отдельную маленькую комнату с телевизором и DVD. Вижу стол, тумбочку, на которой стоит портрет его сына. Кирилл по местным меркам очень крут. Ему, единственному в колонии зэку, разрешено расхаживать по зоне в кроссовках. По словам дневальных, получил он это право в награду за какой-то свой подвиг – от самого заместителя начальника колонии по безопасности и оперативной работе. Кирилл был особо доверенным лицом (или, как я думал, скорее какой-то другой частью тела) администрации колонии. Он всегда сам участвует в приеме этапов и избивает прибывших осужденных.

Чего он только не плел про себя! Я сидел и кусал губы, чтобы не рассмеяться ему в лицо. Он врал как сивый мерин. «Я капитан ГРУ! Я закончил Институт спецназа Главного разведывательного управления! Я мастер спорта по боксу! Я такой, я сякой…» Он прерывается и великодушно предлагает мне стакан чая и шоколад. Не в силах отказаться, я принимаю его предложение и едва успеваю согласно кивать головой и отхлебывать чай, слушая очередной бред. Он ничего не слышал о деле Ходорковского, но предлагает устроить меня на хорошую должность, сулящую мне спокойную жизнь в колонии. Я, не веря ни одному его слову, отказываюсь. Прием окончен. Дневальные боялись Кирюшу до смерти и, стараясь всячески ему услужить, считали дни до его освобождения. Назар, однажды сводив меня за сигаретами и изучив содержание моего баула, станет выпрашивать у меня спортивный костюм и кроссовки для Кирилла. Мой отказ породит в нем плохо скрываемую злобу, и он еще не раз отыграется на мне.

При приеме этапов дневальные зорко следят за тем, кто во что одет, и выпрашивают, выменивают и выманивают вольные вещи, находящиеся за зоной на складе личного имущества. Многие соглашаются. Моя конфискованная одежда не привлекла ничьего внимания и была мне отдана на руки при отъезде из колонии. Дневальные собирали вещи на освобождение Кирилла, у которого высшим шиком считалось выйти на свободу, приодевшись в зоне. Кириллу оставалось до освобождения несколько месяцев.

Наступает вторник, и меня переводят в нижний карантин. Аслан и Миша остаются здесь. Мы не прощаемся. Мы знаем, что будем часто видеть друг друга на ежедневных маршах. Нам предстоит еще больше года находиться в одном отряде.

Мы с радостью тащим баулы к новому месту жительства. Я точно знаю, что хуже не будет. Мои ожидания оправдываются. Двухэтажное здание адаптационного отряда вмещает в себя несколько спальных помещений для зэков, кабинет начальника отряда, туалет с умывальником, комнату для приема пищи с холодильником и помещение воспитательной работы, где стоит телевизор. В каких-то мелочах стало легче. В тумбочке можно держать минимум вещей, остальное хранится в сумках. Сумки находятся здесь же, в этом помещении, в специальной комнате, куда можно попасть без особых усилий.

На каждой сумке бирка с данными владельца и опись содержимого баула. На каждой шконке – бирка с фотографией, фамилией, статьей и сроком наказания. На каждом зэке – бирка с фотографией и фамилией. Нас очень много, барак переполнен. Шконки стоят впритирку друг к другу, проходы между ними настолько узкие, что я не могу протиснуться даже боком и вынужден залезать на спальное место с торца кровати. После подъема начинается настоящая давка. Время на заправку кроватей ограничено, все толкаются и торопятся. Пробиться к умывальнику с утра я уже не пытаюсь. Зато мне удается это делать почти каждый вечер. В течение дня заходить в спальное помещение запрещено. С утра я распихиваю по карманам мыло, зубную пасту, зубную щетку и туалетную бумагу, кладу пару пакетиков чая. Целый день я таскаю ценный груз с собой, а вечером, после команды «Готовиться к отбою!», когда все зэки бегут в спальное помещение за туалетными принадлежностями, я бегу прямо в умывальник. Иногда мне удается помыть ноги и простирнуть носки. Меня спасают влажные салфетки, предусмотрительно привезенные из СИЗО. Уже лежа в кровати, перед сном, я обтираюсь ими с величайшим наслаждением, экономя каждую салфеточку.

Не проходит и двух дней в адаптационном отряде, как меня вызывают к адвокату. Дневальные с удивлением спрашивают: «А зачем к тебе приезжает адвокат? А сколько это стоит? А какая у тебя была зарплата?» Одному передвигаться по зоне нельзя, и мы с Назаром следуем в дежурную часть. Прежде чем отвести меня в комнату для встречи с адвокатом, дежурный меня обыскивает. Я выкладываю из карманов все содержимое. На столе появляется туалетная бумага, мыло, чай, зубная щетка, ложка, зубная паста, салфетки и носовой платок. У дежурного отпадает челюсть, и он в растерянности спрашивает: «А зачем тебе все это?»

«Как зачем?» – повторяю я его вопрос и представляю, как все это выглядит со стороны. Едва сдерживая смех, я серьезно отвечаю: «Я всем этим пользуюсь». Мне действительно становится смешно от этого всеобщего идиотизма.

Адвокат ко мне приехал для страховки, чтобы лично убедиться в том, что я жив, здоров и у меня все в порядке. Довольный тем, что пропускаю маршировку, я мило беседую с ним на отвлеченные темы и тяну время. Свидание заканчивается. Я старательно раскладываю свои вещи по карманам и в сопровождении Назара возвращаюсь в отряд.

Усталые после маршировки, мужики прогуливаются в локальном секторе. В барак по нужде можно зайти только по разрешению дневального и строго по одному. Искусственно создается очередь. Кто-то мне рассказывает, что в одной из колоний на посещение туалета выдавались талоны! Сейчас, после всего увиденного, я ни секунды не сомневаюсь, что именно так оно и было. Придумать такое невозможно, у зэков на это просто не хватит фантазии.

Заканчивается очередной тоскливый до тошноты день маршировок, погрузок и разгрузок, бесполезного перетаскивания с места на место песка, цемента и других предметов, а также бесконечных уборок и других идиотских занятий, придуманных в недрах закостенелой системы тюремными психологами, защитившими кандидатские и даже докторские диссертации в ведомственных НИИ. Основы массового подавления сознания были успешно апробированы в тридцатые годы в период массовых репрессий, а сейчас слегка модернизированы и с изощренным цинизмом и лицемерием приукрашены. Каторжный труд тридцатых годов заменен современным рабским трудом.

Эти дни изнурительных воспитательных работ вытягивают из меня душевные и физические силы, причиняя мучительные страдания своей бескомпромиссной неотвратимостью и осознанием собственной беспомощности. Не в силах что-либо изменить, я становлюсь частичкой черной массы зэков, превращавшихся в покорных зомби. Черная убогая униформа, обезличивающая заключенных, завершает замысел тюремных психологов. Постоянное недосыпание, состояние полусна-полубодрствования лишает меня сил к сопротивлению. Но я продолжаю существовать и трепыхаться…

21.05. Подготовка ко сну. Запускают в барак. Кряхтя и покашливая, замученные зэки тянутся в помещение. Сняв безобразные ботинки, наполовину сделанные из картона (ботинки выдаются на два года, и ты носишь их всегда – и зимой, и летом), они следуют в спальное помещение. Многие даже не предпринимают попыток умыться и помыть ноги. Три умывальника на шестьдесят человек не оставляют шансов на соблюдение чистоты… Время отбоя соблюдается строго. В 21:30 все должны спать, не допускается никаких хождений. За этим строго следят специально обученные зэки. Спальная комната представляет собой помещение девять на четыре метра, сплошь заставленное двухъярусными кроватями. Добраться до своего спального места (как, впрочем, и выбраться с него) – нелегкая задача. Надо же еще и одеться, и раздеться, что лишь усложняет задачу.

Я лежу на железной скрипучей кровати, именуемой на тюремном жаргоне шконкой, и глубокомысленно наблюдаю за окружающими меня осужденными. Мне кажется, что я нахожусь на вокзале, а вокруг меня снуют пассажиры поезда дальнего следования. Не покидает ощущение, что все это мне снится.

Скинув черную спецовку и источая аромат нестираной одежды и немытого тела, мимо меня проскальзывает Круглый, весь разрисованный тюремной символикой. Звезды вытатуированы у него на коленях, плечи украшают эполеты, на спине и груди запечатлены купола, на руке – голова тигра, на пальцах – перстни и надпись «БАРС», что означает «Бей активистов, режь сук». Круглый досиживает свой очередной восьмилетний срок за разбои и грабежи. Вывезенный по неизвестным причинам из колонии в Свердловский области, здесь он устроился дневальным и с повязкой «СДИП» на рукаве стоит на страже у входа в барак.

Скрипит мимо меня Василий с вытатуированными на коленях дверными петлями… Хромает к своей шконке еле живой Хромов – ему уже за шестьдесят. Он получил три года по статье 119 (угроза жизни). Хромова посадил участковый. Мне хотелось бы посмотреть на этого «храброго» полицейского… Следует мимо алкоголик Карманов лет пятидесяти пяти. Он хромает, росточком не выше бывшего президента Медведева. Карманов порубил на кусочки топором своего собутыльника. Аж восемнадцать ударов! «Чтобы сестра не ругалась», – как он мне сам рассказал. Выпивал на улице. Пригласил собутыльника к себе домой. Живет он с родной сестрой. Выпили. Собутыльник решил отдохнуть и давай на диване устраиваться. Карманов ему и говорит: «Уходи, сейчас сестра придет, ругаться будет». Тот, видимо, ни в какую. Ну взял Карманов топорик и… Чтобы сестра не ругалась…

Проходит молодой здоровый детина, полностью соответствующий своей фамилии – Мерзаев. Он славно съездил на пикничок с приятелями – изнасиловал и убил двух девушек, за что получил двадцать три года. У него на свободе жена и шестилетняя дочь. Промелькнул Огурец, тонкую шейку которого украшает паутина с пауком, ползущим вверх. Двадцатипятилетний наркоман и пьяница, получивший два года строгого режима за кражу нескольких банок огурцов, помидоров и компота, съеденных на месте преступления в качестве закуски. Его приговор я видел сам…

Ковыляет пятидесятилетний, но выглядящий на все семьдесят Дроздов, ночами захлебывающийся кашлем, – у него 158-я статья (кража). Позже у него обнаружат туберкулез. Рядом устраивается сорокадвухлетний, уже излеченный от туберкулеза Поварницын, на закрытых веках которого красуются надписи «Не буди» и «Я сплю». У его соседа Сережи на веках изображены глаза, создающие престранное впечатление. Вот и мой сосед по Москве Николай, устроивший запоминающийся праздник своей сожительнице к Восьмому марта. После грандиозной попойки он очнулся в луже крови и увидел ее с перерезанным горлом. Он даже не помнит, убивал ее или нет. Над чем до сих пор и ломает голову. Мне он откровенно скажет: «Даже самому любопытно, убил я ее или нет». Он жалеет о том, что вызвал скорую и милицию. «Надо было вывезти труп в лес и закопать», – сетует он. При этом рассказывает он это совершенно спокойно, кушая хлеб и запивая его чаем.

Застыл в задумчивости Аббасов, причитая: «Как же мне попасть на свою шконку?» Он спит на втором ярусе, на кровати, расположенной вплотную между двумя другими, и добраться туда трудно.

«Господи, как же я сюда попал? За что? Что я здесь делаю?» – в сотый раз задав себе остающийся без ответа вопрос, я мысленно желаю себе спокойной ночи и засыпаю.

У каждого заключенного своя история. У кого-то интересная, у кого-то не очень. У кого-то правдивая, а у кого-то лживая. Кто-то вызывает сочувствие, а кто-то противоположные чувства. Но это были люди, с которыми мне предстояло провести много времени. Тогда я совсем не думал о своем освобождении, не представлял день, когда выйду на свободу. Впереди меня ожидали годы тюремной жизни…

Мое пребывание в карантине явно затягивалось. Каждый вторник из отряда в штаб уводили человек по десять-двенадцать на распределение. Осужденных направляли в различные отряды. Я изрядно устал от всего происходящего и каждый вторник надеялся услышать свою фамилию среди счастливчиков, покидающих отряд.

Администрация колонии, видимо, не знала, что со мной делать, и поэтому так долго меня и держала в карантине. «Прибыл неизвестный фрукт, и непонятно, как его хранить. А как его употреблять в пищу? И вообще, съедобен ли он? – рассуждали они. – Может, его надо держать в холоде? Или в тепле? Может, нужно пожарить или сварить?» Обычно здесь никто не задерживался больше трех недель, но на мое изучение требовалось гораздо больше времени.

Я постоянно вижу новые лица. Кого-то уводят, кого-то приводят. Не успеешь оглянуться, как прибывает очередная партия осужденных. Я находился здесь несколько месяцев, за которые состав карантина менялся несколько раз. В отряд приводят молодого парня без ноги. Александр Уманцев, родом из-под Грозного, говорит на чеченском языке без акцента. Его осудили за участие в незаконном бандформировании и убийство местного милиционера. По его словам, после того как он своими глазами увидел, как федералы убивали мирных жителей и вспарывали животы беременным женщинам, он принял ислам и ушел воевать на сторону чеченцев…

С нижнего карантина переводят Мишу и Аслана. Мне становится веселее, у меня появляется хороший собеседник. Время летит быстро. Маршировки, проверки и дежурства, завтрак, обед и ужин съедают дни без остатка. Утренняя и вечерняя проверка. Строимся на плацу и ждем представителя администрации. Он приходит с пачкой карточек. Одна карточка – один осужденный. На каждого зэка заводится учетная карточка с персональными данными. Проверяющий выкрикивает твою фамилию, а ты в ответ должен прокричать свое имя и отчество, назвать статью, время начала и окончания срока.

Каждый день дневальный назначает дежурных по отряду. Надо убраться в бараке, подмести и вымыть полы. А потом – накрыть столы до прихода отряда. Дело это нервное и очень ответственное. Мы заранее распределяем роли. Один бежит за хлебом, другой несет бачки с первым, третий раскладывает баланду по тарелкам. Не успеешь – останешься голодным сам. Я попадаю в дежурные с одним старым зэком. Мы разговорились. Андрей Зуев, на год старше меня, сидит двадцать восемь лет. Первый раз сел по малолетке, в пятнадцать, а потом понеслось. На свободе пробыл всего полгода. Последний срок – двадцать три года, из которых десять лет он отсидел в крытой тюрьме на особом режиме. Из родственников никого не осталось. Умер брат, умерли родители. У него никого и ничего нет. Я отдаю ему оставшиеся сигареты и угощаю чаем. Неоднократно попадая на совместные дежурства, мне придется с ним мыть полы карантина еще не раз. Мы сработались, быстро выполняя требуемое и умудряясь выкраивать минуты для отдыха.

Маршировки продолжаются в любую погоду. В субботу и воскресенье в помещении воспитательной работы проводится просмотр фильмов. Репертуар подбирают дневальные. Удобно расположившись в первом ряду, они попивают чай. Комната забивается зэками до отказа, все сидят друг на друге. Душно. Для меня это настоящая пытка, которой я бы с радостью предпочел маршировки. Но альтернативы нет. Я полностью посмотрел «Кошмар на улице вязов», «Бензопилу-1», «Бензопилу-2». Популярностью пользовались боевики и фильмы ужасов. Маньки, убийцы, грабители… Если я краем уха слышал, что кто-то из дневальных нашел офигенный фильм, то сразу понимал – меня ждут очередные мучения.

Я очень устаю. Порой за целый день ни разу не удается присесть. К вечеру, не чувствуя под собой ног, я ложусь на свою кровать. После подъема моей первой мыслью является мысль об отбое. Вымотанный, я мгновенно засыпаю. Но спится мне плохо. По ночам я часто просыпаюсь и бреду в туалет. Там опять очередь. Ночной дневальный ведет специальную тетрадочку, где фиксирует точное время твоего визита. Пускают строго по одному. «Это какой-то дурной сон», – в очередной раз думаю я. Глотнув свежего воздуха в туалете, возвращаюсь в спальное помещение, куда невозможно зайти. Ужасный запах стоит стеной. Я делаю над собой усилие, задерживаю дыхание, шагаю. Добравшись до шконки, пытаюсь заснуть. Вспоминается какой-то фантастический фильм, где под предлогом защиты от космического излучения на Земле построили огромную сферу, в которой не хватает кислорода. Торговля воздухом, которого вне сферы в избытке, превращается в хороший бизнес. Уверен, что будь у тюремщиков такая возможность, они, чтобы контролировать каждый вдох и выдох осужденных, с радостью создали бы нечто подобное.

Задыхаясь в удушливой – в прямом и переносном смысле – атмосфере карантина, я записываюсь на прием к начальнику колонии. Он в отпуске, и меня принимает его заместитель по воспитательной работе. Запойный алкоголик, подполковник занимает кабинет, по размерам превышающий наше спальное помещение, куда вмещается человек сорок зэков. Выслушав мои жалобы и просьбы, он не решает ровным счетом ничего. Человек с непонятными функциями, он – пустое место. От него нет ни пользы, ни вреда. Не приди он на работу – никто не заметит его отсутствия. А сколько здесь, в этой системе, таких дармоедов, с надуманными функциями и полномочиями?! На мой взгляд, людей в погонах вообще нельзя подпускать к осужденным. Доверить им можно только охрану периметра колонии, чтобы зэки не разбежались, и охрану гражданских лиц, работающих с зэками, – учителей, психологов и воспитателей.

Замполит сообщает, что вопрос моего перевода в другой отряд может решить только начальник колонии лично. Я разочарованно возвращаюсь в карантин. Вижу взволнованного Мишу К., он сегодня дежурный. «Иваныч, – обращается он ко мне, – боюсь, не выдержу, убью этого молокососа!» Речь идет о дневальном – маршировщике Виталии. Последний откровенно провоцирует Мишу, придираясь ко всему: «Здесь плохо помыли, здесь не подмели. Зеркало плохо протерли, плохо кровать заправили». Ему очень нравится Мишу доводить. Представьте, каково ему, взрослому человеку, отцу двоих детей, с высшим образованием и к тому же воевавшему, слушать все это от молодого человека! «Все, не могу больше», – говорит мне Миша и срывается с места. «Сейчас тумбочку ему на голову надену», – на ходу добавляет он. Ни секунды не сомневаясь в серьезности его намерений, я бросаюсь на перехват и успеваю его остановить. Мише не составило бы труда осуществить задуманное. Мысль о том, что я спас жизнь (или по крайней мере здоровье) мерзавцу-скинхеду, меня расстраивает. Но я рад, что избавил Мишу от дополнительного срока и проблем.

На утренней проверке Кирилл нам торжественно сообщает: «Сегодня маршировки отменяются! К нам приезжает комиссия правозащитников! Если вдруг кто спросит о маршировках, то говорите: мол, не знаем, что это такое!» – строго наказывает он.

Группа гражданских в сопровождении людей в форме не спеша идет по аллее в сторону нашего барака. Кругом чистота и порядок. Растут березки, видны бордюрчики, выкрашенные мелом. Зеленеют газончики. Церковь радует глаз. Тишина и порядок. С первого взгляда можно подумать, что попал в пионерский лагерь. Но знайте, чем красивее зона кажется снаружи, тем хуже живется зэкам внутри. Грязь, бардак и разруха – спутники относительного душевного спокойствия осужденных. Комиссия заходит в расположение отряда. С ними человек с камерой – с телевидения из города Владимира. Для него уже готов сюжет: и сценарий написан, и актеры подобраны. Снимают туалет, умывальник и комнату для приема пищи. Специально отобранные зэки, раздетые по пояс, счастливо плескаются у белоснежных раковин. Умилительный сюжет покажут по первому каналу владимирского телевидения. Сотни тысяч людей узнают, как счастливо живут заключенные в местах лишения свободы.

По иронии судьбы на следующий день к нам прибывает еще одна комиссия. В колонии проводится семинар по обмену опытом тюремщиков. Со всей России съехались в Мелехово сотрудники колоний. Здесь проходит общероссийский слет заместителей начальников колоний по безопасности и оперативной работе (зампоборов).

На утренней проверке Кирилл сообщает: «Мужики! Сегодня нужно постараться! Хорошо пройдете – вечером отменим маршировку!»

В строй становятся все, барак остается пустым.

«Ша-агом ма-арш», – раздается команда Виталия.

Мы вняли просьбе завхоза и, изо всех сил топая ногами, двинулись в сторону штаба.

На аллее толпа людей в форме. От майора до полковника. Некоторые с фотоаппаратами, снимают местные пейзажи. Наш зампобор в чине подполковника что-то рассказывает гостям. Чеканя шаг, мы приближаемся к толпе.

«Здравствуйте, граждане осужденные!» – громко обращается к нам подполковник.

«Здравия желаем, гражданин начальник!» – орем мы. Колонна останавливается. По команде «Направо» мы поворачиваемся лицом к участникам слета. Нас снимают на камеру и фотографируют. Я слышу каверзный вопрос одного из гостей, обращенный ко всем:

«А бывшие блатные среди вас есть?» – спрашивает он.

«Конечно, есть!» – отвечает наш зампобор.

Из строя выходят сразу два человека. «Осужденный такой-то, бывший смотрящий за тюрьмой», – представляется первый.

«Бывший смотрящий за зоной», – представляется второй.

«Ну и как у вас складываются отношения с администрацией?» – не унимается гость.

«Отношения с администрацией у нас складываются хорошо, – отвечает один из них. – Мы всегда находим общий язык».

На сегодня спектакль окончен. Все довольны. Честь мундира спасена. Мы возвращаемся в отряд за заслуженной наградой. Вместо маршировки нам показывают какой-то очередной фильм ужасов. На мою просьбу посмотреть по телевизору новости на меня смотрят как на сумасшедшего…

А бывшие блатные прекрасно уживаются с дневальными. Они вместе кушают, смотрят телевизор и беззаботно играют в футбол…

Глава 18

Униженные и оскорбленные

В отряде живет гонимый всеми угловой Артем. Московский парень двадцати трех лет от роду. Жизнь его складывается очень непросто. Он гей. Сидит во второй раз за кражу. На свободе работал в ночном клубе и, обокрав своего клиента, попал в тюрьму. Артем ВИЧ-инфицированный. Сначала его распределяют в специальный, шестой отряд, где содержатся только инфицированные. Отношения с окружающими у него не очень-то складываются. На него возложена обязанность убирать туалет, а кроме того, он становится объектом сексуальных утех озабоченных зэков и регулярно подвергается насилию. После попытки повеситься Артемку переводят в карантин.

Нельзя сказать, что его жизнь здесь значительно улучшилась. Артем с утра до ночи моет туалет и выносит на помойку использованную туалетную бумагу. В перерывах между этими занятиями он стирает личные вещи дневальных – полотенца, майки, трусы, носки. В перерывах между этими перерывами его регулярно бьют дневальные. Ссадины и синяки не сходят с его лица. А по ночам местные царьки карантина заставляют Артема вспоминать вольную жизнь, используя его для плотских утех. Артем не выдерживает, вскрывает себе вены и… опять попадает в шестой отряд для ВИЧ-инфицированных.

Позже, находясь в другом отряде, я услышу следующую историю об Артеме. Один полублатной зэк, цыган по прозвищу Будулай, начал приставать к Артему. Цыган просил его сделать то, что Артему было несвойственно. Цыган настаивал, чтобы Артем в известном процессе играл активную роль. «Не могу! – отчаянно сопротивлялся Артем. – Если меня, то пожалуйста! А сам я ну никак не смогу». Цыган не отставал. Артем пожаловался на ловеласа местным блатным. «Да ты что, гадина, на мужика наговариваешь?!» – не поверили те Артему. Но, уступив его настойчивости, все-таки решили проверить цыгана.

«Назначай свидание! – сказали блатные. – Мы будем рядом, в засаде. Если что – прикроем».

Наступила ночь, и наша парочка, стараясь не привлекать ничьего внимания, пробирается на место свидания – в помещение воспитательной работы. Не знал Будулай, что ждет его там засада. В самый ответственный момент включается свет, и изумленным взорам зэков предстает обнаженный Будулай, находящийся в недвусмысленном положении. Он не растерялся и выпрыгнул в окно второго этажа, пробив стекла. Непостижимым образом за считаные секунды он сумел преодолеть высоченную ограду локального сектора, снабженную специальными барабанами – вертушками с колючей проволокой. Захочешь перелезть, возьмешься за реечку, подтянешься, а барабан крутится вниз. А ты остаешься на месте, как белка в колесе.

Голый цыган с криками «Спасите, помогите, убивают!» залетел в расположенную на аллее будку секторов – помещение, где находятся сотрудники колонии, следящие за передвижением зэков. Ни один осужденный не выйдет из локального сектора без ведома дежурного милиционера. Этой ночью цыган ворвался в их сон. Цыгана спасли, предоставив ему убежище в карантине.

Глава 19

Шопинг

С каждым днем становится все холоднее и холоднее, наступает осень. Нам выдают тоненькие телогреечки все с той же белой полосочкой. Телогрейка не спасает от холода, и я жду спасительную посылку из дома с теплыми вещами. Внезапно в моем пребывании в карантине обнаруживается большой плюс. Появляется возможность звонить по телефону-автомату. Пишешь на имя начальника колонии заявление: «Прошу разрешить телефонные переговоры с таким-то, проживающим по такому-то адресу. Телефон такой-то. Продолжительность разговора не более пятнадцати минут». Завхоз карантина подписывает заявление у начальника отряда, тот у начальника колонии, и в сопровождении дневального тебя ведут к телефону-автомату. Все бы было хорошо, но для звонков этих требовались телефонные карточки с пин-кодом. Карточки можно было купить в ларьке раз в месяц.

Ларек – важное место в жизни каждого зэка. Потратить можно не более двух тысяч рублей в месяц. В ларек ходят далеко не все осужденные, так как деньги есть не у всех. Завхоз выясняет, кому из карантина можно идти в ларек. Идут дневальные, так как они все получают зарплату. Не много, но по тюремным меркам достаточно. Мужикам на промзоне за эти деньги вкалывать приходится до седьмого пота. Я тоже вхожу в число счастливчиков. Пока я сидел в СИЗО, мне многие знакомые переводили деньги, и у меня накопилась изрядная сумма – семьдесят тысяч рублей. Для города Владимира, особенно для зэков, это бешеные деньги. Знает начальник отряда – знает завхоз, знает завхоз – знают дневальные. Известие, что у меня на счете лежит такая сумма, становится новостью дня и предметом бурных обсуждений. До меня доносятся приглушенные разговоры и комментарии: «А еще говорит, что не воровал!» Эту историю про себя я еще услышу не раз. Она разрастется, исказится и обрастет вымыслами. «Говорят, что у тебя на счете в колонии миллион лежит», – доверительно говорят мне зэки.

Шакалом скачет около меня Назар, не в первый раз выпытывая: «А какая у тебя была зарплата?» На меня со всех сторон сыплются просьбы что-нибудь купить. У многих нет мыла, зубной пасты и других элементарных вещей. Мы выдвигаемся в ларек. Заходим в небольшой магазинчик с прилавком и полками, заставленными товарами. Консервы, чай, сигареты, конфеты, зефир, зубная паста – далеко не полный перечень товаров. В магазине работают две продавщицы и заведующий, которого осужденные ласково-заискивающе называют Палыч. В прошлом тюремщик, уйдя на пенсию, он решает продолжить работу с осужденными и устраивается на работу в ларек. Сын его, подполковник, работает здесь же – заместителем начальника колонии по безопасности и оперативной работе.

Несмотря на завышенные цены, отличающиеся от тех, что на свободе, раза в полтора, весь товар пользуется спросом и расходится на ура. Выбора нет. Хочешь – бери, не хочешь – уходи. Палыч может многое. Он может отложить особо дефицитный товар, может разрешить отовариться на большую сумму. Дождавшись своей очереди, первым делом ты попадаешь к Палычу. Он смотрит, сколько у тебя есть денег на лицевом счете, и спрашивает сумму, на которую ты будешь набирать продукты. Мне этот Палыч не понравился сразу. Я ему тоже. Увидев у меня в карточке семьдесят тысяч, сурово спросил: «На сколько будешь отовариваться?»

Вспомнив о всевозможных просьбах, я как ни в чем не бывало говорю: «На десять тысяч».

«Ааааа», – он открыл рот, захрипел, силясь что-то сказать, и выпучил глаза. Я думал, что у него случился инсульт или нервный припадок. «Чтооо? Нет!» – кричит он.

«А насколько можно отовариваться?» – интересуюсь я.

«На две тысячи», – прохрипел Палыч, списывая у меня со счета деньги и выдавая квиток.

Я продвигаюсь вдоль прилавка к продавщицам и покупаю телефонные карточки, а на оставшиеся деньги набираю всякой всячины – сигарет, чая, конфет, печенья.

Мы возвращаемся в отряд. Купленные два блока сигарет и несколько пачек чая я отдаю Зуеву, своему партнеру по дежурствам и мытью полов. Мне очень хочется сладкого. Печенье и конфеты уничтожаются сразу. Другого шанса не будет. Я угощаю всех своих приятелей – Аслана, Мишу и Андрея Зуева.

«Теперь остается договориться с дневальными, чтобы вывели на звонок», – в предвкушении разговора с близкими мечтаю я, любовно перебирая в руках телефонные карточки.

Довольные и умиротворенные, мы стоим в локальном секторе карантина. Через сорок минут нас ожидает маршировка, и мы коротаем время за разговорами. Рядом курилка. Курят одновременно только по три человека, и мы слышим, как мужики делят очередь. В нескольких метрах от нас, в самодельном спортгородке, занимаются дневальные. Турник, брусья, штанга. Дневальным нужно иметь устрашающий вид, поэтому качаются они много и часто. Вверх и вниз носится шнырь – обычный зэк, добровольно согласившийся за чай и сигареты прислуживать завхозу: готовить чай, мыть посуду. Меня всегда поражало маниакальное стремление выдвинувшихся на какие-то должности осужденных иметь собственных слуг – или, как они иногда их называют, помощников. Из каптерки, где хранились баулы и жил завхоз карантина со своим подручным, только и слышалось: «Юра, чаю…» И летит бедный Юра с чашками наперевес, чтобы ублажить пирующих здесь завхоза, дневальных, бывших блатных и одного сотрудника колонии, регулярно заходящего на огонек.

«Переверзин! – выкрикивает мою фамилию стоящий на посту сдиповец Круглый. – Наверх, к завхозу!»

Меня вызывает к себе новый завхоз карантина Саша. Ему не дают покоя деньги на моем лицевом счете. Разговор начинается издалека.

«Понимаешь, мы здесь все ремонтируем на свои деньги, – сетует он. – Мусор с нас требуют отремонтировать то одно, то другое. Вот дверь сломалась, кран в умывальнике надо починить».

Я хорошо понимаю, о чем идет речь. «Заплатишь раз – покажешь слабость, начнут тянуть из тебя деньги, – рассуждаю я. – Впереди еще восемь лет срока, которые надо прожить. И, к моему сожалению, у меня нет в наличии никаких награбленных миллиардов».

«Зачем мне чинить то, чем я не пользуюсь?» – спрашиваю я. А потом выдаю все, что накопилось: «В туалет не зайти, к умывальнику не подойти, на кровать не присесть, чаю не испить! Да гори он синим пламенем, ваш распрекрасный карантин вместе с вашими дневальными! Жду не дождусь, когда меня отсюда переведут, считаю дни!»

В результате нашей продолжительной и недружеской беседы я пишу заявление на имя начальника колонии следующего содержания: «Прошу списать с моего лицевого счета пять тысяч рублей на ремонт отряда». Взамен я получаю неслыханные льготы и привилегии – могу заходить в барак когда захочу, без ограничений рыться в своих вещах, пить чай, умываться, ходить в туалет по мере надобности. Не в пример мне, Саша остается не очень доволен результатами нашего разговора, но все же, видимо, думает, что с паршивой овцы хоть шерсти клок… В данном случае паршивая овца – это я. Мне открыта дорога к телефону-автомату, чем я сразу и пользуюсь.

Слышу голос жены, голос друга.

«Володя, Володенька, ты как там, родной?» – звучат голоса из другого мира, другого измерения. Близким не понять, не охватить умом происходящее здесь.

«Все хорошо, все в порядке, не волнуйтесь за меня», – успокаиваю я своих родных. Прошу прислать мне посылку и диктую список нужных вещей: шерстяные носки, стельки, шарф, теплое белье, черные перчатки. Прислать можно двадцать килограммов. Приближаясь к этой черте, продолжаю диктовать: чай, шоколад, сыр… У меня начинает выделяться слюна и урчать в животе.

«Нам дали дни на свидание, – радостно сообщаю я. – Приедешь? Привезешь Дениса?»

Я безумно соскучился по своему сыну, которого не обнимал уже три года!

«Да, приедем, конечно! Когда?»

Я называю даты, когда можно приехать, и жду свидания с женой…

* * *

Находясь в местах лишения свободы, ты все время чего-то ждешь. Ждешь не только освобождения, а чего-то более близкого и реального, того, до чего можно дотянуться рукой. Ждешь посылки или передачи, ждешь очередного свидания. Твоя жизнь разбивается на мелкие отрезки, складывающиеся в чудовищный срок. Но эти отрезки приближают тебя к освобождению и помогают пережить срок, отщипывая от него кусочек за кусочком.

Глава 20

Знакомство с тюремной медициной

Становится очень холодно. Гололед. Чтобы не падать, мы переходим на специальный, зимний строевой шаг. Выданные телогрейки уже не спасают. Люди начинают болеть. При такой скученности, отсутствии витаминов и хорошего питания любая зараза распространяется мгновенно. Один чихнул или кашлянул – и заболел весь барак. Болеть нельзя. Как сказал один дневальный: «В санчасть ходить нельзя! Туда могут отнести только на носилках!»

«Да и вряд ли там чем-то смогут помочь!» – думаю я, вспоминая свой первый и пока единственный визит в санчасть.

На следующий день после прибытия в колонию Назар повел нас в санчасть на медосмотр. Выстроившись в коридоре в шеренгу, мы ждем своей очереди. За открытой дверью за столом сидит человек в белом халате. Рядом на стуле – Назар. Надо зайти и представиться, назвать фамилию, статью, начало и конец срока. Валера, ехавший со мной в столыпине и помогавший мне переносить сумки, входил и выходил пять раз. «Пошел вон!» – слышу вопль этого «доктора» и вижу выпрыгивающего из кабинета Валеру.

«Следующий!» – кричит Назар.

«Ничего себе обстановочка», – шокированный происходящим, думаю я. Моя очередь. Я захожу в кабинет и представляюсь. Мне не пришлось входить и выходить несколько раз. Я представился по форме, не упустив ничего. Валера, как выяснилось, забывал то статью назвать, то срок, чем и разгневал доктора. У него очень важная работа. Не заметить синяков и ссадин на избитых при приеме этапа осужденных, признать больного здоровым – неотъемлемая часть его нелегких обязанностей. Я даю ему прозвище Доктор Зло.

Безучастно посмотрев на меня и бегло проглядев мою медицинскую карту, он отпускает меня: «Свободен».

Я с облегчением выхожу из кабинета. Мне не хотелось говорить о своих болячках при дневальном. Теперь я понял, что делать это все равно было бы бесполезно.

«В санчасть я больше ни ногой», – решил я тогда.

Однажды я чувствую, что начинаю заболевать. Простуда или грипп. Меня мучает сильный кашель. Знобит, чувствую слабость. Мне бы отлежаться и отоспаться, но здесь это остается несбыточой мечтой… Вместо лечения – три маршировки в день. Я считаю дни до длительного свидания, надеясь там отлежаться. Во время телефонного разговора прошу жену привезти мне лекарства.

Глава 21

Длительное свидание

Наступает день долгожданного свидания. После утренней маршировки и проверки вездесущий Назар ведет меня в комнату длительных свиданий, где меня передают на руки надзирателю. После обыска я переодеваюсь в спортивный костюм и поднимаюсь в комнату. Длинный коридор с общим душем и туалетом упирается в кухню, где можно готовить. В коридоре общий холодильник, забитый продуктами, привезенными родственниками. Одиннадцать двух– и трехместных комнат на всю зону, где сидит около двух тысяч человек! Дней и комнат на всех не хватает, и осужденные терпеливо ждут, когда наступит право на длительное свидание в соответствии с Уголовно-исполнительным кодексом, а потом ждут своей очереди, чтобы этим правом воспользоваться. Дневальные, СДИП и прочие суки идут вне очереди.

Я захожу в маленькую комнату и вижу своих родных. У меня кружится голова. Все происходит как во сне. Вижу жену и сына, выросшего и отвыкшего от меня за эти за три года. Ребенок стесняется и, не зная, как себя вести, неловко обнимает меня. Я с трудом сдерживаю слезы. Я не хочу, чтобы они знали, как мне здесь плохо, не хочу их расстраивать, пытаюсь улыбаться и шутить. В комнате стоят железные кровати, на которые для удобства родственников предусмотрительно положены деревянные щиты. Матрас, одеяло, подушки. Мы застилаем кровати привезенным женой постельным бельем и разбираем сумки. Я смотрю на продукты, о которых и не мечтал, вкус которых совершенно забыл. На свидание можно привозить все – кроме алкоголя и наркотиков. Сырое мясо, картошку, все без ограничений. Мне совсем не хочется есть, я принимаю лекарства, пью чай, ложусь на кровать и проваливаюсь в сон. Проснувшись, я быстро прихожу в себя. Мы сидим, пьем чай и разговариваем. Я иду в грязный душ, где тщательно моюсь и перестирываю все свои вещи. Несколько дней вне стен карантина – редкая возможность отдышаться и набраться сил. Мой сын ни на минуту не отходит от меня, с детской искренностью и непосредственностью целует меня и обнимает. Он напрягается изо всех сил, пытаясь сдержать набежавшие слезы…

Два дня пролетают как один миг. Приближается час расставания. Это очень больно. У меня была мысль вообще отказаться от длительных свиданий, чтобы не испытывать эту боль вновь и вновь. За несколько дней общения с родственниками ты забываешь о том, где находишься, что тебя ждет там. В момент прощания ты вспоминаешь все. Расставаться не хочется, но надо идти.

Денис не выдерживает и начинает плакать. Он не хочет уезжать и, пытаясь сформулировать свои чувства, приобнимает меня и произносит: «Папа, мне без тебя скучно». От этих слов у меня будто сердце останавливается. Надо идти. Мы прощаемся. Меня ждет маршировка, Дениса – школа, жену – работа. Я ухожу. Опять обыск. Меня тщательно досматривают и отпускают в отряд.

Уклад жизни в каждой колонии определяется не законом, а степенью самодурства начальника и его окружения. Рамки закона не только позволяют, но и обязывают администрацию сделать жизнь зэка вполне сносной. Но закрытость системы, отсутствие реального, а не бутафорского контроля со стороны общественности, круговая порука порождают вседозволенность и безнаказанность. В результате все упирается в личностный фактор. За годы заточения мне довелось бывать во вполне пристойных комнатах свиданий. Но там не пропускали лекарства и не давали звонить. В колонии строгого режима в Мелехово можно было спокойно оформить подписку на журналы или получать их в посылках и передачах. Но в той же Владимирской области, в колонии общего режима в городе Покров, работница комнаты свиданий, люто ненавидимая всеми осужденными, билась в истерике и вырывала картинки из полученного мною в посылке журнала «Men’s Health». В том же Покрове строго-настрого запрещалось передавать любимый мною мед, который в Мелехово спокойно пропускали в неограниченных количествах.

Глава 22

Назад в будущее

Поднабравшийся сил, одухотворенный, но грустный я возвращаюсь в отряд, где меня ждут бесчисленные маршировки, уборки и другие не самые приятные дела. Пошел уже четвертый месяц моей жизни здесь – точнее сказать, существования. Я узнаю, что из отпуска вернулся начальник колонии – полковник А. В. Новиков. Написав несколько заявлений с просьбой принять меня по личному вопросу, я жду своего часа. Наконец, после нескольких недель ожидания, меня ведут к нему на встречу. Для таких встреч у него имеется специальный кабинет, неплохо отремонтированный (очевидно, на деньги заключенных). У него есть еще два кабинета. Один – в штабе на территории колонии, другой – за зоной. Полковник не без оснований ощущает себя здесь полноправным хозяином. Барство чувствуется во всем. Вальяжная походка, презрительный взгляд. В руках он вертит мое заявление и с любопытством смотрит на меня. Представляюсь: «Осужденный Переверзин Владимир Иванович, 1966 года рождения, статья 160 часть 4, 174.1 часть 4…»

Не дослушав, он прерывает меня и жестом предлагает сесть на стул.

«Гражданин начальник! – обращаюсь я к нему. – Я уже скоро как четыре месяца в карантине! Нельзя ли меня перевести в другой отряд?»

Полковник знаком с моим делом. В некоторой растерянности он задает мне странный вопрос:

«А вы вообще как сюда попали?»

А потом продолжает задумчиво: «И никто не звонил по поводу вас…»

Теперь я понимаю, почему меня так долго держат в карантине. Они ждут указаний из Москвы.

«А вам никто и не позвонит! – уверенно отвечаю я. – Для Генеральной прокуратуры мы отработанный материал. Взять с нас нечего, следователи получили все что хотели, состряпав обвинительный приговор».

Обо мне забудут на несколько лет: до тех самых пор, пока я не дам согласие выступить свидетелем защиты на втором процессе Ходорковского. До этого времени мы были отданы на откуп местному начальству, которому выполнение задач, не поставленных конкретно перед ними, представлялось по-разному.

«Вдруг из Москвы позвонят и спросят, а что у вас Переверзин делает?» – очевидно, думалось в тот момент начальству нашей колонии.

«Никаких теплых местечек! Школа, библиотека – никогда и ни за что! Вот грузить, таскать, шить – другое дело. Только физический труд и никаких поблажек!» Так оно и будет длиться все три года здесь, и стану настоящим рабом на галерах. Люди, если вам кто-то другой скажет, что он раб на галерах, не верьте ему! Он самозванец! Настоящий раб – это я!

Своим каторжным трудом я заработаю несколько поощрений и хорошую характеристику. Как мне станет известно впоследствии, мой «подельник» Малаховский, отбывающий наказание в другой области, жил в более приемлемых условиях, но не получил ни одного поощрения. В разных областях местные князьки выслуживались по-разному.

После беседы с начальником колонии я возвращаюсь в карантин несколько обнадеженным, надеясь, что меня скоро переведут в другой отряд. С нетерпением жду следующего распределения. Во вторник из карантина переводят Зуева и Мишу К. Их распределяют в третий, самый режимный отряд, где содержат осужденных на большие сроки, лиц, склонных к побегу, и всевозможных нарушителей, переведенных сюда в наказание за различные проступки. Мне становится грустно и одиноко.

Моя грусть уходит после посещения библиотеки, где оформляется годовая подписка на периодические издания. За обещание подписаться на обожаемый Назаром журнал «Футбол» меня выводят в библиотеку. Пролистывая каталоги «Почты России» и «Роспечати», я получаю огромное удовольствие и с радостью подписываюсь на огромное количество газет и журналов. «Коммерсантъ», «Ведомости», «Российская газета», «Профиль», «Эксперт», «Компания», «Секрет фирмы», «Московский комсомолец», «Forbs», «Maxim», «Men’s Health», кроссворды – далеко не полный список выбранных мной изданий. Сумма, списанная с моего лицевого счета за оформленную подписку, потрясет воображение окружающих и еще более укрепит их уверенность в том, что я «наворовал миллиарды».

Выходя из здания библиотеки, я вижу огромный плакат, который учит, как бороться со стрессами. Я читаю: «…особенно помогают массаж и водные процедуры».

«Ага, особенно резиновыми дубинками по спине! Плюс одна лейка в душе на пять человек – все это надежно избавит вас от стрессов!» – добавляю я про себя и задумываюсь о том, какой идиот это понаписал. Подобными лозунгами увешана вся аллея. Во время маршей я успеваю читать только заголовки на стендах. Один особо мне запомнится. «В чем смысл жизни?» – вопрошает он…

Подходит к концу очередной день, после ужина я гуляю во дворике карантина. Это самое приятное время. В ожидании команды «готовиться к отбою» я вспоминаю события последних дней. Рядом гуляет зэк лет пятидесяти. Он с сожалением говорит мне, что сидит третий раз за одно и то же.

«Это как же такое возможно?» – недоумеваю я.

«А вот так!» – говорит он и рассказывает свою печальную историю. В их деревне имеется один-единственный магазин, который Николай честно ограбил в первый раз. Местному участковому не составляет особого труда отыскать в маленьком поселке грабителя. Николай получает первый срок. Освободился, напился и… опять в этот злосчастный магазин. И опять срок. Проходит три года. Николай возвращается в родную деревню. Хозяин магазина гостеприимно встречает Колю и щедро его угощает. Со словами «только не грабь, Коля, магазин, я тебе и так всего дам» он снабжает его водкой, колбасой и другими яствами. Довольный Коля уходит пировать. Через некоторое время во время трапезы его неожиданно осеняет: «А ведь жизнь-то сломана и загублена из-за этого проклятого магазина». Он, недолго думая, хватает нож и бегом в магазин…

Рядом с нами стоит молодой парень, в задумчивости смотрит на небо и неожиданно обращается ко мне со словами: «А что такое звезды? Камни или костры какие?» – продолжает он.

Я застыл, мне не хочется смеяться, становится очень грустно. «Боже, куда я попал?» – думаю я и смотрю в звездное небо. Это был мой последний вечер в адаптационном отряде.

Глава 23

Доблестный третий отряд

На следующий день после маршировки я с радостью слышу свою фамилию среди тех счастливчиков, которых вызывают на распределение в штаб. В огромном кабинете замполита за столами сидят люди в форме – члены комиссии. Здесь собралась местная элита: хозяин (начальник колонии), оперативники, режимники, начальник производства. Напротив, на скамеечках, рассаживаемся мы, осужденные. Надо встать, представиться, назвать свою профессию. Первым идет Сережа К., осужденный за убийство. Он бодро представляется и называет свою профессию: «Боец рогатого скота». Он не шутит. Все так и есть. Сергей работал на скотобойне. Выпил и убил человека. Ну увлекся, перепутал спьяну… Его не могут трудоустроить по специальности и распределяют в первый отряд разнорабочим. Наступает мой черед. На столе я вижу свое потрепанное личное дело в трех томах. Из-за своих размеров оно сразу бросается в глаза. Хозяин задумчиво листает страницы и смотрит на меня. Представившись, я называю экзотическую для здешних мест профессию – экономист.

«Ну… – мычит он, – мы можем предложить вам швейное производство, третий отряд».

Не имея особого выбора между маршировками и швейным производством, я радостно соглашаюсь на последнее и возвращаюсь в карантин за вещами. Быстро собрав вещи и свернув матрас, я переезжаю. Идти недалеко, метров сто пятьдесят вверх по аллее. Я иду по досконально изученной мною за месяцы маршировок дороге – здесь мне знакома каждая выщерблинка, каждая ямка. Назар провожает меня в последний раз. Мы подходим к локальному сектору третьего отряда, где гуляют зэки. Дворик выглядит как после бомбежки, повсюду ямы и выбоины. Торчат куски асфальта и бетона, положенного еще пленными немцами. В отдалении я вижу турник, брусья, скамейку. Из будки секторов выходит дежурный прапорщик и открывает локалку. Я попадаю в третий отряд. Меня встречает Зуй. Он помогает занести вещи в барак.

Огромное помещение, вмещающее более ста человек, плотно заставлено двухъярусными кроватями. Завхоз Коля Фомин, или Фома, бывший блатной. Разрисованный с ног до головы, с руками, закаченными вазелином (некоторые зэки в кулаки вкачивают вазелин, что приводит к их чрезмерному увеличению и снижению болевого порога при ударе), он здесь рулит всеми процессами. Хорошую шконку надо заслужить или купить… Меня кладут на второй ярус, около входной двери, на самый сквозняк. Подо мной располагается добродушный толстый таджик, получивший свой срок за торговлю наркотиками. Я буду часто просыпаться по ночам от его движений. Всякий раз, когда он шевелится во сне или переворачивается, моя шконка ходит ходуном и раскачивается из стороны в сторону, как палуба корабля во время шторма. Иногда я еле успеваю схватиться руками за поручни, чтобы не свалиться за борт во время наката очередной волны. Порывы ветра, гуляющего в бараке, довершают сходство с природной стихией.

Одна тумбочка на двоих после карантина кажется огромным пространством и вмещает в себя кучу всякой всячины. Можно хранить кипятильник, кружку, ложку, книги, чай, что-то съестное. В общую раздевалку на вешалку я вешаю спортивный костюм и телогрейку, на полку для обуви кладу спасенные от дневальных карантина кроссовки. Баулы хранятся в каптерке, где проводит время завхоз Фома со своим подручным Фатуем. Доступ к баулам строго по расписанию, три раза в день. У каждого баула свое место. Очередь надо занимать заранее. Баулы, как и люди, тоже имеют свои привилегии. Одно дело, когда сумка хранится на нижней полке в первом ряду, и совсем другое, если ей придется жить на самом верху, куда добраться можно только по стремянке, предварительно вытащив несколько чужих сумок. Моим баулам повезло больше, чем мне.

Разобрав вещи, я сажусь с Зуевым пить чай. На шконке можно сидеть. В качестве импровизированного стола используется табуретка, где выкладывается нехитрая снедь – конфеты, печенье и чай. Я чувствую на себе любопытные взгляды осужденных. Для них я легенда, главный финансист ЮКОСа, миллиардер и партнер Ходорковского. Резко подняв глаза, я успеваю заметить десятки устремленных на меня взглядов. Я продолжаю пить чай и знакомиться с отрядом. Отряд режимный, постоянно снуют надзиратели. В отряде находится человек тридцать «склонных к побегу». Таким образом администрация ставит некоторых осужденных на профилактический учет и внимательно следит за ними. На их кроватях таблички и бирки на груди по диагонали наносится красная полоса. Для них – проверка каждые два часа. Ночью к каждому из них подходит сотрудник колонии, и, светя фонариком в лицо, удостоверяется в его наличии.