Жизнь – вечная Горбачева Наталья

— Вона как серьезно… — сглотнула я. — Нарочно не придумаешь.

— Слово — за тобой. Прости, Наташа, мне нужно идти. Попросили помочь, ждут там, — Антон кивнул в сторону ризницы.

Вблизи он показался мне чуть не Ильей Муромцем. За таким, кажется, будет как за каменной стеной.

— Давай погуляем где-нибудь. В Сокольниках… Хочешь, напишу номер телефона?

— В курсе, позвоню, — сказал Антон, расплывшись в обаятельной улыбке.

Если телефон узнал, дело серьезное. Я не понимала, радоваться мне или огорчаться. Странно как-то все. Те же предлагаемые обстоятельства: оба — люди творческие, обоим нужно бросать якорь. Но с важными дополнениями: оба верующие, церковные, а возраст теперь действительно поджимает.

Умиляло, что Антон обо мне уже и с духовником посоветовался. А что? Раньше родители часто сами находили своим детям вторую половину — и браки были крепкими. Или не крепкими, только видимость? Стерпится — слюбится. А вдруг не слюбится, тогда — снова каторга. Чувствовала я, что сердце все-таки расположено к жениху…

А он не звонил. Я потеряла покой. Вспомнились те молодые дни, когда в кого-то влюблялась и не знала, взаимно ли: сколько было переживаний, тоски, смуты в сердце. Почему не звонит? Может, это был розыгрыш? Все падало из рук. Я не могла сосредоточиться и работать над начатой повестью.

Наконец, дней через десять он позвонил:

— Здравствуй, Наташа.

— Здравствуй, Антон…

После приветствия несколько секунд неловкого молчания.

— Ты можешь взять свои слова обратно, я не обижусь, — сказала я.

— Что-то не так? — спросил он, и я почувствовала за собой какую-то вину. — Я специально не звонил, чтобы ты обдумала предложение.

— Брать ли кота в мешке? — усмехнулась я. — Как я могу что-то обдумывать, не зная тебя…

— Говорят, что я добряк, больше добродетелей не имеется…

— Ну хорошо, добряк. Как насчет того, чтобы погулять в Сокольниках?

— Положительно. Только у меня сейчас срочная работа. Я позвоню через три дня, хорошо?

Через три дня мы впервые гуляли в Сокольниках — по заброшенным лесным просекам, о существовании которых я не подозревала. Было романтично. Казалось, что мне снова восемнадцать лет. Подглядывая исподтишка за Антоном, я думала, могу ли полюбить его. И что такое полюбить? Привыкнуть, принять его в свою жизнь со всеми недостатками и достоинствами?

— Ты всегда такой неразговорчивый? — спросила я.

— Не знаю… По-разному.

— Эдак никогда не узнаешь, что у тебя на душе. Когда человек говорит, он проговаривается, — стимулировала я диалог. — От избытка сердца говорят уста.

— А я боюсь, что проговорюсь, — остановился он и отвел глаза, как нашкодивший мальчик, вышло очень мило.

Сущий ребенок этот Илья Муромец. Никак не могла я раскусить: прост он или хитер.

— Расскажи про свою работу, Антон, — попросила я.

Мы нашли в живописном уголке свободную скамейку, сели. Он стал интересно рассказывать о своем реставраторском ремесле, охотно отвечал на все мои вопросы по теме. Но как только я пыталась спросить что-нибудь про жизнь, Антон терялся. Как-то незаметно его рука оказалась на моем плече. В общем и целом мне понравилось. Редкие прохожие засматривались на нас. Романтическая красивая пара…

— Ты живешь один? — спросила я.

— С родителями. Я их содержу, холю и лелею.

— Они будут ревновать, если ты женишься… — предположила я.

— Да нет. Им скучно без внуков.

Этот ответ мне тоже понравился.

Безмятежное наше свидание прервалось внезапно. Антон вдруг засуетился, даже занервничал.

— Дома заказ срочный лежит. Деньги не лишние, — сказал он, поднимаясь со скамейки.

Тоже верно, не поспоришь, особенно при моих мизерных гонорарах…

Несколько раз бродили мы по аллеям Сокольников по одним и тем же местам. Казалось, что и в жизни мы кружили около главного, не умея или не желая попасть в яблочко.

— А почему ты так долго не женился? — спросила я однажды.

— Почему не женился? В восемнадцать лет, по глупости, — пожал Антон широкими плечами. — Ты ведь тоже не первый раз замужем? Если человек до сорока лет ни разу не побывал в узах Гименея, он или больной или синий чулок.

— Лишь бы Синей Бородой не оказался, — поддержала я тему.

— Почему? — удивился он.

— Как почему? — Я тоже удивилась. — Известно дело: Синяя Борода — коварный муж, убийца своих жен.

— Ну ты как скажешь, — выдохнул он, — призадумаешься.

— Думать полезно, да…

— У меня двое детей, — вдруг признался Антон.

Это меняло дело. Или не меняло? В подобных раздумьях я провела неделю. Решила, что буду им хорошей мачехой. В воображении возникали заманчивые картины совместных путешествий, радостных встреч, задушевных разговоров с антоновскими подростками — мальчиком и девочкой. Дружная большая семья — эдакое счастье до сей поры обходило меня. Я влюблялась… Или просто рассчитывала? Да, мне такой человек и нужен: спокойный, уравновешенный, не тщеславный, владеющий ремеслом, которое без натяжки можно назвать богоугодным. Именно это тогда казалось чуть ли не главным достоинством Антона. Я еще плохо представляла, «в чем состоит существенное добро», не познала, «что значит быть с Богом»… «Ибо трояким образом… — как учил авва Дорофей, — можем мы угодить Богу: или благоугождаем Ему, боясь муки, и тогда (находимся) в состоянии раба; или ища награды, исполняем повеления Божии, ради собственной пользы, и посему уподобляемся наемникам; или делаем добро ради самого добра, и (тогда) мы находимся в состоянии сына. Ибо сын, когда приходит в совершенный возраст и в разум, исполняет волю отца своего не потому, что боится быть наказанным, и не для того, чтобы получить от него награду, но, собственно, потому и хранит к нему особенную любовь и подобающее отцу почтение, что любит его, и уверен, что все имение отца принадлежит и ему». К состоянию, в котором я находилась в тот период жизни, лучше всего подходило название рабского служения Богу. Оставив старую жизнь без Бога, я еще «боялась муки» за любой малейший просчет в своей новой, христианской жизни. И потому отношения с Антоном в большой степени «конструировала».

Видела: Антон — церковный человек, подход его к браку вроде правильный и основательный. К добрачным отношениям не стремился… Именно этим объясняла я себе его нежелание прийти в гости, в мои коммунальные пенаты, которые, кстати, я собиралась в недалеком будущем покинуть и переехать в отдельную квартиру. Он и не приглашал к себе. Мне казалось, что жилище сорокалетнего человека может много рассказать о его владельце. Но, вероятно, это совершенно и не требуется теперь, ведь «духовник благословил». Вопрос, где мы будем жить, если поженимся, тоже висел в воздухе. Впрочем, как и некоторые другие…

Месяца через полтора после нашего официального знакомства в церкви я зазвала Антона к себе. Стол накрыла в комнате, постаралась приготовить вкусно. Он одобрил, сказал, что готовлю, как его мама. Вино пить отказался, хотя, кажется, он пришел навеселе. Я выпила пару рюмок, для куража.

— Ну так что, жених? — засмеялась я. — Ты жениться-то собираешься?

— Конечно, — поцеловал мою руку через стол.

— На ком?

— На тебе.

— Когда?

— После поста. Сейчас уж не успеем.

— После какого поста? — поинтересовалась я.

— Наташ, ты еще не сказала мне, что любишь.

— Что да, то да… А ты сам не чувствуешь?

— Нет, — не задумываясь, ответил Антон.

— Я тоже не очень чувствую, что ты меня любишь, — сказала я.

— Плохо. С тобой очень спокойно. Как за каменной стеной.

— Это я должна бы сказать по отношению к тебе.

— Я не буду тебе изменять, — признался Антон. — Правда…

— Приятно слышать.

— Устал от того, что бабье вешается на меня, спасу нет. Ты не такая. Знаешь себе цену.

Я-то думала, что Антон специально держит меня на расстоянии, чтобы сильнее привязать, а он тоже конструирует.

Посидели мы часа три — очень мило, как старые добрые знакомые. Но достаточно ли это для того, чтобы связать свою судьбу навечно с этим человеком? Вот в чем вопрос. Я не могла найти на него ответ.

— Как ты живешь в коммуналке? Это не по-человечески, — вдруг сказал Антон. — Чужие люди в твою ванну лезут, на кухне не развернешься. В суп не плюют?

— Не замечала… — смутилась я. — Мне повезло. Тут жила Анна Вячеславовна, она умерла полгода назад в возрасте девяноста пяти лет. Очень ее люблю. Она была дворянкой, многому меня научила — терпению, смирению, любви к людям, к жизни… Даже не представляю, что было бы со мной, если бы с ней не встретилась. Именно в этой коммуналке.

— Ты идеалистка, — решил Антон. — Редкий экземпляр в наше время. Хотя я сам очень люблю старушек.

— Она не была старушкой, — возразила я.

— Хорошо: люблю бабушек, которые ко всем относятся, как к любимым внукам, несмотря на их плохое поведение и несносный характер.

— Пугаешь!.. — поднялась я из-за стола. — Тебя в детстве не долюбили?

— Перелюбили… — вздохнул он.

— Несчастный, — воскликнула я и, встав из-за стола, чмокнула его в щеку. — Но симпатичный… Такой весь домашний мужчина. Чай принесу.

От моего дружеского поцелуя Антон расцвел, заулыбался, встал из-за стола, ласково, по-братски обнял меня. Показалось, что вот-вот проскочит та самая искра… Но она никак не высекалась. Я пошла на кухню, надеясь, что он включит на видном месте стоящий магнитофон, потанцуем…

Пока я ходила за чаем на коммунальную кухню, Антон, видимо, рассматривал мою комнату. Когда я вернулась с кипящим чайником, он сказал:

— У тебя так много книг… Все перечитала?

— Не все, но большую часть.

— Хорошая у тебя работа: сиди, читай…

— Да читать-то некогда особенно, писать надо.

— Писать? — удивился Антон. — Ты что, писатель?

— Писательница.

— Ты писательница? — Он сделал круглые глаза.

— Ты разве не знал? — удивилась я.

— Мне сказали, что ты — библиотекарь.

— Это что-то меняет? Не можешь любить писателя?

— С тобой ведь надо будет разговаривать. Ты умная. А я тупой, — с каким-то детским страхом выговорил красавец, косая сажень в плечах.

— Не переживай. Обещаю прикидываться дурой, — засмеялась я. — И незаметно повышать твой ай-кью.

Он вдруг обиделся совсем как ребенок, казалось, сейчас заплачет:

— Издеваешься… Книги реставрировать — тоже мозги надо иметь.

— Антоша! — воскликнула я. — Это шутка. Давай пить чай. Вот я тортик вкусненький достала по случаю.

— Намекаешь, что торт не принес?

— Ты цветы принес, успокойся. Я тебя уж в Ильи Муромцы записала этакая силища благородная… А ты обижаешься, как красна девица. Давай, Антоша, соответствуй! Влюблюсь тогда в тебя по самые уши! Не оторвешь.

— Понял, — обрадовался он. — Давай что-нибудь переставим. Шкаф неровно стоит.

Антон протянул руку, слегка коснулся полки. Сверху упали несколько книг.

— Не трогай, ничего не трогай! — заверещала я.

— Оно само, — довольно ответил Антон.

— Твоя помощь понадобится при переезде.

— Не вопрос!

Чаепитие закончилось благополучно. Мы прогулялись до метро. Прощаясь, он почему-то сказал:

— А у Ильи-то Муромца жены вовсе не было…

У меня сразу испортилось настроение. Ему этого не показала, но по дороге домой твердила:

— Да зачем ты мне такой нужен!

Заснуть долго не могла, злилась: эдак если в час по чайной ложке налаживать отношения, можно и до пятидесяти дотянуть. Любит или не любит? Люблю или не люблю? Мне же не восемнадцать лет, чтобы любовные томления переживать: в таком состоянии и писать нельзя. Проснувшись утром и увидев упавшие книги, я вдруг умилилась. Вдвоем все-таки веселее.

После этого вечера Антон, как и раньше, продолжал не замечать меня в церкви: как говорил, ради конспирации, чтобы не раздражать тайных своих поклонниц. Я больше ничего не понимала про любовь… Как в песне:

Два окна со двора

И развесистый клен…

Я как будто вчера

Первый раз был влюблен,

Прибегал я сюда,

Но звучало в ответ —

И не то чтобы да,

И не то, чтобы нет.

И не то чтобы да,

И не то чтобы нет.

Раньше слова песни мне очень нравились — именно своей недосказанностью. Но, оказывается, в этом-то как раз и ложь… Сказано ведь: «Да будет слово ваше: «да, да», «нет, нет»; а что сверх того, то от лукавого». [18 — Мф. 5:37.] Евангелие чаще надо читать…

Я решилась «рассекретиться» — поговорить со священником. Но именно с отцом Филаретом. В нашем храме он был единственный из пяти, кто вырос в священнической семье, его отец, дед, прадед и прапрадед тоже были священниками. Традиции христианского бытия в мире он впитал с молоком матери, в его роде они не прерывались. Остальные наши приходские батюшки воспитывались в обычных советских семьях, были моложе меня, большого житейского опыта не имели, их священническая практика насчитывала не более пяти — семи лет. У отца Филарета всегда был ясный взгляд на многие, самые необычные вещи, жизненную ситуацию он, что называется, схватывал на лету и быстро «разруливал». Со мной по крайней мере было так несколько раз. Я только удивлялась, что очень немногие наши прихожане замечали за отцом Филаретом подобный дар рассудительности…

Несколько раз мы договаривались о встрече, но у отца Филарета было много послушаний, что-то постоянно не срасталось. Наконец однажды, когда он выходил после службы из алтаря, я камнем встала на его дороге и взмолилась:

— Отец Филарет! Больше не могу! Дайте совет!

Он остановился, глянул на меня пронзительно и махнул головой, мол, отойдем. Прямо в храме, у окна, я минут десять сбивчиво рассказывала ему свою Love Story. Когда поняла, что история начала прокручиваться, остановилась на полуслове и спросила:

— Что это, любовь?

— Я же не бабка-отгадка, — пожал плечами отец Филарет. Помолчал и добавил: — Любовь, это знаешь… Увидел и ощутил: без этого человека жить не можешь. Я так свою супругу встретил… Надо было рукополагаться, а избранница отсутствовала.

— Где же вы ее встретили?

— В электричке увидел — в Сергиеву Лавру на семинарский экзамен ехал. Сердце заныло. Но торопился. Обратно еду — гляжу, она опять в вагоне, со спины узнал. Подошел, поздоровался. Увидела она мой подрясничек и говорит: «Я к преподобному ездила о женихе молиться», а я ей отвечаю: «Так вот я перед тобой и есть тот самый…» Да… не пожалел ни разу…

— Антон тоже сам ко мне подошел… — вставила я.

— Антон, конечно, видный парень, — подхватил отец Филарет. — Услужливый. Нравится нам. Но нам-то с ним не жить, вот ведь какое дело. Каков он внутри — не знаем. — Батюшка задумался. — Ты вот что… Давай-ка молись, чтобы Господь все плохое в нем сразу и показал тебе. Чего в долгий ящик-то откладывать. И решишь окончательно. Ишь, каков этот Антон… Глаз — алмаз. С художественным вкусом. Все, я побежал. Давай благословлю! — улыбнулся он и осенил меня наперсным крестом.

Сделав несколько шагов, отец Филарет обернулся:

— Проси Бога-то, проси!

Неожиданно для меня отец Филарет не стал рассуждать о «странностях любви», чем занята большая половина человечества и на чем зиждется вечная тема художественной литературы. Батюшкин ответ застал меня врасплох. Не сразу смирилась я с тем, что надо срочно узнавать про «плохое» в Антоне. Эдак ни с кем тогда жить не захочется. У каждого есть плохое. И как я поняла из христианских книг, это плохое надо постепенно изживать — с Божией помощью.

Антон заметил мое подавленное состояние, поинтересовался, в чем причина?

— Антоша, расскажи, пожалуйста, что в тебе есть самого плохого, а? — жалостливо попросила я.

— Да ничего особенного, как у всех, — пожал он плечами. — Ты не хочешь за меня замуж?

— Хочу. Но есть ли на то воля Божия, не понимаю.

— Эк, писательница, понесло тебя во всякие сложности. Будь проще, и народ к тебе потянется. Давай в кино, что ли, сходим?

— Давай…

Но засела в голове неприятная мысль про антоновское «плохое». Я столько уже идиллических картин совместной жизни в голове нарисовала — и что? Неужели придется расстаться? Прошло еще недели две. Наши отношения так и болтались на нулевой отметке. Ни туда ни сюда. Я, конечно, писала свою книгу, но так медленно, а срок сдачи неумолимо приближался. И я решилась. В храме, преодолевая стойкое нежелание знать правду о своем избраннике, около каждой иконы помолилась о том, чтобы Бог помог увидеть Антона таким, каков он есть. Чтобы не сделать новую ошибку. Чтобы впоследствии не было мучительно горько за бесцельно прожитые годы…

Через пару дней Антон пришел без приглашения.

— Наташ, пусти, мне плохо…

Он был пьян. Понятно, творческая личность, обидели. Обманули, денег за работу не заплатили и чужим именем подписали. Это мне было знакомо. Напиваться из-за этого мне в голову не приходило. Однако все люди разные. Я впустила Антона, пожалела. Почувствовав мою слабину, он провел в коммуналке три дня и три ночи. Звонила его мама, просила не выгонять дитятко на улицу в таком состоянии. Было, конечно, неприятно видеть жениха в пьянстве, но — с кем не бывает… После моего мужа, который не пил, не курил, но был ужаснейшим эгоистом, «русская болезнь» Антона давала надежду, что он все-таки добрый малый. Мы даже поспорили с ним.

— Пьянство — это не русская болезнь, все пьют. Мир жесток, — настаивал он.

— Ага. Анекдот такой есть. Армянское радио спрашивают, почему пьянство — русская болезнь? Армянское радио отвечает: выпьешь немного текилы — станешь немножко мачо, выпьешь немного саке — станешь немножко самураем. Выпьешь немного виски — станешь немножко денди. Выпьешь немного водки… Дык, кто же ее проклятую, понемногу-то пьет?

Антон сказал, что такие «забеги» у него бывают, но очень редко. Раз в три года.

— Потерпишь?

— Если раз в три года… — задумалась я. — Потерплю.

— Вот за это я тебя и люблю, — заплетающимся языком ответил Антон. — Наташка, я тебя так люблю. Если ты меня бросишь — мне кердык. Ты — золото, можешь держать мужика в ежовых рукавицах. Мне только такую надо… жену.

— Антон, надо на что-то решаться. Я нашла вариант размена, скоро переезжать. Приводи себя в порядок.

— Обиз-зательно! Дай я тебя поцелую!

— Соберись, тряпка! — отстранилась я. — К вечеру чтобы духа твоего здесь не было!

— Обиз-за-а-ательно! — часто обещал он, лежа на диване в моей второй пустой комнате. Сам себе режиссер. А я так — была при нем ассистенткой…

Я не стала ему говорить о том, как сильно он меня подвел, горечь от этого не давала покоя… Дело в том, что в комнате Анны Вячеславовны теперь проживала молодая семейная пара, какие-то дальние ее родственники. Симпатичные парень и девушка были наслышаны, что я в течение многих лет ухаживала за Анной Вячеславовной, быстро прониклась ко мне дружескими чувствами, с интересом стали слушать мои простейшие проповеди о Боге, вере, церкви… Еще чуть-чуть — и они пошли бы креститься. Говорила им и о том, что «гражданский брак» — это блуд, нарушение заповеди Божией, и они для начала уже пообещали оформить отношения в ЗАГСе. Они видели: мои слова с делом не расходились. Но после ночевки Антона в нашей коммуналке их вера в искренность моих слов была поколеблена. После его ухода мне таки пришлось коснуться щекотливой темы, убеждая в общем-то посторонних для меня людей, что «ничего не было», я просто спасала заблудшего… До моего переезда они так и не крестились, потом я потеряла их из виду… Жалко.

В некотором смысле я облегченно вздохнула: если самое плохое в Антоне — эти редкие запои, ничего, потерплю, Бог поможет исправиться. Переезд приближался, почти все вещи я уже запаковала, сама. Антон был в новом творческом запое — целыми днями реставрировал древнюю икону. Мне не хотелось его беспокоить: творческий процесс — дело тонкое…

День переезда был назначен, Антон знал дату. За три дня я решила напомнить ему, чтобы освободился на весь день и посвятил его одному из главных событий моей жизни. На мои звонки никто не отвечал. Глухо. Странно: я же надеялась на него, на его силищу и его знакомых, и он обещал помочь. Вечером накануне переезда я с большим трудом нашла троих знакомых парней. Они и помогли снести вещи вниз, потом поднять их в новую отдельную квартиру. Когда я осталась одна, смысл события накрыл меня своим нерадостным откровением: это именно то… о чем говорил отец Филарет.

Через неделю я увидела Антона в церкви. Как в самом начале, он остановился около меня, когда шел в компании двух бабулек с тарелками для сбора пожертвований.

— Здравствуй, Наташ, я уезжал в Вологду, — бойко начал он. — Срочно вызвали, заказ хороший…

— Свободен! — тихо сказала я и отвернулась.

— Наташ!.. — зашел он с другой стороны.

— Предатель, — вырвалось у меня.

Единственная радость, что никто не знал о наших «отношениях»…

С месяц на душе кошки скребли. На его звонки, скрепя сердце, я не отвечала. Хороша русская пословица: перемелется — мука будет. Понятно, чтобы мука мололась — нужно ее молоть, другими словами — трудиться. Труд мой — писательский. Начинать книгу — все равно что по откосной стене взбираться. Но когда преодолеешь себя — далее дело идет веселее: начинаешь вживаться в судьбы своих героев и собственные трудности отходят на второй план. Так, собственно, и произошло. В начале своей карьеры, которая как раз начала складываться в то время, я быстро поняла, что писательский труд требует постоянной сосредоточенности, а стало быть, одиночества. Правильно рассудил Антон: он бы не выдержал жизни с писательницей. Но главное, самой мне больше не хотелось замуж. Как отрезало. Этим подтверждается справедливость слов апостола Павла, писавшего: «Желаю, чтобы все люди были, как и я; но каждый имеет свое дарование от Бога, один так, другой иначе. Безбрачным же и вдовам говорю: хорошо им оставаться, как я. Но если не [могут] воздержаться, пусть вступают в брак; ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться». [19 — 1 Кор. 7:7—9.] Мне не трудно воздерживаться. Но это не моя заслуга. Это милость Божия — ради писательского моего труда.

Настя тоже получила, что хотела. Повезла она своего сына в Крым подлечиться — я ей посоветовала. В Анапе она познакомилась с москвичом, вдовцом, который привез на детский курорт свою дочку: на пляже их лежаки оказались рядом. В их семье теперь трое детей: один Настин, один мужнин и один общий.