Я – нет Ликальци Лоренцо

— Любимый, ты не находишь, что эта синьорина — само великолепие?

Флавио согласно кивает с полуулыбкой, делая вид, что переключает внимание на типа, перебегающего через дорогу перед самой машиной.

Лаура ни на секунду не закрывает рта. Теперь она расписывает мне Франческо: симпатичный, интересны парень, иронического склада ума, иногда нетерпимый и крайне строптивый. У меня создается впечатление, что она перестраховаться на тот случай, если Франческо поставит ее в неловкое положение. Слушая хвалебный отзыв Лауры о своем брате, Флавио саркастически ухмыляется.

Флавио описывал его совсем иначе. Он говорил, что Франческо — сама заурядность, нечто вроде сомнамбулы, корабль без руля и без ветрил. Он так усердствовал, расписывая пороки своего брата, что это поневоле вызывало недоверие.

Мы подъезжаем к дому Франческо в восемь. Над звонком в дверь его квартиры прикреплена небольшая медная пластинка с фразой на французском, которая звучит примерно так: «Все несчастья мира происходят оттого, что никто не хочет оставаться у себя дома. Б.П.». Я не знаю, кто этот Б.П.[25], но вечер явно не обещает ничего хорошего! К тому же из квартиры доносится музыка, слышная даже на лестничной клетке. Мне хочется ошибиться, но, по-моему, это Пупо, «Шоколадное мороженое».

Несколько раз звоним в дверь, но, вероятно, из-за того, что Пупо орет на всю катушку, хозяин не слышит звонков. Флавио качает головой и бормочет:

— Ну не засранец ли?..

Лаура улыбается, делая вид, что не происходит ничего особенного. Наконец Франческо открывает. Лаура входит первой, как к себе домой, отодвинув Франческо в сторону. Флавио, не переставая нервничать, знакомит нас. Я тоже несколько напряжена, уже потому, что представляла его себе совершенно иначе. О нем можно подумать все что угодно, кроме того, что он заурядность.

Франческо еще красивее своего брата, такой же высокий, как он, но стройнее. Темные глаза, живой взор, бездонная глубина. Волосы длинные, почти до плеч, прямые и черные, очень черные, но с несколькими седыми прядями, что необычно для мужчины тридцати лет. На щеках щетина Похоже, что пару дней не брился. В манерах слегка небрежен. Лицо усталое, отмеченное мелкими выразительными морщинами в уголках глаз, отчего парень выгляди еще более интересным. Он застенчив или хочет казаться таковым. Он смотрит на меня, здоровается, протягивая руку и опуская при этом глаза. Полная противоположность Флавио, который в подобной ситуации тотчас раздел бы меня взглядом.

Меня проводят в гостиную. Я оглядываюсь вокруг, в комнате умеренный беспорядок, никаких безделушек, никаких картин на стенах. Стереоустановка, стенка из полок, повсюду си-ди. На столе книга Шопенгауэра «О четверояком корне закона достаточного основания». Наверняка он положил ее на виду, чтобы придать себе значительности. А может, я не права. Хотя, в противном случае, он не слушал бы Пупо.

Да, это именно «Шоколадное мороженое»! Как только Лаура саркастически спрашивает его: «Не мог найти ничего получше Пупо?», Франческо с серьезным видом отвечает:

— А что? Чем тебе не нравится Пупо? Ты меня разочаровываешь, Лаура, не понимаю, как женщине твоего склада ума не удается постичь внутренний смысл этой песни.

После чего заявляет, что является фаном Пупо, и выдает страстную речь по его поводу, говоря, что Пупо чрезвычайно аллегоричен, и предлагает нашему вниманию по меньшей мере три варианта прочтения. Успевая сказать лишь об одном.

— Пупо в «Шоколадном мороженом», — вещает Франческо, — дарит нам интригующую метафору самой жизни, которая — внимание! — определяет мороженое как сладкое и немного соленое одновременно, а не как банально горькое. Насчет этой соли Пупо можно дискутировать часами, но в ней-то и обнаруживается фундаментальный оптимизм автора…

Непонятно, шутит он или нет, я надеюсь, что шутит, но мне неясно, к чему он ведет.

Я улавливаю в доме присутствие смутного запаха дыма. Травки, я имею в виду.

Флавио нервничает все сильнее. Франческо и Лаура уходят в кухню приготовить аперитив. Едва мы остаемся одни, Флавио спрашивает:

— Как ты?

— Я хорошо, а вот тебе стоит успокоиться.

— Я не могу быть спокойным, когда ты рядом. Иди сюда, поцелуй меня.

Он пытается меня обнять, но я осторожно отстраняюсь:

— Успокойся, я тебя прошу!

— Извини, но мне тяжело смотреть на тебя, притворяясь, что мы едва знакомы, не прикасаться к тебе, не целовать тебя…

— Будет лучше, если ты возьмешь себя в руки.

Возвращаются Лаура и Франческо с бутылкой шабли, четырьмя бокалами, чипсами и оливками. Поднимаем бокалы и пьем шабли… нет, это явно не шабли, это тавернелло.

Я не слишком-то разбираюсь в винах, но это точно тавернелло. Я не могу ошибиться. Я пила его в течение пяти лет в университетской столовке и могла бы узнать его через сто лет. Я могла бы быть официальным дегустатором тавернелло.

Франческо — явный псих: одет во все черное, слушает Пупо, выискивая глубокую философичность в его дурацких текстах, читает Шопенгауэра, поит нас тавернелло, делала вид что это шабли, курит травку перед тем, как отправиться на ужин к Гуальтьеро Маркези, а над звонком вешает табличку с фразой, которая так прямо и утверждает: лучше, если вы останетесь у себя дома.

Лаура сказала мне, что ему не терпелось познакомиться со мной. Неплохой способ представиться.

Звонок домофона. Флавио придется пойти переставить машину, он поставил ее перед гаражом, и теперь никто не может въехать в него. Флавио водит свой «мерседес» так, как будто дорога — его собственность, и ставит, где ему заблагорассудится. Он вовсе не берет в расчет коммунальную полицию и ее штрафы. Он знаком почти со всеми высшими чинами полиции, которые отмазывают его от штрафов. Лаура тоже выходит — позвонить бебиситтеру.

Мы остаемся с Франческо один на один. Он рассматривает свои башмаки, голые стены и молчит.

Мое первое впечатление было верным. Я подумала, что он застенчив, — он такой и есть.

Поскольку он молчит, я что-то у него спрашиваю, а он что-то мне отвечает.

Я не знаю, о чем нам говорить. Открываю рот, чтобы сказать первое, что приходит на ум, но он опережает меня:

— Только, ради бога, не спрашивай, какой у меня знак.

Я отвечаю, что и не собиралась спрашивать. (Неправда! Я как раз собиралась спросить именно это.)

Он говорит:

— Прекрасно! Если есть, чего я не переношу больше всего, так это когда спрашивают, какой у меня знак. Я никогда не знаю, как ответить.

Он смеется. И я смеюсь. Мы начинаем разговаривать по-человечески.

Неожиданно он оживляется — это когда мы обнаруживаем, что у нас есть общая знакомая по имени Кармела Савойардо.

Возвращается Лаура. Домофон звонит снова: Флавио говорит, что ждет нас внизу, поскольку не может найти место для машины. Невероятно! Флавио всегда находит себе место. Просто ему не хочется сюда возвращаться, и он делает это, чтобы все побыстрее закончилось.

Мы спускаемся. Уступая упорной настойчивости Лауры, я опять усаживаюсь рядом с Флавио. Если бы она все знала, она засунула бы меня в багажник. Мертвой!

Франческо и Лаура занимают задние сиденья.

Франческо ненормальный, и боюсь, что это диагноз: он надевает солнечные очки, хотя на улице уже стемнело, и имитирует игру на гитаре в такт музыке, звучащей из автомобильного приемника. Руки у него низко опущены, он полностью отдается «игре». Вероятно, он полагает, что я его не вижу. Но я и вижу его случайно, взглянув в зеркало заднего обзора. Интересно, для кого он «играет»: для Лауры или для себя?.. Или, может, для меня? Надеюсь, что нет…

Мы входим в ресторан. Гуальтьеро Маркези в наличии. Он тепло приветствует Флавио и его жену. Флавио представляет меня. Маркези на мгновение цепенеет. Флавио спешит представить следующего:

— Познакомьтесь, это Франческо Масса.

Он не говорит, что Франческо его брат, хотя Маркези хорошо знает, что фамилия Флавио — Масса. Но, возможно, ему неизвестно, что у Флавио есть брат, Скорее всего, Флавио стыдится этого или пытается таким образом заморочить голову Маркези, отвлекая его внимание от меня.

Если это так, то он добивается цели. Маркези смотрит на Франческо с нескрываемым изумлением: то ли из-за совпадения фамилий, то ли из-за того, как тот одет, то ли, что более вероятно, из-за того, что Франческо отвечает на представление помахиванием руки и взвизгом:

— Иел-ла-а!!!

Маркези проводит нас к столику, подает знак официантам, откланивается и отходит.

Флавио беспрерывно пьет и курит. Говорит громким голосом, много жестикулирует, обращается к официантам но «ты», ведет себя с ними высокомерно, отпуская в их адрес глупые шуточки. Франческо, наоборот, выглядит расслабленным. Намного общительнее, чем раньше, он все время обращается ко мне, не сводит глаз с моих рук, старается рассмешить меня. Отвлекается только, чтобы отпустить какую-нибудь колкость в адрес Лауры. У них какие-то странные отношения, я никак не могу уловить их суть. Между ними существует очевидная близость, сквозящая в репликах, подковырках, порой очень резких ответах, всегда со стороны Лауры. Я имею в виду резкие ответы.

Флавио идет вразнос. Я прежде не видела его таким и опасаюсь, как бы он не ляпнул какую-нибудь глупость по нашему поводу. В какой-то момент он страшно бледнеет, говорит брату, что ему плохо, и просит проводить его в туалет. Оба поднимаются и идут к выходу из зала. Флавио пытается держаться прямо, но его водит из стороны в сторону. Оба исчезают из виду.

Мы остаемся вдвоем с Лаурой. Лаура говорит, что не может объяснить себе, какая муха укусила ее мужа. Еще не хватало, чтобы это объяснила ей я! Она говорит, что он наверняка нервничает из-за Франческо и его ситуации. Или из-за работы. Она говорит, что в понедельник у него очень важная деловая встреча с японцами и что Флавио ведет их ужинать сюда. Я и не знала, что я японка. К счастью, она меняет тему и спрашивает:

— Как тебе мой деверь?

— Ну, не знаю… немного странный, — отвечаю я. — Во всяком случае, не из тех, с кем стоит знакомить женщин.

Неожиданно у нашего столика материализуется низкорослый типчик, толстенький, почти лысый, немного потный.

— Лаура Дзампетта! — восклицает он, улыбаясь.

— Дзампетта? — переспрашиваю я.

— Это моя девичья фамилия, — слегка смутившись, объясняет Лаура и обращается к типчику: — Мы знакомы?

— А как же! Ты меня не помнишь? Пять лет просидели в одном классе, и ты еще спрашиваешь, знакомы ли мы, Дзампетта! Я Бруно Бенетти, третий ряд, последняя парта.

— Ах, Бенетти! — восклицает Лаура, изображая радость. — Извини, не узнала. Ты так изменился.

— Что поделать, годы. А вот ты, напротив, совсем не изменилась.

Боже, какая тоска — эти полные патетики и патоки встречи одноклассников!

— Ты все-таки своего добилась! — продолжает он весело и невозмутимо. — Вы таки поженились, и ты стала синьорой Масса! — Он поворачивается ко мне: — Это была пара, которой завидовали все в лицее. Не разлей вода! Великая любовь! Первая красавица и первый богач школы. Все ребята исходили слюной, глядя на нее, а она, Принцесса, как называл ее Франческо, смотрела исключительно на него. Кстати, где он? Я хотел бы его поприветствовать!

Повисла пауза. Типчик с приклеившейся полуулыбкой смотрит на Лауру, смотрит на меня, смотрит в потолок видимо, понимая, что сморозил глупость. Но нет, вряд ли, он не кажется мне умным человеком.

— Он скоро появится. Но ты не беспокойся, говори Лаура, явно взволнованная, нервно крутя на пальце блестящее кольцо, — я обязательно передам ему привет от тебя. Извини, Бенетти, но нам надо поговорить… — Она кивает на меня.

Бенетти, кажется, вздыхает с облегчением, узнав, что не придется здороваться с Франческо, и спешит ретироваться бросив напоследок:

— Был рад повидаться. Как-нибудь созвонимся, может, встретимся все вместе… теплый ужин старых товарищей… то-сё… выпьем, посмеемся!..

— Да-да, конечно. Посмеемся.

— Итак, ты все узнала.

— Что? Что тебя зовут Дзампетта? — спрашиваю я с наигранным простодушием.

— Меня меньше всего волнует, что тебе стала известно моя девичья фамилия. Я о другом…

Неправда, ее это тоже волнует, но в данную секунду не это для нее главная проблема.

— Ты узнала, что мы… что я… встречалась с Франческо, вот что.

— А что плохого в том, что вы встречались?

И тут ее словно прорвало:

— То, что Флавио пока что этого не знает. Мы с Франческо решили ничего не говорить ему. В то время Флавио был в курсе, что Франческо встречается с какой-то девицей и что у них все довольно серьезно, но он не знал, что это была я. Их миры не соприкасались. Флавио интересовало только, чтобы Франческо не наделал слишком много глупостей и чтобы больше отдавался учебе. А у того голова была забита лишь музыкой. Он писал прекрасные песни. И постоянно звонил мне, иногда даже глубокой ночью, заставляя меня слушать по телефону то, что он сейчас написал, и я, полусонная, слушала. Он говорил мне: ты понимаешь, что это за вещь, мне не терпится дать это послушать Федерико завтра утром, но ты должна была услышать это первой… Это было непередаваемо… Я имею в виду, такое приятно любой женщине, когда тебя ставят впереди всех, впереди друзей, для которых все это делается. Не знаю, понимаешь ли ты, что я хочу сказать…

Я киваю.

— Франческо с друзьями организовал группу «Руди Бойз». Все ребята намного старше его, за исключением Федерико, нашего товарища по классу, который потом стал его лучшим другом. Я часами слушала, как они играют. В сыром и полном табачного дыма подвале. Почти в темноте. И это в августе, подумай! Я выходила лишь купить бутерброды и пиво или вино для всех и кока-колу для себя. Чего только я не делала для него… Вообрази, однажды мы несемся на его «веспе» по мокрой от дождя дороге, поворачиваем и падаем. Поднимаемся, а на нас ни царапины. И он говорит:

«Мы не должны были здесь упасть. Дело не в крутизне поворота и не в том, что дорога сырая или скорость высокая… Скорее всего, это вопрос внимания. Сейчас мы все повторим сначала. Я хочу посмотреть, упадем мы второй раз или нет».

Я не хочу садиться на мотороллер, его идея кажется мне идиотской, а он говорит, что если я не поеду, то это будет уже иная ситуация, изменятся вес, угол наклона и траектория, но если я не хочу, то не надо.

«Ладно, — соглашаюсь я. — Если ты так хочешь».

Он заводит мотор, мы снова делаем круг по кварталу летим к тому же повороту на той же скорости, он сконцентрирован, и мы падаем точно в том же месте, но сейчас я чувствую небольшую боль в колене. Он поднимается и говорит:

«Падаем. Здесь нельзя не упасть. Я думал, это проблема внимания, но, видимо, это из-за того, что асфальт здесь, когда мокрый, не держит».

Тут он замечает, что я, сидя на асфальте, морщусь от боли в колене, опускается рядом, дует на мою царапину, вытирает кровь и говорит:

«Все нормально, ничего серьезного, но в следующий раз, когда будешь падать, делай, как я, во время полета контролируй положение своего тела, концентрируйся перед ударом о землю — и увидишь, что с тобой ничего не случится, это только вопрос внимания…»

Ты можешь себе представить такое? И тем не менее мы были вместе три года. Три самых насыщенных года моей жизни. Почему? Может, потому что я была совсем девчонка, не знаю…

Она замолкает. Тяжело вздыхает. В ее глазах блестят непроливающиеся слезы. Я понимаю, что она в эту минуту не притворяется и не фальшивит, что на нее нахлынуло, я вижу, как она взволнована.

— А что дальше? Ты сказала «пока что».

— «Пока что» что? — спрашивает она, то ли правда понимая меня, то ли не желая понять.

— Ты сказала: «Пока что Флавио ничего не знает…» Что плохого в том, если ты ему расскажешь?

— Ничего. Но ему будет неприятно узнать, что именно Франческо был моей первой любовью. Настоящей. Большой.

— Первой в каком смысле? — спрашиваю я с некоторой долей наглости.

— Во всех смыслах.

— И ты до сих пор любишь его, — не щажу я ее.

— Нет, — отрезает она. Чересчур сухо и категорично.

Я не настаиваю. Мне не кажется это уместным.

— И чем все кончилось? Если действительно кончилось…

— Кончилось, могу поклясться. Как только он отпраздновал совершеннолетие, он сразу же заявил мне, что должен уехать, чтобы найти дом, куда мы могли бы с ним перебраться и жить вдвоем. Но собирался заняться этим он один, без меня. Он отсутствовал больше года, уехал в июле и вернулся в начале октября следующего года, к осенней сессии в университете. Я записала его на философский факультет, он просил меня об этом в одном из писем. Потом он практически на одни «отлично» защитил диплом. Знаешь, как он назывался? «Анализ психологии Бога и его креативные мотивации». Тема, которую его оппонент охарактеризовал как «гениальную и очень трудную». «Гениальность» обернулась тем, — что его попросили остаться работать в университете. Но академическая карьера абсолютно не входила в его планы. В начале своего годичного путешествия он писал мне почти каждую неделю. Эти письма были моей жизнью. Моя жизнь без него была не ахти какой интересной. Моя семья была небогата. Почти сразу же после защиты диплома я устроилась на работу продавщицей в крупный торговый центр. Там год спустя после того, как с Франческо все было кончено, я познакомилась с Флавио, через три месяца забеременела, и мы поженились. Письма Франческо я храню до сих пор. Все до единого. Я читала и перечитывала их десятки сотни раз. Мне казалось, что я рядом с ним, он рассказывал мне о местах, где бывал, о людях, о себе, и в конце писал одно и то же: завтра я уезжаю, наш дом не здесь! Я не могло ни написать ему в ответ, ни позвонить: он все время переезжал. Им владела неодолимая страсть поиска нужного место он писал, что, если бы набрел на него, сразу бы понял, что это оно, что само место должно найти его, а не наоборот, и поэтому он должен просто бродить по свету, чтобы однажды очутиться там. Он пересек Латинскую Америку, от Гайяны до Мексики. Я помню, как получила от него письмо из Гайаны, в конверте не было ничего, кроме трех крупинок перца. Я еще подумала: какой рассеянный! Из Мехико он перелетел в Майами, оттуда на Ямайку, остров нашей мечты в те времена. Ямайка вроде бы пришлась ему по сердцу, но он уехал и оттуда. Он написал, что вынужден уехать, потому что местным жителям очень понравились его башмаки. Ну не бред? И он сменил континент, перебрался в Африку. Он побывал на Мадагаскаре, в Танзании, в Сомали. По крайней мере, из этих стран он прислал мне по письму. В Африке тоже история. Он сел на самолет, который доставил его в Калькутту, ему втемяшилось в голову познакомиться с матерью Терезой, чтобы, как он написал, узнать, что это за человек. Он пересек Индию, через Бирму и Малайзию добрался до Индонезии. Попав в Африку, он стал писать мне все реже и реже. Последнее письмо я получила в начале июля, если не ошибаюсь, из Рангуна. После Индонезии он вообще перестал писать. Ты можешь представить, в какой кошмар превратились для меня дни, когда письма от него перестали приходить. Я сходила с ума без вестей о нем, спрашивало всех подряд, но никто ничего не знал. Я раз десять звонила его матери, она тоже не знала ничего, кроме того, что он в Индонезии. Он позвонил ей всего один раз:

«Все в порядке, ма, я в Индонезии».

А она, бедняжка:

«Когда ты вернешься?»

«Я не вернусь».

«То есть как не вернусь?»

«Да нет, я пошутил. Вернусь-вернусь, не беспокойся. Конечно, вернусь».

«Когда?»

«Не знаю… Скоро. Чао! Я должен прощаться… я звоню из Индонезии, понятно?»

Он вернулся. В начале октября. И не позвонил мне. Я узнала о том, что он вернулся, от своей бывшей одноклассницы, мерзкой завистницы, безответно в него влюбленной. Мы случайно встретились, и она тотчас ошарашила меня:

«Черт побери, как изменился Франческо, сам на себя не похож! Подстригся наголо…»

Я почувствовала себя полной дурой. Хотела изобразить равнодушие, чтобы не доставлять ей удовольствия. Но у меня не получилось.

«Когда ты его видела и где?» — спросила я, едва найдя в себе силы.

Она с наслаждением врезала мне:

«В Милане, где ж еще! Три дня назад. Ты что, ничего не знаешь? Как же так?»

Я почувствовала, что сейчас умру.

«Все-таки он полный ублюдок, — сказала эта сука с нескрываемым удовлетворением. — Вернуться с индонезийкой и даже не сказать тебе об этом!»

«С индонезийкой?» — переспросила я.

Она только этого и ждала:

«Если бы ты видела, какая она красивая! У нее отец американец или европеец, не знаю, — в общем, белый. И он белая. Почти белая. Точнее, янтарного цвета. Высокая и с миндалевидными глазами. Огромными. Она на пять лет старше его. Ему пришлось познакомить нас, потому иначе от меня было не отвязаться…»

Я бежала, не разбирая дороги. Позвонила ему: его не было. Позвонила Федерико, спросила, виделись ли они, нет ли его рядом, не знает ли, где он. Разумеется, они виделись но этот засранец завилял, когда я спросила его про индонезийку. Какая индонезийка, изобразил он удивление. Я послала его в задницу, бросила трубку и помчалась к дому Франческо. Спряталась так, чтобы меня не увидел никто из его родственников, и ждала. Ждала несколько часов. В полночь я увидела, как он подъезжает на своей старой «веспе», один. Он очень похудел, действительно подстригся под ноль, выглядел уставшим. Ты понимаешь, в каком состоянии я была. Мне столько всего хотелось сказать ему… мне хотелось целовать его, бить его, броситься ему на шею, говорить с ним, кричать… Я встала перед ним и, глядя прямо ему в глаза, срывающимся от волнения голосом еле слышно спросила: «Франческо, но почему?..» Он сначала что-то прошептал, он не ожидал увидеть меня, потом посмотрел на меня так… так… Не могу передать тебе, как он на меня посмотрел, но меня и сегодня колотит, когда я вспоминаю этот его взгляд. Прошло несколько бесконечных секунд, а он все стоял неподвижно, глядя на меня. Потом ответил:

«Потому что я не нашел дома. Не существует дома для нас двоих, потому что мы живем в двух разных мирах. Поверь мне, Лаура. Я не в состоянии жить ни в одном доме, везде я чувствую себя чужим».

«А как же я?!»

«Я чувствую себя чужим, и по отношению к тебе тоже. Прости, Лаура, но это так. Мне очень жаль. Действительно, очень жаль».

«А по отношению к индонезийке?»

«К ней тоже».

Он не врал. Я узнала, что два месяца спустя индонезийка вернулась на родину.

Его я больше не видела, до самой своей свадьбы. На свадьбе он был свидетелем у брата. Вот и все.

Настала пауза. Лаура приходила в себя, возвращаясь в свое обычное светское состояние.

— Вот и все, — повторила она. — Все, слава богу, позабыто. Прошлогодний снег. Франческо оказался прав: мы живем в разных мирах. Он это понял раньше меня.

— А тебе понравилось бы жить в его мире? — спросила я. — Я хочу сказать, создана ли для того, чтобы жить в его мире?

— Нет, не создана. Я создана, чтобы быть с таким человеком, как Флавио. Солидным, уверенным в себе. А Франческо… он… безалаберный… мятущийся…

— Мятущийся? Что ты подразумеваешь под словом «мятущийся»?

— Ну… он такой неамбициозный… такой бессистемный… ненадежный. Живет в полном безразличии ко всему миру, а самое главное, к себе самому. Десять лет назад он сказал мне, что чувствует себя чужим на этой земле, и с тех пор ничего не изменилось. Хотя он замечает каждую мелочь, видит то, чего не видят другие. Если хочет. Я тебе расскажу один случай, который я сейчас вспомнила. Как-то мы с ним сидели в кинотеатре, это было зимой, и он мне говорит:

«Видишь того типа, двумя рядами дальше от нас, заморыша в очочках, который сидит рядом с девицей?»

Я обернулась и увидела: заморыш, согласна, ну и что, все нормально, спокойно разговаривает со спутницей. № я и спросила:

«Вижу, и что?»

Он сказал:

«Ему жарко, но он не снимает свитера. Он боится, что у него это получится некрасиво и, кроме того, может испортить ему прическу. Спорим, он еще потерпит до конца первой части, а потом убежит в туалет и вернется уже без свитера».

Я, естественно, ответила ему, что он спятил, что во всех видит параноиков, а тут обыкновенный мужик, пришедший в кино со своей девушкой, и хватит дурака валять. А в кинозале стоял собачий холод, и я ему об этом сказала, а он мне в ответ:

«Да, но этому типу жарко, потому что он действительно параноик».

Я прекратила спорить. С таким, как он, вообще бесполезно спорить. Начался фильм, и я обо всем забыла. А перед началом второй части Франческо шепчет мне на ухо:

«Обернись, посмотри на этого заморыша».

Я поворачиваюсь и вижу: мужик только что вышел из туалета, тщательно причесанный и без свитера. Он замечал все, я тебе уже сказала, а сейчас замечает еще больше, чем раньше. Если хочет. Но чаще всего он не хочет и тогда становится рассеянным и отстраненным. По-моему, ему нравится косить под дурачка. Мне иногда хочется поколотить его, честно. Ну скажи, Элиза, разве можно его сравнить с Флавио? Разве может быть опорой такой, как Франческо? — Она внимательно смотрит на меня: — Прости за любопытство, а ты, Элиза, будь твоя воля, кого бы предпочла Флавио или Франческо?

Ее неожиданный прямой вопрос на какое-то мгновение вгоняет меня в ступор. Я делаю вид, что колеблюсь в поиске ответа, чтобы, не дай бог, не вызвать ее подозрения.

— Ну-у… — тяну я, словно в замешательстве. — Даже не знаю…

— Знаешь-знаешь, Элиза!..

«С чего она так уверена?» — думаю я. Ее широкая улыбка заставляет меня нервничать.

— Ты предпочла бы Франческо, — говорит она, становясь серьезной и не отводя от меня глаз. — Я в этом хорошо разбираюсь. С тех пор, как я с тобой познакомилась, я поняла, что ты — тот самый дом, который так долго искал Франческо. Я поняла, что вы двое прекрасно подходите друг другу. Родство душ. Мне это стало ясно с первого взгляда. Я уверена, что не ошибаюсь. Не знаю, как ты, я все-таки не знаю тебя так уж хорошо, чтобы быть уверенной на все сто, но что касается Франческо, то я готова голову на отсечение…

— Мне не показалось, что его дом столь интересен, — говорю я. — Да и сам он… Я согласна, что сейчас он ведет себя довольно естественно, но я не сказала бы, что он создан для меня.

— Для тебя, для тебя, не сомневайся. У себя дома он защищался. Хоть он таким не кажется, но он очень застенчив. Не веришь? Вероятнее всего, он тебя изучал. Ты не обратила внимания, как он на тебя смотрел? Как говорил с тобой, следя за каждым твоим движением? Вникни, как и что он говорит. Разве он не остроумен, не сердечен? Ты ему нравишься, и очень, поверь, уж я-то его знаю. Ты подходишь ему. Он еще не знает этого, и ты тоже этого не знаешь, а я да, я знаю.

— Брось, Лаура, не шути. Как ты можешь говорить такое?

Она продолжает будто и не слышала моих слов:

— Вы были не совсем готовы. Франческо — точно, да и ты, мне кажется, тоже. Поэтому я так долго ждала момент чтобы познакомить вас. Теперь ты веришь, что с ним у меня все позади? Я жена Флавио!

Кажется, Лаура полностью пришла в себя. Она достает из сумки зеркальце, смотрится в него, поправляет волосы, едва касаясь их кончиками пальцев, бросает зеркальце в сумку, на лице ее играет улыбка. Передо мной привычная Лаура: безупречная, категоричная, контролирующая себя.

Невероятно. Все так абсурдно.

Неожиданно улыбка сползает с ее лица.

— Что-то их долго нет. Может, Флавио почувствовал себя плохо? Пойду посмотрю.

Она, очевидно, встревожена. Не притворяется.

Она собирается подняться со стула, но в этот момент видит приближающегося Франческо.

— Нам лучше уйти, — говорит он, сопровождая сказанное улыбкой.

— Что с ним? Ему плохо? Где он? — обрушивает на него к град вопросов встревоженная Лаура.

— Не волнуйся, он ждет нас в машине, с ним все в порядке, если не считать, что он мертвецки пьян. Вот и все.

Как интересно они оба произносят «вот и все». Одними тем же тоном.

— Он хуже трезвенника, — продолжает Франческо, — не умеет пить, не приучен. Ты должна была обращать на это внимание. — И улыбается.

Кажется, Лаура успокоилась, ей оказалось достаточно слов Франческо.

Только сейчас я понимаю то, что ускользало от меня до этого: это как если бы Лаура являлась матерью и одновременно дочерью Франческо, а Франческо — отцом Лауры и вместе с тем ее сыном.

Мы выходим из ресторана, направляемся к машине, садимся в нее.

Флавио свернулся калачиком на заднем сиденье. Просыпается, бурчит что-то невнятное и снова засыпает. Лаура усаживается рядом с ним. Франческо заводит машину. Мы отъезжаем. Я смотрю в окно. С Флавио кончено. Я не желаю видеть его в понедельник. Я позвоню ему и скажу, что все кончено.

Останавливаемся у калитки супервиллы Флавио и Лауры. Выходим из машины. Лаура поддерживает Флавио, он совсем не держится на ногах. Франческо помогает ей.

— Ты как? — спрашивает он. — Хочешь, чтобы я проводил — тебя в дом?

Флавио бормочет:

— Не… я сам…

Хотя вопрос был явно адресован Лауре.

Вроде бы от свежего воздуха Флавио немного пришел в себя. Он извиняется и просит Франческо отвезти меня домой.

— Но это же само собой, разве нет? — сухо замечает Лаура.

У нее мрачное лицо. Вероятно, пока мы ехали, она опомнилась и сейчас, представив себе, что Франческо провожает меня, несмотря на весь свой альтруизм, ревнует. Судя по всему, я угадала, поскольку Лаура прощается со мной намного холоднее, нежели я ожидала.

— Можете ехать… уезжайте, — почти приказывает она слишком резким тоном.

Улицы, по которым Франческо и я возвращаемся в Милан, абсолютно пусты.

— Надо же, как он напился, — комментирует Франческо, — ему по-настоящему плохо.

— Это от тавернелло.

Он поворачивается и с изумлением смотрит на меня, я смотрю на него. Закрываю один глаз и направляю на него один палец, изображая пистолет. «Стреляю». Сопроводи жест глухим звуком выстрела, говорю:

— Убит.

Мы смеемся.

Постепенно смех стихает. Нам хорошо.

Франческо включает магнитолу: все тот же Пако де Люсия. Франческо убирает руки с руля и принимается «играть» на невидимой гитаре. Затем переключает магнитолу на радио. Передают чудный блюз.

— Ван Моррисон, — говорит Франческо, — ирландец из Белфаста. Тебе нравится? Оставить?

Я согласно киваю. Франческо прибавляет громкости. Салон машины заполняет музыка. Мы не разговариваем, лишь изредка переглядываемся. В какой-то момент Франческо произносит, не глядя на меня:

— Ты встречаешься с моим братом.

Поворачивается ко мне и повторяет мой жест с пистолетом, говоря:

— Убита.

Улыбается.

Я смущена. Притворяться бессмысленно.

— Откуда ты знаешь? Это он тебе сказал? — спрашиваю я.

— Он мой брат. Ему нет нужды говорить что-либо мне достаточно видеть, как он смотрел на тебя и как вы дергались. Флавио не из тех, кто так напивается. И дело тут не в плохом вине, а в ситуации.

— Ты также встречался с Лаурой, раз уж на то пошло.

Он поражен.

Я говорю ему:

— Убит и похоронен.

И тоже улыбаюсь.

— Откуда ты знаешь это?

— У меня свои информаторы. Не забывай, что я все-таки журналистка.

— Надеюсь, ты не напишешь об этом в какой-нибудь газетенке.