Ведущий в погибель Попова Надежда

Знаю по долгу своей службы, что взывать к совести – занятие бесполезное. Совесть пробуждается сама или же упорно молчит. Поэтому сейчас я призову в союзники ваш разум. Разумное ведение дела – это всегда знание; вы исследуете, подкупаете, подслушиваете или размышляете сами, высчитывая, что принесет верный доход, а что оставит вас без гроша. Что надо, а что не должно делать, куда вкладывать и о чем заботиться. Если у вас есть данные о том, что через год наибольшим спросом будет пользоваься нечто, вы, пусть и не оставляя своего основного занятия, начнете понемногу вкладывать в это свои капиталы. Так вот вам деловой прогноз от настоящего эксперта: спустя недолгое время ваши капиталы истощатся, ваши векселя потеряют силу, ваши вложения прогорят, и в цене будут иные вклады. Пусть вы не испытываете нежных чувств к отцу, давшему вам ваше самое большое богатство – вашу душу! – подумайте хотя бы об этом. Так приходите к Нему не потому что хочется, а потому что после, когда настанет время, Он спросит – «отчего ты не приходил?». Принимайте данное вам искупление не потому что признательны, а чтобы после не услышать «уйди прочь, неблагодарный». Исполняйте закон не из уважения к нему и не по благородству души, а для того, чтобы не обрести кару. Выкажите уважение Тому, от Кого зависит ваша судьба – и не на ближайшие годы, а навеки.

Вы платите налог потому, что радеете о процветании государства? Нет. Не грабите впрямую вашего конкурента потому, что уважаете его? Да бросьте. Вы делаете все это, потому что иначе к вам явится ревизор, каковой вынесет вам порицание, а после передаст свой отчет тем, кто придет после него – уже не предупреждать вас, а карать. Так учтите: ревизор уже здесь. Ревизор уже видел ваши дела и слышал ваши слова. Подумайте об этом. Подумайте о том, что будет внесено в перечень ваших дел. Благочестие? Человеколюбие? Пусть не смирение – хотя бы скромность? Хоть что-нибудь? Нет. Зато там будут записаны измышления человеческого разума, который силится обмануть Господа Бога.

Все здесь знают, о чем я говорю, все знают, что это не просто образный оборот речи. Человеческий разум сочинил немало сказок, которые призваны скрыть от самих же людей истину, которые лгут в первую очередь самому человеку. Что еще есть в копилке людских выдумок? «Гуси возникли из упавших в реку веток деревьев, поэтому гусиное мясо можно есть в пост перед Рождеством». Небылица, измышленная для того, чтобы оправдать собственную слабость и пренебрежение. «Чтобы весь год быть здоровым, в зеленый четверг[88] надо есть зелень и вешать зеленые ветви в доме». Вчера я уже видел съезжающихся сюда крестьян и торговцев, нагруженных лиственными пряностями так, что их запасами можно было бы выкормить быка. Неужто практичные ульмцы впрямь полагают, что эта побасенка правдива? И – что бы вы ни думали, накануне страстного дня ринетесь скупать пучки травы, исполняя никчемный ритуал, просто потому что он приятен и необременителен – ведь приправа всегда пригодится, да и так или иначе что-то понадобится в рыночных рядах. Да, в этом храме вы не найдете товаров со скидкой, а обменщиков из Дома Господнего изгнал еще Христос. Зато здесь вы можете заключить выгодный договор, и такого предложения, поверьте, вам не сделает больше никто и никогда.

Я вижу, вы, наконец, обратили внимание на то, что происходит под этими сводами. Я слышу, наконец-то воцарилась тишина, которая здесь и должна была быть изначально. Почему? Вы надеялись услышать от меня что-то новое, чего не слышали еще прежде? Что нового я мог сказать? Все это вам уже известно. Или эти тишина и внимательность – потому что на вас, гордецов, прикрикнули? Потому что повелели проявить почтение? Если с вами нельзя иначе, что ж, я это учту. Если иначе вы не способны думать, как только после стука кулаком по столу, если ничего иного не привыкли уважать, кроме силы, превышающей вашу. В вас нет почтения к этому клиру, к самому богослужению, к Правителю небесному, а посему я не удивлен уже и тому, что видел в этом городе еще – полнейшее отсутствие уважения к власти земной. Зато вижу, как перекосились сейчас ваши лица… неблагодарные свиньи.

Да, вы не ослышались, господа властители людских кошельков. Я назвал вас свиньями – неблагодарными тварями, которые с удовольствием забывают все то, что мешает им жить, как заблагорассудится. Вы забыли разрушенный Ульм? Вы забыли едва было не разразившуюся на всю Германию войну вольных городов с курфюрстами? Забыли войска австрийского герцога, стоящие под вашими стенами? Кто уберег ваш город от вторичного разрушения, кто встал на вашу защиту, кто оградил ваши трясущиеся от страха животы от клинков солдат? Император. Рудольф Второй фон Люксембург, если кто-то здесь забыл его имя, чему я бы не удивился. Его слова хватило для того, чтобы вы ощутили себя на высоте – как же, сам Император в лицо курфюрстам бросил, что он на стороне свободных городов! Император прислал свои войска для защиты! В те дни он был хорош, верно? И стал ненавистен, когда возвратилась мирная жизнь, и все, чего он просит теперь от вас – это помнить об оказанной помощи и быть готовыми, если придется, ответить тем же. А я вижу, что здесь зреют совсем иные помыслы. Ждете, когда же я вслух произнесу слово «предательство»? Ждете, знаю, ибо впервые вижу на ваших лицах тень подлинного чувства. Вижу страх. Итак, я говорю это: я вижу в этом городе предательство. Я скажу, что отличает предателя, изменника от противника, от оппонента: правдивость. Прямой противник говорит о своей вражде открыто, прямо и стойко встречая ответ на свои слова, каким бы он ни был. Изменник плетет заговор втихомолку, исподволь, готовя удар в спину. Это я и вижу здесь. Так вы ведете себя с царем земным, так вы относитесь и к Вседержителю небесному. Так имейте достоинство. Имейте смелость спросить себя самих, кто вы и для чего проходит ваша жизнь. Обратитесь, наконец, к вере и верности, о которой столько написано в законах мирских и церковных, или открыто провозгласите: мы по ту сторону. Не входите в эти двери, если не готовы – оскверняя собою дом Господень, вы лишь, по слову Соломонову, сами собираете себе на голову горящие угли. Не называйте себя верными подданными, выпрашивая у императорского трона очередную привилегию – после, когда настанет час, каждая буква вам зачтется. Подумайте. Пока – у вас есть еще время.

Последнее слово Курт бросил, как камень, коротко и ожесточенно, и сошел с кафедры, не остановившись и не оглядевшись, дабы увидеть, что выражают лица людей вокруг. Толпа расступалась перед ним, пропуская к двери, будто опасаясь, что, найдя преграду на пути, он остановится и возвратится обратно, продолжив свои наставления. Под тишину и неподвижность Курт вышагал на провонявшую дубильнями улицу, отошел в сторону от паперти и остановился, глядя в затянутое весенними сквозистыми облаками небо.

Следом никто не вышел, но он был далек от мысли, что причиной сему были внезапно пробудившиеся у паствы совесть и религиозное рвение. Сейчас они просто ждут, когда майстер инквизитор отойдет подальше, дабы с ним, не дай Бог, не пересечься и не обрести в довесок к общей проповеди нотацию персональную…

– Сильно. Но глупо.

От голоса за спиною Курт вздрогнул, рывком обернулся к стригу, намереваясь ответить резкостью, и осекся, видя в лице фон Вегерхофа серьезность и не замечая даже тени насмешки.

– Ты – здесь? – проговорил он только, и тот пожал плечами:

– А где мне быть? Начинается Страстная, как ты верно заметил, и Великая среда на носу. Время поста и молитв. Нам не помешает особенно, ибо, кроме высшего благоволения, как я посмотрю, надеяться в нашем деле более не на что.

– «Время поста»… Неужто и ты перестанешь потреблять виноградную живность и печеную говядину?.. Никак не могу с этим свыкнуться, – от души признался Курт, чуть сбавив голос. – Постящийся стриг в церкви; вынос мозга. Неужто и Причастие принимаешь?.. Что? – уточнил он, когда фон Вегерхоф мимолетно усмехнулся, глядя себе под ноги. – В моих словах есть что-то особенно веселое?

– Даже и не представляешь, – согласился тот туманно. – Однако, хочу тебе заметить, не только я столь бестрепетно вхожу под церковные своды. Стриг – вовсе не всенепременно существо с проданной темным силам душой; не на всех (я бы сказал даже – мало на кого) подействует кропление святой водой или Распятие, большинство – на подобные потуги лишь рассмеются тебе в лицо.

– А каким был ты до того, как покаяться и исправиться?

– Адельхайда сказала – ты не оставил мыслей о прогулках по ночному Ульму?

– Наверняка твое прошлое – история занятная, – заметил Курт, и фон Вегерхоф чуть заметно покривился – не то болезненно, не то раздраженно. – Только нечто весьма любопытное замалчивают с таким упорством.

– Сегодня я выхожу, – продолжил стриг, не ответив. – Если желаешь, можешь присоединиться. В крайнем случае, будешь служить приманкой. Это тоже весьма увлекательно.

Наверняка фон Вегерхоф в своих оценках реальности ошибался нечасто, однако на сей раз его пророчество не оправдалось: очередное патрулирование городских улиц можно было охарактеризовать как угодно, но только не эпитетом «увлекательное». Унылое брожение в темноте, изредка разбавляемое лекциями стрига, читаемыми вполшепота, навевало сон, изгоняя и прошлые страхи, и былое напряжение, и даже, кажется, любую более-менее связную мысль, пытающуюся зародиться в утомленном рассудке, и в сон, возвратившись под утро в гостиницу, Курт провалился, словно в воду – разом и наглухо.

Неизвестно, сколькие из горожан побывали на мессе прошлым утром, а скольким из них общий смысл сделанного майстером инквизитором внушения был передан знакомыми и приятелями, но в просторном зале на первом этаже, когда Курт спустился уже к обеду, его встретила внезапно воцарившаяся тишина. Взгляды, бросаемые на него искоса, были преисполнены чувств однообразных, отличающихся лишь слабыми оттенками от неодобрения до тщательно укрываемой почти ненависти, и лишь владелец держался подчеркнуто любезно и предупредительно, наконец осознав, видимо, что любое колебание своего настроения его постоялец будет вымещать исключительно на том, кто постоянно имеется под рукой. На обед майстер инквизитор, бросив ревизующий взор в тарелки соседей, потребовал овощное блюдо, и кое-кто из посетителей, недовольно поджав губы, сдвинулся чуть в сторону, пытаясь загородить спиною то, что стояло на столе. Двое, однако, остались сидеть, как сидели, пережевывая истекающие соком мясные кусочки с какой-то даже демонстративностью.

Обед был поглощен все в той же тишине, и лишь когда Курт поднялся, намереваясь уйти, от одного из столов донеслось:

– Его давно нет в Ульме, майстер инквизитор.

Курт остановился у порога, мгновение помедлив, и неспешно обернулся, пытаясь отыскать взглядом самозваного эксперта по стригам.

– Его нет здесь, – повторил уже много уверенней сидящий в одиночестве подтянутый немолодой человек, глядя в глаза следователю бестрепетно и прямо. – Ведь это штрига вы пытаетесь отловить на улицах вот уж которую ночь.

– Стрига, – поправил Курт.

– Да все равно. Главное – его давно здесь нет; к чему вы будоражите людей продолжением своего дознания? Минуло более двух недель, на улицах спокойно – признайте, что вам здесь более заняться нечем.

– Имя, – потребовал Курт, и собеседник качнул головой, откинувшись к стене спиною:

– Да к чему вам. Ехали бы вы отсюда, майстер инквизитор, что вам тут делать?

– Его имя, – повторил Курт, обратившись к владельцу, и, когда тот не ответил, в растерянности переводя взгляд с одного постояльца на другого, повысил голос: – Тебе все еще нужна лицензия?.. Его имя.

– Норберт Вассерманн, – с неохотой отозвался хозяин. – Торговец.

– Отчего бы ему не заниматься своим делом и не лезть в чужие.

– Не надо обращать внимания, майстер Гессе, – попросил владелец примиряюще. – Войдите в положение – люди в тревоге; приезжие торговцы опасаются вести дела, прослышав, что в городе штриг, что ведется дознание Инквизиции; мы, говоря откровенно, надеялись, что вы лишь подтвердите тот факт, что бояться более нечего…

– Это не повод для дерзости.

– Согласен, – от души выговорил тот, сделав своему постояльцу страшное лицо. – Он сожалеет.

– Будет сожалеть, – возразил Курт. – Через месяц-другой.

– Простите, что любопытствую… а что произойдет?

– В Ульме откроется отделение Конгрегации, – пояснил он предельно любезно. – Кроме охоты на стрига, я занят также составлением заключения о ситуации в городе, каковая, как я вижу, давно требует должного внимания. Я не премину заметить в отчете, что дожидаться строительства особого здания нет смысла, и наличие в Ульме следователей со специализированным штатом охраны необходимо немедленно. Стало быть, Норберт Вассерманн? – уточнил Курт и, кивнув самому себе, переступил порог, аккуратно прикрыв дверь за собою.

От гостиницы он направился к дому фон Вегерхофа, видя в проплывающих мимо лицах не равнодушие, как прежде, а настороженность и недовольство; прятать Знак под куртку он перестал с первого же дня своего пребывания в этом городе, и теперь казалось, что стальная бляха раскаляется под жгущими взглядами прохожих.

Разумеется, «заключение о ситуации в городе», если таковое ему возжелается составить, начальство примет и даже рассмотрит, однако сейчас в отношении этого самого начальства в голове возникали не слишком учтивые мысли. То, чем минуту назад Курт попугивал несдержанного торгаша, надлежало бы сделать уже давно: составить реестр наиболее вольнодумных городов и регионов, дабы определить, где в первую очередь требуется повышенное внимание Конгрегации. И недостаток действующих следователей на первых порах вполне можно скомпенсировать иными ресурсами, к примеру – священнослужителями.

О том, сколько курсантов, не обретших Знак следователя, покидает стены академии, большая часть добрых граждан не задумывалась, хотя порою и видела оных курсантов лично. Выпускники Макария, замещающие кое-где прежнее священство, по большей части не скрывались; status академии вполне позволял дарить миру полноценных священников, рукоположенных, к тому же, самим нунцием понтифика. Исполнительность и благочестивость, не переходящая, однако, в фанатизм, внимание к любой, даже откровенно бытовой проблеме любого прихожанина перечеркивали все еще порой неприязненное отношение оных прихожан к «этим из Инквизиции», что шло Конгрегации на несомненную пользу, быть может, больше, чем агентурная работа и тайная пропаганда. С другой стороны, и это всё еще было востребовано: о том, сколько священников-макаритов, так же заменивших своих прежних коллег, хранит свой Знак в тайнике, Курту было не известно. Однако, если подсчитать воспитанников следовательских курсов и тех, кто обрел инквизиторский Сигнум, на выходе получалась небольшая толпа…

И здесь, в этом городе, явно не будет лишним хотя бы один из этой толпы, а хорошо бы пара-тройка служителей, и хорошо бы со Знаками. И личной стражей, докончил он хмуро, стукнув в дверь дома фон Вегерхофа излишне резко.

Увидя Курта на пороге комнаты, стриг лишь издевательски ухмыльнулся и приглашающе повел рукой в сторону клетчатой доски, на которой уже выстроились ряды фигур, включая и некогда изничтоженного скорохода из другого набора. На хмурое лицо гостя фон Вегерхоф смотрел сочувственно, и когда Курт, злясь на себя и убегающее в пустоту время, щелчком сбросил с доски своего в очередной раз плененного короля, ободряюще вымолвил:

– Брось. Все устроится. Знаю, ты привык разрешать дела быстро, однако здесь с наскока не получится; смирись с этим. Они сделают ошибку – рано или поздно.

– Тебе легко, – возразил он раздраженно. – Ты можешь тратить годы. Я – считаю дни.

– Не стану спорить, – отмахнулся стриг, и Курт умолк, отведя взгляд в доску, понимая, что неправ, и оттого злясь еще больше.

В доме фон Вегерхофа он провел почти весь день, приступая к одной партии за другой с обреченным упорством – игра хоть немного вытравливала из головы безрадостные мысли и уныние; в гостиницу, однако, Курт возвратился в состоянии духа скверном, несколько даже разочаровавшись оттого, что трапезный зальчик тих и спокоен и никому из постояльцев не пришло в голову завести спор с майстером инквизитором.

Утром его встретил даже не гул голосов – гвалт, едва ли более тихий, чем воскресный рыночный шум, и на то, какими довольными возгласами постояльцы приветствовали появление беспокойного соседа, Курт взглянул с подозрительностью, предощущая неладное.

– Что происходит здесь? – поинтересовался майстер инквизитор недовольно, когда все взоры обратились к нему; из сбившихся в кружок постояльцев выступил вчераний торговец, держащийся сегодня еще надменнее и уверенней.

– Кто-то отыскал вашего штрига раньше вас, – пояснил тот язвительно. – Сегодня утром на кладбище в одном из склепов нашли обугленные кости. В груди – кол. Сдается мне, закончено ваше расследование.

– Кол?.. – переспросил Курт сухо. – Что еще за бред.

– Бред вполне вещественный, майстер инквизитор – говорят, паленым пахнет шагов на двадцать. Сходите, взгляните сами.

Мгновение он стоял неподвижно, не глядя ни на кого и прогоняя в мыслях все, что знал и слышал, понимая, что происходящее является если не попросту слухами, то уж точно вздором. Насколько можно было судить об этих созданиях со слов фон Вегерхофа, ни один стриг не подпустит к себе никого даже в состоянии сна – любую самую тихую поступь он услышит, любое дыхание уловит, а воткнуть хоть кол, хоть нож в сердце проснувшейся твари есть задача почти невозможная…

– Разумеется, взгляну, – кивнул Курт, наконец, стараясь говорить сдержанно и неспешно, и развернулся к владельцу гостиницы, который единственный из присутствующих сохранял осмотрительное молчание. – Одного из твоей обслуги – ко мне в комнату через минуту, – потребовал он, и хозяин только вздохнул, послушно кивнув.

По лестнице Курт поднялся спокойно, и лишь войдя в комнату, ускорил шаг, почти подбежав к столу, где покоился его письменный набор; обмакнув перо, помедлил, решая, стоит ли шифровать столь краткое послание, и, наконец, просто вывел на небольшом листке: «Кладбище. Немедленно». Даже если гонец проявит чудеса неделикатности и надумает прочесть, что именно несет, ничего особенно примечательного он не увидит; в конце концов, легенда о давней дружбе приезжего инквизитора и барона фон Вегерхофа для того и была запущена в массы заблаговременно, чтобы покрыть интерес вышеупомянутого барона к этому дознанию.

Прислужнику, когда тот явился, Курт сунул в руку сложенную записку вместе с монетой, вслепую выуженной из кошелька; монета оказалась талером, но тратить время на то, чтобы рыться в своих изрядно пополнившихся благодаря покойному сослуживцу финансовых резервах в поисках чего-то мельче, он не стал, коротко велев:

– Дом фон Вегерхофа. Лично в руки. Бегом.

– Слушаюсь, майстер инквизитор, – бросив беглый взгляд на полученную плату, с готовностью отозвался слуга и, на ходу пряча нежданную прибыль, проворно устремился по лестнице прочь.

Выглянув в окно, Курт успел увидеть его спину, мелькнувшую за поворотом улицы – парень исполнял указание буквально, мча по утоптанной подсохшей земле довольно резвой рысью; оставалось надеяться, что блеска серебра достанет на то, чтобы его воодушевление не утихло уже через минуту. Следовало признать, что временное отсутствие помощника сказывалось на работе далеко не лучшим образом…

К старому кладбищу у окраины Курт направился верхом, предпочтя затратить минуты на снаряжение жеребца, но сэкономить время на дорогу, и уже задолго до того, как миновал древнюю ограду, указующую пределы освященной земли, понял, что по крайней мере сам факт некоего происшествия и впрямь имеет место – оживленные голоса слышались издали, а вскоре стала ясно различима и небольшая толпа, собравшаяся у разверстого входа одного из склепов. Его приближение было встречено с неменьшей радостью, нежели появление в трапезном зале гостиницы; спешившись, к склепу Курт прошел сквозь коридор раздавшихся в стороны зевак, уступающих ему дорогу охотно и с готовностью. Запах, упомянутый неугомонным торговцем, он ощутил и впрямь еще издали; в воздухе, сегодня безветренном и теплом, стоял кисловатый привкус, разбавленный гарью, а под сводами усыпальницы щиплющий ноздри дух стал и вовсе убивающим.

Внутри было не протолкнуться – с десяток возбужденных горожан сгрудились подле каменной тумбы, заслоняя спинами нечто невидимое прибывшему следователю и обсуждая происходящее вразнобой, перебивая и перекрывая друг друга. Попытавшись прорваться сквозь плотный строй любопытствующих и не преуспев, Курт помедлил, высматривая хоть какой-то просвет в толпе, и, наконец, прикрикнул, даже не пытаясь сдерживать раздражение:

– Дорогу! Расступись, – повторил он, когда изумленные лица поворотились в его сторону, и, попросту оттолкнув с пути заслоняющих ему обзор, протиснулся к самой гробнице.

Тело было там – то, что от него осталось. Поверх каменной крышки саркофага, уже наполовину разворошенный, возлежал обуглившийся человеческий остов; в ребрах, пробив тонкие кости, засел тщательно и как-то даже любовно вытесанный кол толщиною с запястье, чудесным образом оставшийся почти неповрежденным – дерево покрывал лишь тонкий налет гари.

– Штриг, – обрадованно сообщил один из присутствующих. – Взгляните сами, майстер инквизитор, там в челюсти клыки – подлинно, штриг.

На непрошенного советчика Курт не обернулся, сдвинувшись к почерневшему черепу, и, склонившись, всмотрелся, прикрывая нос рукавом – поблизости от горелых мощей запах был попросту сокрушающим.

– Как любопытно, – отметил тихий голос за спиною; он распрямился, обернувшись к фон Вегерхофу, и недовольно покривился:

– Даже слишком, сказал бы я… А ты скоро.

– Долго ли, умея, – передернул плечами тот. – Что у нас?

– Типа стриг, – отозвался Курт негромко и, обведя взглядом чуть приумолкших зрителей, обратившихся в слух, решительно махнул рукой в сторону двери: – Выйти. Всем. Выйти! – повторил он, когда в ответ зазвучал возмущенный ропот. – Расходитесь. Здесь не на что смотреть.

– Никуда мы не пойдем, – решительно возразил один из стоящих у самого саркофага; в руке он стискивал замаранную сажей палку, которой, видимо, до прихода следователя шуровал в обуглившихся костях. – Это, майстер инквизитор, наш город, и все это нас касается в первую голову. Мы будем тут.

– Знаешь, что вот это такое? – всеми силами сдерживая злость, поинтересовался Курт, шагнув к нему и приподняв Сигнум за цепочку; тот попятился, болезненно и растерянно вскрикнув, когда майстер инквизитор ухватил его за локоть и завернул руку за спину. – Попробуй рыпнуться, – предупредил он тихо. – От «сопротивления» до «покушения» – полшага, а что бывает за покушение на инквизитора, ты знаешь. Пошел, – поторопил Курт и, буквально выволочив притихшего сторонника городских вольностей за порог, отступил от двери, кивнув прочим: – На выход. Или я не поленюсь вышвырнуть собственноручно каждого.

– Que c’est gentil[89], – усмехнулся стриг, когда спина последнего уходящего скрылась из пределов видимости. – Ты неподражаем; в Ульме всего пять дней – а тебя ненавидит даже не половина города, а город целиком. Попросту уникальный талант.

– Учись, пока я жив, – отозвался Курт безвыразительно и повел рукой, приглашая фон Вегерхофа к осмотру обгорелых останков. – Ну, что скажешь, expertus?

– Любопытно, – повторил стриг, обойдя почернелый остов вокруг и брезгливо тронув деревянный кол кончиком пальца. – Остроумно. Однако не надо быть экспертом, чтобы определить… подойди-ка, взгляни на эти хваленые клыки… Позволю заметить – имея такие, можно темной ночью пугать сородичей; причем ни на что иное они не годны – недостаточно остры, это видно даже теперь. И совсем иное строение.

– Собачьи?

– Собачьи, – кивнул фон Вегерхоф с усмешкой. – Хотя, следует признать, вмонтированы довольно мастерски… Я миную в своей оценке тот непреложный факт, что стриг не сгорает на месте от воткнутого в грудь кола, осинового ли, березового, дубового, какого угодно. При столь варварском обращении со своим телом он впадет в stupor, пока кому-нибудь не придет в голову выдернуть этот кол и дать возможность доступиться к свежей крови. В этом случае где-нибудь через неделю он войдет в прежнюю норму.

– А я полагал, кол он выдернет сам – этаким эффектным жестом – и порвет глотку тому, кто его воткнул.

– Увы, – пожал плечами фон Вегерхоф. – Не все так безоблачно. Удар в сердце, удар в печень, вскрытое горло; да и любое серьезное ранение – все это вещи довольно досадные.

– Вот как. Стало быть, твоя столь впечатляющая речь той ночью – сплошное вранье? Если бы я всадил в тебя болт…

– Мне пришлось бы тяжко; болт в живот – это пара дней в постели. Однако, воспользовавшись общеустоявшимся мнением о стригах, каковое ты тогда признавал как непреложное, я избежал возможных осложнений… Итак, возвращаясь к нашему весьма покойному другу, отмечу именно тот факт, что некто полагает это мнение столь же бесспорным. Что меня крайне интересует, так это вопрос «как это сделано»; на то, что здесь был употреблен какой-либо горючий материал, ничто не указывает. Дрова не использовались, видишь сам. Попросту полить тело чем-то вроде spiritus’а – этого недостаточно. Маслом, смолой, порохом – не пахнет.

– Порохом не пахнет, однако что-то все же есть. Возможно, ты разберешь лучше; знакомый запах, вот только никак не могу определить, что это.

– Сера, – отозвался стриг, не промедлив и не задумавшись ни на мгновение. – Пахнет серой; и еще чем-то, но что это, я не знаю. Кто бы ни устроил весь этот farce, он постарался на славу и применил немалые знания алхимии. Кто-то очень хотел, чтобы твое расследование завершилось, но при всех упомянутых мною завидных познаниях в области веществ и их реакций, все выполнено довольно бездарно.

– Тот, кто знает, что такое стриг, не стал бы проворачивать вот такое, – подытожил Курт; фон Вегерхоф кивнул:

– Сомневаюсь, что за всем этим стоят наши подозреваемые. En premier lieu[90], все склепы мною были проверены, причем не раз. En second lieu[91], даже неосведомленному, но мало-мальски внимательному исследователю ясно, пусть и не с первого взгляда, что останки – человеческие. Тот, кто это сделал, не имеет ни малейшего представления о стригах и – весьма отдаленное о Конгрегации вообще и тебе в частности. Это не compliment, это факт. Все это рассчитано на не особенно умного дознавателя, а стало быть, и проведено не особенно мудрым человеком.

– Ну, не знаю, – возразил Курт, отступив на шаг назад и оглядывая темные кости. – То, что я вижу, отвечает упомянутым тобою народным, я бы сказал, общеустановленным суждениям о стригах. И не будь в Конгрегации тебя, не знай я всего, что узнал за последние дни – даже не могу сказать с убежденностью, стал ли бы я столь детально разбирать мелочи вроде достоверности зубов; вполне вероятно – принял бы все как есть. Я бы скорее усомнился, обнаружив труп без клыков и с отрубленной головою.

– Autrement dit?..[92]

– Иначе говоря – мне показали то, чего, по мнению не осведомленных о твоем наличии людей, я и должен ожидать от мертвого стрига; и я, не будь тебя, увидел бы то, о чем слышал до сей поры, в чем не сомневался. Я хочу сказать вот что: даже если тот, кто подбросил нам эту куклу, знает, как все на самом деле, он вполне мог изобразить именно это, потому что, как ему кажется, именно это меня и убедит.

– Слишком сложно, чтобы быть правдой, – заметил фон Вегерхоф с сомнением. – И откровенно фальшиво.

– Как, например, удачно перехваченное нешифрованное письмо, да? – уточнил Курт, и стриг вздохнул, кивнув:

– Je suis forc avouer[93], в обоих случаях имеется кое-что общее, а именно – то, что Конгрегацию, pardon, держат за дуру… Что намерен делать теперь?

– Для начала следовало бы разыскать того, кто обнаружил кости, поговорить с ним, равно как и со сторожем; чем он здесь занимался, пока кто-то ломал двери и палил труп? И, кстати говоря, весьма любопытно узнать, чей. Есть немалая вероятность того, что дело о введении следствия в заблуждение плавно перетечет в дело об убийстве.

Разыскивать сторожа долго не пришлось – тот обнаружился чуть в отдалении сидящим на каменной ограде кладбища в окружении сограждан; сограждане внимали его рассказу, явно излагаемому далеко не в первый раз, затаив дыхание и лишь изредка прерывая возгласами «ах» и «вот это да». Завидев Курта, кладбищенский охранитель порядка, молодой рослый парень, умолк, глядя на приближающегося следователя неприязненно, настороженно и даже, кажется, с некоторым испугом. Неопределенной серо-бурой окраски пес, возлежащий рядом с ним на прошлогодней жухлой траве, приподнял голову и тут же снова опустил ее на сложенные перед грудью лапы.

– Приболел? – поинтересовался Курт, когда на поглаживание по загривку тот лишь зажмурился и тяжело вздохнул.

Сторож еще мгновение сидел в прежней позе, не произнося ни слова и явно растерявшись, и, наконец, медленно качнул головой:

– Да нет… с чего вы взяли такое…

– Довольно миролюбивая тварь для сторожевого, – пояснил Курт. – Как звать?

– Пса? – переспросил парень оторопело, и он вздохнул, терпеливо пояснив:

– Тебя, дурень.

– А… – спохватился сторож, нервно ерзнув по каменной ограде. – Дольф, майстер инквизитор.

– Дольф, – повторил он и кивнул через плечо на оскверненный склеп: – Знаешь, кто нашел тело?

– Я нашел – поутру. Уже светало, я стал обходить – ну, и вижу, дверь взломана…

– Ясно, – оборвал Курт, – стало быть, только ты мне и нужен. Мне нужен только он, – повторил он четко, повысив голос. – Это значит – прочие могут быть свободны. Нечего толпиться.

На сей раз возражений не последовало, и слушатели, недовольно ворча, нехотя и медлительно стали разбредаться прочь, пытаясь при том держаться поблизости в надежде, вероятно, уловить хотя бы обрывок грядущего разговора. На фон Вегерхофа, оставшегося рядом, сторож смотрел опасливо и непонимающе, вопросительно поглядывая на майстера инквизитора.

– Господин барон оказывает помощь следствию, – пояснил Курт и, опершись о камень ладонью, уселся на ограду рядом. – При нем можешь говорить спокойно.

– А я все уже сказал. Нашел его утром; всё…

– Наверняка работенка та еще? – оборвав сторожа на полуслове, осведомился Курт участливо. – И не выспаться толком; днем ведь ты тоже здесь?

– Круглые сутки, майстер инквизитор, но днем здесь тихо; кто ж полезет могилы грабить при свете? Днем сплю – в подсобке тут. Если кому что надо – будят. Вообще, каюсь, не положено, но… Помощник у меня имеется, но он так – временами только приходит, у него другая еще работа есть.

– И ночами клонит в сон, верно? – Курт сочувственно улыбнулся, и парень нервно усмехнулся в ответ:

– Случается, что тут говорить. Бывает, что и забываешься на минуту-другую; работа ж муторная, скучная, тоскливая – бродишь тут туда-сюда…

– …а кругом могилы, – договорил он со вздохом, – покойники, склепы… Не боязно?

– Поначалу было. Теперь стерпелся, а прежде, бывало, дергался, если кошка где мяукнет или ветер в листве, все дрожал…

– …прикладывался как следует, – снова окончил Курт и благодушно отмахнулся, когда парень буркнул что-то невнятное, отведя взгляд в сторону: – Да полно тебе. Понимаю.

– Ну, бывало, – неохотно согласился Дольф. – Тоже – поначалу. Примешь немного – и уже не так жутко. Только с этим я быстро завязал; на такой работе закладывать нельзя – сопьешься, и толку от тебя будет, как с рыбы шуба. Был тут прежде сторож – славный старикан, но вот он как раз с вечера нагружался, после чего отрубался намертво; приходи и делай, что хочешь. Поперли его. А мне оно надо? Занятие, сами понимаете, майстер инквизитор, хоть и не особо приятное, а все же довольно необременительное. А платят недурно.

– Да уж я думаю, – кивнул он понимающе и понизил голос, вкрадчиво поинтересовавшись: – Ну-ка, Дольф, честно: спал сегодня?

Сторож вздрогнул, опустив взгляд в траву, и Курт толкнул его локтем в бок:

– Да ладно. Я же не стану тебя за это арестовывать или гнать с работы – не моя это епархия. Просто – ну, рассуди сам: взломать склепную дверь (запечатанную, как я видел) – это ведь не тихое дело; скажи, что ты просто ничего не услышал – и я скажу «врешь». Давай-ка, Дольф. Правду. Как ты мог это прохлопать?

Парень отодвинулся, бросив беглый взгляд на молчаливого фон Вегерхофа и вновь опустив глаза в траву.

– Спал, – выговорил он через силу. – Днем выспаться не вышло, а ноч была теплая; присел на траву – так, передохнуть просто – ну, и… Уснул.

На понурую макушку Курт смотрел молча с минуту, краем глаза отмечая, как нахмурился стриг, кажется, увидевший то же, что он уже понял и сам. Слишком просто и быстро, слишком спокойно; слишком легко.

– Врешь, Дольф, – тихо произнес он, и сторож вскинул голову, глядя на следователя с испугом и растерянностью.

– Так ведь вы сами велели сказать, что спал… – начал он, и Курт возразил все так же тихо и доброжелательно:

– Я велел сказать правду.

– Я сказал! – заспорил тот горячо. – Я просто уснул, я ничего не видел!..

– Видел, Дольф, – мягко оборвал Курт. – Знаешь, большинство людей на белом свете просто не умеют лгать; у них это не получается. В мелочи какой-нибудь – жене, матери, брату, торговцу, нанимателю – могут; а когда дело доходит до чего-то серьезного, вот тут-то и начинаются проблемы. Как у тебя, к примеру. Не возражай; это ни к чему. Я все равно не поверю ни единому твоему слову. Давай-ка лучше я разъясню тебе кое-что, а уж после будешь говорить ты, идет?.. Я в этом городе, Дольф, человек не слишком-то желанный, меня здесь не любят – причем все; никто не упускает случая напомнить, что здесь хозяева они, а не я. А вот ты со мною говорил вежливо, учтиво, я бы сказал, ни разу не надерзил, отвечал на все вопросы, точнее, пытался отвечать; я завел разговор по душам – ты его поддержал, хотя только слепой не увидит, что говорить со мною тебе не нравится и не хочется. И ты с превеликим удовольствием попросту встал бы и ушел, махнув на меня рукою, но этого ты не сделаешь, потому как любое твое действие, могущее вызвать мое недовольство, тебя пугает. Любое слово, движение, любой свой поступок ты сверяешь с вопросом «а подозрительно ли это»; потому ты и сидишь тут до сих пор, потому слушаешь меня и стараешься говорить со мной. Только лишь потому, что тебе есть что скрывать. Есть чего бояться. А теперь, когда ты понял, что я все понимаю, начнем с самого начала. Итак, Дольф. Этой ночью ты не спал. Не спал ведь?

– Нет, – согласился парень не сразу, вновь отведя взгляд. – Не спал.

– И что-то видел. Что?

– Не знаю, – отозвался сторож неуверенно. – Люди. Слышал, как дверь ломали, подошел проверить; смотрю – люди…

– И почему же ты не вмешался? Ведь для того тебя и брали на эту работу – молодого, здорового парня – чтобы ты мог вмешиваться в подобные ситуации. Даже оружие, как я погляжу, имеется.

– Какое еще оружие, – возразил Дольф тоскливо. – Нож да дубина? Тоже мне… А те были с мечами. Я видел. Я работу исполняю честно, но какого толку, если я тут лягу? Все равно ничего не сделал бы, не смог бы.

– И мечи в темноте разглядел? – усомнился Курт, и сторож передернул плечами:

– Да. От луны отражалось – лезвия, длинные…

– Этой ночью было холодно, – впервые за время разговора разомкнул губы фон Вегерхоф, и парень вжал голову в плечи, вздрогнув. – На небе – тучи. С полчаса даже прокапало. И луны, соответственно, видно не было.

– Что скажешь? – по-прежнему благожелательно поинтересовался Курт, когда сторож не ответил, все так же сидя с опущенной головой. – Даже и без этого я вижу, что врешь. Снова. Дольф, послушай меня внимательно. Обыкновенно я говорю это при допросах иного рода, когда тот, от кого я жду ответа, упирается и молчит, однако все то же самое применимо и к тебе. Так вот: я все равно все узнаю. Понимаешь? Осознай, что ты от меня не отвяжешься, пока я не услышу правды; и если ты не скажешь ее здесь, сейчас, в простом разговоре – ты скажешь ее чуть позже в ином месте, при разговоре более вдумчивом. Как бы ни зарывались твои сограждане, а на одно я имею право: на использование в случае нужды камер местной тюрьмы и на помещение любого, живущего в этом городе, в одну из этих камер. Кстати сказать, насколько мне известно, кроме камер, что здесь имеются, в местном узилище есть еще и просто пара ям, закрытых решеткой сверху; наверняка во время столь частых весенних дождей там весьма уютно. Однако для того, чтобы поговорить с тобою более душевно, мне камера и не нужна; достаточно любого другого места, довольно отдаленного, чтобы не распугивать окружающих. Ты ведь не герой, Дольф, и в случае такого развития событий не сможешь устоять – расскажешь все. Ну, и к чему тянуть время и доставлять самому себе неприятности вместо того, чтобы просто поговорить?

– Я все сказал… – начал сторож, и Курт оборвал – теперь требовательно и жестко:

– Довольно, Дольф. Хватит. Бессмысленные препирательства тебе не помогут, тебе поможет твой ответ на мой вопрос – на сей раз ответ честный. Говори сейчас или тебе придется сказать все позже, когда я буду не просто спрашивать.

– Я не могу, – выдавил парень тихо. – Меня попрут с работы. Нормальную работу в Ульме сейчас не найти, а у меня семья.

– Вот и подумай о семье. Если ты проведешь в каталажке с неделю, на твое место здесь все равно возьмут другого, и как ты полагаешь, примут ли тебя обратно, когда… если ты выйдешь? Сомневаюсь. И пойдешь ты, Дольф, уголь грузить с утра до ночи… Давай. Колись. Рассказывай как есть, а там посмотрим, быть может, все и обойдется.

– Не обойдется, – отмахнулся сторож обреченно. – Вы ведь все расскажете совету, там ведь тоже свое расследование начнут, наверняка. Черт меня дернул… Просто деньги нужны очень. Вы себе даже не представляете, как дорожают продукты по весне.

– Ну, отчего же, вполне даже представляю. И что такое «очень нужны деньги» – тоже знаю отлично. Рассказывай, – поторопил Курт, вновь сбавив тон. – Все равно ты, считай, уже сознался, так давай подробности. Что тут было этой ночью?

– Не этой ночью, – кисло возразил Дольф. – Много раньше. Я… Платят тут неплохо, это верно, но тогда я еще только-только начал работать, долгов куча, на шее жена, ребенок только родился, да еще мать – хоть и при последнем издыхании, но ведь и она тоже ест. И тут мне предложили денег; не так, чтоб очень, а все же неплохая была прибавка.

– Денег – за что? – поторопил Курт, когда он снова умолк; сторож вздохнул.

– За труп, – пояснил Дольф нехотя. – Старикашка один предложил. Я его, в общем, плохо знаю, мне только известно, что он в своей лавке продает книги или что-то в таком духе… Тогда как раз похоронили одного мужика, от сердца умер, кажется; и тот старик мне предложил такое дело: я ему помогу выкопать труп и взгрузить на тележку, а он мне заплатит – тогда и потом, когда этот труп надо будет закопать обратно.

– Обратно? – переспросил Курт недоверчиво. – И что же – закопал?

– Закопал. Через ночь.

– Ты спрашивал, для чего ему мертвое тело?

– Спросил; любопытно же. Тот сказал, что он вроде лекарь, а свежие трупаки – их можно разрезать и посмотреть, что переменилось внутри, чтобы потом, когда лечишь живых, понимать, что с ними происходит. Ну, я о таких слышал, потому не удивился. Нет, я знаю, что так нельзя, что запрещено, что дурно это… Но деньги были очень нужны. И он ведь закопал его обратно, в землю; а порезан он там или нет – какая ему теперь разница? Мертвец ведь. Чего ему.

– Ну, это спор долгий, – отмахнулся Курт, – и сейчас значимости не имеющий. Скажи-ка лучше, сколько раз ты проворачивал такие дела?

– Трижды, – тихо вымолвил сторож. – Тот раз и еще два.

– И всякий раз он привозил тела обратно?

– Всякий раз.

– Похвально, – усмехнулся Курт, и парень болезненно покривился. – Итак, это было прежде. Что случилось этой ночью? К тебе снова пришел тот старик?

– Да. Только вчера он… – Дольф замялся на мгновение, подбирая слова, и неуверенно договорил: – Вчера он был какой-то не такой. Злой, что ли. Нервный. Все, что ему было нужно – это чтобы я не совался, если услышу что-то, чтобы ходил в другой оконечности кладбища и к склепам не забредал. Я спросил, зачем, но теперь он мне отвечать не стал; знаете, он, вообще, старик обходительный и спокойный, но тут нахамил. Мне как-то не понравилось, что он тут задумал, и я даже хотел послать его куда подальше… Но он заплатил больше – намного больше. А мне…

– Очень нужны деньги, – кивнул Курт. – Я помню. Ты видел его, когда он пришел?

– Нет, я, когда начало темнеть, так и оставался вон в той стороне. Он так велел. Пса я привязал, чтобы шум не поднял ненароком… Вы расскажете все совету, да? – обреченно спросил сторож, искоса бросив взгляд на следователя; он вздохнул.

– Дольф, Дольф… А тот факт, что ваши с этим стариком темные делишки подпадают под обвинение в осквернении могил и граничат с обвинением в занятии чернокнижием – это тебя не заботит? А ведь это к костру прямая дорога.

– Мне нельзя на костер, – оторопело пробормотал сторож. – У меня семья…

– Думал ты о семье, когда влезал в это? – сдвинув брови, чтобы удержать невольную усмешку, оборвал Курт. – А теперь – что это за старик? Имя тебе известно?

– Франек Штайн, – вяло отозвался парень. – Он сказал – «доктор Штайн». Говорил, что он доктор медицины или что-то такое… Может, и врал. А может, и правда профессор, и его из какого-нибудь университета поперли за эти забавы с трупами…

– Где он живет – ты знаешь?

– Я покажу, – снова вмешался стриг, и Курт кивнул:

– Хорошо. Это все, Дольф? Больше тебе сказать нечего?

– Нет, все, что знал… И что теперь со мной? Я ведь не со зла, и никаким чернокнижием я не занимался. Он говорил – это во благо.

– А ты, можно подумать, поверил, – усомнился Курт и, перехватив растерянный взгляд, вздохнул: – О, Господи… Посмотрим, что можно сделать. Пока я ничего и никому не скажу. Пока, – повторил он строго и, поднявшись, кивнул в сторону склепа: – Иди туда, исполни хотя бы сейчас свою работу. Внутрь никого не пускать; не приведи Господь, я узнаю, что труп растащили на кусочки на память; понял меня? И не вздумай удрать из города. Найду. Тогда никакие слезные истории о семье и детях меня уже не проймут… Свободен.