Королева Таврики Девиль Александра

Глава четырнадцатая

Они ворвались в город как раз в тот момент, когда стражники уже закрывали ворота предместий. Не замедляя бешеной скачки, всадники пронеслись мимо оливковой рощи у южного склона Митридатского холма, мимо недостроенной башни святого Фомы, мимо фонтана за юго-западным крылом цитадели и наконец осадили лошадей у таверны «Золотое колесо», что стояла при дороге, ведущей к порту. Именно в этом сомнительном, но бойком заведении Донато рассчитывал застать Бартоло, который, как завсегдатай таверны, непременно захочет перед отбытием в поход выпить с приятелями.

Светильники в углах обширного помещения разгоняли вечерний мрак, но не настолько, чтобы Донато сразу разглядел всех участников шумной компании, собравшейся вокруг большого стола. Вбежав в таверну, он с порога крикнул:

— Бартоло, ты здесь?

От компании тотчас отделилась разрумянившаяся, с полуголой грудью Бандекка и кинулась на шею к Донато, обдав его запахом вина и дешевых благовоний.

— Красавец мой, давно же ты у нас не появлялся! Говорят, живешь теперь в деревне с какой-то дикаркой? А она умеет так целоваться, как я?

Донато резко отстранил цеплявшуюся за него девицу и шагнул к столу. Навстречу ему поднялся Лукино Тариго:

— Римлянин, ты? Что это тебя к нам занесло на ночь глядя? Да ты, гляжу, так запыхался и запылился, словно за тобой черти гнались!

— Это я гонюсь, а не за мной, — сообщил Донато. — Спешу застать в Кафе братьев Бартоло и Томазо.

— Бартоло и Томазо? — Лукино присвистнул. — Ну, так ты опоздал. Их уже больше недели нет в городе.

— Как нет? — насторожился Донато. — Симоне сказал, что они еще здесь. Я должен их догнать и вернуть, я обещал ему.

— Так это старый отшельник хочет задержать их в Кафе? — усмехнулся Лукино. — Что ж, значит, Бартоло все правильно рассчитал. Он так и думал, что старик помешает их отъезду, а потому попросил передать ему весточку с опозданием.

— Черт возьми! — Донато упал на скамью и с досадой стукнул кулаком по столу.

Завсегдатаи таверны уставились на него с любопытством и удивлением, пьяная Бандекка расхохоталась, а Лукино насмешливо спросил:

— А почему ты взялся выполнять поручение Симоне? Ты же теперь разбогател, стал владельцем поместья. Какое тебе дело до сыновей полоумного отшельника?

Донато вскочил и потянул генуэзца прочь от стола:

— Пойдем, Лука, мне надо с тобой поговорить, это очень важно.

Тариго был явно заинтригован и повел Донато в отдельную комнату, где обычно собирались близкие друзья владельцев таверны.

— Так что за причина для волнения? — спросил генуэзец, зажигая светильник на столе. — Впервые вижу невозмутимого римлянина таким встревоженным.

— Лукино, помоги мне догнать Бартоло и Томазо! — воскликнул Донато, сверкая глазами и нетерпеливо постукивая ребром ладони по спинке стула. — Я хорошо тебе заплачу, только помоги! Время дорого!

— Но я не смогу помочь, если не буду знать, в чем дело, — заявил Тариго. — Или рассказывай все, или не проси о помощи. Да и потом, мы не можем ехать за ними на ночь глядя, а только с утра. Так что время есть, рассказывай.

— Ладно, слушай. У меня нет причины скрывать это от тебя.

Выслушав рассказ Донато, генуэзец сделал удивленную гримасу:

— Кто бы мог подумать, что эта малютка-славяночка так зацепит гордого римлянина и что ради нее он будет готов совершать безумства!

— Не смей говорить о ней в таком тоне! — Донато непроизвольно поднес сжатую в кулак руку к лицу Лукино. — Она сейчас между жизнью и смертью! И только Симоне может ее спасти! А он не исцелит Марину, если я не верну ему сыновей!

— Погоди, не горячись, — остановил его Тариго. — Рассуди здраво: как может спасение Марины зависеть от того, вернутся ли в Кафу Бартоло и Томазо? Если раненую удастся вылечить, значит, такова божья воля. А старику скажешь, что не застал его сыновей в Кафе, потому что уехали они не сегодня, а десять дней назад. Не будет же он из-за этого вредить твоей милой.

— Вредить не будет, но и помочь не сможет. Он ведь не простой лекарь, этот Симоне, а настоящий горный колдун, который видит людей насквозь. Он сразу поймет, что я обманул его, смалодушничал, не сделал все, что мог. Поэтому и прошу тебя, Лукино: помоги мне догнать его сыновей! Ведь ты наверняка знаешь, где они сейчас.

— Где они сию минуту — не знаю, — пожал плечами Лукино. — Но неделю назад они вместе с другими арбалетчиками отплыли из Кафы в Тану, чтобы присоединиться к отряду, прибывшему туда из Генуи.

— Значит, они еще могут быть в Тане?

— Да. А может, уже выступили в поход.

— Вместе с войсками Мамая?

— Мамай будет идти из своей столицы Сарай-ал-Джедид, а генуэзцы, вероятно, присоединятся к нему по дороге. Впрочем, я точно не знаю.

После некоторого раздумья Донато заявил:

— Я немедленно отплываю в Тану.

— Когда? Прямо ночью? И на чем?

— Я прошу тебя, Лукино, дать мне свою фусту. Если же ты откажешься, найму любой корабль или лодку. Но все же мне хотелось бы добраться в Тану с твоей помощью. Ты знаешь тамошние места, да и фуста твоя легкая, маневренная, она быстро доплывет до Таны.

— Сказать по правде, я и сам собирался в Тану по торговым делам, но лишь через несколько дней. Моя посудина нуждается в некотором ремонте.

— Но ведь путь-то невелик, мы его за день-другой одолеем! — воскликнул Донато. — Я с лихвой оплачу твой риск, Лука! А корабль починишь уже в Тане.

Генуэзец призадумался, видимо подсчитывая в уме свои выгоды и риски.

— Когда же ты хочешь ехать?

— Да хоть сейчас, немедленно!

— Все же придется подождать до завтра. Море сегодня беспокойное, ночью плыть опасно.

— Это для такого бывалого корсара, как ты?

— Даже для меня. Кроме того, надо собрать команду. Кстати, если ты заплатишь мне дополнительно, могу дать тебе в дорогу хорошего проводника и толмача. Это я к тому, что в Тане ты наших наемников можешь и не застать, придется ехать за ними дальше, через земли Орды и Московского княжества. Вот там тебе мой Ярец и пригодится.

— Ярец? Странное имя.

— Он славянин по происхождению, знает язык и земли Московского княжества. Но долго жил в татарском плену, так что татарский язык и обычаи тоже знает. А я с ним знаком еще с тех времен, когда ходил до Каспия.

— А сам ты не согласишься стать моим проводником в славянских землях?

— Нет, ни за что. Какой мне смысл рисковать жизнью теперь, когда я уже накопил достаточно денег, чтобы вернуться в Геную и там жить в свое удовольствие?

Донато невесело усмехнулся. Он знал, что целью многих итальянских купцов и воинов, приехавших в черноморские колонии, была лишь погоня за барышами, а жить постоянно они тут не собирались, потому и отправляли накопленные богатства к себе на родину, чтобы со временем туда вернуться, завести семьи и жить безбедно в городском доме или загородном поместье. Но для иных приезжих земля Таврики становилась второй родиной, и они прочно врастали в нее, обустраивая свой быт в местных городах и селениях. К числу таких переселенцев Донато теперь относил и себя, а потому его невольно покоробили слова бравого корсара.

— Жаль, Лукино, что и ты смотришь на Таврику, как на временное пристанище, где можно только нажиться. А вот мне надо привыкать к здешнему миру, он теперь будет моим. Я здесь надолго, если не навсегда… Но хоть в Тану ты меня доставишь?

— Да, это я обещаю, я свой кораблик не доверю никому. Ну а если тебе придется путешествовать дальше Таны, так уж это без меня. Там Ярец тебе поможет.

Ярец оказался крепким детиной неопределенного возраста. Светлые волосы и светлая курчавая борода обрамляли его грубоватое лицо со следами шрамов. Говорил он мало, неторопливо, и мог бы показаться угрюмым, если бы не добродушный прищур голубовато-серых глаз, которые живо и ярко блестели из-под кустистых бровей. Впрочем, Донато надеялся, что путешествовать дальше Таны ему не придется и, следовательно, не будет нужды прибегать к услугам этого северного варвара, которого римлянин посчитал туповатым и неповоротливым.

Но все с самого начала пошло не так, как рассчитывал Донато. Вскоре после отплытия из Кафы море разбушевалось и Лукино Тариго пришлось искать укрытия в бухте Черкио.

Эта генуэзская фактория располагалась на месте некогда знаменитого эллинского города Пантикапея, ставшего потом столицей Боспорского царства, где правил соперник Рима мятежный понтийский царь Митридат Евпатор. Впоследствии этими землями владели русичи, и город, названный ими Корчевом, был столицей Тмутараканского княжества. И вот теперь, после нашествия ордынских войск и многих лет разрухи и безвременья, в городе над проливом стали править генуэзцы, переделав название «Корчев» в «Черкио».

Если бы Донато оказался здесь в более спокойное для себя время, то, конечно, не преминул бы воспользоваться случаем и осмотреть легендарные окрестности Черкио, где, по преданию, Одиссей нашел Ахилла, где был колодец древнее Троянской войны, где трон Митридата стоял на знаменитой горе, с высоты которой умирающий царь в последний раз поглядел на море.

Но сейчас, когда Донато был вне себя от волнения и тревоги, он лишь мельком окинул взглядом этот приморский городок, жители которого давно забыли звучные названия некогда окружавших его бойких эллинских полисов: Нимфей, Мирмекий, Тиритака, Аполлоний…

Пока Лукино с матросами чинил свою фусту, поврежденную во время шторма, Донато помогал ему и ежеминутно с тоской поглядывал на море, ожидая, когда же оно наконец утихнет. Задержка в Черкио вышла небольшой — всего три дня, но для Донато сейчас не то что день, а каждый час был на счету.

Дальнейшее плавание обошлось без приключений, но по прибытии в Тану Донато ожидало новое разочарование: оказалось, что отряд генуэзских пехотинцев покинул город почти неделю назад. Однако теперь, когда римлянин уже проделал долгий путь, он не собирался отступать, рассудив, что всадники на быстрых конях вполне могут догнать пехотинцев, шагающих рядом с тяжелыми возами, груженными доспехами, оружием, съестными и прочими припасами

А из разговоров с бывалыми людьми Донато знал, что Мамай пока собирает силы, поджидает своих литовских союзников и вряд ли сражение начнется раньше чем через месяц.

— Есть надежда догнать их по дороге, — сказал Донато генуэзцу. — Теперь-то мне твой проводник пригодится. Но точно ли этот Ярец толковый человек?

— Во всяком случае, меня он не подвел во время путешествия на Каспий, — ответил Тариго. — И можешь быть уверен, он дорогу знает.

— Надеюсь. Мне все равно уже некогда искать другого проводника.

Обсудив с римлянином условия оплаты, Лукино позвал Ярца и объяснил ему:

— Поедешь с мессером Донато вдогонку за генуэзским отрядом.

— За тем самым, который едет на подмогу к Мамаю? — тут же догадался Ярец.

— Да. И помни: надо догнать генуэзцев до того, как они присоединятся к войску Мамая. Будешь все время идти по следам.

— Понятно. — Ярец сверкнул глазами в сторону Донато. — У господина, наверное, важное сообщение для фрягов[37]?

Лукино сделал неопределенную гримасу, не считая нужным объяснять славянину цель поездки.

— У меня очень срочное дело, — обратился к Ярцу Донато. — Речь идет о жизни и смерти. Если ты поможешь мне как можно быстрее догнать генуэзцев, я тебе хорошо заплачу.

— Да я-то постараюсь, конечно, но тут вот какое дело… — Ярец почесал затылок. — Мы-то будем долго ехать по татарским землям, как бы на нас там не напали. Надо бы какую охранную грамоту от татарского тудуна. Что, дескать, едут фряги не просто так, а в помощь к ханским союзникам.

— Толково рассудил, — заметил Лукино и усмехнулся в сторону Донато: — А ты сомневался в смекалке нашего проводника. Грамоту тебе добудем. Я, правда, сам с местным тудуном не знаком, но знаю человека, который к нему вхож и за определенную плату поможет в этом деле.

Пока Лукино договаривался с нужным чиновником, Донато со своими слугами покупал лошадей и провизию в дорогу. Мимоходом римлянин отметил, что торги и выбор товаров в Тане не меньше, чем в Кафе. И хотя размерами Тана была городом небольшим, но выгодное расположение в устье Дона, на караванном пути в Персию, Индию и Китай, делали ее связующим звеном между Европой и Востоком, привлекая генуэзских и венецианских купцов, которые имели здесь свои торговые кварталы. К вечеру была добыта дорожная грамота и куплено пять коней — для Донато, Галеотто, Никколо и Ярца, а один конь запасной. Лукино советовал не отправляться в дорогу на ночь глядя, подождать до утра, но Донато не хотел терять ни минуты.

— Ты выручил меня, Лука, спасибо тебе, — сказал он, прощаясь.

— Ну что ж, я всегда согласен помочь, если сам при этом не в накладе, — усмехнулся генуэзец. — Корсары хоть и корыстные люди, а все же иногда бывают полезны. И еще напоследок дам тебе один совет: если познакомишься в дороге с кем-то из кафинцев, не называйся своим именем. О тебе ведь в Кафе ходят слухи, будто ты с нынешним консулом близко знаком. Могут подумать, что ты выполняешь его тайное поручение. А зачем тебе такая слава, мало ли кто попадется на твоем пути. Лучше назовись… ну, скажем, флорентийским купцом Ридольфи, с которым ты знаком.

— Спасибо за совет, — кивнул Донато. — Я, кстати, один раз уже пользовался именем Ридольфо. Надо будет при случае его поблагодарить. Ну, прощай, Лукино. Пожелай мне удачи, как я желаю тебе.

Они расстались на окраине Таны, и генуэзец некоторое время провожал глазами четверых всадников, быстро удалявшихся в сумрачную степь. Ему, бесшабашному и жадному до денег корсару, чем-то был симпатичен этот странный римлянин, который, несмотря на свое загадочное и, наверное, высокое происхождение, был способен искренне влюбиться в кафинскую девушку и забыть ради нее не только все выгоды и расчеты, но даже и простое благоразумие. Вздохнув, Лукино пошел к гавани, где стояла его фуста. Он очень сомневался в успехе путешествия Донато.

Но сам Донато не мог даже допустить мысли о том, что его усилия окажутся напрасны. С утра до вечера им владело одно только стремление — вперед, вдогонку за ускользающей целью, которая казалась так близка, но почему-то день за днем путники ее не достигали. Он все время подгонял проводника, требуя от него выбрать более короткий путь, но Ярец уверял, что по другой дороге ехать опасно, там дикие места, где рыскают стаи волков. Ночевали ездоки где придется: иногда в небольших хуторках, шалашах, а если таких не было на пути, то натягивали шатер, который возили за собой на вьючной лошади.

Донато почти не разговаривал со спутниками и даже не смотрел на них, всецело поглощенный своими мыслями. Ночью, забываясь тяжелым сном, он чаще всего видел Марину, которая протягивала к нему руки и звала, недоумевая, почему он уехал от нее, а он пытался объяснить, что не было у него другого выхода, но не мог вымолвить ни слова, потому что голос у него во сне пропадал.

Пару раз небольшой отряд останавливали татары, но это были слуги местного бея, и они отпускали путников после предъявления дорожной грамоты. Проводник говорил Донато, что такое миролюбие татар объясняется тем, что ездоки следуют точно за «фряжским обозом», а если бы отклонились от пути, то им бы басурманы не поверили.

— Где же этот обоз, черт возьми?! Когда мы наконец его догоним? — досадовал римлянин. — Он все время исчезает, как мираж в пустыне!

— Видно, быстро идут фряги, быстрей, чем мы думали, — объяснял Ярец.

А потом путникам встретились татары, которых не остановила предъявленная грамота. Это были уже не стражники, не воины и не слуги, а охотники за людьми, поставлявшие живой товар на невольничьи рынки. В первую минуту Донато подумал, что все кончено, что злой рок расставил ему новую ловушку, но потом быстро разобрался, что надежда на спасение не утрачена: разбойничий отряд оказался невелик, всего лишь шесть человек. Но, вероятно, татары, увидев четверых всадников, решили, что это купцы, отставшие от каравана, с которыми дорожным людоловам справиться будет нетрудно. Однако скоро они поняли, что имеют дело с воинами, закаленными в битвах. Отражая и нанося удары, Донато краем глаза посмотрел на Ярца и отметил, что славянин дерется не хуже генуэзцев. Когда Донато проткнул мечом одного противника, а Ярец зарубил саблей другого, разбойники, лишившись численного преимущества, ускакали в заросли. Римлянин успел уложить еще одного из них, выстрелив из арбалета.

— Метко стреляешь, — заметил Ярец. — Видно, ты у фрягов боец не из последних.

— Да и ты хорошо дерешься, — сказал Донато и тут же обеспокоился, заметив, что Галеотто едва держится в седле и его левый бок окровавлен. — А ты, кажется, ранен не на шутку?

Рана оказалась слишком опасной, чтобы перевозить парня на лошади, но и оставлять его здесь, в разбойничьем месте, было рискованно. Никколо и Донато перевязали раненого, а Ярец предложил:

— Давайте повернем в левую сторону, там уже начинаются русские земли, а по пути есть хутор моего родича Тырты. Я давно там не был, но, дай Бог, чтобы за эти годы татары его не разорили. Если хутор на месте, так и мы там отдохнем, и раненому найдется приют и врачевание.

Ничего другого и не оставалось, как только ехать к ближайшему хутору — тем более что день клонился к вечеру. Галеотто пришлось привязать к седлу, а Донато и Никколо поддерживали его с двух сторон.

Последние отблески заката исчезли за горизонтом, когда путники наконец добрались до хутора. Во дворе просматривалось несколько строений, темные кроны деревьев упирались в посеребренное луною небо. Раздался громкий собачий лай, и на пороге деревянной избы тут же появился бородатый мужик со светильником в руке.

— Кто здесь? — раздался его густой, чуть надтреснутый голос.

— Тырта, это Ярец! — отозвался проводник. — А со мной трое фрягов, один ранен.

— Ярец! Ты живой? Ну, слава Богу! Это когда же мы виделись в последний раз?

Обнявшись, родичи переговорились между собой быстро, приглушенными голосами, — так что Донато, хоть уже и научился славянскому языку от Марины, сейчас ничего не понял.

Хозяин, посторонившись, пустил гостей в дом. Галеотто перенесли на лежанку возле печи, и Тырта хотел позвать к нему бабку-знахарку, но лечение раненому уже не понадобилось: придя в себя на несколько коротких мгновений, генуэзец захрипел, у него пошла горлом кровь, и предсмертная судорога сковала его тело.

— Преставился, бедняга, — вздохнул Ярец и перекрестился.

Никколо закрыл глаза мертвому товарищу, а Донато сказал:

— Надо похоронить его по-христиански. Жаль Галеотто, он был хорошим солдатом.

— Похороним, но только утром, — отозвался Ярец. — В темноте хоронить негоже, да и устали мы все, измучились, отдохнуть бы надо.

Тырта повел гостей во вторую комнату, где стоял один топчан и лежало несколько охапок сена, покрытых мешковиной.

— Вот такие у меня хоромы, — объявил хозяин и усмехнулся, обращаясь к Ярцу: — Не знаю, подойдут ли они твоим важным господам.

— А они сейчас любому хлеву будут рады, — тоже насмешливо ответил Ярец.

В пути Донато объяснялся с проводником только по-итальянски, и, видимо, Ярец решил, что «фрязин» вовсе не знает славянского языка, а потому и позволял себе говорить о латинянах в насмешливом тоне. Донато вначале хотел осадить его, а потом, повинуясь наитию, решил не подавать вида, что понимает его речь, и спросил по-итальянски:

— А вино у твоего хозяина найдется? Хлеб и солонина у нас еще остались, а вот горло промочить нечем.

— О ваших фряжских винах здесь и не слыхивали, — ответил Ярец. — А вот брага, пожалуй, найдется. Ну, и вода колодезная.

— Ладно, давай все, что есть, — сказал Донато.

— Слышь, Тырта, неси-ка сюда водицы да бражки своей — той, которая покрепче. — Ярец толкнул хозяина в бок и вышел вместе с ним в сени.

Донато успел заметить, какими выразительными взглядами обменялись между собой Ярец с Тыртой, и это показалось ему подозрительным. Скоро хозяин принес два кувшина — один с брагой, другой с водой.

— Поешьте, попейте, да и ложитесь спать. А мы с Тыртой на сеновале ляжем.

Ярец пододвинул кувшин с брагой поближе к Донато, и этот жест почему-то насторожил римлянина.

— А разве ты с нами не поешь? — спросил он проводника.

— Благодарствую, но сегодня меня мой родич накормит. — Ярец бросил быстрый взгляд на хозяина. — Пойдем, Тырта.

Когда они вышли, Донато выпил воды и, чуть приоткрыв дверь, выглянул в сени. Никколо тем временем жадно хлебал брагу, заедая ее куском хлеба с солониной.

— Тебе этот хутор не кажется подозрительным? — приглушенным голосом спросил Донато.

— А что делать, мне и в худших местах приходилось ночевать, — махнул рукой Никколо. — Солдатам выбирать не приходится. Бедняга Галеотто. Жалко его, рано умер.

Генуэзец перекрестился, зевнул и, повалившись на сено, прикрытое мешковиной, скоро начал похрапывать.

Донато какое-то время сидел неподвижно, чутко прислушиваясь к каждому звуку в доме. Ему тоже хотелось спать, но странная, необъяснимая тревога подстегивала его, не позволяя поддаться усталости. Фитиль в плошке почти догорел, но глаза Донато уже привыкли к темноте, и он различал в маленьком квадратике окна очертания деревьев, сарая, а еще две мужские фигуры, медленно идущие по двору. Немного поколебавшись, он решил, что опасность лучше предупредить, чем ждать, когда она себя проявит.

Он осторожно вышел в сени, потом во двор и, неслышно ступая, двинулся на звук голосов. Ярец и Тырта беседовали, сидя на бревне возле сарая.

— Значит, говоришь, фрязин твой татарину служит? — спросил Тырта. — Тому самому, который сейчас на Московского князя идет?

— Тому самому, Мамаю. К Мамаю сейчас на подмогу съезжаются и ясы, и черкасы, и буртасы. И целый отряд фряжской пехоты идет с копьями, с самострелами. Этот вот фрязин — Донато — он тоже славно стреляет. И, видать, какое-то важное сообщение везет, а сам под чужим именем едет. Говорит: мне надо догнать наше войско, это, дескать, вопрос жизни и смерти. Ну, я, конечно, нанялся к нему в проводники охотно. А что? Не меня, так другого бы нашел. Так я-то уж хоть все эти хитрости знаю и не допущу, чтобы фрязин помогал нехристям православную землю воевать. Я сам себе сказал: костьми лягу, но он фрязей своих не догонит и важное сообщение им не передаст. Я с самого начала вел их окольными путями, а под конец задумал к тебе на хутор заманить, да не знал, как это ловчее сделать. Но тут мне татарские разбойники невольно помогли, когда напали на наш отряд. Шестеро их было против нас четверых.

— Знаю этих разбойников: они недавно и ко мне нагрянули, пришлось их три дня кормить-поить. Хорошо, что все свое добро я успел в подполе припрятать, а то бы разорили хутор подчистую. И хоть татарам их закон пьянствовать запрещает, а эти воры напились браги и бахвалились: наш, мол, хан не зря на вашего князя осенью идет, как раз весь урожай созреет. И приказ он будто бы отдал своим холопам: «Ни един от вас не пашите хлеба, да будете готовы на русские хлеба». Значит, нехристям в православной земле будет прокорм, а нам опять разорение. Ну, ничего, русские ратники со всех сторон собираются. Будет сеча великая. — Тырта тяжело вздохнул. — Мой Гридя тоже туда поехал.

— Гридя? Да он же совсем малец! Зачем ты его отпустил?

— Это ты его помнишь мальцом, а ему уже девятнадцатый пошел. Да и как его удержишь, если он с детства только о ратных делах и думает? Теперь вот подружился с Семеном Меликом, княжеским дружинником. Семен-то и позвал моего парня, Гридя уехал с его отрядом. Я бы, может, и сам за ними последовал, да как же мне дочерей своих сиротить, как дом, хозяйство бросить? Никак нельзя. А душа болит… Тебе, Ярец, может, этого и не понять, ты теперь сурожанином стал, возле теплого моря живешь, вы там с татарами ладите. А здесь…

Ярец прервал его суровым голосом:

— Рассержусь я, Тырта, за такие слова! Рассержусь и в морду дам, не посмотрю, что родич! Разве ж я перестал быть православным русичем только потому, что живу у Сурожского моря? И я ведь там не по своей воле оказался, а когда из татарского плена бежал! Разве мне не обидно, что басурманы уже столько лет нашу землю под игом держат? Да и за плен свой мне отомстить охота. Ведь рабом меня сделали, впроголодь держали, в грязи, плетью стегали, чтобы работал, как скотина, и ни о чем, кроме куска хлеба, не помышлял. Я ведь сбежал оттуда чудом. И знаешь, Тырта, что я понял? Самое страшное, когда человек к своему рабству привыкает, мирится с ним. Вот то-то. Нам к этому привыкать никак нельзя.

Прислонившись спиной к бревенчатому срубу, Донато на мгновение прикрыл глаза и задержал дыхание. Только теперь ему стало понятно, какой ошибкой было его пренебрежение к Ярцу, которого римлянин посчитал тупым варваром. Оказалось, что проводник-славянин весьма умен и ловок, если сумел так долго дурачить латинян, разыгрывая перед ними простака, а сам незаметно уводя их в сторону. И делал он это не из низкой корысти, а из побуждений благородных, желая послужить своему народу и своим князьям в борьбе против поработителей. Донато даже почувствовал нечто вроде уважения к обманувшему его проводнику. Но в следующую минуту он услышал то, что заставило его насторожиться, как зверя, почуявшего опасность.

— А что будем делать с этим фрязином? — спросил Тырта.

Ярец не замедлил с ответом:

— Дождемся, когда заснет покрепче от твоей браги, а тогда свяжем и обыщем. А когда очухается, допросим его как следует. Если у фрягов с татарами какие-то хитрости задуманы, так надо нашим воеводам срочно о том донести.

— А успеем? Мамай на Красивой Мече стоит, а княжеские полки идут туда из Коломны. От нас же до тех мест сколько верст пути? Вот то-то и оно…

— Успеем — не успеем, но постараться надо.

Донато оставалось только пожалеть, что из-за пренебрежительного отношения к проводнику он не посчитал нужным сообщить ему о цели своей поездки, и теперь русичи приняли его за генуэзского посланника в стан Мамая, собираются допрашивать, а после, может, и убить. Первым побуждением римлянина было немедленно объявить им, что они ошибаются, но в следующую минуту он сообразил, что это будет неразумно. Ведь тогда русичи догадаются, что он их подслушивал и понимает славянский язык, а это уж точно приведет их к мысли, что он вражеский лазутчик.

И Донато решил действовать похитрей. Он вернулся в дом, подождал несколько секунд, а потом распахнул дверь и прямо с порога громко крикнул:

— Ярец! Ярец, иди сюда, помоги!

Ярец и Тырта подбежали к нему и остановились, настороженно переглядываясь.

— Что у тебя стряслось? — недовольно спросил проводник. — Или сон плохой приснился?

— Сон не у меня, а у моего слуги, — суровым голосом ответил Донато. — Никколо заснул, как убитый, растолкать его не могу. С чего бы это? Вдруг заболел? А мне ведь задерживаться нельзя не то что лишнего дня, а и лишнего часа. Как же я теперь без слуг? Один погиб, другой уснул мертвым сном. Скажи по правде: это ваша брага его так усыпила?

Вместо ответа Ярец полюбопытствовал:

— А с чего это у тебя такая спешка, что даже ратнику своему не дашь толком отдохнуть?

Донато только и ждал этого вопроса:

— Что у меня за спешка? Скажу. Может, тогда поймешь, почему я так тороплюсь и тревожусь.

Даже в темноте Донато заметил, с каким напряженным интересом смотрят на него Ярец и Тырта. Они, словно невзначай, стали так, чтобы преградить итальянцу выход из избы, если бы он вздумал бежать. Но бегство не входило в его планы; напротив, он еще больше нуждался в услугах проводника теперь, когда слишком далеко зашел в пределы чужой незнакомой земли.

— Горе у меня, Ярец, — вздохнул Донато. — Жену мою опасно ранили, и спасти ее может только один искусный лекарь, почти волшебник. А у него сыновья нанялись в то самое войско, за которым я гонюсь. Знахарь мне условие поставил: спасу твою жену, если ты вернешь мне моих сыновей. Вот я ради этого и гонюсь за ними уже полмесяца, а мысли все о ней: как она, жива ли, не страдает ли?

— Любишь ее, значит? — спросил Ярец.

— Люблю. Больше жизни люблю.

— У меня тоже когда-то была жена. — Ярец опустил голову. — Ее татары в плен угнали. Меня в одну сторону увели, ее — в другую… С тех пор никаких вестей о моей Голубе. Наверное, сгинула где-то в неволе.

— Значит, ты должен меня понять. Страшно терять ту, которую любишь.

Проводник немного помолчал, а потом во взгляде и голосе его появилось недоброе выражение:

— А те фрязи, которых ты хочешь догнать, они что же, идут воевать за татарского хана?

— Не за хана они идут воевать, а за деньги. Они наемники, война — их ремесло.

— Плохое ремесло, — угрюмо сказал Ярец. — Что же отец-лекарь не научил их своему ремеслу?

— Не получилось у него. Старший сын захотел денег и славы, а младший — совсем еще мальчишка, брат его в это дело втянул, наговорил, что только в бою можно стать мужчиной. Мне надо их спасти, я обещал знахарю. Помоги мне, Ярец! Я должен успеть до начала битвы!

Пока Донато объяснялся с Ярцем, Тырта, не понимая языка, настороженно посматривал на собеседников, потом стал расспрашивать родича, о чем шла речь. Ярец растолковал ему и с хмурым видом добавил:

— Выходит, фрязин-то ничего плохого не замышлял, а я его столько времени водил за нос, хотя мог бы уже догнать кафинский отряд, если бы правильно шел по следу, а не уводил в сторону.

— Ну и ладно, не больно ты и сокрушайся, — махнул рукой Тырта.

— Нет, все-таки неловко мне перед Донато, — вздохнул Ярец. — Получается, что я его подвел ни за что ни про что, а ведь он мне хорошо заплатил. Надо бы это поправить, если еще не поздно.

Донато, делая вид, что не понимает, о чем говорят между собой славяне, вновь настойчиво обратился к проводнику:

— Выехать нам следует как можно раньше, прямо на рассвете. Похороним Галеотто — и в путь. Ты обещаешь мне, что Никколо до утра проснется?

Ярец, видимо, испытывавший угрызения совести, кивнул:

— Проснется, растолкаем. И фрязей постараемся догнать. Хотя ручаться не могу. На все божья воля. А теперь иди спать, и мы пойдем. А то ведь этак вовсе можно с ног свалиться.

Донато тяжело вздохнул и, уже не тревожась за свою безопасность, отправился на ночлег. Но, измученный усталостью и волнениями, он все равно спал чутко и заранее знал, что проснется с первыми лучами рассвета.

Глава пятнадцатая

На заре, совершив печальный обряд погребения, путники снова пустились в погоню за уходящим войском. Тырта взялся их сопровождать, показав короткую дорогу до реки Красивая Меча, возле которой расположился лагерь Мамая. На подходах к этому лагерю Донато и надеялся встретить генуэзский отряд.

Теперь между итальянцем и русичами не было недомолвок, и он не боялся подвоха с их стороны. Чутье подсказывало ему, что эти северные варвары способны честно исполнить свое обещание.

По открытой местности путники ехали молча, сосредоточенно, а когда углубились в перелески, русичи немного расслабились и Тырта даже затянул тихую, протяжную песню:

Донато понял, что песня сложена русичами, терпевшими притеснения от татарских баскаков. В какой-то момент ему даже стало неловко, что сам он, в отличие от славян, абсолютно безразличен к исходу их войны с татарами, что его волнует только собственное счастье. Впрочем, ведь эта война была для него чужой, а его соплеменники если и участвовали в ней, то лишь в качестве наемников.

«Кто я теперь и где мой мир? — внезапно подумал он с грустью. — Я стал свободен, богат и мог бы вернуться на родину — пусть пока не в Рим, но в другой город Италии. А вместо этого я спешу на край света, ввергаюсь в опасности и строю свой дом на чужой земле. Значит, мой мир там, где моя любовь, где моя душа? А кто я буду без нее?..»