Жизнь – вечная Горбачева Наталья
Я не могла даже представить, что попаду в такую ловушку. Анекдоты про советскую власть, всякие там догадки-разговорчики про удушенную свободу — это было, да. Но про то, что репрессии инакомыслящих в СССР никогда не прекращались, большинство советских людей достоверно не знали.
Внезапно я была поставлена перед настоящим, а не придуманным серьезным выбором, от которого, как оказалась, зависела моя дальнейшая судьба. Внутри бушевал ураган, но я твердо, стараясь быть спокойной, ответила:
— Иван Андреевич, дорогой мой художник… Я без вас пропаду… Что вы такое говорите… Как вы могли подумать, — и заплакала.
— Наташенька, дружок… — растерялся он. — Я должен был вас предупредить… когда-нибудь. Но вы не бойтесь. Просто знайте. Мы вас в обиду не дадим…
Крыловское «не бойтесь, просто знайте» на долгие годы стало моим любимым девизом — до тех пор, пока он не сменился на евангельское «Не бойся, только веруй». [11 — Лк. 8:50.]
Выросшая в безбедном семействе в благополучные времена, я даже не задумывалась над тем, насколько хрупка и переменчива жизнь. Юности это не свойственно вообще. А в частности, мое поколение, знавшее свой род лишь до дедов, молчавших о пережитом, было воспитано в уверенности, что синоним СССР — стабильность, которую начали уже поругивать стагнацией. Как сказал бы народный кумир Райкин: это по-научному, вам не понять. Стагнация по-простому, застой. В «застойный» советский период была провозглашена новая историческая общность людей «советский народ», многие представители которого пребывали в уверенности, что бесплатные квартиры, образование, здравоохранение, профсоюзный отдых в Крыму и на Кавказе — государство им должно, а они ему — не должны ничего. Катастрофы, кризисы перепроизводства, наводнения, забастовки, войны, ку-клус-клан, политические убийства, неизлечимые болезни, бедные негры в Гарлеме, лейбористы и консерваторы, которые только и делали, что эксплуатировали народ, капиталистические «акулы пера», загнивание буржуазии и повышение цен — все это было «за кордоном», где-то далеко-далеко. «Наши люди в булочную на такси не ездят», но за их мирную жизнь без катаклизмов всегда в ответе партия, правительство, профсоюз. Само собой это переносилось и на жизнь отдельно взятого человека, которая так же обязана быть стабильно-непоколебимой. Ничего, кроме стабильности, я в жизни не переживала, поэтому удивлялась, зачем сочинили пословицу: от тюрьмы и от сумы не зарекайся. В те годы мне нравился Хэмингуэй, особенно его пронзительный роман «По ком звонит колокол». Привлекала романтика: война, любовь с привкусом смертельной опасности, благородство, преданность идеалам: наши — не наши. Про войну в Испании мы знали: Долорес Ибарури, Герника, Пикассо, Сент-Экзюпери, испанские дети, Михаил Светлов:
Мы ехали шагом,
Мы мчались в боях
И «Яблочко»-песню
Держали в зубах.
Ах, песенку эту
Доныне хранит
Трава молодая —
Степной малахит.
Но песню иную
О дальней земле
Возил мой приятель
С собою в седле,
Он пел, озирая
Родные края:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Я пыталась понять смысл эпиграфа: «Не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе», но не очень понимала его. Думала: это такая литературная метафора, красивость, не имеющая отношения к реальной жизни, в которой все всегда должно быть благополучно.
Бог был милостив ко мне. Перед тем, как вытолкнуть из привычной жизни, указал на мое потребительское мировоззрение и заставил расстаться с утверждением, что кто-то кому-то что-то должен. Внезапная болезнь Крылова и его до последнего дня служение таланту, «нервный» Феликс, отсидевший восемь лет за распространение перепечатанной на папиросной бумаге Библии, красивая молодая Лера, которая на всю жизнь осталась сиделкой больного художника — положение этих людей в корне изменило мое представление о жизни. Они, я видела, отдавали себя другим, не требуя ничего взамен.
Когда заболел Крылов, я заканчивала учебу в универе. После защиты диплома мне стало безразлично, где работать дальше. Чувствовала почему-то, что недолго придется быть инженером, впереди уже готовящееся отправление в отчаянное житейское плавание. Я взяла распределение в проектную контору «кому нести чего куда», выбрав ту, что ближе к дому. Работа была не бей лежачего: непонятно кому нужные проекты. Щелкала я их как семечки. Оставалось много свободного времени, которое как-то надо было заполнять. Каждые два часа происходили чаепития с обсуждением одних и тех же советских новостей. Мое спасение было в том, что я «переваривала» услышанное у Крылова. Но часто глядя через окно на улицу с пешеходами, представляла себя за тюремной решеткой и с тоской думала, что если сидеть на этой работе до конца жизни — это каторга. Какой обман: только что была студенткой ВУЗа — звучало гордо, в голове роилось планов громадье. И каков конец: рабочие задания, которые были под силу выпускнику техникума. В голове ударяло: «по ком звонит колокол», «по ком звонит колокол», «по ком звонит колокол?» Одна радость — заседания нашей маленькой компании. Феликс перепечатал на «Ундервуде» этот хэмингуэевский роман в то время, когда он был запрещен в СССР. Вот такой, оказывается, смысл у эпиграфа: колокол звонит по тебе…
Когда через несколько недель Феликс вернулся к Крылову, я спросила, почему роман запретили?
Рассказывал он много и подробно, ясно, что знал ситуацию досконально. Откуда?..
18 июля 1936 года в эфире одной из испанских радиостанций прозвучала фраза: «Над всей Испанией безоблачное небо» — сигнал к началу военного мятежа. В далекой стране на Иберийском полуострове началась Гражданская война. Хрупкий испанский мир рухнул, началось противостояние между сторонниками Испанской республики и оппозиционной диктатурой военных под предводительством генерала Франко (мятежники). Гражданская война быстро перестала быть внутренним делом одной Испании — будущие главные противники Второй мировой превратили страну в испытательный полигон для своей военной техники и военных доктрин. К тому же недра Испании богаты полезными ископаемыми, рядом пролив Гибралтар — вход в Средиземное море. Солнечная с нищим народом страна в стратегически важной точке Европы… Военный корреспондент Хемингуэй задумал свой роман в осажденном фашистами Мадриде, под бомбами и артиллерийскими обстрелами. Тогда, в 1937 году, ему было непросто разобраться в том, что происходит в Испании. Он видел страшное ожесточение с обеих сторон — не только на поле боя, но и в тылу. Республиканцы знали, что в плен к фалангистам (испанским фашистам) попадать нельзя, многие носили ампулы с ядом, оставляли последний патрон для себя. Но и республиканская госбезопасность действовала предельно жестко. Страна оказалась расколотой надвое. Все левые силы сплотились вокруг Компартии, все правые — вокруг фашистов. Первых поддерживали Франция (в начале войны) и СССР, вторых — фашистская Италия, нацистская Германия и Португалия. История Гражданской войны в Испании сложна, но во многом похожа на нашу… Но наша-то — правильная, советские идеологи должны были трактовать ее в нужном русле. Советские люди знали о Гражданской войне в Испании то, что им позволяли узнать.
— Роман Хэма не укладывался в разрешенную схему: хорошие «красные» — плохие «белые». По идеологическим соображениям роману ввалили восемь лет, как и мне… — усмехнулся Феликс. — Но совсем запретить книгу о героях-республиканцах такого заслуженного и знаменитого автора, было бы просто неприлично. Вы помните, Наташа, рассказ о том, как франкисты истязают в застенках Марию, возлюбленную Роберта? Или как республиканцы в маленьком городке расправляются с фашистами и их сторонниками — забивают цепами для молотьбы, даже молящегося священника. А ведь Бог — есть любовь… Гнев — не праведный советник.
Мне пришлось признаться:
— Не могу читать про такие ужасы, пропускала в романе эти страницы.
— То-то и оно… — ответил Феликс и прикрыл глаза. — История повторяется. Вы должны знать правду… Надо разбираться в идеологиях… Иначе… Пожалуй, пойду…
Он оделся и еще стоял у дверей. Я вдруг спросила:
— А как же «Гренада»? Что хотел сказать Светлов? Почему его герой украинский хлопец? Я ничего не понимаю…
— При чем здесь Светлов? — удивился Феликс.
— Как при чем? Он же про войну в Испании писал? — удивилась и я.
— Бог с вами, Наташа. Это великое стихотворение было написано за десять лет до нее. Светлов сам рассказывал, как он в двадцать шестом году проходил по Тверской мимо кинотеатра «Арс» и в глубине двора увидел вывеску: гостиница «Гренада». Ему так понравилось это слово «Гренада», что он решил: дай-ка напишу какую-нибудь серенаду! Но в трамвае по дороге домой пожалел истратить такое редкое слово на пустяки. Подходя к дому, он начал напевать: «Гренада, Гренада…», а когда открыл дверь квартиры, уже знал, что напевать Гренаду будет родной украинский хлопец. Светлов родился на Украине. Стихотворение оставалось только записать… Он понятия не имел про Гражданскую войну в Испании, но, как настоящий поэт, сумел задеть потаенные струны души… Когда война началась, люди сами связали Гренаду с героями войны против Франко, Гитлера и Муссолини. Разве не помните:
Откуда ж, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя!»
Он медлит с ответом,
Мечтатель хохол:
— Братишка! Гренаду
Я в книге нашел.
Красивое имя,
Высокая честь —
Гренадская волость
В Испании есть!
Феликс процитировал, раскланялся и ушел, сказав на прощание:
— Желаю и вам, Наташа, такой Гренады…
Про что это он, я не поняла…
— Феликс в некотором смысле прозорливец… — сказал художник, когда мы сели за стол попить чайку.
— Да… Странный он какой-то, — ответила я, внимательно глядя на Крылова, не обидел ли его внезапный уход?
— Феликс советует вам поступать во ВГИК…
— Что? — оторопела я. — Куда-куда?
— Ехать в Москву, в Институт кинематографии. Вы же знаете, я закончил художественный факультет…
— С чего он все это взял? — сказала я и заплакала. Даже не поняла, отчего.
Что-то прорвало. Выходил наружу мой страх за будущее, которое в последнее время рисовалось мне в черных тонах. В моей проектной конторе меня обещали скоро повысить до старшего инженера, но на кой он мне сдался, если от работы тошнит… Крылов подлил масла в огонь:
— Простите меня, дружок, великодушно. Я иногда делился с Феликсом… про ваше непонятное уныние. Все при вас: молодость, красота, работа, дом, живые родители, друзья… Но какой-то червь гложет. Мне кажется, это уныние только усиливается. Так не далеко и до отчаяния… Мы думали-думали и придумали. Вам надо резко поменять жизнь. Вашу контору — на ВГИК. Прекрасно!
— Издеваетесь? — слезы текли и текли из моих глаз. — Какой ВГИК? Какие двадцать копеек? Вы издеваетесь…
— Какие у меня причины издеваться над вами, — сказал Крылов и опрокинул чашку с чаем. Как кажется, специально…
Я понеслась на кухню за тряпкой, по пути зашла в ванную, привела себя в порядок. Все-таки безобразие — нюниться перед больным художником. Когда возвратилась, разговор продолжился.
— Наташенька, я плохой советчик… Но, право, подумайте.
— О чем думать. Надо иметь таланты, — резко оборвала я. — А какие у меня таланты? Нету никаких.
— Дружок, поверьте седым волкам… Я от безысходности поступил во ВГИК. Что-то такое было — руки чесались рисовать. В Репинское в Ленинграде не приняли, поехал в Москву, в Суриковское провалился. А во ВГИК — пожалуйте! Окончил, получил корочки художника кино. Даже три картины сделал…
— У вас хоть руки чесались… — перебила я.
— Не боги горшки обжигают, дружок Наташенька.
На следующий день, глядя через окно на улицу с прохожими, я почувствовала, что мне не так тоскливо. Но, возможно, это было потому, что утром мне сказали, что повысили в должности — до старшего инженера с прибавкой к жалованью в пятнадцать рублей. Мне показалось, что Крылову это будет приятно услышать. По дороге я подумала, а успею ли я поступить во ВГИК в этом году. Был конец марта, снег почти сошел, по улицам бежали веселые ручьи. До свидания, дорогие, больше я вас не увижу… здесь.
Крылов, конечно, обрадовался повышению и, наверно, подумал, что тоска моя прошла. Я не заговаривала о ВГИКе, он тоже. Лера была дома — редкий случай. Мы просто сидели и болтали. Обсуждали новый жемчужный натюрморт художника. Мне он очень нравился.
— Иван Андреич! Это выставочная картина! — воскликнула я. — Правда! Я поняла, какая это красивая палитра цветов — жемчужная.
— Подарю вам, Наташенька, если поступите, — ответил Крылов.
Я осеклась. Заколотилось сердце, будто предстояло прыгнуть в темный глубокий колодец.
— Наташк, если ты уедешь от нас, мне будет очень тебя не хватать, очень-очень, — печально сказала Лера.
Я знала, что они желают мне только добра. Но… лучше синица в руках, чем журавль…
— В небе… — сказала я вслух.
— Над всей Испанией безоблачное небо, — улыбнулся Крылов. — Было, есть и будет.
Моя жажда путешествий была неистребима. Сразу после универа, я закончила курсы экскурсоводов и в выходные иногда возила группы в Москву. Автобусный маршрут пролегал через Владимирскую область. Я выучила типовой текст по Древней Руси: Владимир, Суздаль, Ополье, Юрьев-Польский, владимирцы и новгородцы, икона Знамения Божией Матери, князь Андрей Боголюбский. Никакой религии, исключительно история края…
В конце марта я поехала в Москву. Оставив группу на местного групповода, сама отправилась искать по адресу здание ВГИКа, около ВДНХ. Оказалось, что наша гостиница совсем рядом… С опаской я вошла в парадный подъезд овеянного легендами здания с вывеской: «Всесоюзный государственный институт кинематографии». В субботу внутри кипела жизнь. Студенты отличались от обычных — раскрепощенные, модно одетые. В обрывках разговоров запросто упоминались известные киношные фамилии. Я оробела: это же сколько тут талантов, куда мне… Если бы приемная комиссия была на третьем этаже, от страха я бы до нее не дошла. Но комиссия оказалась на первом, в темном коридоре.
— Хочу к вам поступить, — сказала я, войдя в нужную комнату, в которой сидела единственная женщина.
— На какой факультет? — безразлично спросила она.
— Э… э…
Тут раздался резкий звонок, женщина кивнула на столик со стопками листков и стала разговаривать по телефону. Я взяла по листку из каждой стопки: это были правила приема на разные факультеты. По дороге домой я изучила вопрос: везде, кроме экономического, был предварительный творческий конкурс.
Эти бумажки я разложила перед Крыловым и невесело спросила:
— Ну и куда мне податься?
— Наташенька, давайте думать, — смутившись, ответил он.
Стали мы думать… Не в один раз, но решили: на экономический поступать — глупо, на операторский — тяжелую камеру надо таскать, не женское дело, на киноведческий — вообще непонятно что, сценарный я сразу забраковала — писать не умела, оставался режиссерский — какие туда требовались таланты, был вопрос… Что двигало нами тогда — не понимаю. Может, азарт, будто в игру играли. На творческий конкурс было необходимо представить работы: сценарий телепередачи, очерк и чего-нибудь еще, лучше опубликованное: всего двадцать страниц машинописного текста. У меня не было ни одной.
— Сценарий, считайте, у вас в кармане. Направляйте стопы ваши к Ивану Всеволодовичу, что-нибудь придумаете про художественное училище.
Придумали, и даже прилично получилось. Про то, как студенты видят свое будущее в советском искусстве. Отобрали несколько небанальных историй и сняли в студии двадцатиминутную передачу — тут Иван Всеволодович подсуетился, показали по местному телевидению, я даже письма с откликами зрителей получала. А потом, как специально, по городу узкой полосой пронесся страшный смерчь. Невиданное природное явление: срывало крыши, поднимались в воздух машины — Оклахома какая-то. Об этом смерче написали в центральных газетах — с какими-то идиотскими домыслами, чуть ли не облисполком в случившемся обвинили. Написала я одиннадцать страниц очерка — как в действительности вел себя смерчь и девять — телесценария. Итого — двадцать. Помню, были майские праздники, все гуляли и звали меня, а я в одиночестве, втихаря печатала одним пальцем в найденной Лерой душной комнатенке, куда с предосторожностями принесли «Ундервуд» Феликса. Отправляя в приемную комиссию свои труды, я ни на что не надеялась… Но через месяц пришел вызов. Делать было нечего: я взяла административный на несколько дней. Пришлось еще учить стихотворение и отрывок из художественного произведения, которые надо было читать на творческом конкурсе: режиссер должен, оказывается, обладать и актерским талантом. Об этом мы с Крыловым задумались недели за две до экзаменов. Он предложил «Бородино» и монолог Нины Заречной из «Чайки»: «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом…» Я никак не могла запомнить последовательность всех этих странных персонажей и ничего хорошего на творческом туре не ждала.
Провал был полнейший. Как, оказывается, страшно выйти на публику, а экзаменационная комиссия просто парализовала меня, словно удав кролика. К тому же я простудилась в поезде, так что голос почти пропал.
— Милая девушка, — прервала меня в самом начале «Бородина» известная актриса. — Вы ошиблись в своем выборе. Достаточно.
Я была рада провалу — нет, это не для меня!
Когда вернулась домой, все встало на свои места. Работы в проектной конторе прибавилось. Почаще стали посылать меня в Москву с экскурсиями. Я стала привыкать к столице, и мне как чеховским трем сестрам стало чудиться: «В Москву, в Москву!»
Продолжились встречи нашего «философского кружка». Я стеснялась заговаривать о ВГИКе. Феликс с неприятной настойчивостью стал агитировать Крылова креститься католиком. Дошло до того, что узнав о приходе Феликса, я отнекивалась. Крылов, конечно, заметил… Возможно, на этой волне возобновились разговоры о новом поступлении. А может, потому, что наступил новый март и у меня, как у Крылова, вдруг «зачесались руки» писать. Нужно было отправлять работы на предварительный творческий конкурс.
— Дружочек… мне кажется, вам надо поступать на сценарный. Почему бы нет? — осторожно предложил Крылов. — Не стал огорчать вас в прошлый раз, что режиссерский факультет расписан на двадцать лет вперед: у всех именитых подрастают дети…
— Так же и сценарный, — усмехнулась я. — Не сомневаюсь.
— Но на сценарный все же легче… Написал и сразу понятно, есть ли что у человека за душой. А режиссеру целое кино надо снять, прежде чем поймешь, что он за штучка, — улыбнулся он. — Может, удастся проскочить?
— Это из области фантастики…
— Знаете, Наташенька… Послушайте седого волка, какой он приобрел опыт. Когда человек задумал что-то сделать, серьезное… Бывает, у него не получается. Раз не получается, другой, третий… Вот уже и руки опустились. Надо сделать последнее усилие, а кажется — невозможно. И человек отступает, складывает крылышки… Проходит какое-то время, и он понимает, что тогда чуть-чуть не дожал, всего чуть-чуть, поддался панике… И все! Время ушло, — он замолчал, не видя моей реакции. — Ну хорошо, скажу словами философа, если мне не верите. Люблю Сенеку: «Никто не возместит тебе потерянные годы, никто не вернет тебе тебя. Время твоей жизни, однажды начав свой бег, пойдет вперед, не останавливаясь и не возвращаясь вспять».
— Какие хорошие слова, — прорвало меня.
— Дерзайте, дружок! Не останавливайтесь. Не знаю, сколько Господь мне оставил жизни, но пока жив, обязан вам говорить это.
Я чувствовала, какая грусть легла на душу художника: он и верил, и не верил… И совсем не в то, поступлю я или нет, он скорбел о нашем грядущем расставании. Крылов был настоящий учитель жизни в творчестве, у которого, конечно, кошки на душе скребли от того, что оставляет его прилежный ученик. Но: «орлята учатся летать». Выучившись, они должны покинуть родное гнездо. Больше таких искренних и даровитых учителей в моей жизни не было. Во ВГИКе царили совсем другие нравы. Или мне не повезло там с учителями. Но скорее всего Господь судил мне начать взрослеть.
Неудивительно задним числом писать о случившемся с легкой иронией… Но чтобы не соблазнить читателя этой легкостью, свидетельствую: решиться переменить жизнь, оставить друзей, привычное спокойное существование, заладившуюся карьеру, уехать с двумя чемоданами в столицу и без поддержки родных, считавших мою затею блажью, сделаться «свободным художником» — дело крайне трудное, которое не всякому под силу. Без Божьего благословения осуществить этот выход «в безвоздушное пространство» невозможно. Тогда я так не рассуждала. Тогда меня постоянно преследовал образ будто я, сдирая в кровь пальцы, карабкалась вверх по отвесной стене, рискуя упасть и разбиться. Но кровь, которая текла во мне, была казачья… Казаки не сдаются.
Решившись поступать на сценарный, я послала на предварительный конкурс прошлогодние работы, рассуждая так: что есть, то есть. А если нет, то откуда ему взяться за год? Вызов мне снова прислали. Я могла бы еще десять раз посылать и столько же проваливаться. Без везения, как в лотерее, удачи не видать! На сценарном стихов читать не надо было — уже везение. Творческий конкурс проводил Евгений Габрилович, который тогда, как впоследствии выяснилось, работал над сценарием «Сладкой женщины». Мэтр что-то такое во мне учуял и это передалось мне. На экзамене я расслабилась, страх сразу прошел. В течение целого часа мы разговаривали, как давние знакомые на всякие житейские темы. Он выспрашивал: а как бы женщина к такому отнеслась, а как к эдакому, что бы она на это сказал, как бы на то прореагировала. Разве это экзамен? Известный сценарист остался доволен, даже какие-то пометки делал в своем блокнотике, и поставил мне пятерку. Сочинение со страху я тоже написала на пятерку. Последним был экзамен по истории. Школьную историю я знала плохо, а в свете того, что слышала от Феликса и Крылова, вообще учить ее боялась, чтобы мозги не засорять. Я могла ответить на единственный вопрос: раздробленность Древней Руси. Когда я вошла в аудиторию и потными пальцами взяла билет, сердце от страха заколотилось так, что казалось, его стук слышен всем. Я глянула в билет, увидела вопрос: раздробленность Древней Руси и вызвалась отвечать без подготовки, потому что это была тема моей экскурсии. Тогда я думала, как повезло! Теперь знаю: слава Богу за все!
ТАСС уполномочен заявить
Выпускникам сценарного факультета ВГИКа в мое время предоставлялась оплачиваемая стажировка на киностудии. Стажировка давала возможность стабильного существования еще целых два года, в течение которых можно было «запуститься» со своим сценарием и попасть в число действующих кинематографистов. В случае неудачи «свободного художника» ждал мрак неизвестности. Наш курс состоял всего из пятнадцати студентов, но стажировку давали только десяти. И все понимали, что в стажеры наверняка возьмут всех учившихся на нашем курсе детей известных родителей. Простой смертный мог надеяться только на чудо.
Факт, что я получила стажировку. Но с таким же успехом я могла ее не получить. Оказаться в аутсайдерах сразу после окончания ВГИКа в тот раз Бог не попустил. Загвоздка с моей стажировкой была в том, что я «не про то» дипломный сценарий написала. А «не про то» — это вот про что…
Летом после четвертого курса сценарного была предусмотрена преддипломная практика. Каждый должен был выбрать себе тему дипломного сценария и поехать, так сказать, на объект, собирать материал. Почти две трети студентов нашего маленького курса принадлежали к когорте детей известных режиссеров, актеров и писателей; почти все они, двадцатилетние, не сильно задумываясь, отправились искать темы будущего сценария на побережье Черного моря, где как раз снимал свой будущий шедевр режиссер Y. Эти «дети» по праву рождения принадлежали к советской художественной элите, имели представление о таинственной творческой «кухне», их известные фамилии и связи обеспечивали их киношное будущее, а режиссер Y — летнее приключение на съемочной площадке. Преимущество тех, кто не имел богемных родителей, состояло в том, что, будучи старше «везунчиков» и, как правило, имея уже высшее образование, они успели поработать и лучше ориентировались в проблемах обычной жизни. Модная тогда «производственная тема», востребованная в советском кинематографе, была ближе и понятней. Имевшие «первое высшее», напридумывали для своих дипломов сюжеты с производственными конфликтами — чтобы уж наверняка… Про борьбу лучшего с хорошим, смеялись мы над собой в общаге. Всем оплачивали дорогу к «объекту» художественных размышлений. И «немосквичи» за казенный счет разъехались по домам — «думать над сценарием», а лучше сказать, побыть с родственниками, по которым год скучали.
Я так и не побывала в Самарканде и Бухаре: все накопления ухнула в пишущую машинку “Unis”. Подумала: не поехать ли туда на преддипломную практику? Но все же хватило ума не придумывать «производственного конфликта» в братской Узбекской республике. Восток все-таки — дело тонкое.
Захотелось тогда двинуть еще дальше и побывать на Дальнем Востоке. В Хабаровске жила подруга Ася, с которой мы познакомились в Москве, на вступительных экзаменах во ВГИК. Несколько лет мы активно переписывались. Я позвонила Асе. Она восприняла мой приезд на «ура», пригласила к себе пожить и передала от мамы Ирины Васильевны, работавшей на студии кинохроники, большущий привет.
Просмотрев кое-какую литературу, я написала сценарную заявку, связанную с ловлей красной рыбы на Сахалине. Руководители нашей сценарной мастерской заявку одобрили и даже похвалили за то, что я в отличие от остальных действительно собираюсь окунуться в самую гущу жизни… Это была первая похвала за годы учебы во ВГИКе.
Для осуществления чеховской мечты побывать на Сахалине пришлось принять настоящий бой. Бухгалтерия категорически отказывалась оплачивать мою дорогостоящую поездку. «Производственных конфликтов и поближе полно, — внушали мне в бухгалтерии. — На такие-то деньги четырех студентов можно командировать…» Я поняла: глухо! Билеты действительно были дорогими. Цена самолета туда и обратно равнялась полугодовой стипендии…
Откуда явилась мне мысль обратиться в ЦК комсомола, не помню.
Пусть несется весть —
Будут степи цвесть,
Партия велела —
Комсомол ответил: «Есть!»
Организацию под названием ВЛКСМ, которую надо было поддерживать копеечными членскими взносами, я тихо ненавидела за ее ложь. Это еще в те времена, когда даже не догадывалась о том, что первые шесть ее главных секретарей были расстреляны, а последние стали обычными номенклатурщиками. Но и без того чувствовалось, что система комсомольского агитпропа агонизирует и дурно пахнет…
Мое решение обратиться в ЦК комсомола вызвало у наших богемных мальчиков приступ заслуженного негодования. Хорошо было им со своими знаменитыми папами и мамами, а мне надо было пробиваться самой. Я подумала: с худой овцы хоть шерсти клок, хотя подобный компромисс был совсем не в моем характере. В другом случае просто отказалась бы от поездки. Но тогда почему-то не отказалась. И это было благое решение. А благое решения кто внушает? Правильно — ангел хранитель!
О роли ангелов в моей жизни я еще не сильно задумывалась, поэтому долго боролась с собой, поддавшись традиционной гамлетовской рефлексии «To be, or not to be, that is the question». Все же решила: «to be» — и с прошением от ВГИКа пошла по инстанциям. В здании на Старой площади за пару недель обошла несколько кабинетов, в которых за столами сидели приятные молодые люди, которые к моей затее отнеслись с большим вниманием и пониманием. В конце концов я получила подъемные и командировочное удостоверение, подписанное самим товарищем Мишиным В. М., первым секретарем ЦК ВЛКСМ. Этот факт окончательно и бесповоротно убедил многих моих сокурсников, что я именно и есть «настоящая Горбачева», родственница недавно ставшего Генсеком Михаила Сергеевича. Тогда, по их мнению, все объяснялось: каким образом после провинциального мехмата я попала во ВГИК, да еще сразу на второй курс, а потом перевелась с заочного на очный, что равносильно новому поступлению или невозможной удаче для обычного человека. Переводы во ВГИКе — вещь экзотическая. И еще — дружила с Паолой, которая даже в общагу ко мне в гости приходила, а она просто так ни с кем дружить не станет. И вообще — я ничего не боялась…
Насчет «ничего не боялась» — вроде не замечала за собой, но сокурсники, стало быть, замечали. Пришлось задуматься. И я нашла ответ.
— С Дону выдачи нет, слышал? — сказала я как-то самому славному из наших богемных. — Донские казаки не возвращали беглых холопов, и те становились свободными. И крепостного права на Дону не было, рабства то есть. Свободные люди жили. Я — донская казачка, если что…
— Ясно дело, если Горбачева.
— Горбачев из Ставропольского края. Не знаю, какой он там казак, а мой дед казак донской. Он был директором конзавода, в Сальских степях, слышал о таких? Его сам Буденный назначил.
— Ну! — воскликнул богемный. — ЧТД, как ты говоришь, — что и требовалось доказать. Связь установлена. Будешь ты у нас, Горбачева, в Госкино важной птицей.
И я заметила, что в отношениях «богемных» ко мне наступила некая оттепель. Наша сценарная мастерская негласно была поделена на «общежитских» и «домашних» — и на досуге ни мы — к ним, ни они — к нам не захаживали. Даже в институте особого общения не наблюдалось. Действительно, о чем было говорить людям из разных — хоть и советских — слоев общества? В течение четырех лет я, признаюсь, белой завистью тайно завидовала нашим богемным мальчикам и девочкам. Если бы я, как они, могла с младых ногтей общаться со вхожими в их семейства великими режиссерами, композиторами, музыкантами, поэтами, писателями, артистами… Я бы… Мне бы… У меня бы… Глядя на богемных, я с тоской думала — никогда мне не пробиться в этот их мир кино, нет во мне чего-то такого… Нет связей, нет тыла, нет талантища, который мог бы сам за себя постоять… Что я вообще делаю во ВГИКе? Зачем я сломала себе жизнь? Господи!? Где Ты? Хрупкой моей соломинкой оставалась лишь совсем недавно вживленная в душу вера. В Евангелии, впервые прочитанном, более всего поразили меня слова Христа: «Не бойся, малое стадо! Ибо Отец ваш благоволил дать вам Царство» [12 — Лук. 12:32.] и другие, подающие надежду: «В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир». [13 — Иоан. 16:33.]
Когда поняла, что «богемные» уверены, что я «настоящая Горбачева», белая зависть вмиг испарилась — раз и навсегда. Грустно стало, что у будущих сценаристов, у этой киноэлиты так примитивно просты взгляды на жизнь: ты — мне, я — тебе. Вероятно, оттого, что ничего серьезного преодолеть им не давали — тепличные ведь растения. О чем же они тогда будут рассказывать людям в своих сценариях, удивлялась я? Говорить наши богемные мальчики и девочки были горазды, не отнимешь. Сколько спорили мы про «гамбургский счет» в искусстве. Это, когда все по-честному. Каждый, конечно, мечтал, чтобы его произведение «на пять» оценивали именно профессионалы. Иначе и писать не стоит. У нас даже поговорка была: «Если можешь не писать — не пиши!»
…Я прилетела в Хабаровск, поселилась у своей подруги Аси и прикомандировалась к студии кинохроники. Но это так, номинально. В действительности мне предоставили полную свободу действий. Неделя ушла на то, чтобы привыкнуть к семичасовой разнице во времени.
Потрясла меня природа. Амур-река простиралась в ширину почти на два километра. С хабаровской набережной еле просматривался другой берег. Целое море. Стихия. И закаты были — совершенные шедевры по масштабной игре цвета и света, невозможно оторваться. Подобного я не видела нигде. Китайская граница в двадцати пяти километрах. Тоже стихия. Сам же город, находящийся за несколько тысяч километров от Центральной России, обликом напоминал любой среднестатистический советский полумиллионник. Древностей в городе не обнаружила, ему и было-то чуть больше ста лет. Зато главная площадь имени Ленина была по размерам сравнима с Красной. Нашла памятник генерал-губернатору Восточной Сибири Н. Н. Муравьеву, В. И. Ленину и Ерофею Хабарову, землепроходцу семнадцатого века, прошлась по «Амурскому чуду» — трехкилометровому мосту через Амур с дугами огромных пролетов, который был открыт за год до Великой Октябрьской… Каким образом его смогли построить в то время? Может, про мост что-то придумать? В голове у меня зашевелился совсем еще голый сюжетец, о котором решила порассуждать с Асей и ее мамой. Они жили на разных квартирах, но иногда мы вместе собирались «на чай» у Аси. Ирина Васильевна, всегда пахнувшая хорошими духами, бодрая, веселая, улыбчивая, входя в квартиру Аси — обязательно с тортом, начинала разговоры прямо с порога.
— Интереснейшая тема, — одобрила она, снимая в прихожей туфли на шпильках. — Да-да-да! Мост по величине занимал первое место во всем Старом Свете, построен за три года, стоит до сих пор. Благодаря этому чуду техники в 1916 году было наконец открыто сквозное движение по Великому сибирскому пути Петроград—Хабаровск—Владивосток. Исключительно по русской земле, минуя Маньчжурию. Мост замыкал Транссибирскую магистраль по территории России. Это был один из сотни масштабных проектов предреволюционных лет, стоимость которых исчислялась десятком миллионов царских рублей… Успехи России кому-то очень не нравились.
— Кому же, кому? — насторожилось я.
Кому зима — арак и пунш голубоглазый,
Кому — душистое с корицею вино,
Кому — жестоких звезд соленые приказы
В избушку дымную перенести дано.
Немного теплого куриного помета
И бестолкового овечьего тепла;
Я все отдам за жизнь — мне так нужна забота —
И спичка серная меня б согреть могла…
Вместо ответа Ирина Васильевна продекламировала стих и спросила:
— Кто написал, знаешь?
— Нет, — ответила я.
— Мандельштам, подруга, — усмехнулась Ася. — А знаешь, как амурский мост назывался до революции? Алексеевский. В честь наследника цесаревича Алексея Николаевича.
— Какого… какого царя наследника? — переспросила я.
Ирина Васильевна и Ася многозначительно переглянулись. Обе закончили исторический факультет.
— Наследника последнего русского царя Николая II. Большевики его любили Николашкой величать… — развела руками Ирина Васильевна. — Как сказано в известном фильме: «Потом пришел гегемон, и все пошло прахом…» И «Николашку» с семьей расстреляли без суда и следствия, знаешь?
— Что-то такое слышала, — пробормотала я.
Меня бросило в жар. Наверное, я сделалась красной как рак от стыда за свое невежество. В годы советского застоя понятие стыда было еще ходовым.
— Во ВГИКе про царей не учат, — сказала Ася.
— Понятное дело, — засмеялась Ирина Васильевна. — Идеологический вуз. Там готовят преданных советскому «кину» людей. Как говорил вождь мирового пролетариата, из всех искусств для нас важнейшим является кино. Вино и домино.
— Противно бывает, очень, — согласилась я. — У нас каждое мастерство начинается политинформацией. Наша Капа толкает про постановления партии и правительства. Час тоски, а потом пять часов разговоров про то, как писать сценарий. Кому-то нравится так, кому-то эдак… А судьи кто?
— Твоей Капе очень понравилась бы тема, как «Николашка» Россию развалил, — вдруг усмехнулась Ирина Васильевна. — Ну что, будем писать про Амурское чудо?
— Понимаете, Ирина Васильевна, мне не хватает знаний… — стала оправдываться я. — Вот проучились мы четыре года, а результат? Никаких знаний. Что мы «проходили» и «пробегали»? Русскую и зарубежную литературу с теорией, ИЗО — историю изобразительного искусства, историю кино… А саму историю? Никому не нужно!
— Именно, — согласилась Ирина Васильевна. — Манкуртами легко манипулировать.
— И потом… Вот я думаю: если человеку не о чем сказать, что он может родить, хоть он триста раз теорию литературы на пятерку сдаст?
— Тут не переживай, — сказала Ирина Васильевна. — Человек сначала белый лист, а потом начинает набираться жизненного опыта. Уж какой наберет, извините! — развела она руками. Это был ее любимый жест.
— Слушай, Натуля, не гневи Бога! — возмутилась Ася, которая так и не поступила во ВГИК. — Где бы ты посмотрела столько фильмов, которые наш зритель никогда не увидит! Сколько раз ты ездила в Белые Столбы?
— В психушку? — переспросила я, вспомнив о Феликсе. Когда Крылов крестился в Православие, он перестал ходить к нему.
— Ты прекрасно знаешь, что имею в виду Госфильмофонд…
— Вот ведь рассадник… — вздохнула Ирина Васильевна. — Окунулась Натуля в «шыдэвры» загнивающего Запада. «Восемь с половиной» смотрела?
— Несколько раз… — осторожно сказала я. — Не нравится, я не понимаю…
— Я понимаю так… — улыбнулась Ирина Васильевна. — Грандиозная киношная мистификация. Но какая-то бессмысленная: выход из творческого тупика для Феллини — банальное самоубийство героя… Не умно и не весело, несмотря на итоговый карнавал.
— Пир во время чумы, по-моему, — подхватила Ася. — Феллини ставит себя в положение героя фильма, режиссера, который не может сделать фильма о спасении после ядерной катастрофы. И называет это творческим кризисом. Итальянцы хоть понимают, что такое ядерная война? Мы здесь про Хиросиму и Нагасаки много знаем. Не дай Бог! И чтобы кто-то, хоть бы и сам Феллини, над этим насмехался и капустник устраивал… Как он может! Это кощунство.
Ирина Васильевна одобрительно кивнула дочери и спросила у меня:
— А что тебе, Натуля, нравится?
— Например… «На последнем дыхании»… — ответила я.
— Ну конечно! Молодой Бельмондо такой обаятельный… Не важно, что преступник, что со своей девкой машины угоняет. Он так играет, чертяка, что вызывают сочувствие и желание подражать… Общество их не понимает, бедные… Лишние люди… Печорин и княжна Мэри. Не убий, не укради — это не для таких веселых и находчивых… Ложно понятая свобода, Натуля!
— Зато у нас цензура и партийные худсоветы, — зло ответила я.
— И славно! Настоящему художнику цензура не помеха.
— Не поняла… Что-то новенькое, — я замотала головой. — Может, чаю попить?
— Чаю — попить! Ась, организуй… — попросила Ирина Васильевна. — Видишь ли, Натуля… Рожденный писать — не писать не может. По опыту знаю: если графомана долго и нещадно пороть, он в конце концов свое графоманство оставит. Не так с писателем. Трудности его только закаляют, как сталь. Ты разве не знаешь, что классическая русская литература процвела не вопреки, а благодаря цензуре. Пушкин и Лермонтов даже побывали в ссылке за свое писательство. Неистовый и ужасный Салтыков-Щедрин в три погибели сгибался, когда шел в кабинет цензора с очередным номером «Отечественных записок». Достоевский имел неразрешимые проблемы с «монастырскими» эпизодами в «Братьях Карамазовых». А уж какая была сталинская цензура… Чуть что не так — лагерь. От писателей требовали абсолютной политической благонадежности. И что же? Вот имена: Булгаков, Зощенко, Платонов, Бабель, Эренбург, Олеша, Пильняк, Цветаева, Ахматова, Грин, Алексей Толстой, Замятин, наконец.
— Пугаете меня…
— Да, да… Страдание — залог вдохновенных творений искусства. Кончается цензура — кончается литература.
— Мама, успокойся, а то Натуля уйдет из сценаристов, — вмешалась Ася.
— Если графоманка, то уйдет обязательно, — согласилась Ирина Васильевна. — Это вообще тяжкий труд — писать. Писатель не должен разменивать свой талант на голое политическое противостояние. Чехов уверял, что может написать рассказ о чем угодно — о чернильнице, на которую упал взгляд… И люди будут замирать от восхищения! Писатель вообще должен сеять только разумное, доброе, вечное…
— Я никогда не думала…
— Подумай, Натуля! — перебила Ирина Васильевна. — Всегда думай, о чем пишешь. Кто соблазнит одного из малых сих, тому лучше и не родиться. К писателю это тоже относится…
Ася позвала нас на кухню попить чайку с дефицитными «Раковыми шейками». Градус разговора сразу снизился.
Мне трудно было возражать Ирине Васильевне. Я даже не всех перечисленных ею писателей читала, о трагической судьбе некоторых понятия не имела. «Мастера и Марагариту» прочла в Самиздате. Пародия на советскую действительность — гениальная, но про Иешуа Га-Ноцри не очень поняла… Как шептались, Булгаков вывел под этим именем самого Иисуса Христа. Я задумалась о том, что невозможно изобразить Бога, как Михаил Афанасьевич не побоялся?.. По существу же добавить ничего не могла: Новый Завет тайком я прочла лишь раз. Мне очень хотелось поговорить на эту тему с Ириной Васильевной, но даже не знала, как и какой задать вопрос. Неудивительно: наша встреча с ней произошла за несколько лет до того, как возвратились к читателю и увидели свет «Котлован» и «Чевенгур», «Реквием» Ахматовой, «Доктор Живаго» Пастернака и многое еще из запрещенной десятилетия литературы. Еще даже не начинали массово печатать литературу религиозную.
Множество вопросов роились в голове.
— Если бы вы, Ирина Васильевна, были нашим мастером на сценарном… — вздохнула я с сожалением. — Как было бы здорово! Как все у нас ожило бы!
— Что ты, Натуля! — воскликнула Ася. — Мама не выездная. Ее из университета попросили, когда узнали, что она дочь репрессированных.
Впервые я увидела «дочь репрессированных». Вот, оказывается, кого репрессировали — «ум, честь и совесть нашей эпохи». Я даже дар речи потеряла.
— Ненавижу, — с нажимом произнесла я.
Ирина Васильевна в недоумении переглянулась с Асей и осторожно спросила:
— Ты… про меня?
— Про Капу, начальницу нашей сценарной мастерской. Сама ни одного сценария не написала, а учит… Только и может политинформации в мозг вдалбливать…
— Нет, Натуля, ненависть — дело злое, не опускайся до этого. Жалеть надо. Она и так прославилась. Галич какую бесславную рифму на нее накатал!
Ирина Васильевна с Асей поднялись со стульев, встали в позу и как заправские артистки весело пропели всю песню, посвященную гражданке Парамоновой:
В общем, ладно, прихожу на собрание,
А дело было, как сейчас помню, первого,
Я, конечно, бюллетень взял заранее
И бумажку из диспансера нервного.
А Парамонова, гляжу, в новом шарфике,
А как увидела меня, вся стала красная,
У них первый был вопрос — свободу Африке! —
А потом уж про меня — в части «разное».
— Неужели это правда про нее? — вздохнула я. — Как у такой можно учиться, чему? Что я делаю в этом ВГИКе? Только время теряю!
— Натуля, да Бог с тобой! — воскликнула Ирина Васильевна и снова спела дуэтом с дочерью.
Ничто на Земле не проходит бесследно.
Читать бесплатно другие книги:
